Старосветский маляр

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Старосветский маляр (старая орфография)

Было знойное лето. По гребню высокого косогора, на возу с пшеницей, по степи ехал старый хуторянин. Свесив ноги с воза, лениво сгорбясь и наклонив голову на грудь, он покачивался под мерный шаг волов, дремал и пел. Напевал он все одно и тоже, а именно, следующия слова, повидимому, начало любимой его песни:

"Ой были у кума пчелы,

"Ой... да были-ж... у кума... пче-е-лы!"

Он пел ясно первую строку, начало второй слабее, а конец уже - засыпая. Встречный толчек будил его. Он просыпался, затягивал ту же песню, засыпал на словах: "Ой... да были у кума пчёлы" - и проснувшись на новом толчке, опять принимался за старое.

Далее новости о том, что "у кума были пчёлы", он не шел, и так ехал уже несколько часов.

Ехал он в Полтаву. На-встречу ему, также подремывая и напевая, на телеге в одну лошадь, двигался другой хуторянин-казак, молодой. ехали казаки и сцепились возами.

Возы не трогались с места. Посыпались отрывочные восклицания.

- А! чтоб тебе было пусто... - произнес старик, зевая и потягиваясь.

- Ишь, колодою развалился и не сворачивает, - заметил молодой, также зевая...

- А ты что губы развесил? верно тётку схоронил? - прибавил старик и, спустившись с воза, принялся копаться около колес.

- Ты верно тётку схоронил! - обиженно произнес молодой, помолчав и усаживаясь на окраине воза: - у тебя верно тётка умерла, да и отец твой - пьяница!

- Как пьяница? - с удивлением спросил старик: - врешь ты! Не отец мой пьяница, а ты - так пьяница! - Синяки под глазами где взял?

Тот, к кому относилось замечание о синяках, так часто этим украшался, что синяк под его глазом скорее можно было принять за родимое пятно, чем за синяк. Молодой хуторянин привскочил на месте.

- Пьяница? Я - пьяница? А чтоб твоя жена была воровкою, чтоб ты сам проворовался, да еще пусть тебя поймают и отдерут...

- Это тебя верно отдерут! - сказал старик, безуспешно потягивая за колесный обод и очевидно теряясь от причитываний своего противника.

- Меня? Ах ты, старая подошва! Ах ты, бродяга... ишь, слюни распустил...

- Чтоб тебе было пусто! - плюнул старик, не зная, куда деться от брани молодого, который гремел, как труба, сидя на окраине воза.

Молодой не угомонился и еще прибавил:

- Чтоб у тебя в мятель, посреди степи, кобыла распряглась, пояс лопнул и руки окоченели...

Старик окончательно растерялся, выпустил обод и с изумлением заметил:

- Ах, да как же вы так удивительно ругаетесь!

Хуторяне развели возы, приподняли шапки и молча разъехались. Скоро отлогий косогор остался у каждого за спиною. Странники раскинулись на возах и заснули. - Когда они снова открыли глаза, была уже ночь, возы их стояли где-то, перед низенькою хатою шинка, и стояли, к удивлению их, опять сцепившись колесами... Молча покачали путники головами и слезли с возов. - "Надо ночевать тут!" - сказал один из них. - "И то правда! надо ночевать!" - прибавил другой. Хуторяне распрягли волов и улеглись под открытым небом.

Скажем теперь, кто таковы были путники, так странно сведенные судьбою. Младший был чумак, Омелька Врус, в больших обозах и в одиночку ездивший летом за солью, а зимою, с утра до ночи лежавший на печи, в своем хуторе. Старший... о старшем надо сказать подробнее..

Старший был старосветский маляр, из Борисовки, по имени Ефим Со седой и обстриженный в кружок, в зеленом длинном кафтане из набойки и в синем жилете. Его жилет был с непомерно-глубокими карманами, куда Сояшница собирал все, что ни попадалось; ему стоило только опустить в эту кладовую руку, и оттуда, когда нужно, появлялись: иголка с нитками, наперсток, или медная гребенка, ножницы, сломанный циркуль, пуговка, восковой огарок, пуля. Сояшница брил затылок, носил большой отложной ворот рубахи, читал по воскресеньям Апостол и любил, став на клиросе, подтягивать тоненьким дискантом соборным певчим. Вследствие разных тревог в жизни, Сояшница, и прежде ездивший довольно часто с работою по соседним слободам, решился окончательно бросить родимую Борисовку, вблизи которой родился на слободском хуторе, и кончить век в работе по добрым людям...

Чуть крикнули петухи, путники уже проснулись. Но прежде проснулся маляр. - Ветер колыхал пучек белого ковыля на длинном шесте корчмы, и стая скворцов с шумом летела на ближнюю поляну, засеянную горохом. Роса блестела по траве. Издалека неслись звуки церковного колокола. В поле раздавалось веселое ржанье жеребенка. Маляр стал против восходящого солнца, осенив глаза рукою. Он молчал. Грудь его дышала спокойно, и в маленьких карих глазах отражалась такая безмятежность, что никто бы не поверил, что их хозяину давно стукнуло семьдесят лет.

- А знаете, оно хорошо было бы выпить! - раздался за его спиной голос. Сояшница обернулся. Перед ним стоял, протирая глаза и зевая во весь рот, его вчерашний знакомец, Омелько.

Шаровары Омельки были сильно выпачканы дегтем, ноги - босые, шапка в заплатах.

- Выпить, так и выпить! - решил маляр.

Шинкарь вынес водки. Путники потребовали хлеба и сели под возами. О встрече и перепалке прошлого дня не было и помину. Первый налил водки Омелько Врус.

- Будьте здоровы, - сказал он, осушая стаканчик, покривился, сплюнул, покачал головою, выпил еще стаканчик, посмотрел на его дно, махнул рукой, как бы говоря: "ну, теперь уже довольно!"' и бережно поставил графинчик на траву.

- Откуда вы? - спросил маляр.

