В омуте

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: В омуте (старая орфография)

Дело было в отдельном кабинете модного ресторана, в центре Москвы. Мы не то обедали, не то ужинали в мужской дружеской компании; как говорит один из героев Островского, день прошел, вечер не наступил, потому, был-ли это обед или ужин, - не скажу в точности. Так - ели и пили.

Время, однако, мне важно обозначить, потому что оно играет некоторую роль в том, что я хочу рассказать дальше.

Сидели, пили, болтали. В соседних кабинетах пока тихо. Вдруг эту тишину точно прорвало. И справа, и слева поднялся говор, смех, раздались бойкия глиссады на фортепьяно, густой, хотя совсем необработанный женский голос запел пресловутое "Клико" Паолы Кортес. В левом кабинете, очевидно, разыгрывалось какое-то недоразумение. Слышались женские голоса:

- Да глупости... поймите же, что нам так неудобно... мы вместе приехали, вместе и быть хотим... Они мужчины - должны уступить...

В ответ на все эти нетерпеливые выкрики что-то гудел и в чем-то извинялся вежливый басок распорядителя.

- Да кто там такие? - раздраженно вскрикнула одна из невидимок высоким сопрано; в её голосе почудилось мне что-то знакомое.

Опять учтивое жужжанье распорядительского баска и уже значительно пониженные тоны успокоившагося сопрано:

- А! знаю... Попросите его выйти ко мне...

Вслед затем в наш кабинет вошел распорядитель и таинственно обратился ко мне:

- Вас спрашивают.

Я вышел не без недоумения, напутствуемый насмешливыми улыбками и остротами товарищей.

В коридоре меня ждала дама. К великому моему изумлению, я узнал в ней одну - как говорит Пушкинская Татьяна - "мужу верную супругу и добродетельную мать". Верную и добродетельную - вне конкурса; своего рода жену Цезаря, которой не смеет коснуться подозрение. Встретиться с нею tête-à-tête в коридоре бойкого ресторана было столь удивительно, столь необыкновенно, что, право, встань предо мною любимец московской ребятежи - слон "Мавлик" из Зоологического сада - я менее изумился бы...

- Ну, что вы на меня уставились? - сердито бросила она мне, не подавая руки. - Я это. Я... Можете поверить вашим глазам.

- Анна Евграфовна! Как вы сюда попали?

- Совершенно так же, как и вы... Да это не ваше дело. А вот что: вы с кем?

- А я с большой компанией. И у меня к вам просьба. У вас кабинет огромный, а нам приходится разбиваться по двум маленьким. Вас всего трое, а нас восемь. Следовательно, вы должны уступить нам вашу комнату.

- Сделайте одолжение...

- Пожалуйста. И... нельзя-ли как-нибудь так устроить, чтобы ваши друзья не видали нашей компании? Мы своим бабьим кружком... без мужчин. Могут быть знакомые - не ловко.

Я уже взялся было за ручку двери в наш кабинет, когда Анна Евграфовна опять меня окликнула.

- А. В.! надеюсь, что эта встреча останется между нами. Это должно умереть... Вы журналист... Сами художник... un bohémien... вы поймете...

И скрылась за дверью своего кабинета. Мне показалось, что она пьяна, но от вина или от смущения - кто ее разберет. С какой стати я попал bohémien'ы и что я, в качестве bohémien'а, понять был должен - тоже.

Мы устроили перетасовку комнат совершенно благополучно. Было уже поздно - время ползло к двенадцати часам. За стеною шла самая завидная, для любителя пьяного дела, оргия. Хлопали пробки. Заказ следовал за заказом. Хохот, визг, крик, возня, танцы и, судя по смеху, выкрикам и темпу музыки, надо полагать, весьма разнузданные танцы, под пианино; половые так и шмыгали по коридору к дверям кабинета таинственной компании. Мужского голоса не было слышно ни одного. Очевидно, Анна Евграфовна не солгала: кутили дамы "сами по себе".

- Париж, братец ты мой, - усмехнулся один из моих друзей, кивая на стенку, отделявшую нас от бабьяго разгула.

- Чего там Париж! - подхватил другой. Просто Вальнургиева ночь какая-то. Броккен. Es trägt der Besen, trägt der Stock die Gabel trägt, es trägt der Bock...

- Хоть бы повидать эгих ведьм, что-ли! Между ними бывают прехорошенькия.

- А вот он видел... может нам рассказать...

