Немецкая поэзия

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Немецкая поэзия (старая орфография)

Немецкие поэты в биографиях и образцах. Под редакцией Н. В. Гербеля. Санктпетербург. 1877.

читатели найдут возможно-полную картину этой поэзии; а включение сюда же и образцов народного творчества познакомит их и с началами этой последней, с тем вечно-богатым и вечно-свежим источником, из которого многие позднейшие поэты черпали потом так обильно и усиленно свое вдохновение.

Для того, чтобы частности этой картины не представлялись читателям чем-то разрозненным и с целью познакомить его с общим ходом поэтического движения в Германии, собранному здесь материалу предпослан общий очерк, составленный по сочинениям Гервинуса, Курца, Рокета, Шерра, Штродтмана, Шюре и других. Не останавливаясь на отдельных писателях, как вследствие тесноты самых рамок, так и потому, что эта задача в известной степени выполнена уже в самой книге, предлагаемый вступительный очерк ограничивается тем, что отмечает и возможно-подробно характеризует главные моменты в истории немецкой поэзии - такие моменты, в которых выражалась замена одного направления другим и которые имели положительное или отрицательное влияние на дальнейшую судьбу той области искусства, где проявлялись они.

В состав предлагаемой ныне вниманию русской читающей публике книги, под заглавием "Немецкие поэты в биографиях и образцах", вошли: пять литературных очерков по части немецкой поэзии, восемьдесят пять биографий восьмидесяти пяти известнейших из немецких поэтов, начиная с 1200 и кончая 1877 годом, пять цельных больших пиэс, триста пятьдесят три мелких стихотворения и сто двадцать восемь больших и малых отрывков из известнейших немецких поэм, трагедий, драм и комедий, в переводах А. Н. Апухтина, В. Г. Бенедиктова, Ф. Н. Берга, В. П. Буренина, П. И. Вейнберга, В. П. Гаевского, Н. В. Гербеля, Н. П. Грекова, А. А. Григорьева, Э. И. Губера, Г. П. Данилевского, Барона А. А. Дельвига, М. А. Дмитриева, М. М. Достоевского, Ю. В. Жадовской, В. А. Жуковского, А. Е. Измайлова, И. П. Крешева, И. А. Крылова, В. К. Кюхельбекера, М. Ю. Лермонтова, В. А. Лялина, А. Н. Майкова, Л. А. Мея, Ф. Б. Миллера, Д. Д. Минаева, Д. Е. Мина, Д. Л. Михаловского, А. Н. Плещеева, Л. П. Полонского, К. К. Случевского, А. Л. Соколовского, М. А. Стаховича, А. Н. Струговщикова, графа А. К. Толстого, И. С. Тургенева, Ф. И. Тютчева, А. А. Фета, И. И. Хемницера, С. П. Шевырёва, А. А. Шишкова, П. И. Шкляревского, А. Н. Яхонтова и других. Треть из помещённых здесь стихотворных переводов сделана для предлагаемого издания вновь и напечатана в нём в первый раз. Что же касается других двух третей, то они перепечатаны из разных повременных наших изданий и сборников, или из собраний сочинений и стихотворений разных авторов.

9-го ноября 1877 года.

Подобно поэзии всех других народов, и немецкая начинается в глубокой древности и имеет на первых порах религиозный, вернее говоря, жреческий характер. Тацит рассказывает о песнях, которые германцы пели в его время в честь своего бога Туиско, его сына Маннуса и трёх внуков; но как ни древни эти произведения, они уже в ту пору были произведения далеко не свежими: их сочинили не те, в устах которых раздавались оне. Уже для этих певцов седой, до-исторической древности песни эти были достоянием, перешедшим к ним по наследству от давно, давно существовавших предков. Характер этих первобытных лирических произведений должен быть, само собою разумеется, соответствовать характеру народа, среди которого они родились - этих сыновей киннерийского севера, нагонявших страх даже на римлян своим атлетическим видом, своею львиною воинственностью. На торжественных похоронах храбрых князей и военачальников, ночью накануне сражения, на праздничных пирах, вокруг лагерных огней распевались эти боевые песни, и не только кровожадные боги германцев славились в них, прославляли оне и древних, богоподобных героев отечества, между которыми главную роль играл доблестный победитель Арминий. Эти грубые стихотворные излияния были общим достоянием, общею собственностью. "В германской расе - говорит француз Шюре в своей необыкновенно-талантливо написанной "Истории немецкой песни" - не находим мы жреческого сословия, сосредоточивающого в своих руках религию, не находим и школы певцов, мопополизирующих привилегию стихотворства. Религия принадлежит всем, поэзия составляет потребность и право всех. У германцев, как у англосаксов, песня переходила из уст в уста. В замке военачальника, на победном торжестве, при блеске факелов и сверкании оружия, поэтом мог выступать всякий, кто хотел. При королевских дворах арфа переходила из рук в руки, подобно кубку с мёдом, и даже короли не пренебрегали даром песнопения. В "Песне о Беовульфе" Гродгар, владыка датчан, хватается за арфу и прославляет подвиги своих предков. В поэме "Гудрун" король фризов Геттель поручает Горанду и двум другим друзьям своим похитить по ту сторону моря прекрасную Гильду, дочь дикого Гагена. Не посредством насилия завладевают они однако молодою красавицею - нет, её покоряет чарующее пение Горанда, и, под обаянием этих звуков, спешит она на корабль, который тотчас же распускает паруса и мчится по синим волнам. Этот Горанд - лучший тип певца при дворах дрфвних рыцарей-королей, какой только сохранила нам первобытная немецкая поэзия. Он явственно показывает нам какую волшебную силу имела песня для этих диких народов. На ряду с королями простые воины играют на арфе и скрипке (viola); припомним в "Нибелунгах" молодого фолькера, усыпляющого своих утомлённых товарищей песнями их далёкой родины. Каждый певец, каждый стихотворец, откуда бы он ни пришол - желанный гость, лишь бы наделила его природа искусством чаровать и трогать. Галлы кидались в битву при песнях своих бардов; у германцев-же в этих случаях пело всё войско. Значит ли это, что у них не существовало особой профессии певцов? Конечно нет. Но певцы по профессии не составляли тут особого сословия, не имели никаких привиллегий, не пользовались тираническим господством. Поэтическое творчество наслаждается полной свободой; потребность в ней резко обнаруживается уже у древних германцев; она торжествует во всей истории немецкой поэзии; она есть именно то, о чём говорит Уланд, когда со многими другими поэтами восклицает: "Пой в лесах немецкой поэзии всякий, кому дан дар песнопения!" Это отсутствие монополии, эта полная и прекрасная свобода поэтического творчества составляют весьма явственную характеристическую черту германского племени. Она сохранялась в нём постоянно и ей мы должны быть обязаны тем, что среди этого народа возникли великия эпическия легенды: "Песнь о Гильдебранде и Гадубранде", англо-саксонский "Беовульф", "Гудрун" и "Нибелунги". Все эти произведения дошли до нас только в виде великолепных отрывков и мы можем сравнивать их с теми торсами, которые, будучи обезображены руками варваров, пострадав от влияния нескольких веков, всё-таки обличают мощными и художественными формами своего тела происхождение своё от безсмертных эллинских богов и воскрешают перед нашими главами победоносного Геркулеса или Громовержца-Юпитера."

своей изумительной живучести, не была побеждена им окончательно, не погибла, то всё-таки должна была до более благоприятного времени уступить место могущественному сопернику. Разсадниками культуры сделались монастыри, и, само собою разумеется, что всё, не имевшее характера христиански-религиозного, не только не сохранялось, но и старательно уничтожалось строгими монахами, единственно-грамотными лицами той поры. Латинский язык получил право гражданства и даже преобладание над немецким, боевые и героическия песни - произведения устные - заменились школьными учебниками, переводами проповедей, богословскими трактатами, строго-религиозными гимнами, не имевшими с поэзией ничего общого.

к IX столетию; но что народная поэзия в искусственной форме возникла уже до того, доказывается дошедшим до нас отрывком эпической "Песни о Гильдебранде", записанной фульдскими монахами в начале IX века. Это древнейший письменный памятник немецкого народного творчества на туземнон языке; по содержанию он видимо относится к языческой эпохе и принадлежит может-быть к тех древним произведениям, которые собирались и записывались по распоряжению Карла Великого, остававшагося покровителем народной поэзии, не смотря на свои чисто-христианския стремления. Написанная в так называемой аллитерационной форме, "Песнь о Гильдебранде" имеет своим сюжетом поединок вернувшагося из земли Гуннов Гильдебранда со своим сыном Гадубрандом, который за время отсутствия отца сделался богатырём-юношею и теперь, охраняя границы государства, противится вторжению в эти пределы незнакомого ему рыцаря.

Что касается до вышеупомянутых попыток, относящихся уже к IX столетию, то это - так называемая "Вессобрунская Молитва" (Wessobrunner Gebet) и отрывок более обширного стихотворения о страшном суде, под заглавием "Муспили" (Пожар мира), в котором, несмотря на чисто-религиозное содержание, сохранились еще некоторые следы языческого духа. Оба эти произведения написаны аллитерационными стихами; рифма же, хотя ещё не в окончательной форме, появляется несколько позже, именно в так называемых "евангельских гармониях", с одною из которых, озаглавленною "Спаситель", читатели наши подробнее ознакомятся ниже. Уже самое название "евангельския гармонии" указывает на характер этих произведений; более светским содержанием отличается относящаяся к той же эпохе, хотя написанная тоже в монастыре, "Песнь о Людвиге" (Ludwigslied), прославляющая победу короля вест-франков Людовика III над норманнами при Сокуре в 881 году и, по отзывам немецких критиков, выделяющаяся из ряда остальных стихотворных попыток того времени многими истинно-поэтическими достоинствами.