- Ездил в Крым за солью, - жена посылала; да только не доехал, чтоб нечистый побил ту канальскую водку. Все деньги пропил на дороге и кисет с табаком пропил, и сапоги пропил, и теперь меня жена уж непременно побьет...

Сояшница покосился на плечи Бруса и несколько усомнился в том, что его может побить жена.

- Ну, а вы, дядюшка, откуда? - спросил Брус, опять посматривая на стаканчик.

- Еду в Полтаву к одному знакомому человеку хату писать.

- Э, друже, так вы - маляр? - вскрикнул Омелько Брус не без радости: - так вы уже лучше постойте. Лучше вы меня выслушайте.

- А что?

- Поцелуемся прежде!

- Поцелуемся...

Странники, сняв шапки, чмокнули друг друга в усы.

- Бросьте вы Полтаву, - сказал Брус: - на нечистого вам Полтава? ничего вы там не сделаете!

- Нет! - сказал маляр, помолчав: - никак уже нельзя теперь, дал слово, приятель обругает!

- Не обругает. Поедем в наши места, работы не оберешься!

Маляр задумался.

- Не скажет приятель. Поедем в наш край! паны у нас - все люди хорошие, а картинами все панския хоромы увешаны.

Маляр взглянул на Бруса и подумал: "Какой же ты, однако, должно быть, добрый человек! Оно сейчас видно: и не спесив, и водку хорошо тянешь..."

- Еду, так и быть! - сказал маляр, махнув рукою.

Шинкарь вынес новую флягу горелки. Маляр скинул свитку и обратился к другим путникам, с любопытством обступившим новых друзей:

- А ну, братцы, садитесь и вы, да помочим усы в горелке!

Омелько Брус взялся за флягу, и пошла попойка. - Солнце, между тем, стало сильно припекать. Распряженные волы маляра паслись за шинком; лошадь Бруса щипала траву на взгорье, за выгоном.

В это время по дороге показался какой-то человек, в картузе, с коротенькою трубкою и кнутом. Он шел прямо к коню.

- Смотрите, кто-то идет к вашему мерину! - заметил маляр.

- Идет! - ответил Брус, спокойно лежа на животе.

- Ведь он украдет вашего коня! - сказал маляр.

- Нет, не украдет.

- Как не украдет? Да ведь он идет прямо к нему!

- Так что-же, - ответил Брус: - разве коня уж нельзя и на выгон выпустить?

- Да ведь он уже берется за гриву! - сказал маляр.

- Мало-ли что! теперь день, и нас семеро.

Человек в картузе оглянулся, взобрался на коня, хлестнул его кнутом и понесся по полю: только пыль столбом взвилась за ним.

Вскочили озадаченные хуторяне. Они без шапок бросились в догонку за похитителем.

- Отдай, отдай коня, вражий сын! - кричал Брус: - держи его, держи...

Вернулись хуторяне к корчме и, снова охая, уселись под возами.

- Коня теперь нет, - сказал Брус: - так зачем и телеге оставаться! Продадим телегу! Деньги на дорогу понадобятся: что-нибудь сломается, или за постой нужно будет заплатить.

Отуманенный маляр сказал-было: "Не советую! телега совсем новая!" Но тут же привстал, повозился за чем-то в шароварах, опять сел и, сказав: "А не то, продавай телегу; она теперь совсем уже не нужна!" клюнулся головою в траву и заснул... Омелько Брус продал телегу подъехавшим чумакам и, отведя их за шинок, объявил, что хочет танцовать. Чумаки вытащили из корчмы мальчика с дудкой. Мальчик утер нос, уселся на земле и принялся играть.

- Пейте, братцы! гуляйте! - кричал Брус, взявшись под бока и с трубкой в зубах отвёртывая ногами бешенную присядку: - гуляйте так, чтоб тошно стало самому нечистому...

Сперва Брус плясал под корчмой, а потом и в самой корчме, уже полной народа. И чего только он ни делал: бил себя по бокам и по голове, кидал направо и налево руки и ноги, и каждая складка платья, каждая жилка, руки и губы, - все в нем плясало...

Вспомнил Брус свое прошлое время, когда еще у него не было жены и он украдкою от дяди-кузнеца бегал на вечерницы.

Смерклось... Омелько растолкал маляра, и широкий воз хуторян снова заколыхался по пыльной дороге.

Ехали хуторяне долго, и в дороге с ними было не мало приключений. Когда в поле попадался им в потертом халате и с кисетом за поясом прохожий и, приподняв перед ними картуз, говорил: "Душечка, дайте мне грошик!" Омелько спрашивал: "На что вам грошик?" Получая в ответ: "Я за ваше здоровье, душечка, выпью!" он опускал руку в карман маляра и, вынув оттуда деньги: говорил: "Вот вам грошик, только выпьем вместе!" и подвозил его к шинку. По ночам путники не ездили, а всегда с вечера где-нибудь останавливались. - Тут язык Бруса, при помощи денег, вырученных за телегу, развязывался, и он угощал маляра разными любопытными рассказами.

Мало внимания обращали странники на то, что у них, наконец, не стало ни копейки денег.

Населенный и богатый край, родина Бруса, был не за горами. Как-то под вечер странники встретили красноносого городского скрипача. Едва державшийся на ногах, с трубкою во рту и с маленькою, потертою скрипкою под мышкой, музыкант, покачиваясь и понурив голову, подошел вензелями к странникам. Сняв шапку, он принялся напиливать на скрипке что-то заунывное, закончил трепаком и, по обыкновению всех слобожанских скрипачей, попросил скрипкою пить: "пи-и-ти, пи-ти-ти". Но, увидев, что пить ему не дают, он объявил, что если у добрых людей есть кнут и хворостина, то его надо побить, потому что он решительно никуда не годится... Он тут же положил скрипку на траву, снял пояс, растянулся по средине дороги и от души стал просить хуторян исполнить его желание.

