Ребенок

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ребенок (старая орфография)

Марье Николаевне Гордовой предстояло тайное и крайне неприятное объяснение. Она услала из дома кухарку, опустила в окнах шторы и в волнении ходила взад и вперед через все три комнаты своей небогатой квартиры, выжидая звонка в передней.

Марье Николаевне тридцать лет. Она - крупная блондинка, довольно статная, но с чрезмерно развитыми формами; притом в её фигуре есть что-то пухлое, вялое, дряблое. Лицо у нея белое, без румянца, в легких веснушках под глазами - светлоголубыми, очень красивыми и неглупыми: физиономия осмысленная, но безхарактерная и несколько чувственная. Марья Николаевна не замужем, но у нея есть любовник, и она только что вернулась в Петербург из Одессы, куда уезжала на целых шесть месяцев, чтобы скрыть беременность и роды. Этого своего любовника она и ждет теперь.

Семья Марьи Николаевны - безденежная, разстроенная, без главы в доме. Гордова - сирота и живет вместе с двумя старушками-тетками, целые дни блуждающими по Петербургу, разнося знакомым сплетни, вести, хозяйственные и врачебные советы, являясь в один дом на положении "своих", в другой - просто прихлебательницами. Квартира пустует с утра до вечера. Марья Николаевна тоже мало сидит дома, - у нея много знакомых. Ее любят в интеллигентном обществе: она не без образования, кое-что читала, умеет договорить об умном, далеко ne prude и в беседах с мужчинами не теряется. За пышные золотые волосы, высокую грудь и вкусные плечи за ней много ухаживали; она это любила, пробовала силы своего кокетства, чуть-ли не на каждом мужчине, но замуж упорно не шла. "Успею!" думала она, разсматривая в зеркале свое на редкость моложавое лицо.

Одним из побежденных Марьей Николаевной был частный доверенный Василий Иванович Иванов, - человек не с очень большим достатком, но и не нуждающийся. Он вышел в люди из простого звания, но ни развитием, ни особенными талантами не отличался. Зачем Марья Николаевна пристегнула этого скромного, кроткого и не слишком далекого господина к сонму своих поклонников, - неизвестно. Должно быть, - для коллекции, потому что для такой избалованной ухаживанием девушки Василий Иванович вовсе не был находкою, да к тому же был женат, хотя и жил врозь с своей женой, простой женщиной, не дававшей ему развода. Иванов был очень влюблен в Марью Николаевну и долгое время выносил её капризы, дурачества и мелкия женския тиранства с терпеливой выносливостью истого Тогенбурга. Но однажды, оставшись наедине с нею, он, под влиянием её заигрываний, совершенно неожиданно выказал большую предприимчивость. Любви тут никакой, разумеется, не было, но по женскому фатализму, страсти доказывать себе разумность и логичность всех своих поступков, Марья Николаевна поторопилась уверить себя, что любит Иванова. Иванов же разбираться в фактах не любил и не умел, а принимал их непосредственно: "отдалась, - значит, любит". Началась связь и вскоре любовники, действительно, довольно тесно свыклись друг с другом. Иванов принялся усиленно хлопотать о разводе, но жена поддавалась на его убеждения туго и требовала с мужа весьма крупную сумму денег. Тем временем Марья Николаевна забеременела. Это - как водится - поразило любовников ужасом: они совсем потерялись, не знали, что предпринять, раздражались друг против друга и ссорились. Наконец Василий Иванович списался с одной повивальной бабкой в Одессе, и вскоре Марья Николаевна уехала, никем не заподозренная. То обстоятельство, что тайну оказалось возможно скрыть, опять примирило и сблизило любовников, - они разстались друзьями и часто переписывались.

