Разрыв

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Разрыв (старая орфография)

Иван Карпович Тишенко, старший столоначальник в отделении Препон, департамента Противодействий, давно уже очнулся от послеобеденного сна, но все еще сидел на кровати, зевал, тупо вглядываясь в световую полосу, брошенную, сквозь полуотворенную дверь, на пол темной спальни лампами столовой, и злился - безпричинно, тяжело, надуто, как умеют злиться только полнокровные и с дурным пищеварением люди, когда доспят до прилива к голове. Его раздражало - то, зачем он так долго спал, то, зачем его разбудили. Шум самовара, звяканье чашек в столовой били его по нервам. Хотелось сорвать злость хоть на чем-нибудь. Ивана Карповича уже три раза звали пить чай; дважды он промолчал, а на третий раз сердито крикнул: - "знаю! слышал! можно, кажется, не приставать, пощадить человека!" - и, хотя чаю ему очень хотелось, нарочно, на зло просидел в темноте еще несколько минут. Наконец встал, накинул халат, вдел ноги в туфли, - и, при первом же шаге, споткнулся на что-то. Поднял, посмотрел: старый женский башмак.

- Бросает тут... гадость какая! - с сердцем проворчал он и швырнул башмак в угол.

По тому, как порывисто Иван Карпович хлебал горячий чай, и по толстой сердитой морщине на его лбу, Аннушка, домоправительница Тишенко, догадалась, что барин сильно не в духе. Она испуганно молчала, исподлобья и украдкой поглядывая на Ивана Карповича блестящими голубыми глазами. Иван Карпович поймал один из этих робких взглядов...

- Позвольте вас спросить, - ехидно и резко сказал он, глядя в сторону, - долго-ли мне еще приучать вас к порядку? Расшвыриваете у меня в комнате обувь свою прелестную... очень мило!.. Ко мне ходят товарищи, порядочные люди; коли сами срамиться желаете, срамитесь, сколько угодно, но меня срамить я вам запрещаю.

Аннушка испугалась еще больше, покраснела, как кумач, и едва не уронила из задрожавших рук чайник..

- Виновата, Иван Карпович... сейчас приберу, забыла...

Она вышла. Иван Карпович посмотрел ей вслед и презрительно покачал головой. Ему было досадно, что Аннушка и на этот раз проявила обычную, много лет знакомую ему покорность, не возразила и не дала ему отвести душу в легкой ссоре. - "Фу, как глупа и тупа!" - подумал он, - самых простых и первоначальных прав своих не понимает, а туда же еще зовется женщиной! Какой это женщина? так, - красивый кусок мяса... Да и чего красивого? Так... одни телеса! Отпустил Бог двадцать фунтов грудей, - только и всей радости... Корова! Вымя!"

Напившись чаю, Иван Карпович взял шапку и, не взглянув на Аннушку, вышел со двора.

Он отправился в гости к своему сослуживцу Белоносову. Белоносов - человек семейный и обремененный детьми, жил тем не менее открыто; у него сидело на шее четыре взрослых дочери: ради их устройства Белоносов принимал гостей больше и чаще, чем желал и был в состоянии. Иван Карпович нашел у него большое общество - все молодежь. "Приятно проведу время", - решил он, и недавней сонной досады как не бывало. Он сделался и весел, и развязен, рассказал Белоносову служебный анекдот, мадам Белоносовой сообщил рецепт от ревматизма, а, когда барышни затеяли petits jeux и танцы под фортепиано, оказался самым деятельным и интересным кавалером. Танцуя кадриль с младшей Белоносовой, Линой, красивой девушкой, похожей на Тамару с известной гравюры Зичи, Тишенко смешил свою даму каламбурами, допытывался, в кого она влюблена, сказал ей про её сходство с Тамарой. Барышня смеялась и не без интереса поглядывала на своего кавалера. Однако старики Белоносовы, наблюдавшие танцующих взорами и умиленными, и деловыми вместе, строили довольно кислые гримасы, когда на глаза им попадались Лина и Тишенко в паре. После кадрили мать отозвала Лину.

- Ты с Тишенко много не танцуй, - внушила она, - он конечно не дурен собой и умеет держаться в обществе, но он женатый, хоть и врозь с женой живет. Про него ходят нехорошие слухи. Нечего тебе, девушке, с ним знаться. Дурные люди сплетни по знакомым разнесут, да и сам голубчик - известный сахар-медович: втрое их хвастает...

