Пельтетепинские панки

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Пельтетепинские панки (старая орфография)

* Первоначально "Пельтетепинские панки" и "Село Сорокопановка" составляли два отдельные рассказа, впоследствии же оба эти рассказа автором были соединены вместе под общим названием: "Село Сорокопановка".

В слободской Малороссии, благодаря полному отсутствию мудрых правил майората и совершенному незнанию того, что в других местах называется золотою жизнью холостяков, существует искони один род любопытных обывателей, средина между великорусскими однодворцами и казачеством старой Гетманщины, которых по уличному, в народе, называют панками, полупанками и подпанками. Эти любопытные обыватели с недавних пор стали несколько исчезать, убегать из благодатных степей и перерождаться, появляясь в отдаленных городах и губерниях в виде помощников откупщиков, помощников барышников и других разных спекуляторов. Но иногда путник наталкивается в степях на слободку, жилище таких панков, слободку странную и причудливую, слободку любопытную, как ветхая, полупонятная рукопись на языке отошедшого без вести, древняго наречия. Подобная слободка столько же занимательна, как храмы друидов, развалины Ниневии и мексиканския древности! Такой слободки даже и не увидишь, проезжая степью с большой дороги, потому что она всегда пригнездится в глубоком байраке, по берегам логовища тощей, степной реченки, или сидит себе в лесу, вокруг природных зеркальных ключей, над которыми вьются и стонут дикия чайки. Иногда только, рано на заре, с пустынного косогора или кряжа меловых холмов, приметишь, где-нибудь в стороне, на окраине степного горизонта, лиловый дымок, который рядом стройных, несущихся в воздухе столбов, поднялся над чертою туманной дали, тихо протянулся по небу и, закудрившись на маковке, как капитель древней колонны, стушевался и исчез в тихом воздухе. Эти колонны - дым скрытых труб скрытой слободки. А подъезжайте ближе, сотни золотых скирд, как ряды гвардейских драбантов, толпы наймитов и наймичек, с громкими песнями и сверкающими серпами, и вереница вечно махаюших, точно вечно зовущих кого-то со степи, мельниц встретят вас у околицы. Панки живут себе весело! Панкам и нуждочки мало в том, что иной раз они сами ходят за плугом, сами доят коров, сами молотят горох и смолят откормленных кабанчиков. Кабанчики вещь очень вкусная, и панки их не променяют ни на фраки, ни на модные визиты, ни на кипучее иноземное вино. Зато, разбогатей панок, - у него является толпа наймитов, челядинцы совершают домашния работы, одевают, поят и кормят его, и панок ходит себе, заложа руки за спину смурого с подпалиной бешмета, ходит себе к соседу Точичке, попивает с соседом Точичкой наливки и водянки, водянки да запеканки, крестит с соседом Точичкой свою пятую дочку, и прочит свою пятую дочку в жены сыну соседа Точички, и кладет ей на зубок старый бабушкин шушун, шушун голубой, подбитый зайцем, старый бабушкин парчевой кораблик и алые бабушкины черевички; и, глядишь. через два десятка быстро мелькнувших лет, и пирует на задуманной свадьбе соседей вся тихая слободка, и дивится сдободка нарядам невесты, и никогда не выходят эти наряды из моды и вкуса незатейливых панкои живут привольно! Панки так живут привольно, что болезнь - старость, а из жизненных неприятностей икота, да чрезмерное плодородие - только и известны между панками. Вследствие этого, у большей части народонаселения панков загорелые лица походят на волчанские, переспелые арбузы, руки походят на их собственные ноги, у пожилых дам иногда на полных губах сидят усы, а у дочек усов нет, зато глаза, нос и губы решительно тонут в молочных пышках щек. - Сын зажиточного панка, щеголь подпанок, какой-нибудь Вайленченко, у которого отец был, по слобожанскому обычаю, Вайленко, мать - Вайленчиха, дед - Вайло, а бабуся - Вайлиха, и сын которого должен именоваться поэтому Вайленя, а дети сына его - Вайленята, - надевает бекешу на лисьем меху и голубые ситцевые штаны с портретами, приводящими в азарт всех собак слободки, и ходит рындиком по широкой улице, и подмигивает чернобровым панночкам и подпанночкам, и смотрит, как панночки и подпанночки, середи чистых двориков, варят варенье, гонят водку на вишневые косточки, или же, поймав хохлатую наседку, делают рекогносцировку её благосостояния и будущого её приплода. Весело живут панки, так весело и привольно живут панки, что самому хотелось бы приютиться на тихой слободке и пожить их жизнью... А были ли вы, тоспода, когда-нибудь в Волчанске? Нет! что я говорю! Разумеется, что были, потому что Волчанск так уже хорош, что и нельзя уже в нем не быть! Нет: были ли вы, господа, за Волчанском, были ли вы там, где