Фармазоны

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Фармазоны (старая орфография)

Бабы и дамы.

Склад издания: Москва, Моховая. Д. Бенкендорф, "Книжный магазин" Д. П. Ефимова, "Преемница" А. Д. Друтман.

Я ехал курьерским поездом из Москвы в Петербург. В вагоне было пустовато. Ближайшим ко мне соседом по креслу оказался бравый мужчина, лет под пятьдесят, широкоплечий, усатый, с красным загорелым лицом и богатырскою грудью. Разговорились. Оказался средней руки землевладельцем Н - ской губернии, а прежде служил в гусарах, дослужился до ротмистра и вышел в отставку. Хозяйничает, женат, имеет кучу детей и, - о, диво, истинно дворянское диво! - ни гроша долга, хотя, как сам признается, "смолоду было бито-граблено".

- Зато теперь уж... ни-ни! Не пью, курить бросил, а - что до женщин, так, будучи женатым на моей свет-Наталье Александровне, не имею времени даже вспомнить: существуют ли, кроме нея, на земле другия представительницы прекрасного пола? Так-то-с. А было, всего было... Однако, не всхрапнут ли? Уже первый час...

Он вынул часы, на цепочке, обремененной множеством брелоков. В числе их бросилась в глаза огромная золотая монета незнакомой, иностранной чеканки.

- Что это у вас? - заинтересовался я.

- Это? Ха-х-ха! Фармазонский рубль! Слыхали? Шучу: старый мексиканский доллар. Редкостная штука. Я думаю, во всей России только в нашей семье и имеется. У меня, у брата Пети, брата Володи, брата Сенички, брата Федички, брата Мити, брата Герасима, брата Тита, брата Онисима... Как увидите у кого на пузе этакую златницу, так и знайте: Жряхов, значит. Хе-хе-хе! фармазоны! Я брата Онисима двадцать лет не видал. Иду по Невскому: навстречу - рамоли, еле ноги движет, и на жилете - доллар этот. - Извините, говорю, милостивый государь, с кем именно из братьев моих, Жряховых, имею удовольствие? - Я, отвечает, Онисим. А ты кто же? Ванечка или Вольдемар?.. Вот-с, фармазонство какое!

И, лукаво посмеиваясь, он вытянулся на кресле во весь свой богатырский рост, закинул руки за голову, смежил очи и почти моментально заснул, с хитрою улыбкою на губах.

Утром, проснувшись под Вишерою, слышу громкую беседу. Говорили вчерашний спутник со "златницею" и новый пассажир, севший ночью где-то на промежуточной станции, - юный, упитанный щеголек, с очень хорошими, барственными манерами. Первое, что привлекло мое внимание, когда я осматривал пришельца, точь в точь такой же брелок-златница, что и у Жряхова, эффектно вывешенный на цветном жилете. Жряхов пучил глаза на златницу незнакомца, видимо недоумевающий и сбитый с толку.

- Позвольте-с, - гудел его густой голос, - вы слово, честное дворянское слово даете мне, что вы не из Жряховых?

- Странный вы человек! - отзывался ему веселый тенор, - говорю же вам: Ергаев Вадим, Ергаев моя фамилия, а с Жряховыми ничего общого не имего.

- Непостижимо!

- Слыхал, что есть такие помещики в нашем уезде. Только из них никто уже в этом именьи не живет. Купец какой-то арендует.

- Верно-с... Но в таком случае... удивительно-с!.. Откуда же это у вас?.. Быть не может!.. Удивительно!

Бормоча такия безтолковые восклицания, Жряхов продолжал таращиться на юношу, облизывал губы языком, щипал себя за усы, воздымал плечи к ушам, - вообще, видимо, сгорал от нетерпеливого любопытства пред какою-то сомнительною загадкою или мистификацией... И, наконец, вдруг выпалил густым басом, глядя пассажиру прямо в глаза:

- Стало быть, Клавдия-то Карловна жива еще?

Юноша удивленно раскрыл рот, странно дрыгнул ножкою и протянул медленно и в нос:

- Гм... знаю ли я ее? - с ожесточением и даже как бы обидясь, воскликнул Жряхов. - Кому же ее и знать, как не мне? Ивану Жряхову! Всем нам, Жряховым, благодетельница, пуще матери родной!.. Да! я могу ее знать! Клавдия Карловна нашего времени человек. Но вот, как вы ее изволите знать, - это, признаюсь, мне весьма удивительно: ведь ей, по самому дамскому счету, сейчас за пятьдесят... Куда! к шестидесяти близко!..