- Что-же? побить, так и побить! - решил Брус: - это уж так ему, видно, нужно, душа захотела... - И стал его слегка хлестать.

В другом месте странники встретили мужа, несшого на руках подкутившую жену. - "То, верно, с веселья идут!" - сказал при этом маляр. - "У кума были!" - ответил Брус, умильно следя за счастливою четою.

Скоро потянулись хутора. Все здесь было спокойно и уютно. Жизнь тут текла, как тихая, дремотливая струйка воды в лесу. Народ сидел у своих хат и, кажется, почти не замечал, как солнце всходило и садилось за цветущими полями, как сменялись вечер, утро и темная ночь. Омелько качал головою и говорил: "Вот жизнь!" Маляр ему вторил.

Маляр любил засматриваться на какого-нибудь казака или на бабу, написанную на вывеске шинка. Омелько же, большею частью, спал без просыпу, как только могут спать хуторяне, прогулявшие до копейки свое добро и едущие, подобно ему, домой к сердитой и бойкой жене, пославшей мужа продать, например, на ярмарке мешок пшеницы, или годовалого бычка. Приезжает такой хуторянин домой, хозяйка ласково встречает его и сажает за стол. - "Вот это-ж тебе - вареники, а вот это - блины! Кушай на здоровье, а я тебе еще и водочки поднесу!" - Сидит пропащий муж, ни жив, ни мертв, уплетает молча вареники и блины и не знает, как ему выпутаться из беды! - "Ну, говори же!" - начинает хозяйка: - "почем была пшеница на ярмарке и почем бычки?" - Муж, утирая усы, принимается рассказывать. - "Ну, а кофту купил ты мне?" - робко спрашивает хозяйка, наливая мужу водки. - "Купил!" - отвечает муж. - У хозяйки душа готова выпрыгнуть от радости. - "Где же она?" - "Там!" - отчаянно отвечает муж, махая рукою. - "Где там?" - "Пропала наша пшеница, да пропал и бычок. Сижу я, голубочка ты моя, на возу и думаю, как бы это их не украли..." - "Ну?" - "Вот, сижу я и думаю. Утро прошло, не украли!.. Обед пришел, не украли! Солнце стало садиться"... - "Ну?? Ну??" - "Да уже вечером украли, вражьи люди!" - замечает муж, утирая усы. Хозяйка, бледная и взбешенная, вскакивает из-за лавки... Только такие хуторяне и могут так спать, как спал во всю дорогу Брус. Наконец, путники увидели пристань своего странствования.

Рано, на разсвете теплой и влажной зари, перед ними и с косогора развернулась широкая долина, с синеющими лесами, курганами и лугами по берегам реки. Солнце только-что начинало подниматься из-за пригорков, и легкий туман висел по долине. - Омелько Брус остановил волов, приподнялся на возу и, на вопрос маляра, сказал:

- То, будто, овцы по долине белеют, деркачёвские хутора; на этих хуторах живет пан добрый и богатый; мы у него тоже побываем...

Был полдень.

На крыльце хуторянского домика стоял низенький господин, в шелковом стеганом бешмете, в нанковых панталонах и в гарусных ботинках на босу ногу.

Это был Михей Михеич Деркач, обладатель деркачёвских хуторов.

На голове Михея Михеича была широкая, из степной травки, шляпа. Он держал в руках пенковую трубку с большим янтарем и потирал в раздумье небритый подбородок. Этот подбородок имел обыкновение, как бы гладко его ни брили утром, к вечеру того же дня обростать из-сине-черною щетиною.

который, как султан каски, от ветра то поднимался, то опускался на полях шляпы, недоумевали, кто бы это мог быть, и думали про себя: "Не то адьютант, не то дама!" - а подходя ближе, распознавали лицо доброго Михея Михеича.

Перед Михеем Михеичем у крыльца стояли, с шапками в руках, уже известные странники, маляр Сояшница и его спутник Омелько Брус.

Волов у маляра также уже не было, и от самого воза осталась одна пустая дегтярная мазница, да и ту он заложил в кабаке, при входе на деркачёвские хутора.

Помещик прошелся по крыльцу и, потягивая из трубочки, спросил:

- Что же вам от меня нужно?

- Я - маляр! - сказал Сояшница.

Окинув глазами седую голову, долгополый зеленый кафтан и вообще всю слабую и плохенькую фигуру маляра, Михей Михеич затянулся трубкой и, пуская дым колечками, произнес:

- Нет... идите с Богом... мне вас... не нужно!

Маляр с унынием взглянул на него и спросил:

- Отчего же... не нужно? Я вам такую вещь напишу, что еще с-роду не видано!

Михей Михеач помолчал.

- А карету распишешь?

- Распишу...

- Да ведь ты, я знаю тебя, заломишь Бог весть какую цену? Маляр из Бахмута брался расписать ее за пятьдесят целковых.

- А я возьму... двадцать, а не то и меньше! - сказал Сояшница.

- Когда так, то я согласен! - ответил помещик.

Сделка тут же была заключена на условиях, что Сояшница будет жить на барских харчах до той поры, пока окончит всю работу; с ним будет жить и Брус, в качестве подмалярии; и каждому из них, за обедом, будет подноситься по рюмке водки, а за ужином, по окончании дневных трудов, по две. Сверх того, им дозволено, раз в неделю, ходить в гости с соседним хуторянам и, если пожелают, напиваться пьяными, следовательно, ходить на четвереньках. Полная расплата за работу должна была последовать, когда деркачёвский барин прокатится в заново-отделанной карете.

Маляр и его друг перешли на новое жительство.

