Умница

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Умница (старая орфография)

В довольно тусклом зрительном зале х - ской оперы замечалось необычайное оживление. Шли "Гугеноты". Рауля пел любимый тенор; публики было много. Но вся эта публика, или, по крайней мере, её значительное большинство не смотрела на сцену. Бинокли партера были прикованы к крайней ложе бель-этажа; туда же, при апплодисментах, посылал льстивые поклоны и любимый тенор - здоровенный детина с хищным висячим носом и глазами в роде чернослива. Он бросал в ложу сладкие взоры и рисовался в своем красивом костюме с кокетливыми ухватками опытного, умеющого заявить себя с казовой стороны альфонса. Но дама, сидевшая у барьера ложи, не обращала на артиста никакого внимания, да, кажется, даже и вовсе не слушала оперу, занятая разговором со своим кавалером. Седые усы на бритом лице и строгая выправка обличали в этом элегантном господине бывшого военного и, вернее всего, кавалериста, а умный, наблюдательный и неоткровенный взгляд - большого дельца. Звали его Владиславом Антоновичем Замойским; он был главным управляющим х - ских земель княгини Латвиной - скромное звание, дававшее, однако, Замойскому до тридцати тысяч рублей в год. Дама у барьера ложи и была сама княгиня Анастасия Романовна Латвина, только что прибывшая в X. после пятилетняго отсутствия. Она почти всегда жила в Париже, и теперь, при первом её выезде в х - ский свет, местные аристократки с завистливым замиранием сердца критически пожирали глазами её ворговский туалет и бриллианты от Шомберга. Княгиня выносила общее внимание, как бы не замечая его, - свойство лиц, сделавших прочную привычку быть предметом постоянного любопытства праздной толпы. Княгиня была далеко еще не стара и весьма недурна собою, хотя - вовсе не аристократической красотой. Её свежее русское лицо с пухлыми щеками, сочным маленьким ртом и неправильным - немножко на манер груши - носом, на первый взгляд, казалось почти вульгарным. Такия мещанския физиономии, обыкновенно, принадлежат женщинам не особенно умным, мало образованным, добродушным, мягкосердечным и слабохарактерным. Новички-знакомые часто принимали княгиню - блого ей это льстило почему то! - именно за такую ничтожную женщину, пока хорошенько не вглядывались в нее или не заставляли ее резким словом, неловкою шуткой поднять свои вечно опущенные ресницы и открыть глаза - громадные серые, с жестким стальным блеском в глубине, и никогда, - даже если княгиня заливалась самым, повидимому, задушевным смехом, - не улыбающиеся. "Лицо прачки, фигура Цереры, взгляд принцессы крови, мозг Бисмарка!" - так характеризовал свою супругу князь Ипполит Латвин, до тла прогоревший барин, полу-развалившийся, отживший, больной жуир. Его никогда не видали в X. Он жил щедрыми подачками своей жены. всегда врозь с нею, и где-то очень далеко: не то на Хиосе, не то на Азорских островах. Так что многие даже не верили: уж точно ли есть на свете какой-то князь Латвин, муж Анастасии Романовны, урожденной Хромовой, дочери Романа Прохоровича Хромова, одного из богатейших волжских рыбников, а в начале сороковых годов простого нижегородского мужика внайме на второстепенном рыбном промысле.

Не совсем заурядную историю жизни, дел и богатства Анастасии Романовны придется начать издалека, ab оѵо.

В сороковых годах Нижний посетил князь М - в - высокопоставленное лицо, почти всемогущее в России того времени, личный друг императора Николая, человек с острым и саркастическим умом. В Нижнем, разумеется, его принимали с великими почестями и с еще большим страхом. Местные власти трепетали и до того перестарались в усердии оградить высокого гостя от докучливости посторонних лиц, а особенно всякого рода просителей, что князь, по возвращении в Петербург, юмористически воскликнул, в ответ на вопрос одного придворного, каково ему жилось в Нижнем:

- Благодарю вас, недурно - пил, ел и спал, как никогда. Но зачем все-таки я сам себя безвинно посадил на целую неделю в живой острог, - хоть убейте, не понимаю!

И мог, сквозь стены этого то "живого острога" однажды сумел пробраться к князю мужик, красавец собою - открытое смелое лицо, соколиные глаза, в плечах - косая сажень - и первым делом поклонился его сиятельству громаднейшим осетром: даже привычные нижегородские знатоки ахнули при виде этой рыбины!

- Ты что ж это - подарок или взятку мне даешь? - смеясь, спросил князь: он любил фамильярничать с низшими. - У тебя, наверно, есть какая-нибудь просьба?

- Есть, - спокойно сказал мужик.

- Ах, ты, разбойник! Как же ты смел подумать, что я беру?

- Все нонче берут, ваше сиятельство! - лукаво возразил мужик. - Дети малые, и то промаха не дают: вон у нашего городничого мальчонка - шестой год всего пошел пискляку, а как попадет с мамашенькой в Гостиный двор, так игрушечные лавки хоть запирай: безпременно ухитрится, пузырь, зацепить самую, что ни есть, лучшую штуку. А ваше сиятельство, кажись, из младенческого-то возраста уж вышли... Как не брать!

Князь покатился со смеха, - так по вкусу пришлась ему философия дерзкого мужика. Он уже заранее смаковал наслаждение рассказать этот случай в Петербурге... Какой славный выйдет анекдот, и как будет смеяться государь!

- Ну, мужичок, в чем-же твое дело?

Мужик просил князя посодействовать, чтобы за ним остались небольшие ловли при устье какой-то маленькой реченки.