Юноша опять конфузливо дрыгнул ножкою и, слегка усилив розовые краски на своем сытом личике, возразил:

- Неужели? Я бы ей и сорока не дал. Удивительно сохранилась!

Жряхов внезапно фыркнул и закатился смехом. Глядя на него, засмеялся и - сначала изумленный и даже готовый обидеться - юноша.

- О... о... от нея? - с трудом пересиливая смех, выговорил Жряхов, коснувшись указательным перстом златницы спутника. Тот неопределенно пожал плечами. Жряхов залился еще пуще.

- А говорили... ничего общого!.. - лепетал он, вытирая выступившия слезы, - нет, батюшка! Кто сим отмечен, в том... хо-хо-хо!.. стало быть, есть жряховское! есть! Хо-хо-хо! Фармазоны! Так сохранилась, говорите? Ах, чорт ее подери!

- Клавдия Карловна - препочтенная дама, - серьезно сказал юноша. - В нашем захолустьи она просто - феникс. Мы бы погибли, спились без нея. Ведь от этой провинциальной скуки чорт знает, до чего можно дойти. Хоть пулю в лоб - иной раз, а вот Заст на кухаркиной сестре спьяну женился. Скажу вам откровенно: без Клавдии Карловны я сам не знаю, что со мною было бы... Из университета я удален за "историю", приехал под надзор, тоска, хандра, не до работы, кругом пьянство, разврат, - ну, знаете, с волками жить по-волчьи выть... пропал бы, кабы не Клавдия Карловна.

Жряхов одобрительно кивал головою.

- Что говорить! - согласился он, - сколько ей нашего брата, дворян, спасением обязано, - даже удивления достойно. Только я до сей поры полагал, что она исключительно наш жряховский род, по многочисленности оного, спасла, а теперь вижу, что стала выступать и в другия фамилии. Вы, г. Ергаев, давно ли изволили гостить у Клавдии Карловны?

- Летом 1897-го года.

- Так-с. А я летом 1875-го. Разных выпусков, стало быть.

И бешеный смех снова овладел им. Юноша тоже загоготал.

- Господа, - сказал я, - вы так заразительно смеетесь, что слушать завидно. А, судя по громкому вашему разговору, - то, чему смеетесь, не секрет. Не будьте эгоистами: дайте повеселиться и мне, бедному, скучающему попутчику.

- С удовольствием, - сказал Жряхов.

- Ничего не имею против, - прохихикал юноша.

- Видите ли, - начал Жряхов, уезд, где я родился, - и вот где они, - кивнул он на юношу, - теперь жительствуют, медвежий угол. Там и железная дорога-то недавно прошла - всего лет десять, как зацепилась веткою за Николаевку. Дворянства, в мое время, сидело еще по усадьбам много, только, по захолустной скуке, все так между собою перероднились, что во всем уезде не стало ни женихов, ни невест, - все кузины, да кузены: никакой поп венчать не станет. Ладно-с. Любвей, стало быть, нема, а без любвей - какая же и общественность? Старикам хорошо: водки выпить, в карты поиграть, а молодому человеку это - тьфу! рано! ему романическое подавай, с чувствами. И, так как в романическом была у нас, молодых дворян, большая убыль, - ибо соседския барышни, зная, что мы не женихи, пребывали к нам весьма холодны и готовы были променять всех нас гуртом на любого франта из других уездов, только бы не был кузен, - то впадали мы в холостую тоску, а чрез нее в огорчительные для родителей и пагубные поступки.

Юноша вдруг фыркнул. Жряхов приятно на него уставился:

- Что вы-с?

- Н-и-ничего... я вспомнил... продолжайте...

- Родитель мой, Авксентий Николаевич Жряхов, и родительница, Марья Семеновна, были люди строгие, богобоязненные. Детей имели множество и дрожали над ними трепетно. А сынки, то-есть я и братцы мои, удались, как нарочно, сорванец на сорванце, умы буйные, страсти пылкия... И вот-с, - тонко улыбнулся рассказчик, - вспоминаю я из детства моего такую картину. Приехал из корпуса на побывку брат Онисим. Мне тогда годов девять было, а ему семнадцать, восемнадцатый. Парень - буря-бурею... Н-ну... Живет неделю, другую. Вдруг, в один прекрасный день - катастрофа... Онисим - словно туча; горничная Малаша - вся в слезах; мать её, скотинца, вопит, что кого то погубили и так она не оставит, пойдеть до самого губернатора; маменька валяется в обмороках и кричит, что Онисим ей не сын и видеть она его, безпутного, но хочет: а папенька ходит по кабинету, палит трубку, разводит руками и бормочет:

- Что-ж поделаешь? Ничего не поделаешь. Человек молодой. Закон природы, закон природы!