И во весь вечер Тишенко не удалось уже ни слова сказать с m-lle Белоносовой.

Возвращался домой Иван Карпович поздно и немного пьяный. По дороге им опять овладели злые, мрачиня мысли.

- Завидно, право, завидно, - думал он, --умеют же люди жить! Какой-нибудь Белоносов - что он? тля, безпросветный чинуша. По службе идет скверно, у начальства числится в круглых дураках, необразован... а вот поди же ты, как у него хорошо! Жена, дочери, приличное общество... ах, какое это великое дело! Право, в семье он даже не так глупо кажется, - что значит свое гнездо! И себе спокойно, и люди уважают.

Он гневно отбросил носком сапога попавший под ноги окурок.

- да, по правде сказать, не за что и уважать. Что в том, что я университетский, и голову на плечах имею, и собою не урод? Университетский, а служу в таком учреждении, что, при порядочном человеке, и назвать то конфузно: так его печать заплевала... Знаю, что пакости служу, а служу, у начальства на лучшем замечании, награды получаю, ничего, не претит! Идеалы прежние - тю-тю! выдохлись! Даже и не вспоминаешь никогда прошлого, нарочно не вспоминаешь, потому что, как сообразишь, сколько было тогда мыслей в голове и огня в сердце, и какая осталась теперь пустота и там, и там, - так даже жутко делается. Да! старое ушло, а нового ничего не пришло. Зависть берет даже на Белоносовых. У них, какое ни есть, а все житье-бытье: ругайте его филистерством, мещанством, - все-таки люди хоть спокойны, пожалуй, даже и счастливы. Буржуйство, так буржуйство! Пролетариат, так пролетариат! А у меня - ни то, ни сё, чорт знает что! Вся жизнь - какое то тупое прозябание с злостью в перемежку. Опустился, чорт знает до чего!

Он почти подходил к своей квартире.

- Эта Линочка слишком заметно переменилась ко мне сегодня. Ей, должно быть, сказали про меня какую-нибудь мерзость. Ведь, у этих филистеров сплетен не оберешься. Мещанское счастье строится на мещанской добродетели, а мещанская добродетель, - на кодексе из сплетен и предразсудков. Меня в таких кружках принимают скрепя сердце, потому что я - сослуживец и человек нужный; потому еще, пожалуй, что я умею быть забавным, расшевеливать веревочные нервы ихних Сонь, Лиз, Лель... а спросите-ка хоть тех же Белоносовых: что за птица Тишенко? - пойдет писать губерния! Жену бросил, ведет безнравственную жизнь... Ну, и бросил! ну, и веду, чтоб вы все пропали!..

Он, злобно закусив губы, позвонил у своего подъезда. Ему не отворяли. Иван Карпович вынул из кармана квартирный ключ и сам отпер дверь...

- Анна спит... "сном сморило", - брезгливо засмеялся он, - тем лучше, разговоров не будет. А то началось бы: где вы, Иван Карпович, побывали? да весело ли вам было? да от чего от вас духами пахнет?.. Ах, несчастие мое! Вот из-за кого пропала моя репутация. Пока не было Анны - куда еще не шло: ругали меня, но были и защитники. Иные даже считали меня несчастной жертвой супружеских недоразумений... Обзавелся этим сокровищем, - и пошел крик: Тишенко совсем опустился, связался с мещанкой... тьфу!.. И что я в ней нашел? Бог мой, Бог мой! как она нелепа и скучна! Как можно было так дико увлечься, взять ее в дом? А, ведь, стыдно вспомнить - было время, когда я ползал на коленях, платье её целовал. Тьфу! Вымя!

Тишенко с отвращением и страданием поморщился, и жалея себя, и брезгуя собою в прошлом. Он провел безсонную ночь, и, когда утром Аннушка постучала в дверь спальни, будя барина на службу, то на этот стук в уме Ивана Карповича ответила уже твердо сложившаяся мысль:

- Нет, баста! надо отделаться от Анны: надоела!

