Уголовная чернь

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Уголовная чернь (старая орфография)

...Недавнее сенсационное убийство навело нашу беседу на тему об учащении в последнее десятилетие преступлений с амурно-психологической подкладкой...

- Вы, кажется, изволили сказать: "преступление"? остановил меня мой собеседник - один из крупнейших представителей уголовной адвокатуры. Вот уж напрасно. Никакого преступления в этих случаях не бывает... Неподходящий термин.

- Как-же назвать иначе?

- Да как угодно: трагическое похождение, приключение с несчастным исходом, а лучше всего - безхарактерная дурость, преследуемая такими-то и такими-то статьями уложения о наказаниях.

Он наморщил брови и сожалительно пожал плечами.

- Ну, какие это преступники? Их и судить-то срамота: только отнимают золотое время у господ присяжных заседателей да представителю с членами дают развлечение - вроде как-бы прочитать французский бульварный роман. Преступление предполагает злую волю. А тут не то, что злой - никакой воли нет. Это не преступники, а так... палилки... Их не столько судить, сколько сечь требуется...

- Вот тебе раз! Нашел панацею, нечего сказать!

- Позвольте, позвольте! Вы меня не ловите на слове: я говорю не о карательном сечении во вкусе князя Мещерского, и не о сечении педагогическом во вкусе его достойного сподвижника Шперка, но о сечении лечебном.

- Да такого не бывает.

- Ну, уж теперь моя очередь воскликнуть: вот тебе раз! А, чем-же мы все лечимся, когда у нас расшатываются нервы или шалит спинной мозг?

- По вашему, значит, - что вода и электричество, что розги, - одно и то же?

- Благороднее по наименованию и способу экзекуции, но эффект, разумеется, одинаковый... Вы душ Шарко пробовали?

- Ох, пробовал...

- Под этою водяною розгою вы не простоите так долго, как под древесною. А хороший электрический ток? У меня вот писцовая болезнь - так, бывало, когда NN пустит ток от локтя в кисти руки, кричу на крик, точно мужик, которого дерут по мирскому приговору. Потому что нет никакой возможности терпеть: прямо истязание. Теперь лечусь массажем, и опять-таки выходит что-то вроде порки. А когда tabes лечат - подвешивания эти? Дыба, ведь, сущая дыба! Да я лучше и впрямь лягу под розги и с благодарностью приму сотню горячих на мое привилегированное тело. Тем более, что оно помогает. Есть-же легенда, будто знаменитый "белый генерал" избавлялся от физического упадка тем, что приказывал себя драть не на живот, а на смерть... Ну-с, а большинство, как вы называете, преступлений наших палилок - именно преступления физического упадка. Это - преступления слабых, разстроенных организмов, преступления мозга, отравленного и скверною наследственностью, и благоприобретенными прелестями: алкоголизмом, всякими милыми болезнями и отроческими "пороками", привычкой нервировать, потому что это интересно", (да-с! в нервирование люди втягиваются так-же, как в запой), страстью к бульварному обществу - к бульварной праздности, бульварным шатунам-товарищам, бульварным девицам, бульварной газете с бульварным романом-фельетоном. Я насмотрелся на эту quasi-уголовную публику. Во-первых, подавляющий процеить её состава, - то, что вы называете - полуинтеллигенты: люди не с образованием, но и не без образования; дикари, хватившие верхушки культуры и - увы, как всегда почти бывает, верхушки не добродетелей её, но пороков. Речи их на суде глубоко характерны. Они очень любят говорить и очень любят копаться в себе, анализировать - совсем во вкусе героев нового бульварного романа...