идет дорога на Валки, и где не идет дорога на Змиев, потому что вряд ли и где-нибудь может идти дорога на этот скучный и однообразный Змиев. Если были, то наверно помните, что тут, неподалеку, с крутой меловой горы, виден долгий-долгий лес, за лесом - гора, а за горою - речка, и этой речки вы не найдете не только на какой-нибудь карте, но даже и в пяти верстах далее от подошвы горы и от её собственного истока. Речка называется Маминька... На этой Маминьке, по обеим сторонам, если взглянуть на нее с горы, кучками и в разсыпку разбросаны все слободки, слободки и слободки... На этих слободках кое-где вы встретите настоящих панов и паней, бывших в Харькове и дальше; а на других живут одни панки, - панки небогатые и тихие, милые сердцу панки... Вот, например, слободка Пельтетепинка, или, как ее зовут завистливые соседи, слободка Непересчитовка. Сорок-сороков окружных панков особенно знают, чтб такое Пельтетепинка, знают и посещают ее потому, что панки Пельтете разных слободки, хотя обе эти слободки составляют одно целое и никогда, решительно никогда, не считали себя чуждыми друг другу. Маминька в Пельтетепинке была в давния времена украшена мостом, который соединял оба берега; но как-то, в водополье, мост снесло, и его уже более, по заведенному обычаю, не возобновляли... Говоря по правде, и незачем его было возобновлять. Зимою одна сторона панков сообщалась с другою по льду, а летом речка пересыхала. Одна весна только представляла непреодолимую преграду... Да, впрочем, тогда каждая сторона предавалась упоению таинств любви и совершенно забывала о своей соседке. Наконец, если бы кому нужно было и тогда что-нибудь сказать, так стоило только стать на берегу Маминьки и крикнуть. Маминька нигде не была шире главной Бахмутской улицы, и потому слова звучно и легко перелетали с берега на берег... Пельтетепинские панки не то, чтобы были совершенно богатые панки, однакоже нельзя сказать, чтобы они были и бедными панками, скудельническою голыдьбой, как их называют еще в некоторых сатирических уездных городках. Хлеба у них было достаточно; бараньи бешметы и волчьи шапки были у каждого, и ни одна панночка не засиживалась в девках далее пятнадцатого дня рождения, празднуемого под звуки трех скрипачей и сленого цымбалиста, оркестра пельтетепинской щебетуньи-шинкарки. Например, толстенький, веселый хохотун, пан Шпундик, - как он умеет ловко набить пенковую трубочку табаком, именуемым сампантре, и как в то же время хорош алый коврик пана, постоянно вывешанный на крыльце, рядом с одним голубым костюмом пана, похожим на раскрытые ножницы! Потом - пан Макитра, этот хлопотун и живчик, который при каждом веселом слове, своем или чужом, прыгает и шевелится, как картонная кукла с контробасом, подергиваемая спрятанною сзади ниткою. А хоть бы и этот важный, молчаливый и всегда угрюмый пан Холодный, с животом, раздвигающим толпу, как крепостной, стенобитный таран, - пан Холодный, у которого куча детей, как куча круглых картофелин, поставленных на картофелину, и у жены которого лицо до того полное и странное, что однажды, в жмурки, рука незрячого приняла его не за лицо, а совсем за другое... Но ни пан Шпундик, ни пан Макитра, ни пан Холодный не сравнятся с Антон Минычем Морквой, у которого на нижней губе сидит нарост, величиною с игольник, вот так, как будто бы у Антон Миныча всегда во рту недокуренная сигарка, и у которого все соседи, начиная с исправника, окружного, акцизного и судьи, до отца протопопа, матери протопопицы и двух соседних арендаторов, объедаются до того, что после обеда не могут пошевелить ни языком, ни пальцем, и тотчас прибегают к некоторым облегчительным медикаментам; с Антон Минычем Морквой, у которого, наконец, однажды ужин, на его собственных именинах, состоял, как уверяют, из двадцати двух блюд! Нет спора, между обществом Пельтетепинским есть, например, такие панки, как пан Дудочка, который лжет на каждом шагу, как жид на бердичевской ярмарке, лжет и всегда прибавляет: "Ну, ей-ей же, правда!" или: "Ну, чтоб же у меня рот передёрнуло, если это не так!" - и потом, как, например, сын бывшого гуртовщика, Пунька, который икает так неожиданно и так непристойно, что с некоторых пор его стали избегать в очень многих домах, где бывает дамское общество... Пельтетепинские панки еще большие искусники на разные изделия и приятные, домашния занятия. Пан Шпундик, например, очень недурно рисует узоры для шитья и играет на флейте; пан Макитра весьма недурно шьет по тамбуру; пан Холодный всем детям своим делает куклы, но при этом, как говорят, собственноручно же и сечет их каждую субботу. Пан Дудочка - бобыль-бобылем и делает одне только неприятности своим знакомым; пан Пунька тоже делает