усадьбу с преогромным колом. С березовым-с. Положение становилось серьезно. Папенька с маменькою, хотя люди достаточные, однако не фабриковали фальшивых бумажек, чтобы с легкостью располагать сторублевками. А их, судя по энергии брата Онисима и обилию крестьянских девиц в околотке, надо было заготовит преогромный запас. Чувствуя себя безсильною пред сыновним фатумом, мамаша продолжала рыдать, проклинать и падать в обмороки, а папаша - курит трубку и разсуждать:

- Что-ж поделаешь? Ничего не поделаешь. Закон природы!

И вот тут-то впервые слетел к нам с небеси ангель-избавитель, в лице Клавдии Карловны.

Она тогда всего лишь третий год овдовела и жила строго-строго. Ездила в далекие монастыри Богу молиться, платья носила темных цветов, манеры скромные, из себя - картина. Блондинка, на щеках розы, глаза голубые на выкате, лучистые этакие, рост, фигура, атуры... загляденье! Вот-с, приезжает она к нам, по соседству, в гости-с. Маменька ей, конечно, всю суть души и возрыдала. Клавдия Карловна - ангел она! - большое участие выказала... даже разгорячилась и в румянец взошла.

- Позвольте, - говорит, - Марья Семеновна, покажите мне этого безнравственного молодого человека!

- Ох, - маменька отвечает, - душенька Клавдия Карловна! Мне этого негодяя совестно даже и выводить-то к добрым людям.

Однако, послала за братом Онисимом. Осмотрела его Клавдия Карловна внимательно. Ну, - где учитесь? да любите ли вы свое начальство? да начальство вами довольно ли? да зачем вы огорчаете маменьку? да маменька вам - мать родная... Словом, вся бабья нравоучительная канитель, по порядку, как быть надлежит.

Юноша Ергаев опять захихикал.

- Было-с? - кротко обратился к нему Жряхов.

- Как на фотографии! - раскатился тот.

- Отпустили Онисима дамы. Клавдия Карловна и говорит мамаше:

- Что хотите, душечка Марья Семеновна, а он не безнравственный!

- Душечка, безнравственный!

- Ах, не безнравственный!

- Милочка, безнравственный!

- Нет, нет, нет и нет! не поверю, не могу поверить! Быть не может. Такой приятный мальчик, и вдруг безнравственный!

- Душечка, Малашке - сто, да Устюшке - сто, да Грушкин отец - с березовым колом. Пришлось бы вам кол-то увидать, так поверили-б, что безнравственный!

Задумалась Клавдия Карловна и вдруг - с вдохновением этаким, в очах-то голубых:

- Вся эта его безнравственность, - просто налет! юный налет - ничего больше! Душечка Марья Семеновна, умоляю вас: не позволяйте ему погибнуть!

Маменька резонно возражает:

- Как ему не дозволишь, жеребцу этакому? Уследишь разве? Я человек старый, а он, изверг, шастает - ровно о четырех копытах.

- Это, -

Тот кивнул головою, трясясь от беззвучного смеха.

- Вручите, - говорит, - его, душечка Марья Семоновна, мне! Я вам его спасу! Я образумлю, усовещу! Я чувствую, что могу усовестить! И должна! Должна, как соседка ваша, как друг ваш, как христианка, наконец... Отпустите его ко мне погостить, - я усовещу!

- О, Господи! - простонал Ергаев.

- Хорошо-с. Мамаше что же? Кума с возу, - куму легче. Обрадовалась даже: все-таки хоть несколько дней детище милое на глазах торчать не будет, да и та надежда есть, - авось, хоть в чужом-то дому не станет безобразить, посовестится... Ну-с, уехал наш дон-Жуан с Клавдией Карловной, и след его просгыл. Неделя, другая, третья... только - когда уж в корпус надо было ехать, появился дня за три. Еще больше его ввысь вытянуло, худой стал, баритоном заговорил, а глаза мечтательные этакие и словно как бы с поволокою. У вас совсем не такие! - бросил он Ергаеву.