- Известно, ваше сиятельство, что на ловли эти будут торги... Да торги - что? На торгах, тот прав, у кого мошна толще. Нам с толстосумами не тягаться: у нас всего имущества, что крест на шее... А пить-есть тоже, не хуже других, хочется!

- А кто ты такой?

- Я, ваше сиятельство, вольный... был господ Шершовых, но за родительския заслуги на волю вышел: теперь живу сам по себе здесь на промысле в приказчиках у купца Тимофеева.

- Роман Хромов, ваше сиятельство.

- Откуда же у тебя деньги, чтобы взять за себя ловли? Наворовал, небось, а? - пошутил князь.

- Воровать не воровали, а что само в руки плыло, того не упускали! - хладнокровно согласился Хромов и своим ответом окончательно распотешил сановника.

Одного слова князя было, конечно, довольно, чтобы провинциальные власти устроили Хромову искомую аренду. Хромов пошел в гору и начал богатеть. Его боялись в Поволожье: чуть что не до нем, юркий мужик, не долго думая, отправлялся в Петербург. Князь М. его не забывал и всегда с неизменной благосклонностью допускал к себе, а Хромов, между балагурством и краснобайством, умел вставить несколько слов едкой правды, - и над головами его ворогов собиралась жестокая гроза. Началась крымская компания. Князь доставил Хромову выгодный подряд. Несмотря на все скандалы интендантской неурядицы того печального времени, Хромов вышел из своего предприятия чистым, как стекло, с репутацией честнейшого из поставщиков и истинного патриота, а, вдобавок ко всему, с полумиллионом барышей в кармане. Владея крупным капиталом, он все шире и шире брал радиус своих коммерческих дел и, скончавшись в 1882 г., оставил своей дочери Анастасии Романовне ровно четыре миллиона рублей.

Анастасии Романовне тогда только что минуло двадцать два года. Она была старшей дочерью Хромова от брака его с бедной дворянкой Саратовой, заключенного еще в то время, когда звезда хромовского счастья только что начала разгораться. Многие из купечества предчувствовали будущий блеск этой звезды, и Роман Прохорович не знал отбоя от свах, но он верно расчитал, что, связав себя с богатой, но "серой" невестой, сам навсегда останется серым, как туго ни набей мошну; а его честолюбие шло много дальше. Захудалые и забвенные в столице Саратовы были близкой родней оскудевающим и забываемым Стремроловским; эти были связаны до женской линии с баронами Эрнст-Траумфеттерами, фамилией аристократической, гордой и влиятельной, но вечно нуждающейся в деньгах, и, наконец, баронесса Траумфеттер приходилась родной племянницей князю М., покровителю Хромова.

Поэтому нечего удивляться, что зимой 1872 года в гостиной баронессы разыгралась весьма трогательная сцена. Роман Прохорович - во всегдашнем своем костюме: бархатной поддевке, голубой рубахе и шароварах в высокие сапоги, но с бриллиантами на пальцах и при золотой цепочке в мизинец толщины, - стоял пред баронессой на коленях и, держа за руки двух в пух и прах разряженных девочек, причитал в том "народном" стиле, который в то время вошел в моду.

- Матушка-барыня! твоя светлейшая милость! не осуди ты меня, мужика-дурака! Не я прошу - нужда просит: сними с моей души грех! призри сирот!.. Что я с ними буду делать? Я, матушка, сиволап, гужеед, в лесу вырос, пенью молился, а девочки мои, хотя по родительнице, - упокой, Господи, её душу, дай ей царство небесное! - Дворянския дети! Пригоже-ли им, сиятельная ты моя, оставаться к нашей темноте? Успокой ты меня, матушка, твое высокопревосходительство: возьми к себе моих сирот, и пусть оне у тебя всякую науку произойдуть, а уж я в долгу не останусь. И князь Федор Федорович М. этом же тебя, матушка, просит...

Баронесса - дама весьма мечтательная и великая фантазерка. - была тронута: коленопреклоненный миллионер показался ей чуть не "Антоном Горемыкой"; она плакала о покойной Хромовой искренними слезами, как будто та была её ближайшим другом, хотя никогда в жизни не видала жену Романа Прохоровича в глаза и даже впоследствии не твердо помнила имя этой горько оплаканной quasi-подруги. Нынче баронесса говорила Насге: "votre mère, cette petite chérie, ma toujours charmante Barbe"... а завтра другая сестра, маленькая Таня, слышала из уст благодетельницы, что мамашу ее звали Еленой, Анной, Eudoxie и т. д., смотря по первому имени, пришедшему на память г-же Траумфетгер. Воспитанницы были выгодны баронессе: Хромов кредитовал каждую дочь на десять тысяч в год и ни разу не спросил отчета у их воспитательницы!.. Дочерей он навещал довольно часто и в каждый свой приезд осыпал подарками чад и домочадцев траумфеттеровского семейства.

Девушки горячо любили отца. В петербургском большом свете долго ходил рассказ о том, как на одном из жур-фиксов баронессы внезапно показалась на пороге гостиной богатырская патриархальная фигура Хромова, экстренно прибывшого из Нижняго, и обе сестры, забыв лоск аристократического воспитания и своих изящных кавалеров из дипломатического корпуса, бросились на шею старика с самым искренним и увы! - отчаянно тривиальным восклицанием: - Тятенька!

Когда Насте минуло восемнадцать лет, отец спросил се:

- Ну, Настасья, хочешь замуж? Мигом тебя просватаем. Денег у нас много, а баронесса найдет тебе жениха... Да еще какого: Рюриковича, с четырьмя фамилиями!

Но Анастасия Романовна замуж не хотела.