Марья Николаевна родила сына. Роды были трудные, а за ними последовала болезнь. Переписка прервалась на целые два месяца; когда же возобновилась, то Василий Иванович начал получать письма вялые, ленивые, в каком-то натянутом тоне и с чем-то недосказанным в содержании, - словно Марье Николаевне смерть как не хотелось писать, и она исполняла, насилуя свою волю, скучную и неприятную обязанность. Потом совсем замолкла. Василий Иванович терялся в догадках, что с нею, как вдруг получил городскую телеграмму, что Марья Николаевна уже в Петербурге и ждет его тогда-то к себе, потому что "надо поговорить".

Василий Иванович смутился и от неожиданности, и от краткости телеграммы.

- Надо поговорить... Ну, да, разумеется, надо поговорить, если муж и жена (Иванов уже считал Марью Николаевну женою) не видались полгода. Но как странно Маня пишет! Выходит, как будто она зовет меня потому только, что надо поговорить... Э! тьфу, чорт! какие нелепости лезут в голову... просто глупая бабья редакция телеграммы, - и ничего больше! А странно однако, что Маня приехала так нечаянно, не предупредив. - точно с неба упала...

Так думал Иванов, шагая в отдаленную улицу, где жили Гордовы. Чем ближе был он к цели, тем бледнее становились его опасения и сомнения. Радость близкого свидания с любимой женщиной заливала его душу волною такого полного, светлого счастия, что черным думам, если-бы даже он хотел их иметь, не оставалось места в уме, - порыв любви был сильнее их.

Иванов вошел к Гордовой бойко, развязно, даже шумно и широко раскрыл ей объятия. Она встретила его растерянно и нерешительно подставила ему свои губы; когда же поцелуй затянулся слишком долго, на её покрасневшем лице выразились испуг и смущение. Она уперлась в грудь Иванова ладонями и незаметно освободилась из его рук. Затем, села на диван, сдвинув как бы нечаянным движением кресла и круглый стол так, что они совсем загородили ее; подойти и подсесть к ней стало нельзя.

- Как ты поздоровела и похорошела! - восторгался Иванов. - Ты помолодела на десять лет.

Марья Николаевна отвечала на возгласы Иванова сдержанно и боязливо, так что он наконец не без недоумения взглянул на нее: в её лице ему почудилось нечто скучливое, усталое и насильно затаенное - словно ей надо высказать что-то, а она не смеет. Иванова кольнуло в сердце нехорошим предчувствием; он осекся в речи, пристальным испуганным взором уставился в лицо девушки и увидел, что и она поняла, что он проник её состояние, тоже испугалась и также странно на него смотрит. Тогда ему страшно захотелось, чтоб она раздумала говорить то затаенное, что ей надо и что она не смеет сказать. Но Марья Николаевна уже решилась. Она порывисто встала и оттолкнула кресла:

- Нет, так нельзя! - сказала она, ломая свои безкровные белые пальцы, - я не хочу... я должна сказать прямо... Послушайте! Между нами больше не может быть ничего общого. Не ждите, что наши отношения продолжатся... Я затем и звала вас, чтобы сказать... Вот!

Залпом, в один дух высказав все это, она отвернулась к зеркалу и, задыхаясь, стала без всякой надобности поправлять свою прическу. Иванов стоял совсем ошеломленный.

- Что с тобой, Маня? - жалко улыбнулся он наконец.

Она не отвечала. Тогда он побагровел, на лбу его надулась толстая синяя жила, глаза выкатились, полные тусклым свинцовым блеском; он шагнул вперед, бормоча невнятные слова. Марья Николаевна вскрикнула и, обратясь к Иванову лицом, прижалась спиной к зеркальному стеклу. Иванов отступил, провел по лицу рукой, круто повернулся на каблуках и, повесив голову на грудь, зашагал по гостиной с руками, закинутыми за спину. Марья Николаевна следила за ним округленными глазами и со страхом, и с отвращением. Он остановился пред нею.

- Давно это началось? - спросил он, глядя в сторону.

- Что?