неприятности и еще более пана Дудочки, о чем изложено выше; но зато его подбородок всегда так выбрит, что ему говорят обыкновенно: "А знаете ли, Сал Салыч, за такого бритого, как вы, двух небритых дадут!" - Наконец, всеми любимый Антон Миныч Морква. Антон Миныч - угоститель и упоитель, хотя и не рисует узоров, хотя и не шьет по тамбуру, не играет на флейте и не делает кукол; зато вы всегда увидите. как Антон Миныч, иногда в шлафроке, а иногда и просто, от жары, в платье Евьг, сидит у себя в садике перед кадочкой и делаеть загибеньки и простые колбасы, такия вкусные, что если вам даст он попробовать и тут же, закрыв вам рукою глаза, спросит: "А что это такое?" - а вы и не скажете, что это такое! - И, Боже мой! сколько достойных и прекрасных людей, с талантами, не менее достойными и приятными, обитает в этой Пельтетепинке, в кругу этих Пельтетепинских панков!.. Но чьи это два дворика стали на берегу с двух сторон речки Маминьки, стали и смотрят, как две молодицы, пришедшия с ярмарки, две щебетухи, в новых платках, лентах и дукатах, - смотрят и как будто сами говорят: "Вот, посмотрите на нас, добрые люди: вот мы так заслуживаем того, чтобы на нас помотрели!" Чьи это два чистеньких и кокетливых дворика? - Дворики принадлежат двум Пельтетепинским дамам, - двум достойнейшим дамам слободки: Дарье Адамовне Передерий, с левой стороны, и Дарье Адамовне, тоже Передерий, с правой стороны Маминьки... Как ни странен случай, но должно прибавить, что соседки, жившия друг против дружки через речку, точно носили одинакия имена и фамилии, хотя никогда не были родня друг другу и не имели решительно ничего схожого. Потомство Передерий искони существовало и по левую сторону Маминьки; потомство Передерий искони существовало и по правую сторону Маминьки. - Дело в том, что скопидомки-хозяйницы обе были еще и совершенно разного характера. Дарья Адамовна с левой стороны была подвижная и румяная, с носом, глядевшим вверх, или, иначе, с носом, подающим большие надежды, - затейница подтрунить на чужой счет, затейница устроить свадьбу, устроить шумную катавасию в посторонней семье и потом весело и беззаботно обо всем посплетничать. Дарья же Адамовна с правой стороны, хотя была также ни чуть не прочь и подтрунить, и устроить свадьбу, и устроить катавасию, и потом обо всем посплетничать, - но зато почти никогда не улыбалась, никогда не вертелась и не двигалась так, как её соседка, все делала, напротив, молча и сурово, без смеха и прибауток, без ветренной веселости и шума, и даже была несколько падка к меланхолии. Иначе, Дарья Адамовна с левой стороны была, если можно так сказать, Дарья Адамовна - Комедия; а Дарья Адамовна с правой стороны была, если можно так сказать, Дарья Адамовна - Трагедия; характер обеих проявлялся во всем, до чего оне ни касались, и потому их ни в каком случае нельзя было смешать. И так как до этих двух соседок главным образом будет относиться вся наша история, мы скажем, как жили пани Передериихи, чем занимались пани Передериихи и в каких отношениях были друг к другу и к остальному обшеству Пельтетепинки... В то время, как соседи двух соседок, с обеих сторон реки, - (а соседи были: налево, под гору - пан Кислый, за ним - Юнаши, за Юнашаец, у которого на голове не было ни единого волоска, зато борода была, как фартук, такая белая и всегда расчесанная; с правой стороны, под ольховою рощицей - пан Бубырь, далее панок бедненький и тихенький - Цуцыня, за ним - ломатель жидовских спин, весь заросший усами и бакенбардами, пан Чухрай-Перечухренко, возле него - пан Дешёвый, рядом с ним - пан Дорогой; а там и пошли Сморченки, Скубенки, Виенки, Павленки, Пупенки, Савченки, Миненки, и всякие енки, пока, наконец, у самого входа в слободку, не возвышался дом винокура, пана Ивана Побейшею), - в то время, говорю, как упомянутые соседи двух соседок занимались хлебопашеством, сами ходили за бороною и плугом, сами ковали лошадей и дергали шерсть с коз, - соседки предоставляли свое хозяйство двум задорным и зубастым наймичкам, хуторянкам из-под Волчьяго-Яру, а сами только солили огурчики, вялили грибки и вишеньки, вышивали кошельки милым сердцу панычам, - панычам, пожирателям девичьих спокойствий, или, как говорят о них, ненасытецким сердцеедам и безпардонным съумасводам, - и проводили время в приятных разговорах... В то время, когда Маминька замерзала или пересыхала, оне посылали по вечерам просить дружка дружку на свечку, то-есть, как это у нас водится, посидеть, поболтать и поработать вместе, не вводя себя в лишний изъян по освещению. Когда же Маминька пышно стремила воды свои по лону зеленых берегов, оне выходили, через огороды, на берег и переговаривались друг с другом через речку...