- Видите-ли, тятенька, - говорила она, - если я теперь пойду замуж, то непременно попаду в ежовые рукавицы, потому что я молода и еще мало, что видела. За купца, я, действительно, не хочу итти, а вся эта знать - народ не деловой, мало практичный. Ну, вдруг, вы умрете? - останется нам с сестрой ваш капитал. Сама я не сумею с ним справиться - придется либо доверяться управляющим, либо благоверного припустить к делу. Неужто не жаль будет, что ваши денежки, нажитые потом и кровью, прахом пойдут в чужих - Бог знает каких - руках? Нет, вы сделайте вот что, тятенька: возьмите меня от Траумфеттерши, да. познакомьте со своим делом. Вы не смейтесь: я, хоть и женщина, а понимать могу - ваша дочь. А когда стану в курсе дела, тогда посмотрим, замуж ли итти, подождать-ли: женихов у нас, при нашем капитале, не занимать стать... всегда успеем!

Восхищенный старик расцеловал дочь.

- Моя кровь! моя кровь! - самодовольно говорил он. - Спасибо! утешила!

В Нижнем Анастасия Романовна с поразительной быстротой вошла в "курс дела", и Хромову оставалось только разводить руками и радоваться за коммерческия и административные способности дочки. Служащие боялись её контроля больше чем самого грозного Романа Прохоровича. Анастасия Романовна держала себя со всеми просто, товарищески, ласково, даже не без кокетства, а, между тем, часто после самого любезного, почти игривого разговора с нею, какой-нибудь управляющий конторой или главный приказчик стремглав вылетал со службы. Её финансовый талант и инстинктивное понимание людей были по-истине необыкновенны; вскоре Хромов настолько привык к руководству дочери, что смело брался за одобряемые ею операции, не колеблясь принимал на службу рекомендуемых ею людей и не имел случаев раскаяваться. Свой последний приобретенный миллион Хромов откровенно приписывал участию в своих делах Анастасии Романовны и часто говорил ей, глядя на нее умиленными глазами:

- Бисмарк ты у меня, Настя!

В 82-м году Хромов поехал в Петербург навестить свою младшую дочь Таню, все еще проживавшую у Траумфеттеров; она на четыре года разнилась в летах с Настей. Вскоре из Питера дряшла тревожная телеграмма: "Роман Прохорович разбит параличем, приезжай"... Анастасия Романовна застала отца умирающим. Причиной удара было семейное несчастие: Таня увлеклась одним оперным артистом и в один прекрасный день сбежала с ним вместе за-границу...

- Послушай, Настя! - говорил умирающий. - Таня мне больше не дочь. Ты моя единственная наследница. Я не хочу, чтобы мои трудовые рубли переходили в развратные руки. Я не проклял Таню, потому что родительское проклятие вовсе губит человека, но требую от тебя, чтобы ты никогда, - слышишь ли? - никогда не видалась с ней и ни одним грошом ей не помогла... Обещаешь?

- Нет, тятенька! - спокойно возразила Настя. Умирающий поднялся на постели.

- Как нет?

- Так. Я люблю Таню и не дам ей пропасть, а без денег она пропадет непременно. Франт этот - женатый, скоро ее бросит, да если бы и развод получил, так я не дозволю Татьяне сгубить себя с мерзавцем, известным всему свету. Таня не развратная, - вы это напрасно их корите, - а только воли не имеет. За ней нянька нужна, а Траумфеттерша не сумела держать ее в руках и на отчете.

- А если, - сурово сказал старик, - я за эти самые дерзкия слова самое тебя лишу наследства?

- Это как вам будет угодно.

- Что же ты думаешь делать с нею? - спросил Хромов, помолчав немного.

- Сперва вырву ее из лап этого скомороха, потом с годик подержу ее за-границей или у нас в Нижнем, чтоб вся эта история улеглась и забылась, потом выдам замуж за дельного человека. Таня у нас красавица и умница - если ей дат тысяч сто приданого, так у меня ее с руками оторвут. А позор её мы так затрем, что словно его и не было.

Хромов прослезился.

- Настя! - сказал он торжественным голосом, - я всегда любил и уважал тебя, но только теперь вполне знаю, какая ты! Знаешь, когда слушаться отца, когда ему перечить! Спасибо тебе! Как сказала, так и сделай... Да напиши той безумной, что я ее простил... не сержусь...

На другой день Романа Прохоровича не стало.

В 1888 году известная петербургская артистка Чуйкина, особа вполне приличная и принятая в обществе, но "до дерзости" самостоятельная и свободная от предразсудков, завела у себя, вместо скучных казенных жур-фиксов, веселые, почти исключительно мужские обеды по субботам. У Чуйкиной собиралась самая разношерстная публика: камергеры и гимназисты, козырные тузы литературы и провинциальные актерики на выходах, банкиры и балетмейстеры, присяжные поверенные и гостиннодворские купчики. Дамы бывали редко, но, если бывали, то обыкновенно, молодые, не уроды собою и не чопорные. Вина подавалось к столу вдоволь, и после каждого обеда тахта в кавказском кабинете Чуйкиной украшалась двумя-тремя распростертыми телами упившихся гостей. Между последними всенепременнейшим членом был князь Ипполит Яковлевич Латвин. Этот в лоск прогоревший барин до одурения скучал в Петербурге: его маленького дохода едва хватало на самую скромную жизнь во второстепенных меблированных коинатах, а он привык к широкому многотысячному размаху. Его гнело и старило существование вдали от общества титулованной золотой молодежи, равной ему происхождением, привычками и положением в свете, удручала жизнь без балета, итальянской оперы, Донона, тоней... Скука безденежья доводила порою пустую, словно выветренную, душу князя до крайней степени отчаяния, и он сам не понимал, как у него еще хватает гордости не пойти, подобно многим, в добровольные шуты к тем самым счастливым виверам, чьим царьком он был еще так недавно, лишь бы, хоть ценой унижения, испытать еще раз непосильные, но искусительные блага. У Чуйкиной князь отдыхал. Здесь его любили и даже уважали: он был не глуп, остер на язык, мог говорить без умолка и потешать весь стол, ничуть не роняя своего достоинства, а, наоборот, твердо сохраняя внешний вид аристократического превосходства над окружающими. Князь являлся к Чуйкиной раньше всех, начинал свою болтовню еще в передней, а затем уже не переставал говорить до самого конца обеда. Ел и пил он изумительно много, но пьянел лишь после ликеров, прекрасно знал это и умел выдержать себя прилично: чуть, бывало, стукнет ему что-то в левый висок, и глазам станет горячо, - князь уже понимал, что чрез минуту у него начнет заплетаться язык, незаметно удалялся от общества в кавказский кабинетик и пластом валился на мутаки, украшенные в честь его надписью собственноручной вышивки Чуйкиной: "покойся, милый прах, до радостного утра!" Час спустя, князь просыпался здоровым и свежим, как новорожденный младенец.