Марья Николаевна растерялась. Когда это началось? - она сама не знала. Не то до, не то после родов. Она помнила только, что когда в Одессе ей было скучно или больно, ею овладевала тупая, узкая, сосредоточенная тоска, из эти моменты у нея не было иной мысли, кроме раскаяния в нелепой своей связи. "За что я страдаю и буду страдать?" думала она, сперва обвиняя себя одну. Как эгоистический инстинкт самооправдания привел ее от нападок на себя к нападкам на Иванова, - она не заметила. Взвешивая сумму позора, лжи, болезни и неприятностей, полученных от её связи, она находила эту сумму слишком большою сравнительно с наслаждением, подаренным ей любовью, - и, с чисто женским увлечением, утрировала сравнение, преувеличивая свои печали и унижая радости. В ней уже не было любви, ни даже страсти, но стыд сознаться себе, что она без любви принадлежала мужчине и скоро будет иметь от него ребенка не дозволял ей ясно определить своя отношения к Иванову: "Да, я люблю... - насильно думала она, - но какая я была дура, что полюбила!" Но после родов - под впечатлением этого страшного физического переворота - она и сама словно переродилась. Удрученная болезнью, она не имела ни времени, ни охоты останавливаться мыслью на чем-либо помимо своего здоровья, а между тем, когда она встала с постели, то вопрос её связи оказался уже непроизвольно решенным, втихомолку выношенным в её уме и сердце. Она встала с чувством резкого отвращения к прошлому году своей жизни. Ей как-то стало не стыдно теперь думать, что любви не было, - наоборот казалось, что было бы стыдно, если бы была любовь. Свое падение она считала более или менее искупленным чрез рождение ребенка и болезнью, и теперь у нея осталось только удивление, как с нею могла случиться эта связь.

- Это безумие, мерзость! - с отвращением думала она.

Василий Иванович стал противен ей по воспоминаниям. Когда она представляла себе его фигуру, лицо, руки, она себе не верила, что это тот самый человек, кому она так долго принадлежала. "Как можно было любить его? И он... как он смел подумать, что я его люблю?" Ей понравилась возможность выгораживать себя в своем падении, распространять свое новоявленное отвращение и на прошлое время, уверять себя, будто Василий Иванович всегда был противен ей, будто она - жертва, взятая силой. И она себя уверила. И безпричинная, и тем более лютая, что безпричинная, злоба к Иванову разгорелась еще сильнее и упорнее. Мало по малу Марья Николаевна совсем потерялась в море навязанных себе лжей и недоумений. К тому времени, как ехать в Петербург, она окончательно перепутала свой действительный мир с выдуманным, Иванова настоящого - с фантастическим, загубившим ее зверем, которого она боялась, ненавидела, чьи узы надо было с себя сбросить во что бы ни стало. Когда он вошел к ней, она держала в своем уме образ фантастический, и только страх заставил ее принять поцелуй Иванова; затем через секунду образ фантастический сменился настоящим, страх исчез, осталось только отвращение и решимость отвязаться. Тогда-то Марья Николаевна и заговорила, и вышло все, что случилось. Не могла же она передать всего этого двумя словами, а много говорить она не хотела и боялась, что не сумеет, а потому упорно и тупо молчала, враждебно глядя пред собой.

- Послушай, Маня... - возвысил голос Иванов, хрипя и с трудом проглатывая вдыхаемый воздух, - послушай... отчего же это так? Ведь я... я, кажется, ничего не сделал тебе такого, за что бы можно было так круто перемениться ко мне...

Марья Николаевна ободрилась: зверь был решительно неопасен!

- Да, вы - ничего, то-есть, по крайней мере... ничего нового... Но я - много!

- Ты другого полюбила? - быстро спросил Иванов, бледнея.

- Нет... я никого не люблю... Я только много думала и вглядывалась в наши отношения и убедилась, что мы с вами не пара!

Иванов, молча, барабанил пальцами по столу.

- Что же так поздно, Маня? - с горечью сказал он, качая головой, - я ведь такой же, как и был. Я ведь часто тебе говорил, Маня: ты и умница, и красавица, и образованная, а я - что я пред тобою? Сама же ты мне зажимала рот: молчи! я тебя люблю! А теперь, когда я думал, что мы связаны неразрывно, когда у нас есть ребенок... ты теперь вдруг сама разрушаешь нашу любовь...