Я поспешил замять разговор. Оргия, между тем, разгоралась все ярче и ярче. Веселье начинало переходить в истерику. Слышались уже не песни, а оранье, не смех, а пьяные взвизги, весьма похожие на истерическую икоту. Дамы, очевидно, ссорились между собой, язвили друг друга. Слов не было слышно, но в интонации хмельных голосов слышалось озлобление... Наконец, гроза разразилась с великим треском. Мы услыхали грубое, совсем не женское слово; в стену ударился и разсыпался со звоном стакан, за ним другой...

Одна истерически захохотала, другая истерически заплакала, остальные истерически кричали, унимая и ту, и другую. Гвалт был невообразимый. Гуси, когда галлы лезли в Капитолий, и то - я думаю, - гоготали тише.

- В последний раз я с вами... чорт вас всех возьми! - горячилось чье-то контральто.

Хлопнули двери, и несколько барынь, шурша платьями, мелькнули мимо нашего кабинета к выходу. Стало тише.

Мы тоже собрались уходить и платили по счету, когда снова явился распорядитель, хмурый и сердитый.

- Дама эта опять вас просить - в кабинет к ним зайти.

- Тебе нынче везет, как Неверу в "Гугенотах", - шутили приятели, прощаясь со мной. - Жаль только, что Валентина твоя, вероятно, лыка не вяжет.

"бабий кабинет", как успел уже прозвать его кто-то из нашей компании. Анна Евграфовна сидела у залитого вином стола. Кроме нея в комнате было еще две дамы. Но одна спала, лежа на диване спиною к свету, а другая, хоть и сидела за столом, но в таком безнадежно-пьяном отупении и с таким искаженным от вина лицом, что, право, сомневаюсь, узнаю-ли я ее, если встречу когда-нибудь трезвую. Стоило взглянуть на нее, чтобы определить не только, что она напилась, но и - чем напилась: это одутловатое сизое лицо, на котором переливались все тона от ярко-красного до серого цвета, было живою бутылкою с коньяком.

- Садитесь, пожалуйста, - сказала Анна Евграфовна. Судя по не особенно складной речи, по черезчур блестящим глазам и не в меру румяному лицу, она тоже приняла не малое количество винных капель, но бодрилась.

- Вы простите... у меня к вам просьба. Тут... негодяйка одна поссорилась с нами и убежала, не заплатив своей доли, а она из нас самая богатая. Ну... и у меня не хватает доплатить по счету... Можете вы меня выручить? А то я браслет оставлю в залог.

Я приказал записать счет Анны Евграфовны на себя. Она поблагодарила и собралась-было уйти из ресторана, но её подруги были "в состоянии недвижимого имущества".

без меня домой явится такая, он ее убьет, как собаку... А я бы как-нибудь ее выручила, наврала бы что-нибудь такое: болезнь или обморок; опьянение от эфира или о-де-колона... Мало-ли у нас вывертов? Тем живем!

Я, признаться, был безчувственности подруг отчасти рад. Меня грызло любопытство. Хотелось разобраться: что это за компания предо мной? Во что швырнул меня счастливый или несчастный - как хотите, так и судите - случай?

- Остается одно, - предложил я, - сидеть и ждать, пока оне немножко проспятся. А чтобы не скучно было в ожидании, не заняться ли нам маленьким крюшоном?

Анна Евргафовна окинула меня пытливым взглядом.

- Послушайте, - смущенно возразила она, - вы... надеюсь, хоть и видите меня в странной обстановке, - все-таки не думаете...

"все таки не думаю", и мы уселись к столу, в самой дружеской беседе.

- Вы, однако, добрый малый и хороший товарищ! - говорила Анна Евграфовна, между тем, как я смотрел на нее и изумлялся: совсем не та женщина! Всегда у меня, при виде этой большой полной блондинки являлось представление о чем-то степенном, солидном, семейном. О представительстве у домашняго очага за чайным столом, у серебряного самовара, или в гостях, рядом с мужем, таким же солидным, представительным, и уже в порядочных чинах. Представление о типичной русской матроне, которая дома сидит, детей ростит и шерсть прядет. И вдруг матрона превращается в опереточную примадонну под хмельком. Вакхический румянец, вакхический огонек в помутившихся глазах, вакхический задор нескромной речи - почти до бульварно-закулисного жаргона... и при этом пьет, как матрос. Крюшон не выпивался, а таял на столе, как снег под солнцем... Метаморфоза, каких не найти и у Овидия!

- Да-с... Вот так-то! не ожидали меня встретить? Да? А я этак часто... Я, знаете, хотела, было, вас тоже втащить в наше общество, но тут еще две ваших знакомых были, - оне и побоялись - дуры! - что стыдно, что вы рассказывать будете. А я, что вы рассказывать будете, не верю. А что стыдно - чего же стыдно? Самих себя не стыдимся, вас - нечего... Мы часто этак компанией, часто!