В один из таких отдыхов Латвин только что собрался открыть глаза, как услыхал тихую беседу вблизи себя. Говорили мужчина и женщина. Князь сообразил, что воспрянуть от пьяного вида при даме еще конфузнее, чем пребывать во сне, и решил притвориться спящим, покуда парочка не уйдет.

- И так, Анастасия Романовна, - говорил мужской голос с сильным иностранным акцентом, - вы мне отказываете?

- Это Таддей, - подумал князь, - к кому это он подъезжает, венгерская мышеловка? Неужто к этой московской богачихе Хромовой, что сидела нынче за обедом vis-à-vis со мной? Ишь у него, однако, губа не дура!

- На-чисто, Ян! - смеясь, отвечала дама. - И что вам вздумалось?.. Не понимаю!.. Сколько лет мы знакомы, даже друзья, чуть не на "ты", - и вдруг, прошу покорно, предложение! Ну, какой вы мне муж?

- Конечно, - возразил Ян оскорбленным тоном, - я бедный музыкант...

- Слово "бедный" тут лишнее, - перебила Анастасия Романовна. - Я вам прямо скажу: если я выйду замуж, что должно скоро случиться, так как мне уж двадцать восемь лет, и довольно собак понавешано на меня обществом за мое одинокое житье и дружбу с шалопаями... в роде вас, Ян, - так, если я выйду, замуж, то непременно за голыша. Вы знаете мой нрав: могу-ли я не то что подчиниться кому-нибудь, а хоть мысль в голове иметь, будто есть человек, кому я обязана отчетом? Нет, равный по состоянию или хоть просто богатый муж - слишком самостоятельное существо для меня. Мне нужна безличность - безденежная, обнищалая, голодная, но с громким именем - Рюрикович или Гедиминович. Я его обогрею, накормлю и напою, а он меня породнить с Рюриком и Гедимином и украсит мои родительские наследственные палаты своим гербом, - вот мы и будем квиты.

- Пожалуйста, не иронизируйте, мой милый! Не проймете!.. У меня на этот счет кожа толстая!.. Имена хорошия, да что мне в них прока? Я материалистка, мне полезное подавай, а эстетикой я только на досуге балуюсь. Гете, Бетховен - все это вдохновение, звуки сладкие, молитва, а меня сам Штиглиц зовет Faust-Dirne... Маленькая смесь немецкого с нижегородским, а ведь правда: я точно "кулак-девка"! Представьте-ка даму с фамилией Бетховен, Моцарть, Гуно или - уж так и быть, польщу вам! - Таддей, погруженною, покуда муж витает в мире звуковых фантазий, в расчеты хлопковые, нефтяные, солеваренные, рыбопромышленные? Ха-ха-ха! Что, небось, самому смешно?

- Ничуть не смешно. Нехорошая вы. Все у вас расчет и расчет.

- А по вашему, как же жить прикажете? Сердцем, что-ли, как другия бабенки? То-то вы их и водите всю жизнь на своей привязи, как дрессированных обезьян!

- Да любили же вы когда-нибудь?

- Никогда и никого. Бог миловал.

- Однако... - говорят, будто наоборот - очень часто и очень многих! - резко воскликнул Таддей.

- Мало-ли что говорят! - невозмутимо ответила Анастасия Романовна. - Вон генеральша Фарсукова всем сообщает на ухо, que je suis une Méssaline. Замечательно, что она произвела меня в это лестное звание аккуратно с тех пор, как заняла у меня три тысячи... Да если б, наконец, и так даже? Что же тут общого с любовью?

- Однако!.. недоумело произнес артист, видимо пораженный откровенностью собеседницы.

- Что "однако"?

- Да уж очень все у вас ясно и прямолинейно. Словно вы не человек, а машина какая-то. Ничего-то вы не боитесь, ничего-то не стыдитесь; все у вас - как заведенное... Помилуйте! Разве можно делать мужчине подобные признания?

- А вы, мой друг, сильно переменились ко мне после моих слов? - вкрадчиво спросила Хромова.

- Нет... я человек без предразсудков... но...

- А я вам на это вот что скажу, Ян: зачем вы со мной лукавите? И до признания, как и после него, вы все равно были твердо уверены, что я далеко не идеал нравственности, и все-таки сделали мне предложение. Это что значит?

- Я вас... люблю... - пробормотал сконфуженный Таддей.

был раньше какой-то роман? А? что скажете, Ян?.. Молчите? То-то вы, высоконравственный человек! Нелли, безприданнице, простого слуха не простили, а миллионщице Насте Хромовой извиняете репутацию Мессалины! Ха-ха-ха! Постойте! Куда же вы?