- Ну, так как же там у вас все идет? - начинала Дарья Адамовна с правой стороны, или Дарья Адамовна-Трагедия, поглядывая через речку и шевеля спицами шерстяного чулка.

- Да ничего, тётенька, очень хорошо идет! - отвечала Дарья Адамовна-Комедия веселым и почтительным тоном, что означало и прибавленное имя тетеньки, также шевеля спицами шерстяного чулка.

- Да, так-таки, тётенька, очень хорошо! - подхватывала веселая соседка, выставляя на показ свои румяные и свежия щеки.

- И терновку перелили в бутыли?

- И терновку перелила в бутыли!

- Ну, и солод уварили, Дарья Адамовна?

- И солод уварила, Дарья Адамовна!

- Скажите! вот-как!.. Так, значит, и борова посадили в саж к розговенам?

- И борова посадила!

- Да-с, очень любопытно! - подхватывала, сверкая румяными щеками, соседка веселонравная: - а вам-то что, завидно, что ли, тётенька?

- Ну, матушка, завидно не завидно, а скажу вам по правде, что сегодня ваш селезень переплыл ко мне в огород!

- Ну, так что же, что селезень мой переплыль кь вам в огород?

- А то же, матушка, что каналья я буду, если не сверну ему головы! - произнесла при этом Дарья Адамовна-Трагедия, превращаясь в полотно и едва шевеля от волнения спицами чулка.

- А что разве?

- Да то же, что каналья и я буду, если и вам тогда не сверну головы!

- Мне? - подхватывала мрачная соседка, улыбаясь и задыхаясь от бешенства.

- Вам, именно вам!..

- А уж позвольте их при этой верной оказии послать вам целых-две! - замечала Дарья Адамовна-Комедия и тут же посылала через речку обещанное... Дарья Адамовна-Трагедия на это совершенно терялась и, помолчав, изъявляла убеждение, что с такою злодейкой, как Дарья Адамовна (не она, а другая Дарья Адамовна!), надо говорить, наевшись гороху. На это Дарья Адамовна веселонравная, в свой черед, заливалась дребезжащим хохотом, который далеко разносился по реке, и говорила:

- Да вы, Дарья Адамовна, мерзавка!..

- И, матушка! - отвечала на это соседка суровая: - мерзавка не мерзавка, только всем известно, что у вас от клубники губы пухнут!

- Как пухнут? - спрашивала озадаченная Комедия: - этого быть не может, этого никогда я не замечала!

- Ну, когда пухнут губы, так я же вам доложу, что вы в шкапу, в спальной, держите водку на сосновых шишечках и пьете ее каждый день по пяти, а иногда по шести рюмок, и от того у вас нос красного цвета - отливается и наливается, как термометр, и глаза не свои!

- "Тьфу!" - плевала на это негодующая пани с правой стороны, и, сказав: - вот же вам за это что! - уходила домой переволнованная и сконфуженная до-нельзя...

Иногда такая беседа кончалась неожиданным миром, и каждая пани, сказав: - "Ну, матушка, вы себе, если хотите, гуляйте, а мне пора чай пить!" - расходились по домам. Но в другое время, вслед за дулями и громкою личною перебранкой, утомленные пани высылали на реку своих наймичек, и зубастые наймички звонкими, раздирающими дискантами оглашали окрестность и перестреливались не хуже запальчивых героев Илиады. - "Да ты уже замолчи! - кричала одна наймичка другой, стоя на плетне огорода: - ты уже замолчи, потому что я уже знаю, какая ты!" - "А какая же я?" - подхватывала противница, также стоя на плетне. - "Да такая же, как и твоя мать!" - "А какая же моя мать, сякая ты, такая?" - "Да такая же, как и ты!" - "А я какая, сякая ты, такая?" - "Такая же, как и твоя мать!" и этот речитатив тянулся нескончаемо, при сбежавшихся с обеих сторон Маминьки зрителях, разжигаемый еще поощрительными криками самих хозяек... Наконец и этого еще было мало: хозяйки расходились по домам и, в пику дружка дружке, каждая именовала свою свинью или слепую кобылу Дарьей Адамовной, и слободка долго волновалась, разделившись на два враждебных лагеря, ратующие каждый за свою обывательницу и незнающие пощады и снисхождения... Но такова судьба человеческого сердца! Подходили чьи-нибудь именины или крестины, и обе соседки, если был случай переправиться через речку, встречались снова друзьями и, ухватившись за руки, чмокали дружка дружку в губы, произнося: - "Ах, это вы, душечка!" - и получая ответ: - "Да, душечка, это я!"