Она помолчала.

- Вы меня, конечно, сейчас презирать изволите? - начала она со злым огоньком в глазах, - и вон ту? - она ткнула пальцем в сторону спавшей на диване дамы. - И вон эту, мою Людмилу, - она кивнула на безнадежно отупевшую девицу.

- Что? - скука. То-есть то же самое, что вас, мужчин, гонит из дома в эти кабаки. Магнит забвения, подъема нервов шампанским и коньяком. Ведь я вас не спрашиваю, зачем вы сюда попали... У вас, небось, и дела-то побольше моего, и развлечения широкия - не моим чета, а все-таки здесь. Сидите, едите, пьете и уж не Бог весть какие умные и веселые разговоры с вашими друзьями разговариваете... Все это вы прекрасно могли бы проделывать и дома, однако, вы идете в ресторан. Тянет вас сюда электричество это, воздух ресторана, возможность разнуздаться, сюртук снять и язык распустить: "ндраву моему не препятствуй" на благородный манер, с приличиями и "интеллигенцией". Тянет - терпимость, публичность распущенности. Дома и распустишься, мол, да все не так. При том - что за охота? У своего приевшагося и присмотревшагося очага, где - что нового ни придумай, - все на старое смахивать будет... А вот в чужом месте - это другое дело. Эх, господа!... У вас вон театральные интересы, газетные интересы, общественные... захотите политикой заниматься - политические будут... А у меня или у них обеих - что? Дом - и один дом! скучный, постылый дом, где живешь, не как человек, а хуже машины... Муж с десяти часов до половины пятого на службе, в пять часов обедаем, в шесть он ложится спать и спит до восьми. В это время ни я, ни дети, пикнуть в доме не смеем. Иначе - сцена. Тоска, тишь, могила. Встает, пьет чай, затем уходит в клуб - и возвращается поздно ночью, после второго штрафа. А чорт его знает еще - может быть и не из клуба... за вами, мужчиньем, разве уследишь? Да и следить-то охоты нету: сокровище какое! Ведь вот он думает же, что я сейчас у Людмилы в гостях... придет-ли ему в голову, что мы обе в этом кабаке? Так и у меня - на счет его... Ну-с, вернулся, бухнулся на постель, захрапел. Утром газета и кофе, опять служба, та же раз на всегда заведенная шарманка жизни.

О чем мы с ним говорим? О том, что жаркое засушено или суп перестоялся. Я забыла, когда мы в последний раз улыбались друг другу. Смотрим друг на друга, как контрагенты по хозяйству, а не как муж и жена. Точно между нами не брак, а какой-нибудь юридический контракт лежит. Он обязан зарабатывать шесть тысяч в год и из них тратить в доме пять. Я обязана за эти пять тысяч доставлять ему все удобства - от кухни до любви включительно. Помилуйте! Разве это жизнь? Это колесо, в котором вертишься, как белка. И когда колесо чуть-чуть приостанавливается, белка норовит выскользнут из него на свободу... хоть как-нибудь, хоть куда-нибудь.

- Это все я слыхал не раз и хорошо понимаю, но зачем же выпрыгивать - непременно в кабак?

- А что же мне делать?! Влюбиться, что-ли, в кого нибудь прикажете? Так вот представьте себе: не могу. Совсем - "я другому отдана и буду век ему верна". Темперамент ли у меня такой, старое-ли воспитание это делает - только мой Евлампий Ильич может быть спокоен: роговой музыки он на своей голове никогда не услышит. Не по долгу - нет. Какой может быть долг к человеку, который в жизнь твою кроме тоски ничего не внес, не вносит и никогда вносить не будет? А не надо мне ничего этого... Не хочу, не нравится! А пить буду. "Мы пить будем, мы гулять будем, когда смерть придет, умирать будем" Voilа! Пьяная, но верная супруга. Ново - не правда ли? Вот вам тип для фельетона.