- Не говорите про любовь! Какая любовь? Её не было!

- Как не было? Маня! что ты?

- Никогда, никогда!

- Ты не любила меня?

- Нет!

- Да что же тогда было между нами!? - вскричал он, разводя руками, - я не понимаю! Ты знаешь, что я всегда смотрел на тебя свято, как - не хвалясь скажу - редкий муж смотрит на жену... а ты говоришь: не было любви! Что же было?

- Грязь была... безумие с моей стороны!

- Маня! Опомнись, что ты говоришь! Но клевещи на себя! Вспомни, что пред тобой - отец твоего ребенка! Ты мать и наверное его любишь! Как же тебе не совестно обижать его, называть его плодом... безумия, то-есть, попросту сказать, разврата?..

- Как ты смеешь так говорить? - закричала она. - Я, я развратная? и это ты сказал? ты смеешь плевать на меня? ты, погубивший меня? ты, кого я не знаю, как проклинать! Ты... подлец! ты силой взял меня!.. Ай!

Она отпрыгнула в соседнюю комнату, потому что Иванов с почерневшим от бешенства лицом бросился на нее, крутя над головою сжатыми кулаками. Теперь он был действительно похож на выдуманного Марьей Николаевной зверя. Он догнал ее и, схватив за плечи, толкнул так, что она, перелетев чрез свою комнату, ударилась о стену плечом и упала на колени.

- Не лгать! - завопил он, - слышишь? Все - кроме лжи. Ты сама знаешь, что клевещешь! Я на тебя Богу молился, и я не подлец... Ох!

Он бросил растерянный взгляд, ища стула, направился было к нему, но вдруг, совсем неожиданно, сел на пол и, всхлипнув как ребенок, закрыл лицо руками. Марья Николаевна глядела на него мрачно: ей не было его жаль, у нея ныло ушибленное плечо... Гневное негодование Василия Ивановича было слишком правдиво, чтобы спорить с ним, но Марья Николаевна была так возбуждена, что охотно бросила бы ему в лицо снова свою клевету, если бы не боялась. Наплакавшись, Иванов встал, налил себе из стоявшого на столе графина воды, выпил ее залпом и заговорил тихо и спокойно:

- Маня, ты вольна в своих чувствах, конечно, и можешь думать обо мне, как хочешь. Но я все таки полагаю, что не имею права разстаться с тобою, не передав тебе одного дела. Моя жена наконец согласилась... дает мне развод. Хочешь ты...

- Ни за что! - перебила она его резко, - ни за что! Вы мне ужасны и... противны! Не желайте меня в жены! Вы бы имели во мне врага везде - в обществе, в делах, в кухне, в спальне...

- С врагами мирятся, Маня!

- Может быть, но я не могу.

Она несколько смягчилась и заговорила спокойнее:

- Послушайте! я не знаю, как это случилось, что я почувствовала к вам такое отвращение, но я не могу. Вся моя гордость кипит уже оттого, чтоб я принадлежала вам, а вы хотите, чтоб я была вашею женою! Да меня замучит одно сознание ваших прав на меня, необходимость носить вашу фамилию... Я бы с наслаждением сорвала с себя кожу там, где вы целовали и обнимали меня, а вы хотите, чтоб я жила с вами!

- Тогда толковать нечего! Но откуда это? откуда?.. Послушай... послушайте, Маня, уверены-ли вы, что вы вполне здоровы?..

Марья Николаевна покраснела. Мысль, что её настроение не совсем нормально, приходила ей самой в голову еще в Одессе, и однажды она без утайки рассказала свое состояние местной медицинской знаменитости, явившись к почтенному эскулапу incognito, под чужим именем. Доктор с любопытством выслушал ее, пожал плечами, развел руками и сказал только:

- Бывает!

- Значит, я больна?