Эжо был курень, с навесом и погребом, в садовой пасеке. Омелько Брус скоро огласил своды нового жилища звонким храпом, а через неделю, в курене, неизвестно откуда, появилась круглая и "подновидная" бабёнка, с белым лицом и в алом платке на черных, лоснящихся волосах. И когда деркачёвская дворня, приметив эту гостью, иронически спрашивала у Бруса: "Что это за баба?" - Брус отвечал: "это я сюда свою жену перевел, потому что как же на свете человеку жить без жены?" - "А у тебя, Сояшница, есть жена?" - спрашивала любопытная дворня. - "Есть!" - нехотя отвечал маляр: - "только она ходит теперь... на заработках!" - Дворня более не разспрашивала. - Маляр съездил в уездный город, накупил кистей и красок, перетащил карету из сарая под навес пасеки и принялся за работу.

на гладко отполированном жернове ветряной мельницы принялся растирать белила, охру, сурик, синьку и медянку.

Работа пошла, как по маслу, и Сояшница до того расходился, что, покрывая желтым слоем грунта кожаные бока кареты, захватил налету и стекла кареты, и порядочную часть собственного фартука.

Михей Михеич, как человек знающий и старательный, хотя до того безтолковый, что, по замечанию соседей, муха преспокойно могла усесться на кончике его носа и загнать его в болото, часто заходил в мастерскую Сояшницы.

- Это у тебя ямочки и негладко! - говорил он, водя рукой по загрунтованным бокам кузова.

- И в самом деле, ямочки и негладко! - подхватывал маляр, издали прищуриваясь на свою работу и тоже водя по ней рукою: - и как это могло случиться?

- Это нужно поправить! - говорил Михей Михеич, сжав губы и вопросительно смотря на Сояшницу.

- Поправлю! - отвечал Сояшница: - без того нельзя... вон, трещины...

Михей Михеич через несколько дней снова заходил на пасеку.

- А ведь у тебя, погляди - опять ямочки и не заглажено! - говорил он, нагибая нос к карете.

- И в самом деле, не заглажено! - удивлялся маляр, недоумевая, как это могло случиться.

И сколько Михей Михеич ни приходил на пасеку, - медом там удивительно пахло, - а ямочки и трещины на карете оставались в прежнем положении...

Между прочим, он крайне любопытствовал узнать, как маляр обойдется при своей работе без должных инструментов.

- Как это ты выточишь и вылощишь? - спрашивал он, указывая на разные места: - у тебя нет ни стамесок, ни пемзы!

- А вы не безпокойтесь! - отвечал маляр: - я это все отлично сделаю! - я это сапожным шилом сделаю!

- Как, сапожным шилом?

- А так же; где вогнуто, я острием-с, а где гладко, проведу плашмя-с...

Михей Михеич на это тер у себя переносицу и молча отправлялся смотреть пчел, за которыми, скажем мимоходом, в свободное от работы время, было поручено смотреть Брусу.

Среди занятий по подмалёвке и окраске кареты незаметно мелькнуло несколько месяцев.

Один бок кузова был выправлен и загрунтован. Маляр принялся за другой бок. Экономка Михея Михеича аккуратно подносила малярам за обедом по рюмке водки, а за ужином по две, и Михей Михеич спокойно смотрел из окна гостиной, как, по условию, по праздникам, маляры прогуливались на четвереньках перед корчмою его хутора, несказанно тем потешая пеструю слобожанскую толпу.

- А знаешь что, Сояшница? - сказал однажды Михей Михеич, навестив маляра: - ты бы тогда, как не пишешь кареты, и она сохнет, другое что хорошее написал.

- И в самом деле! Что даром время тратить!

- Все на свете. Для того мне нужна только та краска, что зовут "кошечьи румяна", да хоть чуточку настоящих свинцовых белил. "Кошечьи румяна", белила и прочее были доставлены, и в одно прекрасное утро Михей Михеич обратился к маляру с следующим вопросом:

- Ну, что же ты теперь мне напишешь?

Маляр опустил кисть и, глядя на оставленную работу, сказал:

- Напишу бедного Лазаря, или прекрасного Иосифа, высокую гору, или как мать сына в поход провожает; напишу турецкого пашу...

Через несколько недель Сояшница принес Михею Михеичу что-то завернутое в клетчатом синем платке. На вопрос барина: "это что такое?" он отвечал: "я вам, Михей Михеич, снигиря поймал." - Снигирь, однакоже, оказался картиною, и Михей Михеич, взяв ее в обе руки, стал ее глубокомысленно разсматривать... На полотне был изображен кавказский пленник.

- Хорошо, весьма хорошо! - сказал Михей Михеич: - усы вышли несколько будто голубые, но хорошо... очень хорошо... горы, черкесы и лес...

Услышав похвалу, Сояшница размахался руками.

- Эх, Михей Михеич! Эх, сударь вы мой! - восклицал он: - да если бы мне этакое помещение, да краски, так я бы не то написал! Ну, что это? Пустяки. Нет, я славную бы вещь написал! Эх, я ужо знаю... да что... лучше и не говорить.

Раскозырявшемуся маляру, однакоже, пришлось получить неожиданный щелчок судьбы. Михей Михеич нечаянно взглянул на одно место картины и сдвинул брови.

- Послушай, - сказал он: - а рука пленника куда девалась? ты рукав написал и даже саблю на воздухе около него написал, а про руку и позабыл.

- Ах! и в самом деле! - вскрикнул Сояшница: - совсем позабыл! из головы вылетело, Михей Михеич! право вылетело!

И он тут же сбегал на пасеку, уселся на перевернутом ведре и пририсовал с рукаву пленника забытую руку.

Прошло еще несколько месяцев.

Другой бок кареты был окончательно загрунтован, и маляр принялся покрывать его из-синя зеленою краской.

- Знаешь, Сояшница, - сказал барин: - я думаю на дверцах написать свои гербы.

- Что же, ничего... оно точно хорошо, как гербы...

- Как же ты думаешь, голубою или зеленою краскою написать гербы? - спрашивал он.

- Ни голубою, ни зеленою...

- А так же! Уж если что рисовать, так я вам с каждой стороны, на дверцах, нарисую лучше по два самоварчика...

- Как, по два самоварчика??