Однако, еще дня два-три после того Иван Карпович не находил в себе силы нанести первый удар этому кроткому созданию - и безропотному, и безпомощному. Безволие, несносная назойливость совестливости дразнили его и выводили из себя. Все время он был невозможен: придирался к пустякам, ругался, кричал, только что не дрался. Аннушка, запутанная до полусмерти, ничего не понимая, в конец растерявшись, не знала, как быть и что делать, и, в тяжелые минуты грубых сцен, отделывалась своим обычным молчанием, лишь трусливо вздрагивая при слишком уж грубых и громких окриках. Порою глаза её заплывали слезами, но плакать она не решалась: Иван Карпович не терпел слез. Наконец Тишенко решился. Он что то не потрафил по службе, получил легкое замечание и пришел домой к обеду, бурый с лица от разлившейся желчи.

- Анна! - сурово сказал он, - мне надо поговорить с тобой.

Пока Тишенко обиняками намекал о необходимости разойтись, Аннушка стояла, прислонившись к дверной притолке, и перебирала пальцами складки передника. По лицу её и потупленным глазам не видно было, понимает ли она барския слова. Тишенко говорил сперва довольно мягко; он несколько раз прерывал речь, выжидая, не вставит ли Аннушка слово, но она молчала. Мало-по-малу Иван Карпович начал горячиться и наконец вскрикнул уже совсем злобным голосом:

- Ты мне не нужна больше... Я тебя разлюбил... Уходи! Понимаешь?

- Вся ваша воля... - ответила Аннушка, стоя все также с понуренной головой и опущенными глазами.

Иван Карпович был озадачен. Он ждал, если не отчаянной сцены, то хоть слез. Ему самому очень трудно далось это объяснение и по себе он судил, как должно быть тяжело Аннушке.

- Вот и прекрасно, вот и умница, - бормотал он, - и... я очень рад, что мы разстаемся друзьями. Я, конечно, имею в отношении тебя обязанности... я человек увлекающийся, но честный, и помогу тебе устроиться...

- Нешто вы хотите прогнать меня? - перебила Аннушка, поднимая глаза. Тишенко изумленно развел руками.

- Я от вас, Иван Карпович, не уйду, - продолжала Аннушка, и губы её сжались так крепко, в глазах засветилась такая твердая решимость, что Иван Карпович растерялся. Оба молчали.

- Как же ты не уйдешь? - начал Тишенко сдержанным тоном, медленно и солидно, - если я тебе говорю, что незачем нам жить вместе, что я тебя разлюбил...

- Меня-то, небось, вы не спросили, разлюбила-ли я вас... - тихо молвила она. Иван Карпович сконфузился.

- Очень мне надо! - с откровенной досадой проворчал он.

- Мне от вас итти некуда, Иван Карпович! - говорила Аннушка, глядя ему в лицо, - я безродная: вся тут, как есть. Крест на шее, да душа - только у меня всего имущества; где моя душа пристала, там мне и быть. Что вы меня разлюбили - это ваша воля, а уйти от вас мне никак нельзя... Помереть лучше...

- Скажите, как трогательно! - прервал Тишенко, - не безпокойся, матушка, цела будешь. Повторяю тебе: я человек не дурной и о тебе позабочусь. На улице не останешься. Прачечную, белошвейную, модную мастерскую открой - что хочешь... Я тебя поддержу. А не то просто деньгами возьми.

- Не надо мне ничего, Иван Карпович. Я не уйду.

Тишенко уговаривал Аннушку, представлял ей резоны, просил, потом стал грозить, кричал, топотал ногами, потом опять просил, потом опять кричал, пока не свалился в кресла, совсем обезсиленный волнением и гневом, в поту и осипший.

- Ох, не могу больше! - в отчаянии застонал он, - пошла вон!..

Получасом позже Иван Карпович заглянул к Аннушке на кухню. Молодая женщина сидела за шитьем.

- Я ухожу, Анна, - сказал он спокойно как мог, - вот смотри: я кладу на стол конверт, здесь тысяча рублей, это твои... Прощай!.. не поминай лихом, - добром, правду сказать, не за что, - а главное, уходи! сейчас же уходи! Берегись, чтобы я тебя не застал, когда вернусь: не хорошо будет.

Аннушка затворила за барином подъезд, села в передней на стул и просидела неподвижно весь вечер, безсмысленно уставив помутившиеся, почти не мигающие глаза на уличный фонарь за окном. Наступили сумерки, в фонаре вспыхнул газ, - Аннушка сидела, как мертвая, не меняя ни позы, ни выражения в лице. Она не спала, но и на яву не была, потому что ничего не понимала из того, что видела, и слышала. Мысль всегда шевелилась в её простоватой голове не очень-то бойко, а теперь эта голова была, как будто, совсем пустая: тяжелое, точно свинец, безмыслие царило в пораженном, придавленном внезапною бедою мозгу...