- Да, если только вы считаете, что были здоровы, когда влюбились...

- А если нет?

- Тогда вы теперь здоровы, а раньше были больны.

- Это не ответ, доктор!

- Что же я могу еще сказать вам? У вас вон родильная горячка была, да и роды трудные... Мало-ли какие аффекты получаются у выздоравливающих!.. Вы же еще истеричны.

- Все, что мы испытываем, временно, сударыня.

- Мне надо лечиться, следовательно?

- Лечиться никогда не лишнее...

- Ах, доктор, вы смеетесь надо мною!

- И не думаю, и не смею, но я, право, не знаю, что вам сказать. Вы теперь преисполнились отвращением к вашему супругу и полагаете, что больны...

- Нет, я думаю, что я здорова!

- В таком случае что же мне прикажете делать? Остается поздравить вас с выздоровлением и посоветовать не заболевать вновь... то-есть, по просту сказать, не влюбляться...

- Но ведь я связана с этим человеком, доктор! Он имеет права на меня!

- Ну-с, тут уж я решительно ничем помочь не могу: это вне компетенции моей науки...

- Сделайте так, чтоб это прошло!

- То есть, лечить вас от здоровья и приворотный корень вам дать? Да его в аптеках не обретается. Вот что, сударыня, - последний вам сказ: отправляйтесь-ка вы к своему супругу и поступайте, как вам душа подскажет, как взглянется.... Всего вероятнее, что вся эта история, когда нервы замолчат и улягутся, кончится и решится в самую желательную сторону... без всяких трагедий, разрывов и прочого... Ну, а если нет, если не стерпится и не слюбится, ваше дело, как поступить... Лекарствице от нервов я вам пропишу... Имею честь кланяться!...

Марье Николаевне показалось обидным, что её состояние объясняют аффектом, движимым чисто физическими причинами. Как весьма многия, она резко разделяла свой физический и духовный мир и придавала влиянию тела на душу гораздо меньше значения, чем обратно. Ей стало и противно, и досадно, что её отвращение к Иванову хотят лечить насильственной близостью к нему же.

Эта беседа с доктором вспомнилась ей теперь. Она нахмурилась и ничего не ответила Иванову.

Василий Иванович взял в руки свою шляпу и повертел ее в руках.

- Теперь последний вопрос, - сказал он, - где мой ребенок?

- Здесь, в Петербурге.

- Зачем вы привезли его сюда?

- Затем, что я его люблю и хочу иногда видать.

- Он у кормилицы?

- Да.

Марья Николаевна задумалась.

- Я не смею отказывать вам в этом праве... вы отец; но зачем? Я не уступлю вам его!

- Да? Вы так привязались к этому... плоду безумия и насилия? - горько попрекнул он.

- Да. Мне все равно, как он явился. Я выносила его. Я.мать.

- Дайте же мне взглянуть на него.

Марья Николаевна пожала плечами.

- Хорошо. Пойдемте. Я не успела еще найти квартиру для мамки. Она в меблированных комнатах.

- Сейчас итти?

- Да. Лучше все кончить сразу, чтобы больше не встречаться...

- Пусть будет по вашему!

Через четверть часа они вошли в довольно приличные меблированные комнаты. Кормилка, уродливая баба с добрым и глупым лицом, дико оглядела Иванова и, по приказанию Марьи Николаевны, вышла. Ребенок - здоровый, крепкий, как кирпич, толстый и красный, - лежал на подушках, сложенных на большом мягком кресле. Он спал крепко и с наслаждением, как умеют спать только грудные ребята.

- Вот! - сказала Марья Николаевна довольно мягко, с безпредельною лаской глядя на ребенка.

Иванов, обогревшись, чтобы не принести ребенку холода, на ципочках подошел к подушкам. Умиленное выражение расплылось и застыло у него на лице, просветленном, несмотря на недавнюю печаль.

- Можно его поцеловать? - прошептал он.

- Проснется... - нехотя отвечала Гордова.