не мешали однако чистому роднику народной поэзии неслышно и смиренно пробиваться сквозь тяжолые камни тяжеловесного и сухого педантизма. К одиннадцатому столетию образовались уже четыре цикла легенд и сказаний, послуживших в последствии основанием "Песни о Нибелунгах". Древнейший из них - цикл сказаний о Готфском короле Германрихе, создавшийся ещё в первую пору эпохи переселения народов; в следующем средоточием служат Дитрих Бернский (Теодорих) и Этцель (Аттила); третий имеет дело уже с бургундцами и именно с королем Гундикарон, падающим от меча Атиллы; в четвёртом, самом обширном и наиболее поэтическом, всё группируется вокруг популярнейшого немецкого героя, Зигфрида, о котором, как о полубоге-Зигфриде, рассказывает скандинавская "Эдда". К сожалению, ничто из этих сказаний не дошло до нас в настоящея их виде, и со всеми этими героями мы встречаемся уже в последствии, в других памятниках народной поэзии. Единственное сохранившееся произведение, и то в незначительном отрывке, вышеупомянутая "Песнь о Гильдебранде". Учоным-монахам конечно незачем было записывать то, что творила языческая фантазия, и плоды этого творчества совсем погибли бы, если бы живым распространителем их, передавателем из рода в род не сделалось особое сословие так называемых "странствующих людей" (fahrende Leute). обративших своё искусство в ремесло и практиковавших его "при дворах и на больших дорогах". В качестве певцов и музыкантов, по одиночке и целыми компаниями проходили они по Германии, устраивали пляски, маскарады и тому подобные зрелища и были желанными гостями на всех народных празднествах, при королевских и княжеских дворах, даже перед стенами некоторых монастырей. Таким образом, песни их распространялись всё больше и больше, и так-как в этих произведениях самую значительную роль играли герои народных легенд и сказаний, то эти последние не умирали в памяти народа, и мало помалу укоренились в ней так, что пережили даже искусство и сословие странствующих певцов.

Но всё это были робкие, далеко не самостоятельные проблески творчества: поэзия в истинном смысле этого слова влачила жалкое существование под гнётом с одной стороны схоластического направления, с другой - политических обстоятельств, далеко не содействовавших развитию поэтической и вообще умственной деятельности. Особенно неблагоприятна была в этом отношении эпоха второй салической династии; тревожное правление Генриха IV грозило опасностью не только немецкой культуре, но и самому существованию Германии. Внутренния войны этого государя с саксонцами, с своими сыновьями, борьба между дворянством и городами, наконец первое время крестовых походов, все это стало сильною преградой на пути немецкого прогресса. Более же всего останавливался ход поэтического творчества чрезмерным развитием власти церкви, которая при Генрихе ИѴ отделилась от государства и стала на совершенно самостоятельную ногу. Монастыри обогатились, тихая научная работа прекратилась в них, монахи стали вести праздную и безнравственную жизнь и высокомерно смотрели на поэзию; лучшие между ними принялись за сочинение исторических книг. Полный переворот и во внутреннем и во внешнем отношении Германии суждено было пережить в блестящую эпоху Гогенштауфенов и особенно даровитейшого из них, Фридриха II. "Среди нескончаемых войн своих", говорит о нём Рокст в своей "Истории немецкой поэзии", "он находит возможным уделять время для дел внутренних, для искусства и науки, для житейских наслаждений. Его законы возстановляют гражданский порядок, правами и привилегиями создаются цветущие города, его собственное стремление к умственному развитию служит поощрительным стимулом для поэтического творчества, для деятельности образовательных искусств, для научной работы. При его дворе вельможная молодёжь знакомится со всеми лучшими сторонами рыцарского быта и, развивая своё тело охотою и турнирами, идёт вперёд и в умственном отношении, подвизаясь на поприще песнопений и поэзии. Поэты и певцы - всегда желанные гости в придворном лагере Фридриха II, и так как он сам сочиняет стихи, то под его покровительством всё пышнее и пышнее расцветает рыцарское стихотворство, составляющее высшую точку средневековой поэзии. По примеру императора, поют и сочиняют его сыновья Конрад и Манфред, тесть его Иоанн Иерусалимский, канцлер Пётр Винейский. Стихотворство постоянно и повсюду окружает Фридриха - разбивает ли он свой лагерь в мраморных колоннадах мавританских дворцов и под пальмами Сицилии, или смотрит с башен своих замков на сосновые леса своей родной Германии. Весь его внешний образ жизни проникнут поэтическими и художественными побуждениями, придающими возвышенный, глубоко-романтический характер не только ему, но и всему, вступающему в очарованный круг этого человека..."

При таких условиях и под влиянием современных политических событий, между которыми на первом плане должны быть поставлены в этом отношении крестовые походы, возникла и развилась рыцарская поэзия, не имевшая однако с народною ничего общого и отличавшаяся притом иноземным характером, почти рабским подражанием французским образцам, сверх которых служили источниками заимствования древния латинския и некоторые новые туземные легенды. Искусственность, как необходимое последствие того выбора сюжетов, которым ограничивались эти рыцари-стихотворцы, всё более и более подавляла всякую естественность и правду, и если на умственное развитие вообще эпоха, о которой мы говорим, имела очень благотворное влияние, то для поэзии, в истинном смысле этого слова, она только приготовила почву, на которой уже в XIII столетии суждено было возникнуть величавым созданиям народного духа. Высшого процветания своего рыцарская или, как она называлась потом, придворная поэзия достигла в XII столетии, когда на сцену выступили такие высокоталантливые люди, как Гартман фон Ауэ, Вольфрам Эшенбах, Готфрид-Страсбургский, Вальтер фон-дер Фогельвейде. Двенадцатое столетие вообще представляет собою, по словам одного историка немецкой литературы, как бы портик великого зданья средневековой поэзии. "В произведениях этого времени - говорит он - прежде всего мы замечаем разширенный великими историческими событиями кругозор авторов их. Штрихи очерков более смелы, вырвавшаяся на волю фантазия пробегает необозримые пространства. Но в этих штрихах нет ещё определённого разграничения, географическия и историческия понятия и взгляды лишены прочной почвы и сливаются по большей части в фантастическом хаосе..."

познакомятся по приводимым ниже образцам, упомянем для характеристики поэтического творчества этой эпохи о двух наиболее выдающихся произведениях: "Императорской хронике" (Kaiserehronik) и "Песни о Роланде". Первая рассказывает рифмонанными стихами историю римских и германских императоров, начиная с Юлия Цезаря и оканчивая Конрадом III Гогенштауфеном. Автор, очевидно монах, бывший прежде - как это часто случалось в ту пору - воином, останавливается с особою любовью на боевых приключениях и кровопролитных битвах, на описании роскоши и празднеств германских государей; историческое изложение повсюду перемешано с легендами и рассказами о мучениках и подвижниках, и на ряду с богословскою учёностию автора обнаруживается близкое знакомство его с древними героическими песнями. Эта смесь фактической истории, повестей, легенд, сказок и басен, как нельзя лучше характеризует литературный вкус того времени. "Песнь о Роланде", сочинённая каким-то "попом Конрадом" по известному французскому образцу, принадлежит к тому весьма распространённому в средние века циклу эпических произведений, который имеет своим предметом борьбу с язычниками и возник и развился под естественным влиянием крестовых походов. Карл Великий, по увещанию ангела, решается обратить в христианство язычников Испании и, чтоб узнать, как они отнесутся к этому делу, отправляет посольство к королю Нарсилье в Сарагоссу, поставив во главе его, по совету своего племянника Роланда, отчима этого последняго, рыцаря Ганелона. Ганелон догадывается, что пасынок вовлёк его в это опасное поручение с враждебными намерениями и потому решается отомстить ему. Подкупленный язычниками, он соглашается действовать с ними заодно. Вернувшись домой, Ганелон докладывает государю, что поручение его увенчаюсь полнейших успехом и убеждает Карла возвести на испанский престол Роланда. Роланд идёт во главе крестоносного войска, но в Ронсевальской долине изменнически нападают на него язычники, и завязывается кровопролитная битва. Роланд и его друзья оказывают чудеса храбрости, но наконец должны уступить численному превосходству неприятеля. Уже в предсмертную минуту Роланд находит в себе силу затрубить в свой знаменитый рог из слоновой кости, звуки которого разносятся на необозримое пространство. Карл услышал этот зов и спешит на помощь; но он приходит слишком поздно - доблестные паладины уже лежат мёртвыми, и государю остаётся только отомстить за них. Разбив наголову язычников, Карл приказывает царственно похоронить павших героев, и поэма заканчивается казнью Ганелона, которого отдают в Ахене на растерзание лошадям.

древних классических народов. Но писатели, сочинявшие на эти темы, черпали не из прямого источника: тут опять посредницей служила французская переработка. Что касается до выбора сюжетов, то и он обусловливался духом времени, который наиболее удовлетворялся фантастическим миром самых причудливых приключений; вот почему в этой категории стихотворных произведений главную роль играют подвиги Александра Македонского, троянская война и странствования Энея.