- Прощайте, Анастасия Романовна! - взволнованно заговорил Таддей, - так нельзя! Всему есть свои границы: вы или решились в конец оскорбить меня, или сами не понимаете, что говорите!

- Ну, уж этакой оказии, чтобы себя не понимать, ее мной не бывало во всю мою жизнь... Что же касается до оскорбления, - так кто кого больше обидел? Не вы-ли только что сами назвали меня развратною, а я всего лишь сказала вам...

- Вы меня считаете подлецом! - гневно прервал Таддей.

- Нет, - до прежнему хладнокровно возразила Хромова, - не считаю. Вы - не подлец, а так... трутень, дармоед.

- Вы не горячитесь напрасно, Ян. Я не на одного вас только, а на всякого мужчину, кто сватается ко мне или вообще к богатой женщине, смотрю так. В этом отношении вы для меня ни лучше, ни хуже других. Но и из трутня надо извлекать пользу, а вы слишком неблагодарный для моих целей экземпляр; мне - повторяю вам - нужен муж шикарный, чтобы не стыдно было показать его где угодно. Так-то, милейший Ян!.. Согласны вы со мной? Ну, говорите что-нибудь, а то ведь я вижу по вашему лицу, что вы приготовились сказать нечто ужасно ядовитое. Разрешаю и жду. Валяйте!

- Желаю вам счастья... До свидания, будущая княгиня! - почти крикнул артист.

- Только-то? Н-ну... что ж?! До свидания, вечный артист... без надежды на повышение!

Разговор стих. Князь открыл глаза, в комнате никого не было.

В этом недоумении застала князя вошедшая Чуйкина.

- Послушайте! обратился к ней Латвин, - я должен вам покаяться: сейчас я невольно подслушал чужой разговор и заинтересован им до последней возможности...

- Здесь были Таддей с Хромовой?

- Да. Он сделал ей предложение и получил отказ.

- Но если бы вы слышали, как оригинально и... чорт возьми! - дельно и умно!

- Хромова и не может поступить глупо. У нея каждое слово продумано, каждый шаг расчитан.

- Да что ж это за феникс такой?

- Не феникс, а весьма милая и, как вы видели, довольно красивая особа, с шестью миллионами капитала...

- Ни больше, ни меньше... Особа, наскучившая одиночеством и желающая выйти замуж. Скажу больше: она сегодня находится у меня в качестве невесты на смотринах.

- А жених?

- Жених - вы, князь.

- Что-оо?

- Вы хотите меня на ней женить?!

- Очень хочу, князь, и советую вам не упускать случая. Вы видите, что барышня эта хоть куда - и умна, и воспитана, и образована, следовательно, фамилии вашей не сделает позора. Богата она, как Крез, и я знаю: будет богатеть с каждым годом все больше и больше, - ее сам Штиглиц считает чем-то в роде коммерческого гения, а он в этих делах знаток. Притом, ей везет удивительное счастье: за какое предприятие ни возьмется, деньги так и плывут в руки. На что уж обманчивое дело - рулетка, а Хромова умудрилась и тут отличиться: два раза срывала банк в Монако. Она заплатит ваши долги, даст вам превосходное положение в обществе...

- Но позвольте, все это прекрасно, но что же из этого следует? Положим, я не прочь был бы жениться, да она-то пойдет ли за меня?

- Охотно. Вы ей понравились.

- Знаете ли, Чуйкина, - сказал он, остановившись пред своей собеседницей и глядя ей в глаза, - из разговора вашей Хромовой с Таддеем я вывел заключение, что ей нужен фиктивный брак... Прав-ли я?

- Пожалуй. Так что же? Вам же лучше: получите за свое имя и деньги, и положение, и полную свободу... А сама Настя, насколько я могу судил, вам не особенно нравится.

- Не то, что не нравится, а... я её боюсь: она какая-то особенная, я таких чудных женщин не видал еще, - откровенно сознался Ипполит Яковлевич.

- Нет, не бойтесь. Настя не злая, и если вы будете вести себя в отношении её хорошо, она никогда вас не обидит...

- Так продаваться? - резко спросил он, наконец, круто повернувшись к Чуйкиной.

Та пожала плечами.

- Зачем такия крупные слова? Вас никто не покупает. Вы понравились, - вам предлагают жениться: вот и все. Если несогласны, я так и передам Насте, а если согласны, говорите скорей, чтобы вам кто-нибудь из вашей же титулованной братии не перешел дорогу: если бы вы видели, какие тузы ухаживают за нею!

Месяц спустя после этого разговора, князь Латвин уже стоял под венцом с Анастасией Романовной Хромовой. Молодые поселились в Петербурге. Кто знал Анастасию Романовну раньше, все утверждали, что жизнь её нимало не изменилась в своем течении, после брака. Она вставала в сем часов утра и, прямо с постели, бросалась в омут финансовых операций: счеты, кассовые книги, биржевые телеграммы были её утренним чтением; конторщики, факторы, маклера, биржевые зайцы - её утренним обществом. Обедала она поздно, по закрытии биржи. На её семейных обедах никогда не появлялся ни один из членов коммерческого мира. Обед был её отдыхом, и говорить за столом значило потерять её расположение. По вечерам говорить с Анастасией Романовной о чем-либо деловом у Латвиных собиралось большое и весьма смешанное общество, в роде богемы Чуйкиной. Преобладали учащаяся молодежь и артисты. Анастасия Романовна любила слыть покровительницей наук и искусств и не щадила денег на пожертвования, пособия и стипендии в университетах, консерваториях и академии художеств. Злые языки сплетничали, конечно, будто науки и искусства не причем в щедрости княгини, а гораздо более важную роль играют тут молодые студенты, скульпторы, музыканты и художники, составляющие её постоянную свиту. Но если злые языки и были правы, то только отчасти: женщинам, посвящавшим себя искусству, Анастасия Романовна покровительствовала едва-ли не больше, чем мужчинам.