- Помилуйте, - обидчиво отозвался тот, - да ведь с 1897-го-то года два лета прошли!

- Речь у Онисима стала учтивая, манеры - в любую гостиную. Просто ахнула мамаша: узнать нельзя малого! Ай-да, Клавдия Карловна!.. И, в дополнение благодеяний, подарила она ему на память часы с цепочкою, и на цепочке - точно такую же вещицу, как видите вы у нас с г. Ергаевым... В нашем роду она тогда была первая-с.

Ну-с, затем история прекращает свое течение на год. Брат Онисим в офицеры вышел и в полк поступил, а на побывку летнюю пожаловал брат Герасим - только что курс гимназии кончил и на юридический метил. Книжек умных навез. Развивать, говорит, вас буду! Смиренник такой, шалостей никаких; ходит в сад с книжкой, листами вертит, на полях отметки делает. Мамаша не нарадуется. Только вдруг - объяснение. Приходит:

- Маменька, предупредите папеньку, что я университеть решил по боку.

- Как? что? почему? уморить ты нас хочешь?

- Потому что я должен жениться, и мне станет не до ученья, - придется содержать свою семью.

- Жениться? Да ты ошалел? когда? на ком?

- На Феничке.

- На просвирниной дочери?

Так маменька и рухнула... Очнувшись:

- Разсказывай, говорит, - разбойник, что у вас было? добивай мать!

Отвечает:

- Да ничего особенного. Я ей "Что делать" читал.

- Ну?

- Она ничего не поняла.

- Еще бы! просвирнина-то дочь!

- Тогда я начал ей "Шаг за шагом" читать.

- Ну?

- Она тоже ничего не поняла, но...

- Но как-то стала в интересном положении.

Маменька опять в обморок. Папенька пришел, усами пошевелил, трубкой попыхтел:

- Что-ж, говорит, - поделаешь? Ничего не поделаешь. Закон природы!

- Вот, - брат одобряет, - за это я вас уважаю. Здравый образ мыслей имеете.

- Но жениться на Феньке, - продолжает, отец, - и думать забудь, прохвост! Прокляну, наследства лишу, из дома выгоню.

- А вот за это, - возражает брат, - я вас презираю. Подлый образ мыслей имеете.

И пошла у нас в доме каждодневная буря. - Женюсь! - Вон из дома! - женюсь! - Вон из дома!.. Не житье, а каторга.

В таких то тесных обстоятельствах маменька и вспомнила о Клавдии Карловне, как она нашего Онисима в чувства возвратила. К ней:

- Голубушка! благодетельница! Вы одна можете! спасите! усовестите!

Выслушала та, вздохнула глубоко, возвела голубые очи горе, перекрестилась и говорить:

- Пришлите!

И - что же бы вы думали-с? Поехал к ней Герасим яко бы с визитом, да... только мы его и видали. Лишь за три дня до отъезда явился - молодцом, еще лучше Онисима, вылощенный такой, надушенный, и "златница" на цепочке. Лихо! О Феничке и не спросил, а ее тем временем маменька замуж спроворила, хорошого жениха нашла, из города почтальона, - смирный, всего на семь четвертных миру пошел и еще ручку у маменьки поцеловал с благодарностью. Стали было у нас в доме над Герасимом подшучивать:

- Как же, мол, братец, тебя Клавдия Карловна усовещивала? коленками на горох ставила или иное что?

А он весьма серьезно:

- Прошу вас на эту тему не острить. И кто об этой святой женщине дурно подумает, не только скажет, тот будет иметь дело со мною. А эту вещь, - златницею потрясает, - я сохраню на всю жизнь, как зеницу ока, на память, какие умные и развитые дамы существуют в России, и до какого благородного самопожертвования могут оне доходить!..

Ну-с... Я буду краток. Через год Клавдии Карловне пришлось спасать брата Тита: тоже жениться хотел - на соседней гувернантке. Затем брата Митю, тот в город стал больно часто ездить, так мамаша за его здоровье опасалась. А как приехал брать Федичка, из правоведения, го мамаша даже и выжидать не стала, чтобы он выкинул какое-нибудь художество, а прямо так-таки усадила его в тарантас и отвезла к Клавдии Карловве:

- Усовещивайте!.. Хоть и ничего еще не набедокурил, а усовещивайте!.. Такая уж их подлая жряховская порода!