- И еслибы вы знали - какая при них превосходная бонна! Она их понимает лучше, чем я; они ее понимают лучше, чем меня. И любят больше. Стоить мне вмешаться в порядки детской, и сейчас же выйдет какая-нибудь глупость. Либо меня до истерики ребята доведут, либо я заставлю детей разреветься. Не умею... Ну, просто не умею быть с ними. И моей Амалии Карловне, в конце концов, всегда приходится поправлять плоды моего непрошенного вмешательства. А супруг ворчит: "что ты, матушка, лезешь не в свое дело? Есть у тебя Амалия Карловна - ты ей ребят и предоставь. А то покоя в доме нет". Нет, наука быть матерью не шутка, и нас ей не учили. Нас учили быть женами, а не матерями. Напрасно говорят, что быть матерью, переполняться материнской нежностью - это так естественно, что это от самой себя должно исходить. Это правило для естественных натур, а не для нас, искаженных городской жизнью выродков. Я буду дика просто бабе, чудна, а баба мне далека - чужая, непонятная тварь. Нас на материнство дрессировать надо, заново дрессировать, потому что мы перестали видеть в нем свое естественное назначение, заслонили его другими потребностями и декорациями. Joie de vivre, утеха жизнью, заслонила её смысл, raison de vivre. "Чтоб иметь детей - кому ума не доставало", Грибоедов сказал. А вот - подите: недостает же... Ведь сознаешь порою, что так нельзя. Еще как совестно то иной раз бывает: какая же ты мол женщина, если ты детям своим не мать? Стараешься, принуждаешь себя, и, кроме тоски и утомления для себя, да детского рева, - никаких результатов. Не умею и все тут. А доучиваться - поздно: вы слышали, например, - моя педагогическая практика супругу мешает. Да и не охота. Молодость проходить, мне уж тридцать лет, хочется самой взять с жизни хоть какие-нибудь удовольствия. Ну... ну - и вот: всякий веселится, как и где ему приятно...

- Вы читали бы что-нибудь?...

- Ах, не говорите банальностей! "Читали бы что-нибудь!" Что читать? Серьезное - скучно; к чему мне? К тому же и не так я учена, чтобы серьезно читать. Пробовала: половины не понимаю, устаю до смерти... Голова совсем не работает. Жизнь и так скучна, - что же за охота себя еще утомлять и мучить? А роман возьмешь - все равно обязательно на "cabinet particulier" наткнешься. Эту же приманку, как вы сами видите, я и без романов знаю. Который час? - резко оборвала она свою речь.

- Четверть второго.

- Чорт знает что, - сказала она сквозь зубы. - Какая, однако, я дура. Болтаю с вами, а ведь он в два, наверное, дома будет. А мне надо еще раньше, чем самой к дому ехать, - вот этих двух доставить в места родные. Если муж не застанет меня - беда, будет буря. Ведь это бы, господа мужчины, имеете право рыскать, где угодно, во всякое время дня и ночи, а нас за это бьют!

- И плакать не велят? - пошутил я.

- Нет, вы не смейтесь. Я не в переносном - в прямом смысле говорю...

- А вы думали, что если человек смотрит ангелом, так он ангел и есть?! Но ведь муж и прав, в сущности говоря, будет, если вздует меня. У нас имя общее, а я его треплю, чорт знает где бываю. Хорошо, что пока Бог милует. А вдруг случится такой скандал, что и я окажусь к нему припутанной?! Например - вот, хоть как сегодня. Не будь, по счастью, вас в ресторане - как бы я выкрутилась из затруднения со счетом? Пришлось бы оставить здесь вещь, послать за нею кого-нибудь, впутать в дело и свою прислугу, и хозяина ресторана... Красиво! нечего сказать.

Говоря это, она расталкивала отупевшую девицу; та зевала и хлопала глазами, но, наконец, сообразила, чего от нея требуют, и стала лениво одеваться.

Спавшая дама, едва ее окликнули, вскочила, как встрепанная, и заметалась, на скорую руку хватая свои разбросанные вещи.

Обе были одеты превосходно; где-то я их видал. Моим присутствием оне ни мало удивлены, повидимому, не были...

вообще, если хотите, напишите: это ничего, это, может быть, даже полезно будет. И мне, и другим. Я ведь не исключение, мой друг! Далеко не исключение! Нас много - гораздо больше, чем вы, может быть, думаете... этаких секретных виверок.

И вот ехал я домой в глубоком раздумье, разсуждая о том, что сейчас видел и слышал. Вспоминал я наши мужския сходбища и кутежи, в которых не раз приходилось принимать участие и Евлампию Ильичу, о ком сейчас только хуже, чем с ненавистью или даже презрением... нет! с холодным безразличным равнодушием - говорила его жена. Вспоминал, - и все в них было тоже и порочно, и пьяно, и неумно, правда. Но вместе с тем, не знаю почему, на памяти у меня все вертелись эти стихи эпикурейца Клавдия на пиру умирающого Люция в "Двух мирах" Майкова:

И нехорошо на душе становилось.