- Полно вам! Где-же герои бульварных романов анализируют, копают в себе? Понсон-дю-Терайль, Монтепэн, Габорио - сама прямолинейность. У них подлец - так уж подлец, добродетель - так уж добродетель: будь она своевременно на месте Евы, змий отполз-бы от нашей праматери ни с чем, и мы по сие время благополучно жили-бы да поживали в эдеме, слушая райские напевы... Вспомните-ка, что сказал о "Рокамболе" Глеб Успенский, как одобрил он именно его прямолинейность и ею объяснил успех романа во французском рабочем классе. Рабочему, говорить он, идеал нужен, но идеал, воплощенный в резких наглядных красках, чтобы можно было усвоить его быстро и цепко; вдумываться и анализировать ему некогда. Он читает какого-нибудь "Рокамболя" и рад: написано ловко, занятно и - как раз по пониманию и вкусу. Каждый злодей кричит: ненавидь меня! Каждая добродетель: симпатизируй мне!.. Когда Понсон-дю-Терайль писал "Рокамболя", рабочие и работницы засыпали это письмами: неужели он будет так жесток, что не сделает счастливою раскаявшуюся грешницу Баккара и т. п. Он и выдал ее за какого-то графа.

- Батюшка! Вы ужасно отстали, - перебил меня адвокат. - Это все было, но прошло и быльем поросло. Бульварный роман романтический, слагавшийся из сказок, небывало чудесных авантюр с попеременным чередованием крайностей добродетели и крайностей порока - миновал. Миновала и простодушная мода, чтобы, в конце концов, порок был наказан, - добродетель торжествовала, а читатель-интеллигент проливал слезы умиления. Современный бульварный романист о себе возмечтал. Он, теперь, и натуралист, и психолог, и идеолог. Он старается вглубь хватить и даже в самом слоге серьезничает, копирует, т. е., лучше сказать, каррикатурит писателей настоящих, - прячет шутовскую, украшенную ослиными ушами, голову под берет Гамлета à la fin de siècle. Прежний бульварный роман безповоротно осуждал преступление или, до крайней мере, видел в нем явление безусловно отрицательное - объект общественной борьбы. Современный бульварный роман, - в погоне за теми-же "человеческими документами", как и большая беллетристика, - не судить преступление, но видит в нем только факт наблюдения - факт, который надо объяснить и извинить теми или другими мотивами. Таким образом, бульварный роман доброго старого времени вводил в робкое сознание полупросвещенных масс типы идеального порока и идеальной добродетели, резко очерченные, точно разграниченные. Бульварный-же роман новый внедряет в то же сумеречное, предразсветное сознание безтолковые типы Гамлетиков мелкой воды, до того потерявшихся на распутьи между добром и злом, что и читателя они заставляют вместе с собою недоумевать: где добро, где зло, где истина, где ложь? Куда итти - направо или налево? Не есть-ли преступление - подвиг, а подвиг при известных обстоятельствах не может-ли обратиться в преступление? Все герои современного бульварного романа страдают роковым раздвоением духа и симпатий. Прежний классический подлец по натуре и профессии, подлец из любви к искусству, переродился в подлеца по неблагоприятному стечению обстоятельств, по наследственности, по зависимости от среды. Подлец современного бульварного романа - фигура почти демоническая: "я подлец по отношению к тебе, для себя - прав", как писал жене предсмертную записку некий палилка Васильев, намереваясь убить себя и свою любовницу... А демоническия фигуры, как-бы грубо их ни рисовали, всегда привлекательны и заманчивы. Ах, мол, как все это хорошо, прекрасно и возвышенно! Ах, неужели мы сами так жалки и ничтожны, что не в состоянии будем того же проделать? А тут еще - на грех мастера нет - какой-нибудь револьверишко в кармане. Спрашивается: что-же еще делать с револьвером человеку, насквозь пропитанному бульварной мелодрамой и бульварным романом, как не репетировать при помощи его уголовные операции героев этих романов и мелодрам: благородно карать измену и порок, "сводить расчет с судьбою и неблагоприятными житейскими обстоятельствами", "ставить кровавую точку в заключение долголетняго мучительного самоанализа" и т. п.?!

- Ну, вот вы и увлеклись: теперь у вас во всем виноваты бульварные романисты.