Но Василий Иванович уже нагнулся и поцеловал ребенка в лоб. Мальчик сморщил нос, но пребыл в прежнем безмятежном состоянии.

- Как вы довезли его двухмесячного? такой маленький!

- Он спокойный.

- Мамка эта с самого начала его кормить?

- По лицу заметно. Как же дальше-то с ним быть?

- Думаю найти ему помещение... поселить с мамкою.

- Прямо в чужия руки? Эх, мальчишка бедный!

Он склонился над ребенком... Марья Николаевна сурово посмотрела на него, открыла рот, хотела что-то сказать, но остановилась и, резко отвернувшись, принялась глядеть в сторону. Иванов поднял на нее влажные глаза.

- Вы что сказали?

- Я ничего не говорила. Хотела только... да лишнее!

Он опять обратился к ребенку. Марья Николаевна в волнении прошлась по комнате.

- Мне так хотелось самой кормить его, - сказала она внезапно.

Иванов сочувственно кивнул ей головой.

хватит... Быть может, когда-нибудь замуж задумаю выйти, - кто меня с ним возьмет? Кому он нужен? Несчастная звезда осветила нас с ним!

Иванов молчал и все глядел на ребенка.

- Он на вас похож... вот что я хотела сказать! - сердито бросила ему Марья Николаевна.

- Разве? - радостно проговорил Василий Иванович.

- А вы не видите сами?

внезапно замолк. Ей нравилось стоять у изголовья спящого ребенка, что Иванов сидит над ним с таким честным, преданным, отцовским лицом; нравилось сознавать, что, пока они двое здесь, ребенок не одинок в громадном свете и не беззащитен.

- Что с ним будет! что с ним будет!.. - воскликнула она, всплеснув руками.

Иванов подошел к ней.

- Вы его очень любите, Маня. Я тоже.

Она смотрела в землю.

Она молчала.

- Выходите за меня замуж, Маня! Пусть я не буду мужем вам, но помогите мне спасти ребенка.

Она взглянула на него, как спросонья:

- Я была неправа... - сказала она тихо.

- Погодите... я говорила, что у нас с вами нет ничего общого... Я ошиблась: надо сказать - не было... теперь есть... Послушайте!

Она схватила его за руку.

- Простите меня: я, действительно, разлюбила вас... Но мне начинает казаться, что я была не права, что я не имела права этого делать... и во всяком случае не имела права гнать вас от себя теперь... Мы с вами не подходящие друг к другу люди, но случай-ли, другое-ли что соединили нас, к сожалению, навсегда. Я мать, вы отец... между нами этот ребенок: чужими мы уже не можем стать; можем стать врагами - чужими нет...

- Я тоже думаю, - спокойно сказал Иванов, - когда вы заговорили, что если выйдете за меня, то будете мне врагом, тут я и подумал...

Послушайте! Неужели вы можете меня любить после нашего разговора?!

Василий Иванович задумался.

- Право, не знаю, Маня. Прежняго, кажется, не будет, но... я знаю одно: нам нельзя разстаться, - нечестно будет... и я не хочу разставаться.

- Долг?

- Да... долг и человечность.

- Ах, что мне делать?!

- Выходите за меня замуж, право... Клянусь вам, я но буду докучать вам своей любовью, вы отбили у меня охоту к этому. Даю вам слово: это предложение - уже не вам, а нашему мальчику... нельзя, чтоб он остался без отца и был матери...

Марья Николаевна строго взглянула ему в глаза.

- Вы даете мне слово, что не будете предъявлять на меня никаких прав?

- Хорошо. Тогда я согласна. Я доверюсь вам. Вот вам моя рука.

Она печально улыбнулась.

- Сердца, извините, не могу предложить... Оно молчит...

- И за то спасибо: еще полчаса тому назад оно кричало против меня... И так начинать развод?

- А все-таки не люблю... противно мне... Исполнить долг хорошо... только это никого еще не наградило счастьем... Кончена моя жизнь!... Прощай молодость! - подумала она, и слезы потекли по её щекам.