Поздней ночью Иван Карпович нашел ее на том же самом месте и оцепенел от изумления.

- Да, что ты шутки со мною шутишь?!. - закричал он, хватая Аннушку за плечо... Она очнулась, перевела свои глаза - неподвижные, с странным тусклым светом зрачков - на красное, искаженное гневом лицо Тишенко, и, как спросонья, пролепетала:

- Не... пой... ду...

Казалось, она продолжала давешний разговор, точно он и не прерывался для нея...

- У нея были голубые глаза, а теперь какие-то серые, свинцовые... - подумал Тишенко; - эта перемена покоробила его не то страхом, не то отвращением, - ему стало жутко. Он ушел в спальню в глубоком недоумении, совсем сбитый с толку поведением Анны. Сделай любовница ему скандал, ударь его ножом, подожги квартиру, - он знал бы, как себя вести, но её немое, страдательное упорство парализовало его собственную мысль и волю. Анна знает, что Тишенко - человек раздражительный до самозабвения; года два тому назад, в минуту бешенства, он из-за каких-то пустяков пустил в нее гимнастической гирей фунтов пятнадцати весом... как только Бог ее уберег! - знает, а все-таки играет с ним в опасную игру. Что за дурь на нее нашла? аффект у нея что ли, как теперь принято выражаться? Вздор! - громко подумал Иван Карпович, - какие у нея - коровы - аффекты!.. Аффекты докторишками и адвокатишками выдуманы, чтобы перемывать разных мерзавцев с черного на белое... Просто, притворствует и ломается... Знаем мы!

Мысль о притворстве Аннушки понравилась Ивану Карповичу; он с удовольствием остановился на ней.

- Погоди же! - волновался он, - утром я тебе покажу, как играть комедии. Не уходишь честью, - за городовым пошлю... да!.. Ночью не стоит заводить историю, а чуть свет...

Спать он не мог. Фигура Аннушки, понуро сидящей в передней, медленно плавала перед его глазами, отгоняя дремоту от его изголовья.

Безсонница продолжалась, тоска и гнев росли; к ним прибавилась головная боль с сердцебиением, стукотней в виски, дурным вкусом во рту... Иван Карпович не вытерпел, вскочил с постели, накинул халат и пошел проведать Аннушку. Та же неподвижная фигура на стуле встретила его тем же стеклянным взглядом... Не спит!..

Тишенко открыл рот, чтобы выбраниться, но осекся да полуслове. Мороз побежал мурашками у него по спине, волосы на голове зашевелились... Он быстро отвернулся и почти побежал назад в спальню. Когда он сел на кровать, то почувствовал, что его бьет сильная лихорадка - все тело мерзнет и дрожит, точно в каждую жилку его вместо крови налита ртуть. Он слышал, как бьется сердце - часто и гулко, словно в пустоте, и ему, действительно, казалось, будто в груди его образовалась какая-то огромная яма, где медленно поднимается и опускается, как шар, истерическое удушенье...

- Я, кажется, очень испугался... - шептал он, уткнув лицо в подушку, но не смея погасить свечу, - это... это очень странно и глупо... никогда в жизни я ничего не боялся... но она такая чудная... О, подлая! до чего довела! - вскрикнул он со скрипом зубов, встал и принялся ходить по спальне.

Ходьба помогла ему. Истерический шар отошел от горла. Иван Карпович ходил, думал и удивлялся: обыкновенно, он размышлял сосредоточенно, солидно и несколько медлительно - теперь же в голове его кружился такой быстрый и безпорядочный вихрь дум, желаний и планов, что ему даже странно делалось, как один случай может породить такое громадное и неугомонное движение мысли.

выговор: и служба, и начальство были далеки и чужды ему в эти минуты. Он машинально оделся, взял портфель, вышел. Но пред дверью в переднюю его остановила трусость, властная, как сумасшествие, и как с затаенной сердечною дрожью представил себе Иван Карловичь - похожая на его начало. Тишенко чувствовал себя решительно ни в состоянии увидать Аннушку еще раз такою, как минувшей ночью. "Если у нея глаза открыты, - размышлял он, - я не знаю, что сделаю... либо закричу на весь дом, - либо ударю ее, чем попало. Не пройти ли лучше черным ходом?" - Но гордость его возмутилась против этой мысли. Хоть и нерешительным шагом, он все-таки пошел в переднюю. Аннушка спала сидя, откинув голову на спинку стула, повесив руки, как плети.