И только на брате Пете вышла было, в сей традиции, малая зацепка. Рыжий он у нас такой, весноватый, угрюмый, - одно слово, бурелом. По Лесному институту первым силачом слыл. Волосы - копром. В кого только таким чортом уродился? Привезла его маменька... Клавдия Карловна - как взглянула, даже из себя переменилась:

- Ах, - говорит, - рыжий! ненавижу рыжих!

- Голубушка, - плачет маменька, - душечка! Клавдия Карловна!

- Голубушка! Да не все ли равно - кого усовещать-то? Брюнет ли, блондин ли, рыжий - совесть-то ведь цветов не разбирает, безволосая она...

- Ах, ах! Как все равно? Как все равно? Флюиды нужны, а я флюидов не чувствую.

- Матушка! - убеждает маменька, - флюиды будут.

Насилу уговорила.

- Так и быть, Марья Семеновна, видючи ваши горькия слезы, возьмусь я за вашего Петю. Но помните: это с моей стороны жертва, великая жертва.

- Уж пожертвуйте, матушка!

Прослезилась Клавдия Карловна и крепко жмет ей руку:

- Ах, Марья Семеновна! вся жизнь моя - одно самопожертвование.

- За то вас Бог наградит! - сказала маменька. Взглянула на небо:

- Разве Он!

Ваш покорнейший слуга тем временем доучивался в Петербурги, у немца-офицера, в пансионе: в юнкерское училище готовился. Братья старшие, тем временем, уже в люди вышли. Онисим ротою командовал, Герасим - товарищ прокурора, Митька - главный бухгалтер в банке... Хорошо-с. Едучи к родителям на каникулы, обхожу весь родственный приход - проститься. Ну, известно; поцелуй папеньку с маменькой, кланяйся всем, вспомяни на родном пепелище. Отцеловались с братом Онисимом, ухожу уже.

- Да! - кричит, - главное-то позабыл! Вот что: увидишь Клавдию Карловну, так, голубчик, кланяйся ей очень, очень, очень! да ручку поцелуй, дурак! да передай вот эту штукенцию... От брата Онисима-мол! Пожжалуйста!

И сует мне превосходнейший альбом - в серебре - и надпись на крышке:

"От вечно преданного и благодарного".

- А о златнице сей, - показывает. передай, что всегда памятую и не снимаю.

У Герасима - та же самая история. У Дмитрия - та же. У Тита - та же. Навалили мне подарков к передаче кучу. Шали какие-то, меха, ковер... И все - от благодарного, признательного, никогда не забуду ваших благодеяний, ношу и помню, будьте во мне уверены. Даже дико мне стало: что за родня у меня такая? Папеньке с маменькой - шиш, а чужой даме - горы горами шлют... просто неловко как-то! Высказал это свое недоумение брату Титу, а он дал мне подзатыльник и говорит:

- Глуп еще. Зелен. Созреешь - сам посылать будешь. Айда!

Приехал. Здравствуйте, папенька! Здравствуйте, маменька! Радостно. Ну, пирог с морковью, творог со сливками, простокваша, - все, как свойственно. Отпировал первые родственные восторги, вспомнил: ба! да ведь у меня подарки на руках... Иду к родителям:

- Папенька, позвольте вашего шарабана.

- Зачем? куда?

Каково же было мое удивление, когда папенька вдруг страшно вытаращил на меня глаза и едва не уронил трубку из рук, а маменька всплеснула руками и облилась горькими слезами.

- Уже! - стенает, - уже!..

А отец тянет:

- Как ты ска-зал?

- К Клавдии Карловне.

- Пошел вон, дурак!

Ушел. Ничего не понимаю, за что обруган и выгнан. От дверей зовут назад:

- Зачем тебе к Клавдии Карловне?

Мать опять как всплеснет руками и - негодующим голосом:

- Аксюша! как тебе не стыдно?

Даже покраснела вся.

-- Как зачем? Мне братцы целую уйму вещей навязали, - все просили ей в презенть передать.

- Ага!.. ну, успеешь... - снисходительно сказал отец.

- Торт там яблочный, от Феди... не испортился бы? - говорю деликатно и, казалось бы, вполне резонно. А он опять вдруг насупился, да как вскинется:

- Русским тебе говори языком: успеешь... м-м-мерзавец!