- А видите-ли: я в Змиёве нарисовал одному купцу, на вывеске, рядом по два одинаковых самоварчика, и поверите-ли, весь город повалил в гостинницу к тому купцу, и он разжился в несколько месяцев, и мне за то дал плису на жакет и совсем почти новую шапку...

Михей Михеич улыбнулся.

- Нет, уж ты мне самоварчиков лучше не рисуй.

- Отчего же не рисовать?

- Да так; это, кажется, теперь не в моде.

- Так как же? Ведь этак вся карета будет без украшений...

- Нет, уж пусть лучше будет без украшений, а самоварчики... это не в моде...

Прошло еще несколько месяцев с той поры, маляры поселились на пасеке Михея Михеича.

Омелько Брус блаженствовал, Сояшница, однакоже, заметил, что его приятель с некоторого времени начинает впадать во многия, не совсем благовидные наклонности, хмурил брови и дулся. Так, например, оказалось, что в ульях садовой пасеки, за которою Брусу было поручено ходить, когда их осенью принесли к подвалу, чтобы, по обыкновению, подрезать соты, не отыскалось ни крошки меду.

Барин удивился.

- Куда делся мед? говори! - спросил он строго Бруса.

- А Бог его знает, куда! - ответил спокойно Брус: - может быть, высох, или кто-нибудь его съел.

- А вот, я тебя как положу, да вспрысну березником, так ты и будешь у меня рассказывать!

Михей Михеич, впрочем, напрасно храбрился, так как во всю жизнь он наказал одно только существо, а именно, голландского гуся, который во время купанья укусил его за голую икру, за что в тот же день и попал в горшок с борщом.

За Брусом был учрежден строгий надзор, и было велено перенести его из пасеки в особую хату.

Оказалось также, что Омелько Брус и его жена наведываются без спроса в огород, где стали исчезать ягоды, картофель и бобы. Михей Михеич замечал об этом маляру, маляр Брусу, но Брус на это отмалчивался или принимался икать.

Не радовал сердце друга Брус, как в те времена, когда они странствовали по степи и делили вместе счастье и горе, смех и слезы.

Работа подходила к концу.

хмурил брови. Омелько, видимо, его избегал, не являлся растирать на жернове красок и водился либо с зажиточными хуторянами, либо с поповичами соседняго местечка. И часто, из-за ограды сада, маляр слышал, как при его имени, произнесенном Брусом, головы хуторян обращались к пасеке и раздавался хохот чернобровых хуторянских красавиц.

- Эх-ма! - говорил на это маляр: - ведь вот человек! Ну, не говорил-ли я? ведь только даром живет на свете! Такие-ли бывают подмалярии? Знаем мы вас, шеромыжников... Эх, дай-ка мне хороших рабочих, написал бы я славную вещь... И все бы тогда сказали: "ишь ты, сидел сидел, да и написал такую вещь, что еще и не видано..."

Заметив, что маляр начинает сильно тосковать, Михей Михеич, в утешение его, подарил ему старенькое охотницкое ружье.

Маляр, однакоже, не прикасался к ружью и даже с сердцем говорил Брусу, который иногда являлся на пасеку пострелять в отсутствие Сояшницы воробьев: "оставь ты эту бесовую вещь, Омелько, оставь: еще глаз выбьешь!" - "Ничего, не выбью!" - отвечал на это Брус. - "Как, не выбьешь? оставь, говорю тебе: забыл ты разве, как Михей Михеич хотел тебя высеч за мед? забыл?" - "Где забыл, вовсе не забывал! только уж не знаю, можно-ли кого на свете высечь за воробьев!" - "Воробьи, Омелько, тоже хотят жить, и ты - дрянь, а не человек, если станешь их убивать!"

Однажды маляр шел за мукою через господский двор. В окнах дома раздался крик. Помещик, бледный и растерянный, выбежал на крыльцо.

- Маляр, маляр! - кричал он: - беги скорее на пасеку и неси свое ружье; мои заперты в кладовой, а в чулан вскочил бешенный кот, только-что взбесился!

Маляр оглянулся, выхватил из под-плеча пустой хлебный мешок и сказал: "на пасеку далеко, а я и этим кота поймаю!" - С этими словами он вбежал на крыльцо, отпер дверь чулана и остановился на дороге.

Жирный серый кот ключницы действительно взбесился и, злобно вращая помутившимися глазами, с пеною у рта, ходил по чулану..

Маляр присел на корточки, разставил перед собою мешок и стал подходить к коту. Михей Михеич, бледный, стоял за ним. Кот вытянулся, ощетинился, замяукал и бросился на маляра; маляр бросился на кота.

Помещик вскрикнул и пошатнулся. Когда он раскрыл глаза, кот уже сидел в мешке маляра, и последний молча закручивал над ним веревку.

- В воду, в воду его! - кричали дворовые, когда маляр вытащил и торжественно вынес кота на крыльцо.

Маляр пошел к реке. Помещик и дворня следили за ним.

"Зачем", - разсуждал маляр: - "я кину кота в воду вместе с мешком? Мешок может на что-нибудь пригодиться!"

Он стал развязывать мешок...

Но едва узел развязался, кот стремительно ударился в его руки, весь в пене выскочил из мешка и вспрыгнул ему на шапку. Маляр в ужасе присел к земле...

Ощетинившись на нем и дико мяукая, кот стал его скрести когтями...

Михей Михеич окончательно потерялся и бросился бежать к дому без памяти, крича и махая руками.

В тот же миг раздался выстрел, и кот, завертевшись кубарем, полетел с головы маляра в воду. Все с изумлением оглянулись на звук неожиданного выстрела...

Из двери пчелиного шалаша голубою струйкой тянулся дымок. Омелько Брус, склонившись над ружьем, бледный стоял у порога шалаша и молча осматривал курок.

Сояшница увидел, кто был его спасителем, и в безумной радости кинулся к своему другу. - "Голубчик мой, Омелько! Так это ты убил кота?" - кричал он, смаргивая крупные, катившияся по усам, слезы.