Понятно, что вся эта привитая, чуждая народных элементов поэзия, носила в самой себе зародыши упадка; к этому присоединялось ещё то существенное обстоятельство, что привилегиею стихотворства всё более и более завладевали лица, принадлежавшия к дворянскому сословию: отделённые своим образом жизни от народа, они чуждались и всех тех интересов, которые были дороги уму и сердцу этого последняго. Но и при такой разъединённости народ и рыцарство не могли не приходить по временам в соприкосновение. Внешнюю, если не внутреннюю, связь между этими классами поддерживали сыновья образованных граждан, находившиеся на службе при дворах и некоторые ученые из среды духовенства; старые сокровища народной поэзии продолжали жить в устах "странствующих людей", а эти последние тоже находили время от времени доступ ко двору. Придворный певец презрительно смотрел на своего странствующого собрата, но между тем и другим было много общого. Оба перекочёвывают с места на место, только первый едет на коне, составляющем всё его имущество, и останавливается в пышных дворцах и заиках именитых рыцарей и государей; второй - смиренно пробирается пешком по большой дороге и поёт свои песни в хижине поселянина, в доме зажиточного бюргера. Оба бедны и живут только своим искусством; но одному нужны блеск и пышность жизни, другой - привык к бедности и лишениям. Не везде однако аудиторию народного певца составляло только простое сословие. Если к самой профессии этой знать относилась презрительно, то бывали однако отдельные личности, выделявшияся дарованиями или особенно блестящим репертуаром своих песен из среды своих собратий и встречавшия поэтому радушный приём при дворах вельмож и государей; а чуть их допускали туда, то не удивительно, что простота, естественность и задушевность, которыми всегда проникнуты были произведения народной поэзии, действовали обаятельно и на тех слушателей, вкус которых был испорчен господствовавшею искусственностью и почти рабскою последовательностью иноземным образцам. Сверх того, в придворных и знатных кружках были уже в то время люди, высоко ценившие поэзию вообще и, благодаря своей грамотности, которою не особенно отличались их патроны, записывавшие всё то, что пели перед ними эти странствующие поэты. Таким-то путем спасено многое, чем восхищаемся мы и поныне, и ему же мы обязаны тем, что в начале XIII столетия разные части отдельных народных сказаний, о которых мы упоминали выше, с добавлением новых наслоений, появились соединёнными в одно стройное целое, известное нам под названием "Песни о Нибелунгах".

Это грандиозное произведение, вместе с родственной ему по духу "Гудрун", можно сравнить с последними и потом очень яркими вспышками угасающей лампады, так-как после этих двух блистательных проявлений своих, народная поэзия снова как-будто умерла, уступив место все более и более победоносному придворному стихотворству. По-крайней мере до нас не дошло почти ничего или очень мало, да и это немногое в сильной степени уступает достоинством вышеупомянутым двум перлам народного эпоса. Не многия произведения эти, большею частию отрывочные, воспевают вообще тех же самых героев, которых подвиги и судьбы представлены нам в такой стройной картине "Нибелунгаии": Дитрих Бернский, герой готфского цикла, и Гильдебранд, его оруженосец, затем Зигфрид и бургундские герои составляют средоточие этих песен; к ним примыкают ещё некоторые новые герои и фантастическия существа, в роде великанов и карликов.

элемент, служивший как бы посредником между тою и другою, воспринимавший в себе особенности той и другой. Это - лирика, первым проявлением которой в Германии было так называемое "песнопение в честь любви", миннезингерство (Minnegesang, от слова Minue - любовь). Но историческому происхождению своему, эта отрасль лирики не есть туземный германский продукт: она занесена сюда из Франции, где уже задолго до того процветали провансальские трубадуры: но в ней было так много родственного немецкому национальному духу, что она тотчас же восприняла в себя многия национальные особенности и составила нечто совершенно самостоятельное, совершенно независимое от лирики трубадуров. Внешний мир и общественные интересы почти не существовали для немецких миннезингеров. Содержание их песен, за немногими исключениями, составляла жизнь души, с её радостями и страданиями, стремлениями и надеждами, и на первом плане стояли отношения к женщине. Женщина была поставлена на высокий, почти недосягаемый, неземной пьедестал; почитание её приняло почти религиозный характер; любовь выступила в виде идеальной силы, просветляющей всё существование человека, наполняющей сердце его сознанием благороднейшого и возвышеннейшого назначения. "Упрёк в однообразии", говорит немецкий критик, "упрёк, который неоднократно делали миннезннгерской поэзии, основателен, но более чуткое и внимательное ухо различит движение и среди этого однообразия. Вы точно входите в лес, где вас сразу встречает пенье безчисленного множества пернатых горлышек. На первых порах вам кажется, что это - хаотическое смешение всяческих голосов, но вслушайтесь внимательнее - и из этой повидимому нераздельной массы звуков начнут выделяться перед вами индивидуальные особенности. Тут искусственные трели, там весёлое щебетанье, здесь глубокий вздох, зов, ласкающее рокотанье; на каждом шагу иной оттенок, иной тон. Точно также и в поэзии миннезингеров: при отсутствии резких характеристических отличий, песни наиболее даровитых между ними всё-таки несходны между собою во многих отношениях."

До какой степени миннезингерство пришлось по вкусу немцам, видно из того, что до нас дошли и в целости и в отрывках произведения около трёхсот поэтов этого класса, действовавших преимущественно в XII и XIII столетиях, и лучшим представителем которых был знаменитый Вальтер фон-дер Фогельвейде.

Действительно, народная м национальная поэзия умерла или заснула летаргическим сном, чтобы через столетие воскреснуть и расцвести в новом виде. В XIV веке начинается упадок знатного дворянства, эксплуатировавшого народ в свою пользу; католическая церковь и феодальный быт потрясены в своих главнейших основаниях. С другой стороны народ начинает чувствовать себя сильнее и стряхивать своё ярмо. Чем более утрачивает блеск и силу рыцарство, тем смелее подымает голову народная масса. Со всем этим движением находится в тесной связи и развитие немецкой поэзии; но, как мы только-что заметили, чтобы обнаружился окончательный и блестящий результат, нужно было пройти целому столетию, именно четырнадцатому.

Это четырнадцатое столетие, переходное и в политическом и в литературном отношении, не обогатило поэзию ни одним мало-мальски замечательным произведением, и мы не остановимся на нем, переходя к двух последующим, в продолжении которых новая жизнь кипела во всех сферах германского быта.

считаем нужным распространяться, так-как эта знаменательная эпоха слишком хорошо известна каждому, имело более общеобразовательный, даже можно сказать научный характер, независимо от чисто практического - такой характер, при котором фантазия могла находить себе самую скудную пищу. Если могло в чем-нибудь проявляться поэтическое творчество, то разве в сатире, лучшим образчиком которой может служит знаменитый Eulenepiegel. Достигнуть полного торжества этому творчеству предстояло несколько позже в лирических и этических народных песнях; но прежде чем мы остановимся на этом богатейшем и важнейшем отделе немецкой поэзии, считаем нужным сделать беглый очерк некоторым современным ему явлениям из той же области.

Во первых - мейстерзингерство. Когда с испорченностью и ослаблением рыцарства образованность покинула это сословие и нашла себе приют в городах, сделавшихся в эту эпоху средоточием общественной и политической жизни - тогда горожане, преимущественно ремесленники, завладели также, по преемству от миннезингеров, и поэзиею, но обратили её в чисто-техническое упражнение в стихотворстве, где содержание не играло никакой роли, а на первом плане стояли известные правила стихосложения преимущественно прежнего времени, от которых строго запрещено было отступать. Согласно духу эпохи, одним из главных лозунгов которой сделалась любознательность, жажда учиться, поэзия тоже обратилась в своего рода науку. Мейстерзнигерство разрабатывалось в особых так называемых "певческих школах" (Siugschulen), составлявших совершенно замкнутый круг и между которыми пользовались особенным значением школы в Майнце, Страсбурге, Аугсбурге и Нюрнберге. Во многих городах разные ремесленные цехи имели свои собственные Singschulen; так например в Ульме - ткачи, в Кольмаре - сапожники. У каждой мейстерзингерской корпорации существовал свой свод постановлений, исполнение которых одно давало право на получение степени мейстера;