Ладно. Дитя я был покорное: не пускают, и не надо. Даже не доискивался, почему. Понял так, что, должно быть, папенька и маменька с Клавдией Карловной поссорились... Пошел со скуки, с ружьем да Дианскою-псицою, слонов слонять по лугам-болотам, лесам-дубравам, деревушкам да выселкам. Вот-с, иду я как-то селом нашим с охоты, а у волостного правления на крыльце писариха сидит, семячки щелкает. - Здрасте! - здрасте! Семячков не угодно ли? - Будьте так любезны!.. Баба не старая, муж пьяница, драная ноздря... И пошло у нас это каждый день. Как я с ружьем, она - на крыльце.

- Здрасте! - Здрасте! - Семячков прикушайте! - Покорнейше благодарю. - С неделю только всего и роману было. Семечек пуда с два сгрыз, - инда оскомина на языке явилась. Но потом сия дама говорит мне: - Молодой человек, как вы мне авантажны! - Будто? - Право ну! И ежели бы вы завтра о полуднях в рощу пришли, я бы вам одно хорошее слово сказала... Превосходно-с. Являюсь. Она там. Восторг! Но - вообразите же себе, милостивые государи, мою жесточайшую неудачу: не успел прозвучать наш первый поцелуй, как кусты зашелестели, раздвинулись, и - подобно deus ex machina - вырос пред нами... мой отец!

- Табло! - восторгнулся Ергаев.

- Наитаблейшее-с табло. Я обомлел. Пассия моя завизжала: - Ах, святители! у, безстыдники! - и была такова. А родитель, глядя на меня с выражением полной безпомощности пред волею судьбы, выпустил из-под усов огромный клуб дыма, и бысть мне глас его из клуба того, яко из облака небесного:

- Что же поделаешь? Ничего не поделаешь. Закон природы.

И больше ничего. Повернулся и ушел.

- Ты что же, любезнейший, поручений набрал, а исполнять их и в ус не дуешь?

- Каких поручений, папенька?

- Сам же говорил, что братья просили тебя передать Клавдии Карловне подарки.

- Но, папенька...

- Что там "но". Нехорошо, брат. Она друг - нашего дома, почтеннейшая дама в уезде, а ты манкируешь. Торт-то яблочный прокис, небось... что она подумает? Жряховы, а кислыми тортами кормят. Позор на фамилию. Свези торт, сегодня же свези! Дама почтенная... друг семейства...

Жряхов улыбнулся, задумчиво покрутил ус и, крякнув, принял молодцеватую осанку.

- Поехал, приехал... Вышла - батюшки! так я и ошалел: глаза голубые, пеньюар голубой, туфли голубые, брошь-бирюза голубая, - волосы, кажись, и те, с обалдеяния, мне за голубые показались. Вьются! Ручка, ножка... Господи! Ей тогда уже под тридцать было, - ну... вот Ергаев говорит, что она и по сейчас сохранилась, а в те поры...

Жряхов поник думною головою.

- Разумеется, - продолжал он, после долгой и сладкой паузы, - родительский дом свой я увидал затем, лишь когда ударил час ехать обратно в Питер, где ждало меня юнкерское училище... Прошли прекрасные дни в Аранхуэце!.. Плакала она... Боже мой! я до сего времени не могу вспомнить без содрагания. Мы сидели на скамье у пруда, и мне казалось, что вот, пруд уже обратился в солено-горький океан, и в нем копошатся спруты и плавают акулы... И я сам ревел, - инда у меня распух нос, и потрескались губы... И вот вынимает она из кармана эту самую златницу и подает мне ее печальною рукою, и говорить унылым-унылым голосом, как актрисы разговаривают в пятых актах драматических представлений... "Ванечка, друг мой! Сохрани этот мексиканский доллар. Я дарю его только тем, кого люблю больше всего на свете. Береги его, Ванечка, - это большая редкость. Покойник-муж привез мне их из Америки пятьдесят, а вот теперь... у меня их... остается... всего двадцать во-о-о-о-семь!!!"

- Теперь только шесть, - деловито поправил Ергаев.

- Так ведь времени-то сколько ушло, - огрызнулся Жряхов, - подсчитайте: двадцать два года! И еще, говорит, милый ты мой друг, Ванечка, умоляю тебя: не снимай ты с себя брелока этого никогда, никогда, - слышишь? - никогда! И если увидишь на ком подобный же брелок, отнесись к тому человеку, как к другу и товарищу, и помоги ему во всем, от тебя зависящем. И он, Ванечка, тоже всегда сделает для тебя, все, что может. Потому, что это - значит, друг мой, лучший друг, такой же друг, как ты, Ванечка. А кто мне друг, тот и друзьям моим друг. Они все мне в том клялись страшною клятвою. И ты, Ванечка, поклянись.