Брус на это не поднял даже головы, как-будто это был не он, и сквозь зубы ворчал, пристально разглядывая ружье: - "Вот так ружье! Ей-Богу, и не думал, чтобы не промахнуться, а оно и убило кота! Славное ружье, чтоб бес забрал его батька!" В груди маляра похолодело,

- Где не рад! Я только говорю, что как это я так верно попал в кота! И не думал совсем попадать, а уже на удачу...

* * *

Случилось около того же времени, маляр завелся собственным боченком полынной водки и тщательно сберегал этот напиток в погребе около шалаша.

Он долго им пользовался втихомолку и вдруг заметил, что боченок начал пустеть, будто усыхать, и скоро водки осталось на его дне не более нескольких стаканов... Изумился маляр, осмотрел боченок: ни одной щели но было на его боках. - "Должно быть, повадился вор!" - решил Сояшница и задумал, во что бы то ни стало, поймать вора.

Он залез на ночь под лавку, на которой стоял боченок, и только-что успел уместиться, как дверь погреба тихо скрипнула, и в него стал спускаться какой-то человек с фонарем.

Боченок снят со скамьи; кто-то опрокинул его над головой.

Сояшница быстро выскочил из своей засады и остолбенел: перед ним стоял Омелько Брус...

Маляр стиснул зубы.

- Так это ты. Омелько, мою водку воруешь? - спросил он глухим голосом

- Я! - ответил Омелько, безсознательно разглядывая боченок...

Маляр вздохнул.

- И полюбилась тебе моя водка?

- Как не полюбилась!..

- Отчего же ты не пришел ко мне и не спросил?

Брус молчал.

- Зачем же ты... сюда... по ночам... сюда, Омелько?

Голос маляра дрогнул.

- Лучше бы ты, Омелько, взял нож да зарезал меня, как старого барана! - сказал Сояшница и вышел из погреба; слезы душили его, и он зарыдал, как ребенок.

На другое утро маляр, позабывшись, за чем-то опять вошел в погреб: боченок, уже окончательно допитый, лежал на полу. - "Собака!" - сказал с холодным негодованием маляр, отталкивая ногою боченок.

С той поры он заперся в шалаше, перестал пускать к себе Бруса и более не промолвил с ним ни слова. Да и не к чему уже было говорить с Омелькой.

Произошло это таким образом.

Было то тяжелое время, когда повсюду стали запрещать есть дыни, арбузы, яблоки и всякую овощь, потому что появилась страшная болезнь, холера. Омелько Брус, незадолго до того времени, стал окончательно пропадать по оврагам и пропивать последний платок жены. Но вдруг он неожиданно остепенился и даже стал заводиться хозяйством. Он, между прочим, посеял огород и день и ночь его караулил, не трогая ни капли водки. Огород у Бруса созрел, но никто не покупал у него овощей. - "Что!" - подумал Брус: - "повезу я их хоть по помещикам; может, на корм скоту купят!" - И он навалил дынями и арбузами огромный воз. Солнце пропекло его до костей. Воды негде было взять, и Брус, забывшись, проткнул пальцом большую дыню, выпил ее с семечками до дна, заболел - да дорогою и умер. - Лошадь его привезла к чьей-то усадьбе. Дворня со страхом обступила воз я повернула его оглоблями назад; лошадь обратно повезла хозяина в деркачёвские хутора. - Шум поднялся на тихой улице. Народ сбежался, но никто не решился коснуться бедного Бруса. Сама его жена, увидев труп мужа, забежала неизвестно куда, захватив с собою все уцелевшее добро покойника. Коснулся Омельки Бруса, снял его с воза, одел и похоронил один только человек на всем хуторе. И был этот человек - старый маляр Сояшница. - "Всем был добрый и хороший человек, всем, да проворовался, как собака!" - говорил седой маляр, стоя с лопатой над могилою отошедшого друга...

Ветер шумел между черными крестами хуторского погоста, волнуя траву, покрывавшую одинокия могилы, и никто не видел, как горевал маляр над покойным другом. - "Эх-ма!", - говорил старик, качая головою: - "зачем ты, Омелько, проворовался!" - И глухия рыдания прерывали сетования осиротелого маляра.

Карета была окончательно окрашена, и чистенькая и светлая, как новый поливянный кувшинчик, стояла под навесом пчельника. Маляр видел, что дело пришло к цели, что настала пора расплаты; но все еще ходил и возился возле кареты, смотрел на её дверцы и колеса и не решался сказать её обладателю, что работа совершенно окончена. Жаль было старику покинуть пригретое и обжитое местечко. Он кашлял и смотрел в землю, встречаясь с Михеем Михеичем, и всегда заводил посторонний разговор. Да и Михей Михеич, впрочем, не торопился с каретой. Он очень удобно ездил в самоделковых деревянных дрожках, которых имя было "чертапханы". Сояшница не знал, куда деться от тоски, Скитаясь без цели из угла в угол, он привязывался то к голубям, то к последней дворовой собаке, которую все гнали и били без милосердия.

Неожиданно судьба послала ему утешение,

Стоял однажды, по своему обыкновению, Михей Михеич на крыльце. Из кухни вышел заспанный лакей, Терешко. Он был любимец барина и имел право заговаривать с ним во всякое время, заложа руки за жилет и отставив одну ногу вперед.

- Чего тебе, Терешко? - спросил барин.

- Да я к вашей милости.

- А что, разве?

- Да там такое диво, что я и родился, и вырос, и вашей милости служу, а не видел еще такого, убей Бог...

- Что-ж там за диво?

- Гляжу я в окно, идет по улице фокусник, а за ним бежит весь хутор, и мужики, и бабы. Вынул фокусник дудку и мешок, а в мешке сидел ученый петух.

- Ну?

- Вынул фокусник того петуха, подвязал ему к ногам ходули из палочек и стал играть на дудке.

- Так что же?

- Да бабы просят зазвать фокусника...