его долги, когда он несколько выходил из рамок определенного бюджета. В первое время после свадьбы, муж почти нравился Анастасии Романовне: так ловко вошел он в границы её требований и, будучи фиктивным супругом, с замечательным уменьем сохранял, однако свое достоинство и служил весьма красивой декорацией для дома. Ему было запрещено ревновать и интересоваться делами княгини - он смотрел сквозь пальцы на все её увлечения и даже ни разу не заглянул в её контору. В обществе он держал себя так тактично, что многие стали было сомневаться: уж точно-ли правда, будто князь только Менелай, "муж своей жены"? не настоящий-ли он её глава и повелитель? Словом, князь сумел и жене угодить, и соблюсти свою амбицию. Но вдруг его, как говорится, прорвало.

К концу второго года брака у Анастасии Романовны родился сын. Незадолго перед тем князь имел крупный разговор с женой: он проиграл в клубе довольно солидный куш, и Анастасия Романовна отказалась заплатить этот долг, предоставив Ипполиту Яковлевичу покрывать его из собственного кармана своим жалованьем. Князь страшно обиделся, и его неудовольствие совершенно неожиданно выразилось в форме крайне резкой и совсем уж неумной и непристойной. Кто-то в клубе поздравил его с рождением наследника.

- Благодарю вас, - ответил князь, - но, право, когда этого ребенка называют моей фамилией, мне всякий раз кажется, что вот-вот кто-нибудь обвинит меня в плагиате...

Сказал и спохватился, но поздно. Острота на другой же день дошла до княгини, а спустя неделю князь Ипполит Яковлевич уже сидел в вагоне варшавско-венской железной дороги, уволенный женою, - как он выражался, - "по третьему пункту", со строгим - под страхом лишения жалованья - наказом никогда не попадаться на глаза Анастасии Романовне.

- Этот-то... все еще предполагается! - брезгливо сказала она.

Замойский тоже засмеялся.

- Что же вы хотите, княгиня? - возразил он, - этот Львов - "предмет" чуть-ли не всех здешних дам и девиц. Одна психопатка даже отравилась из-за любви к нему...

- То-то он смотрит таким именинником! Любимчик, значит? Эка ломается... и рожа противная; с бонбоньерки сорвался. Вы, Владислав Антонович, все-таки распорядитесь поднести ему что-нибудь завтра: пусть не думает, что даром кривлялся целый вечер и тратил свой огонь понапрасну...

- Не люблю я этих господ! - почти с досадой сказала Анастасия Романовна. - Сцена - гадкий мир! Все на ней показное, продажное - и мысли, и слова, и чувства, и поступки. И знаете-ли? - как ни скверно думают у нас об актрисах, но между ними я еще встречала женщин с хорошей душой; актера - не знаю ни одного!

- Ну, это уж слишком...

- Право!.. Вы сами подумайте: может-ли сохраниться в мужчине порядочность, раз он обрекает себя на вечный показ? Его лицо, фигура, голос, поза, каждый жесть принадлежать публике. У него голова только над тем и работает, чтобы показаться зрительному залу мужчиной приятным во всех отношениях. Нам, женщинам, простительно интересничать: ты - с рождения показной товар! Многим ли нужно от нас что-либо кроме красивого личика и тела? Но мужчину постоянная публичная выставка опошляет до отвращения. Прежде я еще уважала более или менее кое-кого из актерской братии, но как-то раз зашла в Москве за оперные кулисы, и первой моей встречей был N., несомненно самый умный человек, какого мне приходилось видеть на сцене. И что же? Он - пожилой мужчина, почти старик, отец семейства - дрожал от бешенства и с пеною у рта кричал на портного за то, что бедняк мало вырезал ворот в костюме Дон-Жуана: декольтэ ему, видите-ли, полагается по штату... Это-ли еще не верх пошлости?! С тех пор кончено, - не выношу! И чем знаменитее актер, тем он для меня хуже...

- А, между тем, вы, княгиня, почти всегда в их обществе...

- Вы знаете... не так давно говорили даже...

Замойский запнулся. Анастасия Романовна внимательно посмотрела ему в лицо.

- Что ж вы остановились? Сплетню, что-ли, какую-нибудь слышали? Говорите! я разрешаю!

- Прошел у нас такой слух, будто бы вы, Анастасия Романовна, разводитесь с князем и выходите замуж за какого-то не то актера, не то художника...

- А! так про это и здесь разговаривали! - медленно сказала она.

- Да. Вы извините меня, ваше сиятельство...

- Ничего... и с какой стати вы приплели это "сиятельство"? Терпеть не могу!.. Слух этот - ложь, Владислав Антонович, сплошная ложь, хотя... Да я вам ужо сама разскажу! Ну, акт идет к концу, уедем отсюда!

И, все с тем же злым лицом, она порывисто поднялась с места.

у нея стол всегда готов для званого и незваного. Но сегодня княгиня не была расположена сидеть с гостями; кто из них был умнее, тактичнее и больше знал хозяйку, догадались поскорее убраться. Ушел было и Замойский, но в передней его остановила камеристка княгини и передала ему приказание остаться...

Управляющему пришлось прождать полчаса, прежде чем княгиня потребовала его к себе в кабинет. Она уже успела переменить туалет, и Замойский нашел ее, одетую в голубой пеньюар, задумчиво сидящею за маленьким, накрытым на два прибора, столом. Перед нею стояли ваза с фруктами и небольшой графин с золотистым венгерским вином.