"Так-как мейстерзингерство", говорит Гервинус в своей "Истории немецкой поэзии", "всё более и более выдвигало вперед чисто-формальную сторону, то для него было решительно всё равно, какие предметы доставляли содержание этим песням. Не было ни одного сюжета, как бы ни шол он в разрез с требованиями поэзии, которого не старались бы втиснуть мейстерзингеры в прокрустово ложе своих строф. Если не перекладывали на музыку длинных романов и стихотворных хроник,то это только потому, что надо же было положить в этом отношении хоть какой-нибудь предел, соблюдать хоть какую-нибудь меру. Зато из всех более мелких видов поэзии, доставшихся в наследство от минувшого времени, ни один не избегнул мейстерзингерского присвоения и обработки. Они пели все древния рыцарския легенды или старые историческия сказания о Елене и Лукреции и новые итальянския новеллы и волшебные измышления о Герре Филиусе и Алберте Нагнусе, народные сказки, головоломно-учоные трактаты о "семи исскуствах", ходе планет и т. п., в которых они понимали очень мало толка, старые и любимые анекдоты, рассказы о любовных интрижках, историйки о человеческой хитрости и скрытности, всевозможные моральные поучения, выводившияся как из самых причудливых сказок, так и из простейшей езоповой басни, любовные, нравственные и психологические вопросы, загадки, жалобы на упадок нравов и набожности, этическия притчи и изречения в первобытной форме, символическия толкования цветов и красок, врачебные и другия общеполезные наставления, похвалы и порицания сословиям и полам, серьёзные и иронические советы." Всё это, впрочем, входило в состав так называемого Freisingen, составлявшого одну часть мейстерзингерских упражнений; другая называлась Hauptsingen (главное пение) и допускала исключительно сюжеты нравственно-религиозные, а впоследствии - только заимствование из Св. Писания. "Было бы может статься несправедливо", замечает Гервинус в другом месте, "разсматривать эти произведения с поэтической стороны. Для истории литературы достаточны показать, что содержание в свидетельствует о крайнем упадке старой, перешедшей по наследству, поэзии (то-есть рыцарской). Эти песни не предназначались для гласного обнародования, а на безсмертие оне и подавно не имели претензий; оттого огромное большинство их и осталось не напечатанными, и история поэзии поступит хорошо, если предоставит им и на будущее время покоиться в пыли и мраке архивов. Сделать полную характеристику произведений мейстерзингерства могла бы конечно только история музыки, еслибы сохранялась вся музыка их. В пору процветания певческих школ мейстерзингеры выступали перед публикой не иначе, как в качестве певцов. В этих упражнениях главную роль играло уменье найти новый так называемый "тон" (то-есть самостоятельный новый стихотворный размер с подходящею к нему мелодией), а при "тоне" самую большую важность имела мелодия. Мысль переложить библию в рифмованные стихи - крупнейшая работа мейстерзингеров после реформации имела своих источником ни что иное, как желание передавать Св. Писание любителям пения в музыкальной форме. Миннезингерство было тоже тесно связано с музыкой, и если мейстерзигерство знаменует собою окончательное разрушение древней немецкой лирики, то на него должно в то же время смотреть как на отдалённейшее начало так называемых певческих игр (Singspiel) и ораторий, обработкой которых занимались в последующих столетиях."

Если с истинною поэзиею мейстерзингерство имело весьма мало общого, то отрицать всякое влияние его на её развитие было бы несправедливо, потому-что оно в пору огрубения рыцарства и дворов исключительно поддерживало любовь к поэзии и, как выражается один историк литературы, сохранением внешней художественной формы стиха строило мост для шествования вперёд поэзии будущих столетия. Если собственно песни мейстерзингеров были лишены всякого поэтического достоинства; то произведениями другого рода, например драмами, рассказами, фарсами, баснями, эти люди доказывают, какое сильное умственное движение происходило в ту пору в составе горожан. Мейстерзингерство было только внешнею связью, соединявшею занимавшихся им в отдельную корпорацию; но даровитейшие из членов этой последней, между которыми главное место принадлежит Гансу Саксу, посвящали свою деятельность самым разнообразным видам и направлениям поэзии. Весьма важный отдел этого периода, и по своему внутреннему значению, и по своей распространённости, составляют так называемые "Церковные песни" (Kirchenlieder); первые опыты которых относятся уже к предшествующему времени, но которые только теперь достигли самостоятельного развития и немного погодя, под пером Лютера, поднялись на некоторое время на высшую степень процветания. Что эти церковные песни, сочинявшияся в поучение известной общине, известному приходу и певшияся в общем собрании верующих и молящихся, возникли среди народа, это обусловивалось отношениями, в которых находились между собою различные сословия. Духовенство, закосневшее в своей традиционной формалистике, не позволяло себе ни малейшого отступления от предписывавшихся католическою церковью песнопений на латинском языке; поэты-рыцари слишком презирали народ, чтобы сочинять собственно для него. По неволе пришлось народу удовлетворять естественным потребностям своего религиозного чувства собственною производительностью. По всей вероятности, такия народные песни существовали уже в очень раннее время; из XIII века сохранились некоторые произведения в этом роде, имеющия совершенно народный характер. Ко времени Лютера их было уже довольно много. Песни великого реформатора составили в истории этого отдела новый период. "Лютер - читаем мы в одной истории немецкой поэзии - ещё далеко не отрешился в своих поэтических произведениях от мистицизма, но он тем не менее - поборник свободы и, будучи далек от мысли обременять человеческую совесть, хочет только будить её. Он не поёт один, но говорит и других: "пойте!" - и это слово проникает в самую глубь их души. Они поют, и славят Бога и радуются, что находят такой голос в своей груди. Они поют - и грозная средневековая церковь, заставлявшая этих людей падать пред нею во прах, сама рушится и Бог чистых сердец, небесное царство "нищих духом", лучезарный образ Иисуса являются их взорам. Все возвышают голос и находят утешение в этом песнопении - королева на престоле, ремесленник за работой, служанка у колодца, земледелец в поле, мать у колыбели своего ребёнка. Протестантския церковные песни скоро составили совершенно новую форму народной поэзии; сочиняясь в огромном количестве и всеми, кто чувствовал себя мало-мальски способным на это, оне начали распространяться очень быстро и оказали реформации существенные услуги. Особенно песни самого Лютера перелетали из города в город, из замка в хижину, от старика к ребенку, воодушевляя всех и увлекая своими смелыми мелодиями безчисленные толпы. Но этот мужественный характер церковная песнь сохраняла только до тех пор, пока продолжался героический век лютеранской церкви. Эразм Альберус, Павел Сператус, Николай Герман выступают достойными последователями Лютера, говорят на языке народа и поют энергическия песни. Но по мере того, как лютеранская церковь принимает характер замкнутости и упрочивается, задушевность и простота уступают место сухости и неподвижной догматике: буква убивает дух. Песни уже не произведения первобытного и народного творчества; формалистическая сторона религии выступает в них на первый план и всё более и более убивает героический характер, составлявший их главнейшее достоинство."

Мы не последуем за этим отделом в дальнейшем его падении, не остановимся и на других явлениях этого периода, каковы например развившаяся в довольно значительных размерах дидактическая поэзия, или, вернее говоря, дидактическое стихотворство, а перейдём к украшению немецкой поэзии как этого времени, так и последующого - народным песням.

"Народная песнь", говорит Шюре (цитируя которого в настоящем случае мы не сомневаемся доставить удовольствие нашим читателям, несмотря на длинноту цитаты, тем более, что его превосходное сочинение совершенно неизвестно русской публике), "народная песня составляет как бы богатый и вечно разнообразный акомпанимент того великого, прогрессивного движения народа, которое начинается в ХИѴ столетии и в конце XV приобретает неодолимую силу. Само собою разумеется, что народ никогда не переставал петь, но он не сознавал силы своих крыльев; смело полететь рискнул он только тогда, когда окрепло в нём сознание его мощи и свободы. Тут-то создал он народную песню - истинную народную песню. Теперь творчество его проявляется уже не в героических эпопеях, а в звуках, идущих из глубины сердца, звуках чистой лирики. Какая разница между этими песнями и теми, происхождение которых относится к варварским временам! Чувствуешь, слушая их, что народ пробился сквозь все препятствия к индивидуальной жизни. Первым звуком народной песни был крик возстания и независимости, раздавшийся в Швейцарии. Как известно, озеро Четырёх Кантонов было колыбелью швейцарской свободы. Там искони жило племя пастухов, рыбаков и охотников, которых соседние рыцари не могли склонить под своё ярмо. То был свежий, свободный народ, не плативший никакой подати, не отбывавший никакой барщины. То была одна из тех патриархальных республик, которые могут возникать только между снегами глетчеров и у подножия защищённых горами озёр. Когда независимости их стала грозить опасность со стороны габсбургского дона, все эти города, до сих пор существовавшие друг подле друга без твёрдой политической связи и совершенно миролюбиво, соединились - с целью защищаться на жизнь и смерть. Покусившимся на их существование рыцарям эти герцы единогласно заявили, что признают себя свободным, сильным своими правами народом - и в начале XIV столетия одержали над цветом австрийского рыцарства победы при Лаупене и Маргартене. Победа при Зекнахе, в 1383 году, подействовала на Европу как громовой удар. Её воспел в стихах один из участников, Гальб Сутер, человек помимо того никому и ничем неизвестный. Австрийское войско он изображает в виде льва, швейцарское - быка. Песня его по внешней форме имеет ещё полу-эинческий характер. Поэт описывает битву, но не господствует над нею, как Гонер - над войском греков и троянцев, или творец "Нибелунгов" - над полчищами бургундцев и гуннов. Наш автор - скорее солдат, ещё покрытый пылью сражения и поющий только для того, чтобы возвеличить славу своего отечества и храбрость своих друзей. Это обстоятельство придаёт его стихотворению и лирический характер, а постоянное повторение восклицания: "Ге!" сообщает ему нечто победоносно-торжествующее. Невольно вспоминаешь при этом великолепную песню Тиртея: "Прекрасно биться за отечество в первом ряду сражающихся" - песню, в которой так и видишь лакедемонян, непоколебимо стоящих в бою, щит о щит, грудь о грудь. Немецкому стихотворению недостаёт только той воздержности в выражении и той пластической законченности, на которые греки были такие мастера. Но в нём явственно выступают перед нами могучие образы с их железными мускулами, это войско, идущее вперёд как один человек; мы слышим глухие удары палиц с железными наконечниками, слышим и гневный рев грубых горцев и крики гордой радости, сопровождающие победу свободы. Возникшая таким образом народная песня этого рода развивалась мало-по-малу в долговременной борьбе, которую вёл швейцарский союз за сохранение своей свободы. Лет сто спустя, между 1474 и 1476 годами она снова вырвалась наружу. В XV столетии швейцарцы, победившие в XIV Австрию, нашли нового и более опасного врага в знаменитом герцоге бургундском. Две одержанные над ним победы ещё более возвысили патриотизм швейцарского населения и встретили живой отклик в народной поэзии. До нас дошло несколько патриотических песен Фейта Вебера, записанных хроникёрами в следствие популярности, которою оне пользовались повсюду. Этот Фейт Вебер уже не простой участник битвы, которого сделала поэтом сила обстоятельств, но певец по профессии. Между вышеупомянутыми песнями главное место занимает та, которая прославляет победу над бургундским герцогом при Муртеме. Из нея так и брызжут прекрасная уверенность в собственной силе, свежее мужество и неподдельное наслаждение жизнью. Читая её, видишь, как в течение одного столетия изменился характер инстинктивной и потому очень медлению развивающейся народной поэзии. Песня Гальба Сутера в честь битвы при Земнахе имеет в себе ещё нечто эпическое; рассказ не лишон, правда, страстности, но личность поэта ещё не выступает явственно. Здесь же всё уже лиризм, как по содержанию, так и по форме, и личность автора пробивается наружу с изумительной энергией. Чем более приближаемся мы к XVI столетию, тем индивидуальнее становится народная поэзия, не теряя при этом однако характера своей первобытности.