- А зазвать, так и зазвать.

Перед домом собралась густая толпа дворни. Фокусник, оказавшийся скромным продавцем гребенок и ножей, явился, весело поглядывая на окружающих; он поклонился барину, попросил рюмку водки, выпил, и представление началось. Петух стал огромными шагами расхаживать под дудку хозяина. Присутствующие заливались дружным хохотом. Барин встал. - "Терешко, а беги в комнаты и принеси сюда моего петуха!" - сказал он слуге: - "пусть он побьется с петухом фокусника. Я знаю, мой петух хоть с кем угодно побьется".

Терешко побежал исполнять приказание Михея Михеича.

Петух, за которым он побежал, был в своем роде замечательный. Михей Михеич где-то прочел, что если птичьи яйца положить в теплый песок, на солнце, или даже просто под мышки, во что-нибудь мягкое, то из них, в определенный срок, выйдут маленькие птенцы. Он приказал себе принести свежих куриных яиц и, обернув их ватою из теплой фуражки, подвязал себе под мышки платком. да так бережно и носил их там что-то около шести недель. В ваточных гнездах вывелись цыплята: под одним плечом курочка, а под другим петух. Курочка скоро пропала, а петушок вырос и стал бегать по комнатам. Михей Михеич обвил ему ножки красным гарусом и продел в ушки серьги. Петух получил имя Петуха Иваныча, подрос, завелся дюжиной жен.

- А ну-ка, Терешко, бросай его на ученую птицу! - закричал Михей Михеич, сбегая с крыльца.

скачки повторились. Петухи опустили головы до самой земли. - "А ну-ка, Терешко, подталкивай нашего петуха!" - сказал Михей Михеич. Петухи сразились. Перья на спине каждого встали и раздулись. Смертельный удар готовился с обеих сторон. Присутствующие смотрели, едва переводя дыхание... Петух Иваныч еще свирепее ринулся на своего соперника. Но соперник привскочил и со всею силою стукнул его по голове... Петух Иваныч клюнулся в траву и распластал крылья. Более он не пикнул: он был убит на повал...

- Kа-а-к! - закричал с запальчивостью Михей Михеич: - так ты пришел моих петухов убивать? Взять у него петуха и отдать его на жаркое...

Победитель без жалости был унесен на кухню.

Гребенщик оглянулся. Все разошлись. Слезы закапали с его усов. Он с силою ударил дудку о крыльцо. Дудка разлетелась в дребезги. Он пошел в кабак.

Там его отыскал Сояшница. Он приласкал его, утешил и даже решился перевести в свой шалаш. Гребенщик с той поры, в самом деле, и поселился у маляра. И когда Михей Михепч, выходя прогуляться, спрашивал маляра: "а скажи мне, Сояшница, что это у тебя за человек живет там в шалаше?" - Сояшница на это отвечал: "то ничего; то я себе нанял опять краски растирать!" - Михей Михеач довольствовался ответом Сояшницы и не тревожил его новыми распросами.

Недолго, однако, наслаждался Сояшница обществом и нового своего друга.

Однажды (это было в начале первых зимних морозов, когда холодный ветер неожиданно потянул из-за речки) Сояшница жарко истопил печь, лег на лежанку и до глубокой ночи не мог закрыть глаз, ворочаясь с боку на бок и невольно сравнивая своего молчаливого гостя с покойным Омелькой Брусом. И сквозь легкую дремоту виделось ему былое, невозвратное время, статный, широкоплечий парень, с синяком, похожим на родимое пятно, под глазом, цветущая степь, широкий косогор и море трав, по которым ныряет пара круторогих волов и тяжелый хуторянский воз. - Гость маляра также не спал и поминутно ворочался.

Когда маляр проснулся и протер глаза. в шалаше не было ни души. Кровать, на которой спал его гость, была пуста, и ветер прорывался в раскрытую дверь. Сояшница накинул на плечи шубу, выскочил из шалаша, заглянул под навес, где стояла карета, заглянул в погреб; нет ни души, и только первый снег кружился и сыпался на землю тяжелыми, волнующимися хлопьями. Первою мыслию маляра было, что молчаливый гость обворовал его и убежал. Но он тут же отклонил от себя это недостойное подозрение и решил, что гость, вероятно, соскучился и пошел искать себе иного приюта и иных друзей.

Горько усмехнулся Сояшница, надвинул на уши шапку и вышел из шалаша, с целью, во что бы то ни стало, вернуть назад безумного сожителя. Свежие следы виднелись под навесом куреня, у двери, на занесенной полоске снегу. Он кинулся по этим следам. На дворе его окликнул сторож, один из его приятелей:

- Куда ты в такую пору, Сояшница?

- А вот, я на амбар: хочется на голубей. посмотреть - не подмерзли бы! - ответил старик, и он скоро скрылся из глаз сторожа...

Следующее за этим утро было ясно и безоблачно. Солнце весело катилось по голубому небу. Равнины искрились серебром первого снежного убора. Михей Михеич, в теплом бешмете и в ваточном картузе, с суконными клапанчиками на ушах, сходил с крыльца, собираясь побродить по хозяйству. И только что он подумал: "а посмотрим, много ли девки надрали пуху", - как к его дому подьехал воз, покрытый рогожею. Сотский шел возле воза и что-то говорил рыжему в веснушках парню, который погонял волов.

- Что тебе, Никита? - спросил Михей Михеич сотского.

- А вот, работник мой ехал по степи с сеном и под стогом нашел двух замерзших людей.

Парень откинул с воза рогожу. На куче снега лежали окоченелые маляр Сояшница и гребенщик.

их поставили в так-называемый мертвый домик, который читатель всегда встретит на многих степных кладбищах.

сторож вошел в мертвый домик, замерзший гребенщик лежал на столе, а маляра там не было. - Сторож заглянул под стол и в канавы, окружавшия кладбище, даже на колокольню: нигде не было старика. Сояшница ожил, покинул мертвый домик и притащился к себе в шалаш, истопил там печь, сварил себе кашу, обогрелся, проспал чуть не целые сутки и снова, как ни в чем не бывало, стал жить на белом свете.