- Садитесь! - отрывисто приказала Анастасия Романовна. - как видите, я верна своим привычкам: по прежнему люблю поболтать после ужина с хорошим человеком... Налейте себе вина, возьмите вот эту гранату и говорите без утайки: вам известно имя того человека... которого... о котором вы намекнули мне в театре?

- Да... мне называли...

- Как? резко спросила княгиня, не глядя на Замойского.

- Верно... И вам рассказывали, что он актер?

- Да. Актер или художник, не помню хорошо.

- Это неправда. - Он - ни то, ни другое. Слушайте! Я разъясню вам эту историю, хоть и не следовало бы: я сильно скомпрометтирована в ней и играла не слишком-то красивую роль... Вот в чем было дело.

Вы помните, что после краха знаменитого Бонту, когда разорились до тла тысячи семейств, а нажилась одна я, потому что, по какому-то тайному предчувствию, успела за несколько дней перед катастрофой, переместить свой капитал к Ротшильду, - я больше года прожила в Италии, преимущественно во Флоренции. Вы знаете, что я не жадная и не жалею тратить деньги, но крах Бонту меня перепугал; я не могла представить себе без содрогания, какой опасности подвергалась и счастливо избегла... Сами посудите: на что я годна без денег? с моим-ли характером быть нищею?.. Когда я вспоминала, что снова богата, мной овладевало чувство безграничного счастья. Словно для того лишь, чтоб удостовериться в действительности этого богатства, я бросала деньги направо и налево, как никогда, - в гордом сознании, что их у меня неисчерпаемо много, что никакими подачками, никакими празднествами и вакханалиями не истощить мою кассу!.. Жизнь моя во Флоренции прошла, как безумный сон. Меня фетировали больше, чем когда-либо и где-либо. Я отвечала балами, по-истине, царскими, особенно для голодных итальянцев... Разве они понимают, что такое настоящая роскошь! Однажды я Люнди, получив приглашение, был на седьмом небе, но и не мало смутился, как ему попасть на парадный вечер принчипессы Латвиной, когда у него, бедняги, фрака и в заводе не было, да и напрокат взять нельзя: в кармане всего две чинквелиры, а когда надо жить на них целую неделю, так до фраков ли тут? Пораздумав, мой Люнди отправляется к своему приятелю, врачу Рати, и просит фрака.

Рати отказал. Что делать бедному Люнди? Так хотелось ему на мой вечер, что он думал, думал, да ничего лучше и не выдумал, как украсть у Рати его фрак.

Хорошо. Идет мой франт по Via Calzaiuoli - самой модной флорентинской улице, - вдруг навстречу ему Рати и требует, чтоб он немедленно возвратил украденное платье, если не хочет познакомиться с полицией.

Слово за слово, - Люнди выхватил нож и зарезал Рати.

Люнди, конечно, схватили, посадили в тюрьму, - и не миновать бы ему пожизненного заключения, если бы в Италии не было продажно все от верха до низа: и суд, и совесть... Мне стало жаль мальчишку: ведь вся эта штука разыгралась, собственно говоря, из-за меня. Во сколько стало мне освобождение Люнди, уже не помню, но когда я приехала слушать дело, то уже прекрасно знала, что моего бедняка не осудят. Обвинитель громил, судьи священнодействовали, а защитник произнес такую речь, что почтеннейший судейский конклав начал не без тревоги посматривать на меня, как бы я не обиделась - уж слишком много денег я передавала им, чтобы сверх того еще выслушивать подобные филиппики... Этот господин весьма мало говорил собственно о Люнди, но без конца распространялся о социальных язвах, о торжествующем капитализме, о растлении низших классов и интеллигентного пролетариата весьма понятной завистью к кучке богачей, эгоистически пользующихся всеми житейскими благами, о развращающем влиянии богатых самодуров-иностранцев на страну и так далее. Словом, - обвиняемою вместо Люнди оказалась ваша покорнейшая слуга. Я, конечно, сидела и слушала невозмутимо, как статуя. Оратор бросал на меня негодующие взоры, видимо, бесился на мое хладнокровие, выходил из себя, что никак не может пробрать меня, - это ужасно меня смешило, и я нарочно напустила на себя самый скучный вид; помнится, даже зевнула раза два. Я думала, что свирепый адвокать - так, из обыкновенных итальянских говорунишек, и надрывается для того лишь, чтобы произнести сенсационную речь, дать вечерним газетам материал для фельетона, а себе сделать репутацию либерала, очень выгодную при выборах. Поэтому мне и было все равно, что бы он ни говорил - пусть бы бедняк старался! Ему пить-есть хочется, а меня от болтовни не убудет. Это только в романе у Додэ (кстати: вы любите эту кислосладкую размазню? и терпеть не могу?!) какой-то набоб умер, сделавшись жертвой общественного презрения, - а я в такие пустяки не верю. Какой бы шальной фортель я ни выкинула, я знаю, что общество не посмеет меня презирать и так же усердно будет ходить ко мне на поклон, как и теперь. Разве что мне придет шальная фантазия замешаться в какую-нибудь откровенную уголовщину! Ну, да это в сторону! Дальше!.. Оказалось, однако, что адвокат-то не из каких-нибудь пустяковых, а - знаменитость, и, сверх того, замечательно безкорыстный, честный и убежденный человек, демократ до мозга костей, кровный враг капитала и буржуазии, рьяный националист, председатель какого то клуба с самой что ни есть красной окраской, - короче, никто другой, как названный вами Мориц Лега...

Вскоре после отправления Люнди, я собственноручной запиской пригласила Лега к себе. Явился, видимо смущенный и удивленный.