"Победоносная борьба швейцарцев привела в движение Германию. В 1500 году дитмарцы попытались сделать относительно Дании то, что удалось швейцарцам относительно Австрии и Бургундии. Они победили датчан, но через пятьдесят шесть лет после того были снова покорены. Неудачею окончилось и возстание немецких крестьян против дворянства в начале XVI столетия. Воспеваются только победы; поражения же обходятся молчанием. Немецкие крестьяне снова замолкли; так-как у них не было Земиаха для прославления. Но могущественное духовное возбуждение, вызванное последним движением, проникло весь немецкий народ и поселило в его недрах новую жизнь, которой уже не могло подавить феодальное государство."

Упомянув потом о благотворном действии, которое оказали на развитие немецкой народной лирики так называемое возрождение и реформация с книгопечатанием, Шюре продолжает:

"Под влиянием таких разнообразных явлений, преобразовавших общество, всеми овладело непреодолимое желание видеть, учиться, путешествовать. Рыцарь отправляется воевать с турками, ремесленник проходит пешком с одного конца Германии на другой, поселянин оставляет плуг, становится ландскнехтом и идет попытать счастья в Италии. Оборванный сын крестьянина бежит из деревни и поступает в университет. С мечём на боку, Виргилием и Аристотелем, драгоценнейшими сокровищами того времени - в кармане отправляется в дорогу свободный мыслитель, чтобы сражаться за науку и поэзию. Быстрая и нескончаемая смена одних явлений другими совершенно преобразовывает человека; он отрекается от родовых и сословных предразсудков, ясно сознаёт свою собственную личность и восклицает: "Я хочу жить для самого себя!" На сколько такое существование богаче того, которое вели рыцари в тринадцатом столетии! Сколько тут действия и движения, сколько духовной и физической жизни! С дорожным плащом за плечами, со своею любовью и иллюзиями в сердце, проходят эти люди по свету, не думная о завтрашнем дне. Редкому из них приходится ещё раз увидеть своё отечество; напрасно ждёт многих из них по семи, по десяти лет первая возлюбленная. Они не вернутся, они лежат мёртвые у опушки леса или в дубовой чаще; никому не известна их могила и скоро все позабудут о них. Но что их до этого за дело? Они жили и оставили своих товарищах то по всему свету своё сердце, свои стрелы и свои песни? Вода, скопляющаяся внутри горы, не так неудержимо пробивается сквозь каменистую почву её, как пробиваются тайные движения души сквозь оболочку даже самых необработанных натур. Вот чем объясняется происхождение лирики народа: чаша переполняется, избыток жизни создаёт песню.

"Авторы этих новых народных песен в Германии - не поэты по профессии и не странствующие певцы. Все сочиняют - и рыцарь, отправившийся искать приключений, и бедная, покинутая возлюбленным, девушка, и мистик-мечтатель, воспевающий свою безпредельную любовь к Мадонне, и протестант, поющий свою церковную песнь. Они поют помимо своего ведома, почти помимо желания: их побуждает к тому переполненное сердце - и это-то обстоятельство и придаёт их песням несокрушимую прелесть.

"Народная песня выступила на сцену почти одновременно во всей Германии: но в некоторых местностях она развилась богаче, чем в других. Колыбель её - те самые страны, в которых за триста лет до того развернулся роскошнейший цвет рыцарства: Швейцария, Швабия, Франкония, Рейнския провинции, Бавария, Тироль, Австрия и Тюрингия: и в каждой из этих местностей народная песня сохранила до-сих-пор свои особенности. Благодаря безпрерывному обмену этих поэтических произведений между различными провинциями, образовалась истинно-немецкая, если можно так выразиться, идеальная народная песня, слившая в одно гармоническое целое общия всему народу черты; и эта народная песня вполне достойна того, чтобы её узнали все нации. Она вводит нас во все сферы домашней и общественной жизни, потому-что в шестнадцатом столетии обнимает собою всё, начиная от безъискусственного существования на лоне природы и кончая религиозными и политическими стремлении этого времени. Так-как эта лирика имеет свой источник в природной потребности души, то она до последней степени правдива и чужда всего условного, и в этом-то именно свойстве заключается её несравненная красота и вечное могущество."

Стеснённые рамками настоящого беглого очерка, мы, к сожалению, не можем позволить себе даже беглого обзора различных отделов, на которые распадается эта богатейшая часть немецкой поэзии; ограничиваемся только поименованием их, принимая в этом случае классификацию того же Шюре, которая представляется нам гораздо разумнее и гораздо более соответствующею ходу внутренняго развития народа, чем обычное школьное деление на песни историческия, легенды, баллады, песни любовные и тому подобное. В классификации Шюре четыре группы. Первую составляют те песни, в которых человек находится ещё под полной властью природы и которые поэтому носят отчасти мифический характер: сюда входят песни о горных и водяных духах, истории русалок, идиллии в первейшей форме с их безыскусственными пастухами и пастушками, разнообразные проявления весны и тому подобное. В песнях второй группы перед нами уже общественная и историческая жизнь; тут выступают на сцену всевозможные приключения разных егерей, ландскнехтов, студентов - приключения той поры, когда патриархально-идиллическое существование кончилось, когда "народ проснулся, встал на ноги, вырвался из ярма долговременной барщины и ринулся очертя голову в водоворот жизни, как пускается в свет нетерпеливый юноша, до того времени пребывавший в мечтательно-созерцательном положении." Из исторических лиц главную роль играет в этой группе знаменитый Ульрих фон-Гуттен. Песни второй группы имеют предметом только внешнюю жизнь: в третьей раскрывается тайник души народа, так-как она состоит исключительно из песен любви - песен, проникнутых необыкновенною задушевностью и составляющих лучшее украшение немецкой народной жизни. В четвёртую группу входят песни религиозные.

- как это бывало везде - все больше и больше приходит к концу, уступая место поэзии искусственной; но окончив своё активное существование, оно воскресло как материал, как источник, из которого не переставали черпать такие художники, как Гёте, Гейне, Уланд, обязанные ему многими из своих лучших произведений.

Шестнадцатое столетие ознаменовалось и поворотом в драматической поэзии - поворотом, которым эта последняя обязана прославившемуся в столь многих родах литературы миннезингеру-сапожнику Гансу Саксу. Драматическая поэзия в Германии, как и везде, началась религиозными мистериями, к которым впоследствии, как и в других странах, присоединились комическия интермедии. В таком виде принял её из рук своих предшественников Ганс Сакс; но он не удовольствовался этим наследием и придал ему светский характер, в котором народный элемент стоял на первом плане. Так-как оценка литературной деятельности отдельных личностей не входит в программу нашего очерка, предоставляющого это нижеприводимым биографиям, то мы не остановимся и на разборе пьэс Ганса Сакса. Ограничиваемся замечанием, что он создал в этой отрасли литературы вышеупомянутое новое направление и способствовал сильному развитию отечественной драматургии, по-крайней мере в количественном отношении. Число драматических произведений этого времени громадно; здесь мы встречаемся с пьэсами духовного содержания, о характере которых - в противоположность простоте, которую старался внести в этот вид драматической поэзии Ганс Сакс - может дать понятие например драма "Саул", где участвует 600 действующих лиц, с так называемыми карнавальными пьэсами, которые протестантизм избирал орудием своих нападений на католических монахов и священников, с драмами историческими, каковы например "Юлиан Отступник" Ганса Сакса, "Вильгельм Телль" Якова Руоффа и другия.