Но уже лучшия струны его души были порваны, и он более не выходил из холодной, постоянной тоски. Тень первого его друга, Омельки Бруса, носилась перед ним, и он с печальным раздумьем смотрел через забор сада. Однажды он пробовал-было расхрабриться перед хуторянскими молодицами и объявил, что вы, вот, не смейтесь, что он сам женат, и что его жена молода и не уступит никаким на свете молодицам. И когда в его словах усомнились, он пошел к Михею Михеичу, занял у него, в счет будущей платы за карету, денег и сообщил, что пойдет за женою и приведет ее на хутор. - Отправился маляр в дорогу. Весь путь его мочил холодный дождь и била острая осенняя стужа. Иззябший и измученный, добрался он к купцу, у которого проживала работницею его жена. - Несколько десятков верст, пройденных пешком, дали себя знать старику. Купец посмотрел на него с изумлением и спросил: "Да разве это твоя жена?" - "Моя!" - ответил Сояшница. - Купец задумался, повел его в свои комнаты, накормил его, напоил и сказал: "Жены твоей теперь у меня нет!" - "Как нет? Где же она?" - спросил маляр изменявшимся голосом.--"Она, - вот видишь-ли... она теперь уже не у меня, а у одного аптекаря, в Харькове, нанимается... ключницею". - Маляр разставил руки и вперил глаза в землю. Слеза выкатилась из-под его ресницы и, задрожав, повисла на небритом подбородке. - "Ступай и возьми свою жену! она здорова, сыта и тебе обрадуется!" - сказал купец.

- Нет! - ответил он: - жена теперь не пойдет за мною! Дождь и теперь очень мокро!

- Как не пойдет? Да ты ее возьми силою; на то ты муж...

- Муж!.. нет она не пойдет! - замотал гололовою маляр: - я уж знаю свою жену! не пойдет, потому дождь и мокро.

И, несмотря на все увещания купца, он покинул Харьков и опять пустился в длинный путь. Ночуя под копнами и в старых кирпичных заводах, пришел он к Михею Михеичу и молча подал ему гривенник.

- Это осталось от денег! Возьмите, отдалите разом, при расплате за карету; а то еще пропьешь его, как паршивый бродяга.

- А где же твоя жена?

- Осталась там.

- Как осталась! - ты разве не был в Харькове?

- Как не пошла бы? - Что ты городишь?

- Мокро!.. Я уж знаю свою жену; не пошла бы, потому что дождь и очень мокро.

С той поры маляр точно преобразился, стал совершенно спокоен. Еще он иногда возился с подпилком у винтов и у ручек кареты. Но уже работы над нею не доводил до конца. Прислонясь к забору сада, он смотрел по целым часам в поле, по которому носились, каркая, черные вороны. Он уже не встряхивал седыми волосами, говоря о том, что вот придет время, и он напишет такую славную и хорошую вещь... Маляр видимо угасал и, как бы предчувствуя близкий конец, не заводил ни с кем разговора.

- Что с тобою, Сояшница? - спрашивал он.

- Скучно мне сударь, вот что...

- Как скучно? - что за чепуха...

- Но отчего же тебе скучно?

- А враг его знает! - отвечал маляр, утирая рукавом катившияся на кончик носа слезы: - везде скучно: и в шалаше скучно, и на хуторе, и в поле, просто - на свет бы не глядел...

- Что же? верно война будет? - спрашивал Михей Михеич.

- Ну, войны не будет! а просто скучно - руки бы на себя наложил...

- Не ее, а Бруса! - отвечал тихо маляр и уже не мог удержаться... Глухия рыдания вырывались из его старой груди.

* * *

В светлый июньский вечер, когда в прозрачном воздухе, против солнца, роились мошки и облака ярко блистали за рекою, - когда дружно звучали в нескольких местах поля песни идущих с работы косарей и на хуторе перед колодцем, тихо беседуя, стояли поселяне и поселники, - маляр Сояшница, лежа на тулупе перед шалашом, вслушивался в шопотливые звуки степного вечера. Отрадно ему было дышать свежим воздухом, напоенным благоуханиями цветов. Он робко улыбался, вглядываясь в отдаленные очерки полей. Солнце золотило круглую вершину клена, одиноко поднявшагося на просеке зеленого сада. Кукушка звонко куковала в кустах за речкой, в осиновой роще... Маляр стал считать крики кукушки, далеко разносившиеся в частом вечернем воздухе, - стал считать с мыслью: - "а посмотрим, сколько еще мне лет остается жать на свете"... и не досчитал. Старого Сояшницы не стало в живых...

* * *

Случилось мне, в качестве депутата крестьянского комитета, проезжать места, где происходило действие рассказа. Вечер застал меня в поле, и я завернул на постоялый в деркачёвских хуторах. Постоялый был вблизи хуторского кладбища.

Я вспомнил о лицах, похороненных здесь, и захотел взглянуть на их одинокия могилы.

Я подозвал одного из них, он вызвался меня проводить на кладбище. - "Где тут могила маляра Сояшницы?" - спросил я его.

Провожатый указал палкой на деревянный крест и ответил:

- Вон она.

Я подошел к кресту.

- Да это она же и есть.

- Как она? Ты же сказал, что это - могила маляра!

Мужик зевнул и сказал:

- Ну, да, она и есть могила маляра!

- Омелько Брус?

- Да!

- Но знаю. Такого тут и не бывало. Да и маляр, постойте, должно быть, не тут похоронен! - прибавил он, немного помолчав.

- Ну, а не знаешь-ли ты, где похоронен у вас прохожий гребенщик? он тоже, если помнишь...

Мужик надвинул шапку, запахнул полы зипуна и молча пошел обратно к кабаку, не удостоив меня ответом... У кабака слышалась песня....