Лицо её было желто, брови хмурились, рот открылся. Ивал Карпович остановился чтобы пристальней разглядеть Аннушку: что в ней так сильно напугало его ночью? - Но веки спящей задрожали, и весь ночной ужас сразу вернулся к Тишенко; он выскочил на подъезд, крепко захлопнул за собой дверь, и зашагал по тротуару, как будто убегая от злой погони.

На службе Иван Карпович работал старательно, как всегда. Когда часовая стрелка приблизилась к трем, возвещая скорый конец присутствия, он подошел к своему сослуживцу Туркину, тоже средних лет холостяку и бобылю:

- У себя, в "Азии"... а что?

- Прими меня в компанию, у меня дома обед не готовлен.

- Послушай-ка, Иван Карпович, - спрашивал за обедом приятеля Туркин, - или тебе нездоровится? Молчишь, лицо у тебя зеленое, глаза как у Пугачева. Нервы что-ли? Так ты их водочкой, водочкой.

- Что мне врал Тишенко? - подумал Туркин, - ничего в ней нет особенного... такая же, как была.

- Ну-с, Анна Васильевна, - бойко и развязно заговорил он, усаживаясь в пальто и шляпе на подоконнике передней, - я к вам от Ивана Карповича. Он вами очень недоволен. Не хорошо-с, душа моя, очень не хорошо-с. Иван Карпович поступает с вами по благородному, а вы вместо того ему делаете разстройство. Ежели сказано вам: уходите, - значит, и надо итти, пока честью просят, а то можно и городового пригласить. Иван Карпович только шума не желает, вас жалея, - так вы это и цените! Забирайте свои пожитки и... это что-ж должно обозначать?

Аннушка, не слушая Туркина, повернулась к нему спиной и пошла во внутренние покои. Туркин за нею. Он горячился, убеждал, размахивал руками. Аннушка посмотрела на него, и он смутился и замолк.

- Не пойду... - услышал Туркин её хриплый шопот.

постукивая цилиндром о колено.

- Что с ней станешь..... будешь делать? В самом деле, чудная какая-то... ишь глядит! И впрямь за городовым не сходить-ли? Так скандал будет, до начальства дойдет... нет, уж это - мерси покорно! Ну ее совсем и с Иван Карповичем! Своя рубашка ближе к телу! Пусть сами, как хотят так и справляются со своими глупостями.

- Ну, брат, - сконфуженно говорил Туркин входя в свой номер, где давно поджидал его Тишенко за целой батареей пивных бутылок, - упрямится, твоя Меликтриса... и слушать не стала!..

Он рассказал, как было дело.

Иван Карпович тупо посмотрел на Туркина.

- Это ты хорошо сделал, - сказал он.

- Что?

- А вот... городового не надо...

- Однако, Иван Карлович, ты, кажется, здорово "того"...

- Скажи ты мне, Туркин, - тихо заговорил Тишенко, - что это у меня в голове делается?.. Словно у меня там жила лопнула со вчерашняго дня... Я помню, когда был мальчишкой, так пульсовую жилу себе перехватил. Кровь хлещет, порез саднеет, а рука тяжолая - что каменная; столько из нея вытекает, что кажется, ей бы легче делаться, а она наоборот, словно тяжелеет пуда на два с каждой минутой... Вот теперь у меня в мозгу происходить как будто точь в точь такая же штука... С тобою не бывало?

- Никогда. С какой стати? У меня, брат. мозги легкие. А тебе вот что скажу: ложился бы ты спать... а то мелешь с пива, невесть что!..

На завтра Иван Карпович на службу не пошел.

- Вторую полдюжину почали, - сообщил ему коридорный.

- Запил! - подумал Туркин, - скажите! я и не знал, что с ним это бывает... Ну, пускай его пьет! Если человеку мешать в таком разе, - хуже: надо ему свой предел выдержать...

Для Ивана Карповича наступала третья безсонная ночь. Просыпаясь по временам, Туркин неизменно видел, что Тишенко бродит по номеру, бормочет, что-то, потом подходит к столу и пьет стакан за стаканом.

- Кончил-бы ты эту музыку, - уговаривал его Туркин на другой день за обедом, - право, нехорошо; на себя непохож стал, не спишь... смотри: развинтишься в конец... ну, и перед начальством неловко...