Однажды (случилась эта история в самую засуху, когда Маминька не делила Пельтетепинки на две разных слободки) тотчас после обеда Дарья Адамовна-Комедия прибежала, запыхавшись, к Дарье Адамовне-Трагедии, залилась слезами и упала ей на грудь... - "Что с вами, душечка?" - спросила хозяйка. - "Ах, и не спрашивайте, милашка, я так взволнована, так взволнована!" - ответила гостья и снова залилась слезами. - "Да что там такое?" - спросила хозяйка, оставляя чулок и снимая очки. Гостья на это достала платок, отерла глазки, отерла щечки и, вынув из-под лифа письмо, сказала: - "Вот, послушайте, душечка! вот какой со мной сделался неожиданный случай!" - сказала и прочла вынутое письмо...

"Милостивая государыня и если смею так назвать друг не только мой, но и всего человечества! Успехи Дружбы вашей ко мне заставляют сделать открытие, я влюблен голову совсем потерял! разумеется вот вам участь блаженство посланное а моя чем же я виноват хоть в речку! сна не имею, целую ваши ручки, если же когда вы обратите взор меня то прошу не откажите подарить меня вашею рукой вы меня знаете теперь же пришлите мне ниток на карпетки всего один моток и не забывайте дрожащого

Ивана... (фамилию гостья прикрыла пальцем) а также и шерсти только той которую купили в городе а не вашей а письмо держите в секрете!"

Гостья кончила, но не могла произнести от волнения ни слова и сидела, потупясь, как пойманная с папироской пансионерка...

- Ну, что же, шерчик, очень рада! - возразила суровая хозяйка: - жених нашелся, не надо упускать! вот и все!

- Ах! - воскликнула гостья и снова повисла на шее хозяйки, и снова зачастили по щекам её радостные слезы...

и на другой день, и на третий день, и целую неделю, и положили, наконец, уведомив милого жениха, начать делать приданое... Через неделю после этого решенья, соседка, получившая письмо, сидела также дома и также сидела после обеда, как вдруг дверь отворилась, и в её гостиную вошла Дарья Адамовна-Трагедия. Дарья Адамовна-Трагедия вошла молча, молча поклонилась, молча и таинственно села на диван... На руке её, на шнурке, висел походный чемодан (так называли в слободке ридикюль гостьи); она раскрыла стальную пасть чемодана и стала оттуда вынимать на стол разные вещи. Вышел оттуда клубок голубой шерсти и две огромные деревянные спицы с начатым чулком; вышел оттуда бронзовый наперсток в виде волчьей головы; вышли из чемодана и другия походные арматуры гостьи: тамбурная иголка, оловянные очки, рогулька для лент, костяная палочка для ковырянья в ушах, пузырек с нюхательным табаком, два хлопка корпии из морского каната для затыканья ушей от простуды, стальной игольничек, в виде флейты, ножницы и кирпич, оборнутый в вышитый гарусом чехол, для пришпиливания работы. Суровая гостья разложила все это в большой симметрии на столе, поковыряла в ушах уховерткою, заткнула их новыми хлопками из морского каната, надела нитяные перчатки без пальцев, оседлала нос очками и, вооружась спицами, произнесла:

- Ну, матушка, а я к вам тоже с новостью!

- С какою новостью? - спросила хозяйка, насторожив уши, как моська, в то время как, перележав все бока у ног мечтающей хозяйки, она неожиданно услышит: "Жю-жжю!" или: "Фиддель, ты филасёфствуёшь?" и поднимет к хозяйке оскаленную мордочку... Гостья покинула спицы, взглянула через очки, покачала головою, причем заколыхался на ней накрахмаленный, огромный чепец, распущенный, как перья на шлеме древняго рыцаря, и сказала: - "Ну, пропала и я, душечка!" - и, сказав: "Ну, пропала и я, душечка!" - вынула из ридикюля письмо и стала, его читать:

...Милостявая государыня и если смею так назвать друг не только мой но и всего человечества Дарья Адамовна! Не терзайте меня а я готов сейчас жениться на вас! У меня наследство семь десятин и пасека около Катышевахи - жду ответа не мучьте потому что мучить можно муху иди что-нибудь другое но не мучьте меня нежный друг душечка! Слова ваши льются как алмазы из вашей фортуны, когда вас слушаю и притом у вас чисто русское сердце.

Иван... (фамилию гостья прикрыла также пальцем).

"Милостив... Сиятелъство... Проба пера..