- Так и так, говорю, - синьор! Мне очень понравилась ваша речь на суде, в защиту этого несчастного Люнди. У вас хорошия, честные убеждения. Мне совестно благодарить вас за доставленное удовольствие личным подарком, да человек ваших правил и не может принять подарка от такой женщины, как я. Но, я думаю, вы не откажетесь передать маленькую сумму в школьный совет, - вы, кажется, там членом?

Подаю ему чек. Совсем сконфузился малый.

- Синьора... такая щедрость...

"но", пожалуйста! Вы были совершенно правы, говоря, что мы, иностранцы, тратим слишком много денег на удовольствия и портим нравственность населения... Я хочу быть исключением и бросить несколько тысяч франков на порядочное дело... Это будет второе за мое пребывание во Флоренции!

- А первое - не секрет, ваше сиятельство? - уже весьма почтительно спросил Лега, даже переменив "синьору" на "ваше сиятельство", - каково это для демократа!

- Нет, для вас не секрет, потому что вы ему содействовали: мало надеясь на справедливость флорентинского суда и его способность оценить ваше красноречие, я, на всякий случай, раздала несколько тысяч франков вашему ареопагу за освобождение Люнди...

- Так что, когда я говорил...

- Дело было уже решено заранее.

- О! она была превосходна!

- Но ее уже не зачем было говорить!... Боже мой! бедная, бедная моя родина! Как низко она пала!

Признаюсь, я испугалась. Никогда в жизни я не видала такого отчаяния у мужчины: Лега почти упал в кресло, уронил голову на стол и плакал, как женщина... На силу я отпоила его водой.

- Послушайте, княгиня, - сказал он между извинений, - я должен быть с вами откровенным. Сейчас вы были так любезны и великодушны со мною, что я ничего не могу сказать против вас... я вас уважаю. Но, - признайтесь по совести, - разве я неправ? Я был опрометчиво невежлив к вам в своей речи, - но, согласитесь, тяжело гражданину видеть, как богатая иностранка держит у своих ног весь свет, всю силу и славу его отечества. Я имел честь быть приглашенным на один из ваших балов, - этого вы, конечно, не помните, - и видел в вашей свите лучших наших поэтов, ученых, певцов, художников... Все это преклонялось пред вами, ползало, льстило, а вы обращались с ними, как царица со своими рабами... нет, хуже, чем с рабами - как с лакеями! и вот, теперь, вдобавок ко всем оскорблениям, оказывается, что ваши деньги выше даже нашего правосудия. У нас нет суда для вас! Бедная Италия!

Весьма скоро мы стали с Лега большими друзьями, и мало до малу он в меня влюбился. Сперва он, беседуя со мною, все как - говорят наши русския барышни - толковал об "умном": о своей Италии, о будущем демократии, о социальной реформе, - словом, развивал меня и посвящал в свою веру. Мне все эти предметы были, конечно, мало интересны, но поддерживать разговор я могу, о чем угодно, а Лега, когда настраивался на патриотический лад, был очень красив: лицо побледнеет, глаза засверкают... картина, да и только! Потом он стал знакомить меня с итальянской литературой - начал с сатир Джусти, а кончил... сентиментальщиной Стеккети!.. Отсюда уже не долго было до объяснения в любви. Мы сошлись. Я, как всегда во всех своих делах, мало скрывалась; стали сплетничать о разводе с князем, о браке с Лега. Он, чудак, кажется, и сам верил, что мы уже не разстанемся. Он взял на себя заведывать моими делами, распоряжался деньгами, ни в чем не стеснял себя. Все мое - было его. Сперва Лега мне нравился, но потом, в один прекрасный день, вся эта любовная история мне надоела, и я объявила Морицу:

- До свидания, мой дорогой! Завтра я еду в Париж...

- Как в Париж?

- Так в Париж. Что делать? - дела, заботы...

- А ты останешься во Флоренции.

- Когда же ты вернешься?

- Никогда.

- Это что за шутка?

- Ты изменяешь мне? разлюбила?

- Если хочешь, да... А, впрочем, я никогда и не любила тебя...

- Что такое?!

Стоит он, бедный, - потерянный, бледный, жалкий, - ничего не понимает... лепчет:

- А значили они, любезнейший мой, то, что вы уж черезчур много говорили в вашей речи за Люнди о безкорыстии, неподкупности, социальной честности. Вот мне и захотелось испытать вас: каковы-то вы сами не на словах, а на деле? - и оказались вы тоже субъектом весьма удобопокупаемым и небрезгливым. По крайней мере, "черпать из грязного источника" - видите, как я помню вашу речь! - и деньги, и ласки вы нимало не стеснялись, не уступая в этом отношении никому из ваших соотечественников...

Я думала, что Лега убьет меня: таким зверем он кинулся ко мне, - но у меня был револьвер на-готове. Слава Богу, не пришлось пускать его в ход... Лега опамятовался, схватился за голову и выбежал из комнаты... Больше я не видала его. Тем эта скверная история и кончилась. Что я отвратительно вела себя в ней, можете не говорить: знаю сама. У меня лично осталось от нея самое неприятное воспоминание, что-то в роде великопостной отрыжки в душе... Теперь, Владислав Антонович, идите спать; я вас не задерживаю.

- Одно слово, Анастасия Романовна: любили вы, хотя немного, этого Лега?

- Нет, если бы любила, вряд-ли бы сумела так жестоко порвать с ним. Нет: где уж мне любить! Место любви - в сердцах мягких и - что-бы вы там ни говорили! - немножко глупых, а меня даже мой сиятельный супруг, хотя и терпеть не может, а все-таки зовет кремнем и умницей!...