подкладки, которую они клали в основания своих произведений, и учоной внешней формы, доходившей до того, что большая часть этих пьэс писалась на латинском языке. Такой характер обусловливался и целью этих драматических занятий: пьэсы сочинялись для разыгрывания в училищах учениками и составляли существенную часть преподавания; а так-как это последнее в ту пору было основано почти исключительно на занятии древне-классическими языками и науками, то понятно, что эта, так называемая "учоная драма" была совершенно лишена народного элемента. В этом-то и состоит её резкое отличие от пьэс Ганса Сакса и лучших последователей его; оно обнаруживается ещё в том, что в этой учоной группе драматургов, отчасти благодаря самому характеру их творчества, если можно назвать его творчеством, отчасти в следствие того, что за сочинение драматических пьэс принимались чисто-кабинетные учоные, как например Рейхлин, нельзя указать ни на одно истинное дарование. Но был один пункт, в котором сходились эти два, столь резко противоположные направления: реформационное движение неудержимо влекло к себе последователей того и другого и, таким образом, как народная драма, так и учоная, сделались для протестантизма одним из орудий в борьбе его с католичеством. Действительно, между произведениями этих учоных ректоров и пасторов мы встречаем некоторые с явственно-обозначенным тенденциозным характером, высказывающия в наглядной форме воззрения протестантской партии и её непримиримую ненависть к папской власти.

В конце XVI столетия драматическая литература Германии получила извне толчёк, вливший в её жилы такую жизнь, какой не могли придать ей попытки школы Ганса Сакса, при всём их относительном достоинстве, не говоря уже о деятельности драматургов-учоных, у которых драматическая форма была только внешнею, да и то неуклюжею, оболочкой сюжетов, не имевших в себе ровно ничего драматического. Этот толчёк был дан появлением в Германии между 1590--1595 годами так называемых "английских комедьянтов", которые были собственно немецкие актёры, игравшие на немецком языке, но репертуар которых составляли пьэсы, вывезенные ими из Англии, где драматическое искусство стояло в ту пору на высшей степени процветания, имея во главе Шекспира. О характере пьэс, с которыми познакомили немецкую публику "английские комедьянты", даёт понятие сборник этих произведений, напечатанный уже в 1620 году. Сюжет большей части их тот же, что и в пьэсах английских драматургов того времени, включая сюда и Шекспира, но это не переводы, даже не переделки, а скорее подражания, далеко уступающия достоинством своим подлинникам. Не смотря однако на свою неудовлетворительность во многих отношениях, пьэсы эти открыли немецким драматургам и немецкой публике новые точки зрения. В них впервые выступила на сцену сила страсти, управляющая драматическим движением и впервые заняли подобающее место разнообразие характеров, естественность и другия внутренния достоинства. Под их влиянием развилась деятельность нескольких немецких драматургов, между которыми на первом плане стоят Иаков Айрер и герцог Юлий Брауншвейгский.

и истинные дарования; но все они погибали под гнётом духа времени - и всё это столетие может выставить не более двух-трёх имён, на которых стоит остановиться. Причины этого упадка заключаются главным образом в пиитических обстоятельствах того времени, между которыми на первом плане стоит тридцатилетняя война, нанёсшая такой жестокий удар народным силам Германии и не менее пагубно отразившаяся на её культуре. "Свежие источники народного духа перестали бить на долгое время", говорит историк немецкой поэзии, "и когда они снова прорвались наружу, в них оказалась только мутная и приторная вода. Народ впал из благосостояния в бедность, бедность повлекла за собою унижение - и более столетия понадобилось ему на то, чтобы подняться, чтобы прекратилось его жалкое, безприютное существование. А в это самое время за укреплёнными стенами городов работали учоные мужи. То были последователи гуманистов XVI столетия. Спокойно сидели эти господа в своих библиотеках, читали Виргилия, Петрарку и Ронсара, сочиняли гимны в честь императора и владетельных князей и завистливо косились на двор "великого короля" - Людовика XIV. Скоро началось подражание французскому двору решительно во всех отношениях; даже язык стали начинять французскими выражениями и оборотами. Некоторые из этих придворных учопых приняли на себя труд поднять упавшую поэзию - и тут то возникла учоная и искусственная поэзия, неограниченно господствовавшая в Германии почти полтора века. Вдохновение сделалось теперь излишнею вещью; главное значение получили однажды установленные правила; неизменным образцом служили итальянския и французския псевдоклассическия произведения. Поэзия перестала удовлетворять потребности сердца: она сделалась учоным предприятием, предметом тщеславных стремлений кружка педантов. С этой поры огромная пропасть образовалась между народною массою и людьми науки. Учоный, придающий великое значение своему витиеватому слогу, презрительно смотрит на человека толпы, а этот последний, не понимающий языка, на котором говорит многоумный муж, не доверяет ему и подсмеивается над ним. С одной стороны стоят писатели, не понимающие народной жизни и не желающие понимать её, с другой - предоставленный самому себе народ, без духовной культуры и без стремления к идеалу."

Основателем немецкой ученой поэзии XVII столетия и главным представителем её был Мартин Опиц, пользовавшийся при жизни своей такою славою, какая почти никогда не выпадала на долю писателя, и даже долго после того называвшийся по традиции "отцом немецкой литературы". Неудивительно поэтому, что вокруг него образовалась огромная школа последователей и подражателей; это - так называемая "первая силезская школа", хотя большинство членов её принадлежало к другим местностям Германии; затем значительную роль играл "кёнигсбергский кружок", имевший во главе довольно даровитого Симеона Даха; за ним следовал кружок саксонский и так далее. Из огромной массы этих писателей, большею частью заурядных, резко выдаётся один Павел Фломминг, чьё имя принадлежит к тем двум-трём, на которых, как мы заметили выше, только и стоит остановиться в этом столетии. Принадлежа по содержанию своих стихотворений к школе Опица, признавая даже этого последняго великим гением, Флемминг однако, помимо своего ведома, стоит среди всей этой школы одиночным и отрадным явлением, благодаря естественности и задушевности, пробивавшихся у него как бы помимо его ведома и желания.

В силу тех же обстоятельств, а отчасти благодаря крайне безпорядочной жизни своей, погиб в конце XVII столетия, не оказав никакого влияния на современников и также оставшись одиночным явлением, другой поэт с первоклассным дарованием - Гюнтер, которого Гёте называет "поэтом в истинном смысле этого слова, несомненным дарованием, наделённым богатою фантазиею, способностью схватывать вещи и воспроизводить схваченное, в высшей степени плодовитым, умным, остроумным" и т. п. Как Флемминг, писатель по духу совершенно самостоятельный, принадлежал однако по роду своей деятельности к известной школе, совершенно неродственной этому духу, так и Гюнтер, при своей самостоятельности и одиночности, должен быть однако тоже причислен к школе, образовавшейся вслед за тою, во главе которой стоял Опиц, и известной в истории литературы под названием "второй силезской". Основателем её был - Гофман фон-Гофмансвальдау. Если Опиц копировал древних и французов, то Гофман взял себе в образец итальянцев и, задавшись мыслью исправить сухость своих предшественников, впал в грубую чувственность, скоро перешедшую все границы, как по языку, достигшему невообразимой манерности, так и по содержанию, где болезненность и испорченность фантазии доходят до последней степени. Что направление Гофмансвальдау могло образовать целую школу - это было возможно только при всеобщем упадке поэзии. Тем не менее, школа эта была далеко не малочисленна, и в ней погибло не одно истинное дарование.

Сочинявшияся учоными пьэсы предназначались главным образом для придворных сцен или вовсе не игрались. Таким образом, народу было от них мало проку. Опиц и тут явился руководителем, поставивши в образец драматическим писателям французов и голландцев, Сенеку и новых итальянцев. И вот - возникла целая масса так называемых пастушеских комедий, духовных и исторических пьэс преимущественно в аллегорической форме, трагедий по псевдоклассическим образцам и т. п.

более согласное с законами искусства. Писателей собственно для народа со времени упомянутого нами выше Иакова Айрера не появлялось; зато, по примеру "английских комедьянтов", образовались странствующия труппы, репертуар которых, сочинявшийся большею частию самими актёрами, состоял преимущественно из пьэс с сильно мелодраматическим характером, по образцу многих английских произведений того времени. Сюда же входили пьэсы поучительные (Moralitäten), религиозные с сюжетами, заимствованными из библии, народные фарсы, арлекинады и т. п. Делались в это же самое время и попытки поднять уровень сцены, и в этом отношении особенною деятельностью отличались некоторые содержатели странствующих трупп. Но их усилия разбивались о грубый вкус публики, так-как этой последней нравилось только или площадно-комическое, или необычайно-страшное и таким образох любимыми пьэсами репертуара сделались так называемые Haupt и Staatsactionen, благодаря своей внешней эффектности.

В половине XVIII столетия в обществе повеял новый дух. "Все молодые и благородные умы", говорит Шюре в своём мастерском очерке этого периода, "вдруг проснулись и стряхнули с себя ярмо рабства. То был решительный момент в истории как немецкого, так и французского духа, и внимательный наблюдатель хода лирической поэзии не может обойти его молчанием. В семнадцатом столетии общество терпеливо сносило тираннию государства и церкви. Величественное реформационное движение сменилось вялым застоем. Но скоро протестантский дух проснулся во всём своём могуществе, и это был не протестантизм XVI века, ограничивавшийся оппозициею папской власти, но протестантизм более смелый, до последней степени логический, относившийся отрицательно ко всему традиционному, принимавшемуся на веру. Переворот начался везде в науке, искусстве, жизни. Германия начала с переворота эстетического и подала сигнал к окончательному освобождению искусства. Со времени смерти Лютера поэзия оставалась или смиренною служительницею лютеранской церкви или панегиристкою вельмож и властителей. Но благородная рабыня вспомнила, наконец, о своём божественном назначении, разорвала оковы и, снова свободная, пошла покорять мир. Не в один день совершился этот переворот: у него были свои пророки, герольды, трибуны, фанатики и диктаторы, и только после многих бурь и невзгод привёл он к свободе, то-есть к уничтожению мелочных правил и провозглашению великих законов прекрасного. Вот в коротких словах главнейшия ступени и окончательные результаты этого эстетического переворота."