бульварная литература - ничтожество: один её психологию оставил, пощади, другой, слава Богу, до нея не дошел; обоим, стало-быть, от нея будет скучно, и оба под её влияние подпасть не могут. Но вот середина-то, злополучная полуинтеллигенция, это - мягкий воск: что задумал, - то из него и вылепил. Потому что, повторяю, мысль шатается, а тело нездоровое. Мыслью полуинтеллигент еще серяк, темный человек, а телом, т. е. костюмом, привычками, стремлениями к комфорту - барин. И хочется, чтобы все до барскому: и барския чувства, и барские поступки, и барские пороки... главное - барские пороки! Знаете-ли вы, какая среда в России дает наибольший процент анормальных нервно и психически людей? Мещане, живущие в больших городах. И процент психопатических преступлений между ними всего больше. Палилки, например, на-половину из мещан. Мне кажется, что есть люди, с которыми цивилизация проделывает в миниатюре тот-же жестокий процесс уничтожения, что en gros проделала она с северо-американскими индейцами и австралийскими дикарями: эти злополучные жертвы культурного фатума сперва глупеют, потом вырождаются и вымирают... Коньяк, кафешантан, бульварная литература и бульварная женщина так быстро съедают малых сих, что иной и оглянуться не успеет, как догнал уже высшие классы на пути нервных разстройств и обусловленных ими физических и нравственных извращений, которыми, в свою очередь, необходимо обусловливаются глупые и возмутительные неопределенностью своею преступления. Вот почему я и сказал вам, что надо не наказывать, но лечить. А в данном случае - увы! - лечение жестокое, лечение - сечение душем Шарко, электричеством, руками массажиста, дыбою подвешиванья... Кроткая и гуманная невротерания обратила свои кабинеты в настоящий застенок...

С одним из ярких по развинченности физической и нравственной представителей этого типа не преступных преступников, которых мой собеседник обрекал на лечение-сечение, встретился я недавно в театре.

- Здраствуйте! - окликает меня кто-то - дрянным, шепелявым голосишком. Оглядываюсь: юноша не юноша, старик не старик; маленький, хрупкий, тощий, белобрысенький; лицо словно посыпано серым пеплом; в глазах, тусклых и вялых, свинцовые точки "коньячного зарева".

- Здравствуйте... только - кто вы такой, извините, не припомню...

- Забыли? Я - N. Пятнадцать лет тому назад вы давали мне уроки.

Я припомнил, - признаюсь, без особенного удовольствия. Вообще, давать уроки я терпеть не мог, тем более, что насущной необходимости в этом я никогда не имел, а лишь следовал юношеской моде самостоятельного заработка. Все товарищи дают уроки, - как же, мол, я-то не буду давать? Маменькиным сынком, барченком назовут. А тут сын самостоятельных родителей, и вдруг дает уроки, своим трудом зарабатывает себе средства на... билеты в оперу и пиво в биргалках Тверского бульвара! И ничуть, бывало, не соображаешь, - а теперь-то как совестно вспомнить! - что, угождая без всякой надобности моде, лишаешь заработка настоящого бедняка, которому без урока - приходит мат, который ищет работы не для эффекта в среде "читающих" девиц. а потому, что пить-есть надо... Есть, в жизни каждого есть такия минуты "благородства", вспоминая которые лет через десяток - невольно краснеешь, и сердце сжимается. Словно в наказание за неискренность, не везло мне с учениками, хоть занимался я с ними, смею похвалиться, - добросовестно. Тупица на тупице ехал и тупицею погонял. Но господин, попавшийся мне на встречу в фойе, был воистину bête noire моей педагогики. Чорт знает, что это был за чудак-малый! Как-будто и с хорошими способностями и задатками, а как-будто и большая дрянь. По положенному в доме порядку, для наших занятий отводилось три часа в день. Эти три часа мы проводили глаз-на-глаз. Ей-Богу, мне иногда делалось жутко от безпредельного, тупого, свирепо-покорного отчаяния, какое выражалось на личике "дитяти", едва затворялась за нами дверь классной, а исчезало с личика только тогда, когда мамаша дитяти являлась прекратить наши занятия и звать к завтраку. Эти три часа он так или иначе терпел, - с ненавистью, но терпел, как каторжник отбывает в руднике свой дневной урок... Отвечал вяло, плел языком какие то суконные кружева, но все-таки плел и отвечал. Но однажды, в виду близости предстоявшей ему переэкзаменовки, я затянул урок на полчаса. Когда я объявил об этом своему Телемаку, он пришел в неописуемый ужас, завозился на стуле и даже покраснел, что для него, по малокровию, было так же трудно, как для листа писчей бумаги... Затем сразу поблек и осунулся, сделал глаза, как у мороженного судака, и погрузился в угрюмое, безответное молчание, - точно сразу позабыл все, чему учили. Дескать: хоть кол теши на голове, ничего не отвечу! Ибо ты сделал мне подлость - длиною в целые полчаса... Бился я с ним, бился, наконец, разозлился, дал ему какую-то задачу из алгебры: решай... В жизнь свою, ни прежде, ни после, не видал я, чтобы человек написал за один присест столько цыфр и букв, как принялся он орудовать... Ну, думаю, слава Богу, занялось сокровище! Он решает задачу, а я хожу по комнате и смотрю в окно. И вдруг слышу голос моего питомца:

- Это - которая там на веревке белье развешивает - соседская Глашка. Пряничная форма!.. А сложена недурно. Если бы ее в корсет, бюст был-бы хоть куда. Ну, и плечи... Жаль, спина - дрянь: впалая и лопатки торчат...

И пошел, и пошел все в том-же аматерски-наглом тоне ловеласа-спортсмена, который женщину разбирает, как лошадь, а лошадь уважает и ценить не в пример больше, чем женщину. Если-бы в классную вошел каменный гость in persona и произнес те же самые слова - я, кажется, изумился-бы меньше. В первый момент я даже потерялся: так неожиданно и стремительно выпалил мой угрюмый алгебраист все эти неподходящия его возрасту познания. Недавняго уныния и отупения - как не бывало: ожил отрок! И лицо как-будто не вовсе безсмысленное, - веселая улыбка, глаза с искоркой...

- Вы вот Ферапонтовскую Зою посмотрели-бы! - продолжал он скороговоркой, которой я от него не слыхивал, даже в те оживленные моменты, когда он умолял меня не жаловаться маменьке на его бездельничество. - Это женщина! Фу, ты, чорт! Отдай все - и мало!.. Коса - золото... во! до этих пор! Спина какая!.. Бедра!.. Знаете карточку Линской, где она сидит верхом да стуле? Вылитая! Я ее уговариваю в хористки поступить: не хочет, дура! Чем в горничных мозолить пальцы за красненькую в месяц, ей-бы Лентовский, без голоса, пятьдесят положил... Потому она для первого ряда: триковая... сейчас в пажи!

Но тут я уже опамятовался от первого изумления и оборвал прекрасного молодого человека... четырнадцати лет. Он посмотрел на меня с глубоким изумлением: как это, мол, возможно отказываться от беседы на столь вкусную и пикантную тему? А еще взрослый, студентом называешься! И опять впал в свое обычное состояние мрачной безнадежности... Раньше он меня ненавидел, а с этого момента, до всей вероятности, стал и презирать.

Разстались мы скверно. В один день Телемак мой был тупее обыкновенного, говорил самые несообразные дикости, отказывался понимать самые простые, обыденные вещи - и чуть не спал над тетрадью, даже носом посапывал. На какое-то мое замечание он ответил мне дерзостью... встал и швырнул тетрадь на пол.

- Вы, с ума сошли, Алеша! - говорю ему.

Тогда он подбегает ко мне и в упор пускает совершенно непечатную фразу. И вижу я, что мальчик пьян, пьян - как Божья тварь... дохнул и окатил запахом спирта, как волною. Я отправился к маменьке отказываться от уроков. Маменька очень огорчилась.