- Извольте, - говорю, - с особенным удовольствием...

И, действительно, преоригинальную она меня, волк ее заешь, клятву заставила дать. Но сего вам, милостивый государь, знать не надо, ибо вы есте нам, фармазонам, человек посторонний. А г. Ергаеву она без того должна быть известна.

Г. Ергаев смотрел в сторону и посвистывал, что-то черезчур румяненький.

- Так вот-с. И клялись, и плакали, и целовались. Тем часом подали лошадей. Глазки она осушила, перекрестила меня, я ручку у нея поцеловал, она меня - как по закону следует, матерински в лобик, и вдруг исполнилась вдохновения:

- Передай, говорит, матери, что я того... исполнила долг свой и возвращаю ей тебя достойным сыном её, как приняла, - не посрамлен род Жряховых и, покуда я жива, не посрамится во веки!

Пророчица-с! Дебора! Веледа!! Иоанна д'Арк!!!

Жряхов умолк и склонил голову в умиленном воспоминании.

- И больше вы не видались с Клавдией Карловной? - спросил я.

- Видеться-то виделся, да что-с... - он махнул рукою. - Лет пять спустя, когда мы после покойного папеньки наследство делили. Заехал к ней, - попрежнему красота писаная; разве что только располнела в излишестве, не для всех приятном. Обрадовалась, угощение, разспросы, Ванечка, ты... Ну, думаю, вспомним старинку: чмок ее в плечо... Что же вы думали бы, государи мои?

тебе, смертный грех!

- Клавдия Карловна, говорю, - никогда никто ее иначе, как Клавдией Карловной не звал, и братья тоже говорили...

- Это верно, - пробурчал Ергаев.

- Клавдия Карловна! - да ведь было же...

А она мне гордо и строго:

- Ванечка, из любви к страждущему человечеству, для спасения гибнущого юношества, чтобы утереть слезы отцов и матерей, я, как могла, исполняла долг свой. Но теперь, когда ты взрослый, офицер, жених... Ах, Ванечка! Ванечка! как ты мог подумать? Сколько у тебя братьев, - и лишь ты один дерзнул оскорбить меня так жестоко. А я тебя еще больше всех их любила!.. Да-с!..

- А балаболка эта, златница мексиканская, - переменил тон Жряхов, - действительно, нас всех ужасно как дружит... Ведь вот, - обратился он к Ергаеву, - вижу я вас в первый раз, а вы мне уже удивительно как милы. Смотрю на вас, и молодость вспоминаю, и смешны вы мне, и любезны... Только денег в долг не просите, а то - прошу быть знакомым - все, чем могу... в память Клавдии Карловны... помилуйте! за долг почту! Потому - златницею связан с вами... ха-ха-ха! фармазоны мы с вами, сударь мой, даром, что у меня шерсть седая, а у вас молоко на губах не обсохло. Фармазоны-с, одной ложи фармазоны... Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха!...

Приглашенный в "ведомство" для разноса, - смущенный и трепетный, - стоял я - пред его превосходительством, о, каким, чорт его побери, превосходительством! - самим Онисимом Авксентьевичем Жряховым. Он меня пушил, он мне грозил, а я чувствовал себя погибшим.

- Министр-с...

- Ваше превосходительство!

- Не могу с... Министр-с...

Я чувствовал, что лечу в пропасть. И в этот миг - как солнечный луч спасения - вдруг блеснули мне на жилете его превосходительства золотые блики. И в памяти встали мои недавние дорожные спутники, голубоглазая Клавдия Карловна... Мексиканский доллар! - вихрем промчалось в голове моей, и, вдохновляемый восторгом отчаяния, я заговорил, толкаемый как бы неземною силою:

- Не могу-с!

- Ваше превосходительство!

- Не могу-с.

- Ваше превосходительство! Во имя святой женщины, от которой вы получили сию златницу! Ради... Клавдии Карловны!

- Вы... вы знаете? - слабо пролепетал он.

Я твердо глядел ему в глаза:

- Долго молчал генерал. Потом - мягко этак, меланхолически и со "слабым манием руки":

- Ваше превосходительство!!!