- Нет! - прибавила гостья, перевернув письмо: - эти слова попали сюда нечаянно, они находятся уже на другой стороне письма!..

Хозяйка замерла от удивления, думая про себя: "И в этакую старуху, и в этакую нюню - и влюбляются!" - и произнесла, кусая губы: - "Что же, Дарья Адамовна? счастье! Поздравляю от всей души! Не надо упускать такого счастья!" - Гостья при этом слове стала опять смотреть через очки, медленно сложила письмо, закачала перьями шлема и заключила хозяйку в объятия...

Гостья и хозяйка стали снова шушукаться, шушукались-шушукались, положили также шить приданое, и посетительница, нагрузив снова известный уже чемодан, покинула левую сторону Маминьки не прежде, как ночь сошла на дремлющую землю и в реке заколыхался живоподвижный сверток червонцев, брошенный с неба полным, ярким месяцем... Вот, пришел сороковой день рождения Антона Миныча Морквы, у которого, как уже также известно, во рту была всегда недокуренная сигарка и однажды ужин состоял из двадцати двух блюд, - пришел день рождения Антона Миныча, и Антон Миныч увидел вдруг весь дом свой полным, как тарелка с пшеницею, отобранною для пробы на посев. Скрипачи, с слепым цымбалистом, напиливали за завтраком и обедом; за десертом предстала на столе вавилонская башня из леденца и теста, из которой выскочила потом живая курица и много напугала и насмешила дамское общество. - После обеда, увидевшого гибель двух или трех дюжин бутылок старой, неподслащенной сливянки, когда две рослые девки, наймички Антон Миныча, в пучках и тяжинных юбках, внесли в заль дымяшуюся чашу варенухи, - после обеда общество засело - частью играть в шашки, а частью в карты, в любимую игру носки...

Да помилуйте, да что же вы делаете, да этак вы лишите меня носа! - вскрикивал пан Маки хлопал его по носу картами, как кузнец по раскаленной шине, хлопал и еще злобно приговариваль... Слезы давно бежали по щекам пана Макиитра уже чувствовал озноб в пояснице и шее, который чувствуют все подвергаемые хлопанью по носу картами, как вдруг в дальнем углу комнаты, в густом дыму сампантре, голосок пана Дудочки произнес: - "А вы, господа, не знаете, а у нас теперь две новые невесты!" - Как мужчины Пельтетепинские ни считали лгуном пана Дудочку, как они над ним ни трунили и ни потешались, но тут решительно не вытерпели и подступили к нему с разспросами, позабыв и о картах, и о носе пана Макитры...

и, теснясь к нему со всех сторон. Дудочка сделал из своего лица лицо торжественное и мерным шопотом произнес: - "А это, господа, наши пани: это - Дарья Адамовна Передерий и её соседка, тоже Дарья Адамовна Передерий!" - "Да ты, брат, врешь?" - заметил прямо пан Холодный, делавший детям своим, как уже известно, собственноручно куклы и в то же время, также собственноручно, секший их каждую субботу. - "Ну, сй-ей же, это правда! Ну, чтоб же у меня рот передернуло, если это не так! - произнес пан Дудочка обычное свое утвердительное слово: - а оне даже и приданое уже стали шить!" - Пан Холодный на это уставил лоб в землю, а общество единогласно решило идти к хозяину дома и объявить ему услышанную новость. - Хозяин дома был найден обществомь в гостиной, где он стоял на коленях, на ковре, в кругу обступивших его дам, и объяснял, едва ворочая языком, что это не день его рождения, а день его сердца, потому что столько милых особ сошлось приветствовать его сердце.

- Сердце, брат, сердцем! - произнес на это, входя вь гостиную, с разбитым носом, пан Макитра: - а дело, брат, в том, что наши пани Передериихи обе, с недавняго времени, невесты!

Пани Передериихи на это вскрикнули: - "Ах!" - хотели-было бежать, но тут же и остались и взволнованным голосом, по требованию собрания, объявили, что точно оне невесты и что каждой из них сделано предложение со стороны достойных людей, известных обществу. Хозяин, совладав не без трудностей с сигаркою, которая, при настоящем безсилии языка, решительно мешала ему говорить, пригласил взгдядом собрание сесть и спросил у двух переконфуженных дам имя жениха каждой из них... Гул и крики поднялись в гостиной, едва дамы исполнили желание хозяина. Оне обе, и в одно и то же время, произнесли требуемые имена, и эти имена у обеих оказались именем фельдшера соседней слободки, который незадодго перед тем гостил в Пельтетепинке и лечил открывшуюся тут болезнь овец... В гостиной прозвучало имя - Ивана, Андреева сына, Напреева.