Достаточно назвать имена главнейших деятелей этого периода - Клопштока, Виланда, Лессинга и Гердера, чтобы указать на громадное значение его в истории поэзии вообще и немецкой в частности. Движение, во главе которого стояли такие люди, не могло не ознаменоваться самыми благотворными результатами.

"В этом движении", - мы продолжаем цитировать Шюре - "охватившем всю тогдашнюю молодежь, можно отличить несколько главных направлений, которые привели к обновлению всего искусства. Во-первых, основная мысль Гердеровой философии и эстетики: "единство, братство и неограниченное усовершенствование человечества." Какое великолепное зрелище представлялось мыслителю и поэту внезапным и братским соединением, под знаменем победоносного человеческого духа, тех самых наций, которые, втечение стольких столетий, так враждебно смотрели друг на друга, полные ненависти, обагрённые кровью! При этом зрелище, при виде того, как протягивали друг другу руки и передавали друг другу свои вековые поэтическия предания мечтательная и пантеистическая Индия, поклонница красоты Греции, победоносный Рим, Галлия и Германия - границы, отделявшия до тех пор один народ от другого, должны были рушиться как по мановению волшебного жезла. История получила новое содержание - прогресс; человечество приобрело новую, более возвышенную цель - слитие воедино всех своих сил; вдохновение могло отныне оживить себя более священным огнём - огнём всеобщого братства. Этот более широкий взгляд на человечество должен был породить и более высокий идеал человека. До тех пор индивидуум развивался в узком духе: он изучал так-сказать только свою профессию и не заботился ни о чем остальном, общем. Были солдаты, придворные, адвокаты, врачи, учоные; но никому в голову не приходило быть человеком. Поэт, даже философ не переходил за узкие пределы своей профессии. Но с той поры, как человечество узнали во всех его видах, с той поры как его стали чтить в Сократе, Бруте, христианских мучениках - началось и стремление к идеалу полного, совершенного человека.

"При таком воззрении на человечество и человека должен был конечно измениться в лучшую сторону и взгляд на поэзию и поэта. Что такое была поэзия XVII века? Салонное упражнение для забавы знати и государей, учоная провозгласительница мелодраматических страстей, рутинных чувств и идей. Как далеко ушли от этого воззрения в следующем веке! Поэзию признали теперь врождённым даром человека, свободнейшим выражением духа народов. На неё стали смотреть как на своего рода откровение всего того, что есть божественного в душе человека. Велико сделалось и значение поэта. В его лице воскресали теперь мудрецы и пророки прежних времён. Правда, простота героической эпохи миновалась, общество распалось на множество тесных кружков, человеку приходилось тяжко под гнётом его профессии. Но именно эти обстоятельства делали поэта необходимым, потому-что только ему дано было извлечь из театральной мишуры фальшивого общества простого, энергического, законченного человека в его разнообразных видах, ему дано было наделить голосом всех тех, которые имеют душу, но не умеют говорить, тех, единственный язык которых есть безпрерывное, но смутное стремление к чему-то лучшему, ему, наконец, дано было сделать осязательною для нас гармонию всего того, что живёт и дышет. Таковы были идеи, брожение которых происходило во всех молодых и пламенных головах во второй половине XVIII столетия. Их ещё не формулировали, но оне уже чувствовались и, так сказать, носились в воздухе, сильно раздражая умы. Не слушая голоса холодного разсудка, молодое поколение предавалось необузданным мечтаниям и безграничным надеждах. Оно не знало, что именно выйдет, но ожидало чего-то нового, неслыханного, величественного. Лозунгом всех сделалось "натура" и всё пламенно кинулось в водоворот всевозможных страстей. Дружба, любовь, патриотизм, религия - всё обратилось в предмет поэтической мечтательности. Эта молодежь, была то чувствительна до сентиментальности и заливалась слезами, то поражала дикою грубостью и циническою чувственностью. Она дрожала от радости каждый раз, как с кого-нибудь срывалась личина лицемерия и пела восторженные песни, разрывая цели моды и традиционных общественных условий. Это - период "бури и натиска" (Sturm and Drang), время "оригинальных гениев", как называли сами себя писатели этой школы. В первых рядах её мы видим Ленца, Клингера, живописца Ниллера, Базедова, братьев Штольберг, а одно время - также Якоби, Лафатера и Гёте. В настоящее время трудно составить себе даже приблизительное понятие о необузданности и крайних увлечениях этой молодёжи. Филистеры считали её сумасшедшею, и касательно некоторых отдельных личностей, например Ленца, были в этом отношении правы; другие деятели, например Штольберг, в последствии покаялись и перешли в лоно католической церкви. Только один из всего этого кружка дал действительную жизнь самым смелым грёзам его и силою своего безпредельного гения и титанической воли осуществил тот идеал поэта, который его товарищи видели только издали.То был Вольфганг Гёте."

"Фауста" был однако представителем и средоточием только одного направления в деятельности этих людей "бури и натиска" - направления, имевшого преимущественно драматургический и характер: в другом, на первом плане стояла лирика. Оба эти направления образовались одновременно. Последователи первого - родиною которого был Франкфурт на Майне - видели в Шекспире свой высший образец, а в молодом Гёте, тогда только написавшем "Гёца" - своего предводителя. Законодателем второго направления, нашедшого себе главный приют в Геттингене ("Геттингенский поэтический союз"), оставался Клошпток. Недолговременно было существование этого периода "бури и натиска". Не оправдали его деятели тех великих надежд,которые возлагались на них; но заслуга их несомненна, как подготовителей той почвы истинно-классической поэзии, которую довели до высочайшей степени совершенства два первостепенные светила немецкой, да и всей европейской, поэзии - Гёте и Шиллер.

Не останавливаясь ни на деятельности каждого из этих двух писателей в отдельности, ни на совместном творчестве их, играющем в истории немецкой поэзии такую громадную роль, мы должны однако, сообразно плану и задаче настоящого очерка, остановиться на том направлении в этом совместном творчестве, которое вызвало наконец реакцию и породило в свою очередь новое направление. Это было обращение к древне-классическим образцам, дошедшее в последнее время деятельности Гёте и Шиллера до исключительности, до почти полного отрешения от мира действительного, современного. "Конечно", говорит Штродтман, автор известной биографии Гейне, "высокий, имеющий неоценимое значение подвиг совершили герои нашей новой литературы (Лессинг, Шиллер, Гёте) тем, что вернулись к золотому веку греческого искусства и, вместо нарумяненной и наряженной в фижмы моды псевдоклассицизма, перевезённой из остриженных аллей Версаля в Берлин и Лейпциг, стали поклоняться вечной красоте, сохранившейся в песнях Гомера такою же свежею, какою она являлась в них две тысячи лет тому назад. Но при этом было упущено из виду одно обстоятельство - именно, что ценящияся по справедливости столь высоко греческия художественные произведения, именно потому были так велики и прекрасны, что в них форма и содержание были вполне родственны друг другу, что песнь поэта и резец ваятеля воспроизводили то, что ни на минуту не умирало в воспоминании и представлении народа. Художник не находился в противоречии со своим временем и своею нациею, но, напротив того, черпал именно в них своё вдохновение; искусство состояло в тесной связи с действительностью. Еслиб немецкая литература и искусство, при своём возвращении к древним образцам, имели в и виду преимущественно эту точку зрения, то были бы избегнуты многия ошибки, повлекшия за собою впоследствии самые плачевные последствия. Правда, что это направление в деятельности Шиллера и Гёте обусловливалось тогдашним политическим и общественным положением Германии. То было время слишком печальное и мрачное для того, чтобы поэты могли найти в нём достойные темы для своего творчества - и с этой точки зрения Гёте и Шиллер заслуживают скорее похвалу, чем порицание зато, что они, в ожидании лучших дней, спрятали вверенный их клейнод немецкой поэзии на чистых, эфирных высотах Олимпа и отправились в гости к богам Греции. Неоцененная заслуга наших двух классических поэтов заключается в том обстоятельстве, что живя и действуя в несвободную в государственном отношении, вялую в политическом и нездоровую в общественном пору, они воспитывали в публике стремление к внутренней свободе, проповедывали евангелие красоты и показывали идеал гуманности поколению, погрязшему в апатическом равнодушии ко всему, приготовляли почву, на которой могло и должно было воздвигнуться современен национальное здание. Неблагоприятная же сторона этого рода деятельности состояла в тон, что Гёте и Шиллер, взяв себе в образец греческое искусство, не остались впоследствии, подобно ему, в жизни своего времени и своего народа, но променяли грубую почву действительности на идеальный мир, старались основать на немецкой земле умственную Элладу и, вместе с формами греческой поэзии, хотели навязать нам существенные моменты того эллинского мировоззрения, которое давно уже уступило место прогрессивным идеям позднейших столетий."