- что это за время такое? Когда-же было видано и слыхано, чтобы четырнадцатилетние ребята кутили как взрослые?... И... мне совестно сознаться, но у него уже завязался роман с нашей горничной. И я не смею мешать, потому-что иначе он совсем отобьется от дома! Он уже и теперь, чуть вечер, исчезает невесть куда... Их, таких милых мальчиков, целая компания. Пробуешь уговаривать, - ничего не дождешься в ответ, кроме ругани. И ведь во всем путном он туп, дик, неразвит, а тут - откуда слова берутся. Я, видите, его не понимаю, я - рыба безкровная, у меня воля задушена, у меня все инстинкты заглохли, а он юноша с темпераментом!... Это я то безкровная! Да, посмотри, говорю, на себя и на меня: ты как лист зеленый, а я печь-печью, даром, что ты мальчик, а я за сорок перевалила... Безумный ты со своим темпераментом, вот что! Кто-же в четырнадцать лет жить начинает? "Ничего! Раньше начал, раньше кончу. Известно, долго не выдержу... умру! Туда и дорога". - Да разве я тебя затем родила, чтобы ты себя истратил ни за грош? - "А разве я просил вас меня родить?" И откуда этот желторотый нахватался такой прыти и отчаянности? Я - смиренная, отец был нравом сущий теленок, а он так и режет, так и дерзить, так и хамит...

Итак, вот какого гусенка узнал я в подошедшем ко мне гусе.

- Очень рад вас видеть!.. заговорил он, пожимая мою руку своею нездоровою, холодной рукою - точно лягушку доложил мне на ладонь. - На радости свидания не выпьем-ли коньячку?

Мне не хотелось пить с ним. Отказался.

- Жаль... очень жаль... - засоболезновал он, - я вас хотел-бы распросить... и вам-бы хотелось рассказать... а без коньячку-то я не очень... пороху в голове не хватает... ха-ха! "Укатали сивку крутые горки".

- Что-ж это горки так скоро вас укатали? - спрашиваю. - Что вы поделывали, чем занимаетесь?

- Чем? Живу!

- Да и я живу, и другой, и третий, и пятый - десятый - все живут... Занятия-то ваши какие?

скверно.

- Как вам сказать, - и да, и нет... Меня, видите-ли, угораздило сделать огромную глупость. В девятнадцать лет меня окрутили... пошло окрутили!.. Простая женщина... вдова... за тридцать... ну, мальчишество, дикость! Я, ведь, без удержа - человек с темпераментом. Когда темперамент заговорит, - все на карту!.. Влюбился - успеха никакого. "Женись, - тогда твоя на веки". - Жениться? Ах, сделайте одолжение! кто-же в наш цивилизованный век стесняется этою формальностью?.. Погорячился - и "Исаия ликуй"! А? Каково? Мне - девятнадцать, а ей за тридцать... не дурно? Натурально, через неделю остыл. Разстались, плачу ей там сколько-то в месяц... Ну, а теперь я опять немножко женат. Вне оного, но как-бы в оном. Знакомить вас не стану. Она не из общества... даже очень не из общества - да что-же! Ведь я и сам, в сущности, - какое я общество? Вы вот говорите со мною, а я чувствую, что вы меня презираете.

- Что вы! С какой стати? И не думаю.

- Ну, так сожалеете. А что хуже - не знаю. И так всегда, когда я связываюсь с приличными людьми... И им со мною скучно, и мне с ними скучно... Я ведь нигде не бываю! Омон да буфет оперетки; оперетка да буфеть омоновский. У Яра сидишь - кофе с финь-шампань пьешь, с знакомыми певицами о чувствах разговариваешь... Сюда меня "моя" затащила. Надоел ей Омон, оперы захотела. Сидит - слушает, восторгается, а я вот коньяк в буфете пью. Ихняя сестра иной раз это любит - быть в приличном месте и воображать себя приличной женщиной. А мне что-же? Пускай! От слова не станется! "Чем-бы дитя ни тешилось, лишь-бы не плакало". Знаете, когда женщина плачет - это несносно. Это мне нервы разстраивает и грудь сушит. Я человек впечатлительный. Ведь мы, декаденты... Вы не удивляетесь, что я себя декадентом зову?