"Изверг, варвар, душегуб, мерзкий волокита! да его надо отправить туда, где козам рога правят! - кричали гости, намекая на соседний уездный город, место правосудия: - да чтобы над ним свет не светал и праведное солнце во веки не всходило"! - Пошли толки,. соображения и выводы. - Но, сколько гости ни толковали, сколько ни соображали и ни входили, сколько ни утешали Дарью Адамовну с правой стороны и Дарью Адамовну с левой стороны, никто ничего не придумал для поправления печального дела. Один из гостей, именно какой-то заезжий немчик, Густав Густавыч, - которого соседние панки звали Остап Остапыч и прозвище которому припечатали Мадаменко, по тому случаю, что он был сын где-то проживавшей гувернантки мадамы, - изъяснил, что надо на него подать жалобу в уездный суд; другой, именно поклонник французского языка, пан Чубченко, с флюсом, почему у него левая щека была в виде огромного яблока, говорил, что жалобы подавать не надо, а надо его оттаскать за виски и взъерепенить ему хорошенько марфутку (этим намекалось на бока фельдшера); остальные, наконец, говорили, что не надо его ни таскать за виски, ни взъерепенивать ему марфутки, а надо съездить к какому-то Силентию Викентьичу Шоколо, который хотя был так себе, - Бог с ним! - но все-таки был хороший человек, курил не корешки, а цельный роменский табак, и знал уже, как учить таких молодцов, как фельдшер. Посыпались новые догадки и предположения, догадки и предположения смешались, наконец, в неясный гул, и все в этом гуле потонуло, как вдруг в дверях гостиной показалась высокоумная и высокоуважаемая пани, пани Сенклетея Повсекакьевна Дратва, которую хозяин позабыл пригласить на свой праздник и которая, между тем, как позабытая на крестинах сказочная фея, сама явилась на этот праздник. Пока Антон Миныч стоял перед нею и, заикаясь, излагал свои извинения, гордая и решительная пани выслушала наскоро рассказ о происшедшей истории и, громко потребовав трубку, уселась на диван, затянулась, как любой гусар, пустила ряд колец, пронизала эти кольца особою струйкой дыма и, подбоченясь, произнесла:

- А пани Передериихи лучше всего сделают, если сей же час сядут в мою бричку и поедут со мною к этому подлецу!

скажем, кто была пани Дратва и кто был сам коварный фельдшер...

Сенклетея Повсекакьевна Дратва представляла весьма интересные черты. Она была необыкновенная хозяйка, сама молотила рожь, сама дергала за усы пьяного работника, сама стряпала на кухне и была грозою всей Пельтетелинки. Ее боялись и слушались, как мы, школьники, во время оно, боялись и слушались некоего беглого прусского федьдфебеля, бывшого у нас учителем географии и литературы, - фельдфебеля, откладывавшого из жалованья постоянно часть для платы пени сторожам, лишенным к каждому первому числу нескольких зубов на верхней или на нижней челюсти. Однажды с пани Дратвой был любопытный случай. Она пригласила к себе исправника, и по этому случаю её единственный слуга и косарь Микита, был взят с поля, одет в суконную куртку и набойчатые шаровары и введен в буфет. - "Ну, Микита, - говорила пани Дратва, вручая ему огромный поднос с чашками: - вот это тебе чашки! Смотри же, прежде всего подавай исправничихе: она такая полная, и ты, как войдешь, сейчас ее увидишь!" - Микита бережно вступил в гостиную, окинул взором полукруг гостей и потерялся, потому что, в двух или трех местах полукруга, увидел одинаково полных паней: пани исправничиху, пани протопопицу и пани винокуршу! Он кашлянул и ступил к протопопице. - "Не туда, Микита!" - шепнула с досадою хозяйка, дергая его за пояс. Микита повернулся и потерял присутствие духа; он захлопал глазами и в тумане направился к какому-то невзрачному панычу. - "Не туда, Микита!" - шепнула хозяйка, опять дергая его за пояс. И Микита ступал то вправо, то влево, до той поры, а пани Дра"Не туда, Микита! Не сюда, Микита!" - также до той поры дергала его за пояс, что пояс, наконец, развязался и Микита очутился среди комнаты превращенный, как переодетая в секунду танцовщица в балете. - "Вот так, пани матко! - сказал Микита, стоя с подносом среди ошеломленных гостей: - додергались до того, что теперь уже Микита совсем ни туда, ни сюда!" Это происшествие обошло далеко околоток, несмотря на всю любовь к пани Дратве. - Что касается до фельдшера, то последний был еще замечательнее пани Дра"Как ваше здоровье?" или: "А что, какова теперь погода?" - говорил на ухо и шопотом, точно сообщал какие-нибудь соблазнительные непрпличности. Тем не менее, однако, он был большой хитрец и исподтишка иногда достигал осуществления таких планов, о которых не смели подумать и более смелые души...