- Попало что-нибудь?

- Красное... - не отвечая на вопрос, сказал он.

- Что "красное"?

- Так... все. Это у меня бывает. Вдруг заболит около темени, вискам станет холодно, а на лбу горячо... очень неприятно!.. и, на что ни поглядишь, - все красное... мутное и красное... Потрешь глаза - проходит... Брысь, подлая! - крикнул он, сбрасывая на пол вскочившую на диван кошку.

"Азия" холить, - упрекнул Туркин.

- Терпеть не могу, когда всякая дрянь мечется под руку во время еды...

- Сам же ты ее прикормил за эти дни, а ругаешься.

- Хочу и ругаюсь. Не твое дело. Избавь от замечаний... Туркин струсил: у Ивана Карповича губы были совсем белые, а голос звучал громко, грубо и отрывисто... "Навязал я себе нещечко на шею! - подумал чиновник - пойти, проведать то, другое сокровище... авось надумалась, сговорчивей стала!

Но напрасно звонил он у Аннушки. Бледное лицо показалось на мгновенье в окне передней и, окинув Туркина невнимательным взором, скрылось...

ругаются, а, промежду слов, все этак глаза себе кулаками вытирают... а потом и задремали!..

- Спит - и славу Богу!.. стало быть, конец безобразию! - радостно воскликнул Туркин.

Был второй час ночи; Туркин уже часа три, как был в постели и видел прекрасные сны. Грезился ему чудный сад с ярким солнечным светом, пестрыми клумбами, желтыми дорожками... все было красиво, чисто, аккуратно, - одно не хорошо: в эдем этот доносился откуда-то рев, не то звериный вой, не то гневный человеческий крик. Туркин оробел, начал прислушиваться и вместе с тем просыпаться... Рев усилился, и Туркину стало совершенно ясно, что летит он не откуда-либо еще, а с дивана, где вечером уснул Иван Карпович. В ту же минуту Туркин слетел с постели от сильного удара в плечо и, перепуганный на смерть, увидал над собою, при свете предъиконной лампадки, страшное багровое лицо с выкатившимися белками глаз... Лицо дергалось безобразными гримасами, кривя запекшийся рот, из которого вырывался густой, басовый, совершенно животный вой!..

- Тишенко! что с тобой?.. - завизжал Туркин: - "допился!" - как молния, мелькнула у него мысль...

- Иди к ней! иди! - ревел Иван Карпович, чуть не ломая ему плечо железными пальцами, - гони ее... о-о-о!.. изве... изве... ла... не... ни... зме... змея...

- Куда я пойду? - защищался Туркин, - сумасшедший! опомнись! Теперь ночь...

- Не пойдешь? Ночь, говоришь, ночь! Ладно же! Я... я сам... я пойду... - кричал Иван Карпович, колотя себя в грудь кулаками и вдруг, согнувшись в половину своего большого роста, как зверь, шмыгнул за дверь номера, сбив с ног спешившого на ночной шум коридорного...

- Караул! - завопил вслед ему освобожденный Туркин, - но Тишенко уже сбегал по лестнице, качаясь, спотыкаясь о ступеньки, колотясь о перила. Он ничего не видел перед собой - красная мгла застилала ему глаза, - но бежал вперед по слепому неистовому инстинкту.

- Вошел? ты говоришь, вошел? - торопливо спрашивали дворника дома, где квартировал Тишенко, подоспевшие вслед за бешеным, Туркин и околоточный...

- Что ж ты его не держал? Разве не видал, что человек не в себе?! - озлился околоточный.

- Да мне и то чудно показалось, как это они без шапки...

- То-то "чудно"! А еще дворник... животное!.. Городовые! Карпов! Филатов! ступай вперед но лестнице, мы завами...

В квартире Ивана Карповича была тишь и темь. Околоточный чиркнул спичкою и осветил пустую кухню... в соседней комнате - столовой валялся на долу подсвечник с потухшей, разбитою на куски свечой... Туркин подобрал огарок, зажег...

Аннушка - еще теплая и трепещущая - лежала за дверью с проломленною головою. Орудие убийства - утюг - Тишенко бросил тут же... Самого его нашли в передней: сидя на том самом месте, где недавно его напугала Аннушка, он спал крепким сном с самым спокойным и довольным выражением на утомленном лице...