- Нет, отчего-же? Слово модное. Да и притом от него, ведь, тоже "не станется".

- Совершенно справедливо. Так что-же "вы, декаденты"?

- Мы, декаденты, не характером живем, а темпераментом: все на себе рефлексами переживаем... Ну, здоровьишко-то, глядь, и трещит! А здоровьишко у меня подлое, - да бабы и fine Champagne еще сюда припутались... Сердце скверно работает... того гляди, капут кранвен!

- Да оно и лучше, знаете, - заговорил он после некоторой паузы, - это, что я вижу пред собой? Я живу широко, люблю жить. А долго-ли такое житье может продолжаться? Сорок тысяч в наше время не деньги...

- Сорок-то тысяч не деньги?!

Одиннадцати тысяч! Это по скольку-же выходит в месяц? А она недовольна, бранит меня скрягой, говорит, что у нас обстановка хамская, что она так не привыкла... Что-же, - она права. Я ее у князя У. из-под носа выхватил, а раньше она при банкире одном состояла. А банкир-то убежал в Америку не с одним миллионом... а сколько их хапнул до бегства, о том история умалчивает и следователь не досчитался. Но сколько-бы ни хапнул, растрачивать их помогла ему не кто другая, а моя. Это - школа. Вот разоряюсь... Завтра ставлю ей всю мебель новую. Нечего делать-то: любишь кататься, люби и санки возить. Все для нея! Все! Грр-рабь, но люби! Ну, вас это интересовать не может... простите за болтовню... Имею честь кланяться!

- Как ты знаком с N? - спросил подошедший приятель-репортер.

Я рассказал.

- Учил, брать, его когда-то...

- Могу сказать: выучил!

- Известно что: кандидат на скамью подсудимых. Года не пройдеть, как попадет в окружной суд на гастроли.

- Ты думаешь?

- Что там думать?.. Наверное знаю. Ты смотри: тельце у него слабенькое, а пьянство великое. Воли никакой, а распущенности - сколько хочешь. Характера нет, а темперамента достаточно. При этом влюблен в такую акулу...

Он назвал мне по имени общеизвестную звезду demi-monde'а.

уходить. А эта - бездонная бочка: одной рукой возьмет, другою вышвырнет за форточку. Ей сорока тысяч мало на один зубок. Слопает она все, что может слопать, а затем в лучшем виде выставит этого молокососа от себя вон. А ведь он, идиот, воображает, что она в него тоже влюблена... Арман и Маргарита Готье этакие! Хоть-бы с зеркалом посоветовался. В этом-то воображении и трагизм. Была влюблена и выставила, - значит, изменила... Измена? Га! Тысяча пушек и четыреста мортир! Крови, Яго, крови!.. Очень меня интересует одно сомнение: прямо-ли он ее пырнет, без всяких предварительностей, или-же сперва... за подлог будет судиться? А уж это так или иначе, с предварительным подлогом или без оного, но пырнет - это будь спокоен! Верь на совесть. Этакие-то вот мозгляки, с коньяком вместо крови в жилах, и пыряют! Потому-что здоровый, крепкий, человек, с основательным разсуждением, с характером, с нервами, не разстроенными как фортепьяно уездной барышни, - всегда сумеет разобраться в бабьем вопросе. Коли с ним случится любовное несчастие - он перенесет адскую муку, прежде чем покуситься на какую-нибудь кровавую пошлость. Помнит, что у него живая душа и у "нея" надо загубить живую душу. Ревност здоровых людей тем и ужасна, что им не хочется ей поддаваться, а приходится. Они всею душою рады уцепиться хоть за что-нибудь такое, что разсеевало-бы их сомнения, давало-бы логическое право не ревновать, а, следовательно, и не наказывать. Ты возьми Отелло и возьми Позднышева. Отелло - здоровый человек, а Позднышев - новый тип, выкидыш культуры, "человек темперамента". Ведь Отелло так ловко обставлен Яго, что у него не может и оставасься никаких сомнений. Да и то "жаль, Яго! О, Яго, страшно жаль"! Разсвирепел, резать пришел, секим башка делать... и плачет! Алебастровую кожу пожалел! Потому-что убивал с сознанием, по праву и требованию всего своего характера и долга, а не наобум, не по первому клику минутного порыва. Потому-что считал себя обязанным убить, а не потому, что убить хотелось - нутром хотелось, как Позднышеву. Знать, что делает страшное дело, не трагические фарсы разыгрывает. Здоровый человек от природы не ревнив; напротив, он доверчив, - и ревность, для него болезнь, несчастье, которого он больше всего на свете боится. Взять того-же Отелло: "ревность он не скоро ощутил, но ощутив, не знал уже пределов". Пушкин прозорливо отметил эту черту и у Вольтерова Отелло Орозмана, с его глубоко-разумным стихом:

Si je l'étais jamais!

Эти-же людишки quasi-темперамента, эти Позднышевы, Кувшинские, Васильевы, Богачевы, мальчишки Крейзманы, Ивановы, Краузе и tutti quanti "наши симпатичные убийцы" - разве когда-нибудь над чем-нибудь задумывались? Они все шкурой принимают и на все шкурой отвечают. А шкура-то ободранная - нервы-то гольем видать. И чуть-что по этим нервам царапнуло, - шабаш! "Не взвидел я света, - булат загремел, прервать поцелуя злодей не успел"!.. Именно "света не взвидел" - от мгновенной, острой, физической... скорее, по крайней мере, физической, чем нравственной боли. Если бы он мог хоть сколько-нибудь думать, хоть немного повертел-бы своими ограниченными и с детства попорченными алкоголем мозгами, то, может быть, и поостыл-бы... Совершил-бы преступление разве лишь тогда, когда, действительно, не остается другого выхода: пропадай ненужная жизнь! И моя и чужая! Но, ах, мозги-то не вертятся. Они привыкли думать медленно и поверхностно. Когда в них западает что-нибудь глубоко и в серьез, это для них так необычайно, что не они управляют этими глубоко запавшими идеями, а, идеи покоряют себе их, переполняют собой все мышление, всю психику бедных недоумков. Идея - мстить за измену, за оскорбление. Ну, и весь недоумок превращается в ходячую машину кровавой мести. И палит, или пыряет. Одним преступником больше. Его громят прокуроры, а защитники молят извинить его, как "продукт времени", не ответственный за грехи порочного конца века, как ответчика за пороки предков, плод вырождения которых-де он своею особою представляет. В ход идут среда, наследственность, социальные причины... Говорятся слова умные, слова громкия, слова кстати и полезные, слова не кстати и лишния. Особенно много слов лишних. Характеристики, психологический анализ. Андреевские, Карабчевские, Урумовы потеют над Ломброзо и Мадьяном, роются в Крафт-Эбинге, приискивают цитаты у Зола, Гаршина, Достоевского... Охота-же людям морочить самих себя, глядя на светь сквозь серьезные гляделки трагической маски! Какой там психологический анализ?! "У Васьки, милый, не душа, а пар", поучала меня в детстве моя нянька, когда я интересовался, пойдеть-ли в рай душа моего любимца, серого кота. Так вот и эти Краузе, Васильевы, Крейзмны, Кувшинские и Ивановы, думается мне, выродили свою бедную душу до того состояния, когда она перестает быть душою и становится паром. Паром, над которым - безсильным, безсмысленным и безответным - самовластно царят тело, отравленное пьянством и развратом, избалованное потворством каждой своей прихоти, каждому своему пороку, изнеженное в своей нервной распущенности до того, что "декадент" криком кричит там, где здоровый человек и не поморщится.