Когда он был еще в ближнем городке и учился медицине у одного доктора, весельчака, азартного игрока в банк и общого друга и свата, он обыкновенно уходил рано по-утру на рынок играть с мясниками в шашки и всегда возвращался домой с бараньим боком, связкою загибенек или филейкою, частью говядины для жаркого. Поселившись на слободке, у какой-то троюродной тетки. Напреев сделался любимцем всех соседних маменек. Ему, на масляную, нередко навязывали сюрпризом на ногу деревянную колодку, провозвестницу свадьбы, и заставляли от нея выкупаться... Напреев не выкупался, потому что был страшно скуп и не любил терять даром гривенников и полтинников; колодкам же был очень рад и не упускал случая поволочитъся за смазливыми хуторянками. Иногда в кадрили он вдруг говорил своей даме: - "Позвольте, сударыня, поцеловать вашу ручку?" - На это дама отвечала: - Ах! как это можно! у вас есть своя!" - "Своя дело другое, а ваша лучше и может меня осчастливить!" - замечал косвенно фельдшер, намекая на весьма понятный голос сердца, и был, словом, любезнейший и милейший в околотке молодой человек.

Однажды чуть даже не устроил он свадьбы; но дело неожиданно разошлось, и разошлось по весьма странной причине. Невеста Напреева оказалась совершенно чуждою познания многих общественных слов. Приехав однажды к матери невесты и не застав её дома, Напреев чмокнул невесту в губы и произнес: - "Скажите, душечка, мамаше, что я был с визитом!" - "С визитом? - спросила простушка, а время тогда было зимою: - отчего же вы не попросите его в комнату? еще как бы не замерз!" В другое время, возстановляя здоровье невесты, нарушенное коликою от гречневых блинов с постным маслом, фельдшер сказал: - "Кушайте и борщик, душечка, с аппетитом, и уточку кушайте, и варенички кушайте, с аппетитом!" - "Да я посылала уже за аппетитом, - отвечала простушка-невеста: - да только его совсем не нашли на базаре!" Напреев закусил губы, ловко отказался от обещанной руки, и, когда аккуратная маменька невесты намекнула ему о долге, о занятых у нея двадцати пяти рублях, Напреев также ловко составил к ней объяснительное письмо и в конце этого письма заметил: - "А что касается, сударыня, до приведенного здесь долга, то я один лишь долг чувствую - именно долг совершенного почтения и преданности, с коими имею честь быть навсегда и во веки такой-то!" - К такому-то коварному человеку подкатила, наконец, бричка с тремя пельтетепинскими дамами. Но к чему описывать, к чему изображать, какое печальное и тягостное окончание имела эта затеянная поездка? К чему это изображать? Краска выступает на лице автора, и если бы он мог очутиться в эту минуту в своей книге, очутиться в виде какой-нибудь буквы, среди изображаемых им строчек, он увидел бы, вероятно, краску и на щеках читателя! Секлетея Повсекакьевна вошла к фельдшеру, стала перед обманщиком, держа за руки трепещущия жертвы, и произнесла: - "А ну-ка, голубчик, говори, какая из этих двух дам избрана тобою? Говори! Письма-то ты писал к ним обеим!" - Напреев, в положении, которое можно сравнит с положением пуделя, застигнутого в кухне над приготовленными к столу котлетами, стал-было запираться, к ужасу обеих жертв; но пани Дра"Это я, Дарья Адамовна, нарочно... это я не влюблен... это я... боров... я хотел выпросит у вас борова на завод и сказал вам!.."

Предоставляю читателю вообразить все негодование и весь ужас Пельтетешинскйх дам, быстро покинувших жилище коварного волокиты, и замечу только, что все недоумение произошло вследствие того, что посланный фельдшера отдал письма, наведенный в ошибку по случаю одинаких имен, соседок, не одной, которой оне адресовались, а обеим вместе, и что фельдшер, действительно, замыслив выманить у Дарьи Адамовны с левой стороны для завода борова, решился достигнуть этого сердечным путем... Признание фельдшера было в тот же вечер у Антон Миныча Морквы сообщено всему Пельтетепинскому обществу, и Пельтетепинское общество повело против безсовестного волокиты такия мины, что не прошло и году, как этот волокита покинул ближнюю слободку и, под видом будущого, прописанного в подорожной одного проезжого офицера, уехал и с той поры пропал без вести... Соседки скоро успокоилис и попрежнему теперь снова выходят на берег Маминьки; выходят переговариваться, ссорятся и мирятся, мирятся и ссорятся, и служат знаменем дружбы или раздора для двух сторон слободки Пельтетепинки, и служат украшением обеих сторон общества милых и достойных панков слободки Пельтетепинки...

1854 г.