Необходимою реакциею против этого увлечения древним миром, увлечения, дошедшого впоследствии до крайности, была романтическая школа. В её деятельности надо различать две стороны: переводную и самостоятельную. За первою нельзя не признать истинно-благотворного значения. Благодаря ей, немецкая читающая публика познакомилась с итальянскими поэтами, начиная с Данта, с испанскими, между которыми главное место было отведено романтикам Сервантесу, Кальдерону и Лопе-де-Вега, наконец - с Шекспиром, которого эта романтической школы надо причислить имевшия не менее важное образовательное влияние публичные лекции по древней и новой литературе, по истории драматической поэзии, философии истории, эстетики и т. п., которыми особенно усердно и успешно занимались братья Шлегели. Наконец, трудам этих же романтиков обязана своим оживлением древне-немецкая литература и немецкая народная поэзия, относительно которой особенно много было сделано Арнимом и Брентано, собравшими и передавшими в художественной форме весьма значительное количество народных песен. Многое в этом отношении было сделано уже Гердером; но истинную прочность и действительность этому стремлению придали именно романтики.

"произвол поэта не терпит над собою никаких законов", сделав это правило основным положением своего поэтического кодекса, романтики поставили поэзию выше природы, объявили её полную независимость от действительности и дали полнейший произвол личной, необузданой фантазии. "Основная задача всякой поэзии", так поучал глава романтической школы Фридрих Шлегель, "заключается в том, чтобы уничтожать ход и законы разумно мыслящого разума и снова переселять нас в прекрасную неурядицу мира фантазии, в первобытный хаос человеческой натуры, для которого не существует символа, прекраснее шумного сонма древних богов." "Всякое ограничение фантазии действительностью", гласила романтическая доктрина, "есть ограничение и унижение человеческой натуры, утрата ею врождённой безпредельности её." Романтическим же в собственном смысле признавалось то, что "представляло сентиментальный сюжет в фантастической, то-есть вполне обусловливаемой фантазиею форме." Последствием таких теорий была крайняя, доходившая до своего рода дикости, безпорядочность формы и безпредметная бедность содержания. Смутные, туманные порывы, неопределённые чувства и ощущенья, грёзы, мир духов и привидений и т. п. - вот что составляет сущность этой поэзии,которую Гегель справедливо называл "чахоткою человеческого духа" и которая наложила свою печать как на лирику, так и на драму. Мало-по-малу, в следствие взгляда романтиков на природу, она привела к религиозному мистицизму, главным представителен которого был Новалис, а наконец, под влиянием увлечения римским католицизмом и средневековыми феодальными учреждениями, сделалась служительницею церковной и политической реакции того времени и наложила свою пагубную печать на весь реставрационный период. "Но именно в этом обстоятельстве - говорит Штродтман - заключается не только преступление романтической школы против прогресса человечества, а в то же время - как ни парадоксально может показаться это мнение - огромная заслуга её, как движения, воскресившого национальную и политическую жизнь Германии и внесшого в немецкую литературу реформаторския идеи нового времени. Ложный идеализм построенного в воздухе, резко разъединёного с действительностию мира искусства дошол ad absurdum - и как необходимое последствие такого порядка вещей начался совершенно новый фазис развития: литература стала сходить с своих недосягаемых облачных высот на землю и возстановлять прерванную связь свою с миром действительности. То форсированное рвение, с которым многие из этих романтиков, не признававшие в своих первых произведениях ничего, кроме tel est mon plaisir, самой неограниченной субъективности, стали несколько лет спустя защищать неограниченнейший деспотизм и вопиющия злоупотребления католической церкви и немецкого правительства - это рвение конечно имело в себе много презренного и отвратительного, и побуждения, которыми руководились они в этом случае, были без сомнения у большинства не особенно чистого свойства. Тем не менее их союз с реакционными силами послужил первым шагом к тому, чтобы немецкая литература получила снова и на долгое время реальную и национальную подкладку. Стараясь оправдывать существующий порядок или переделывать настоящее время по образцу христианско-феодальных средних веков, писатели по неволе знакомились серьозно с явлениями действительной жизни, с отечественною историею, с потребностями народа - и литература, сделавшаяся было в руках романтиков праздною игрушкою фантазии, приобрела теперь широкое значение, как одно из средств преуспеяния социальных и политических интересов Германии."

сцену кружок поэтов, собственно принадлежавших к романтической школе, но теперь отделившихся от большинства своих товарищей для служения делу свободы и патриотизма; тут-то зазвучали и понеслись по всей Германии, проникая во все слои общества, пробуждая народное сознание, песни Кёрнера, Арндта, Рюкерта, Уланда (в первую пору его деятельности), Эйхендорфа и других. Временем особенного развития этой патриотической поэзии был 1813 год. Песни, вышедшия в эту пору из-под пера только-что упомянутых поэтов, составляют, по выражению Шюре, intermezzo в истории немецкой романтики. Пока длилась война, эти литературные деятели были солдатами, народными поэтами, людьми партии. Когда же независимость Германии была возвращена ей и мир был обезпечен, когда немецкие властители отказались исполнить обещания, данные ими в критическую минуту, и стали господствовать деспотичнее, чем прежде, мечтатели-поэты, за исключением Арндта, Уланда и нескольких других, видя это, вернулись в царство грёз, причём Эйхендорф, служивший с 1813 до 1815 года волонтёром в егерском прусской армии, сделался после войны одним из блистательнейших представителей романтической лирики.

Он, вместе с тем, был и последним деятелем её. В двадцатых годах этой школе суждено было получить окончательный удар от поэта, вышедшого из недр её - Генриха Гейне, на ряду с которым (в известной степени) можно поставить в этом отношении современников его: графа Платена и Иммермана. Громадное влияние первого, независимо от причин внутренних, имело источник ещё в политических событиях 1830 года, к которым он приготовил публику в своих знаменитых "Путевых картинах" (Reisebilder). Парижские польские дни этого года, вызвавшие во Франции известный переворот отозвались и в Германии. Общество по потребовало и здесь нового порядка вещей; старые ожидания, надежды, стремления, подавленные долговременною реакциею, снова зашевелились; но немецкия правительства ответили тою же безпощадной оппозицией. Чем упорнее однако действовала эта последняя, тем сильнее распространялось либеральное движение, в котором деятельное участие принимали такие люди, как историки Роттек и Велькер, оба брата Гумбольдты, Вильгельм Гримм и Гервинус. К этому же времени относится и появление кружка писателей, известных под именем "Молодой Германии" и пошедших по следам Гейне, в качестве публицистов, романистов и драматургов. Во главе этого кружка стояли Генрих Лаубе и Карл Гуцков. "Молодая Германия, говорит Курц в своей "Истории немецкой литературы", находила свое оправдание в политических, социальных и литературных порядках того времени, порядках, несостоятельность которых становилась с каждым днём всё более и более явственною. Справедливо замечал Вигбарг в своих "Эстетических Походах", что государство, церковь, гражданское общество и литература требовали непременного обновления, и средством для достижения этой цели он предлагал эстетическое образование. В этих замечаниях заключалось, собственно говоря, только повторение того, что уже задолго до Винбарга высказывали Лессинг, Гердер и Штллер, конечно не с таким положительным указанием на общественные и гражданския отношения. Писатели "Молодой Германии" выставили основным принципом своим свободу индивидуальности и понимали её в тон смысле, что каждому отдельному лицу должно быть предоставлено право совершенно произвольного развития и движения. Вот почему они между прочин противопоставляли национальности космополитизм, осмеивали действительно забавное "немечничество" и ещё более комичное "французоедство", требовали эманципации евреев и эманцинации женщин."

"Hallische Jahrbücher" и в нём подняли необыкновенно талантливо и смело знамя свободного исследования во всех отраслях человеческой деятельности. Статьи эти скоро приобрели такое значение, сгруппировали вокруг нового журнала такое количество публики, что вызвали со стороны правительства самое энергическое противодействие. Собственно в изящной литературе влияние этого направления сказалось преобладанием тенденциозной политической поэзии, преобладанием, которое продолжалось довоиьно долго и в значительной степени подготовило движение 1848 года. "В политическо-социальной поэзии сороковых годов", говорит Штродтман, "неопределенные жалобы на общественный порядок принимают всё более и более конкретную форму. Из всесокрушительного смеха Гейне, из полемических походов "Молодой Германии", из стихотворений Ленау и Платена возникло растение в высшей степени знаменательное. Политическая и национальная свобода сделалась почти исключительною темою всей немецкой поэзии. На каждое страдание человечества откликается поэт. Он ставит диагнозис великой болезни времени и отыскивает лекарство для нея; он хочет быть врачём, искупителен, мстителем всякого позора, который до тех пор переносился с немою покорностью. Даже в обскурантном государстве Меттерниха Анастасий Грюн водружает знамя реформы своими "Прогулками"; Карл Бекк в своих "Песнях о бедном человеке" кидает перчатку безсердечной, кичащейся своими золотыми мешками, буржуазии; в стране гусситов будят народ Гартман и Мейснер; строфы Николая Бекера о "свободном немецком Рейне" раздаются громовым патриотическим ответом на притязания французов; песни Гервега до такой степени охватывают молодёжь воинственным пылом, что она, подобно ему, даже не спрашивает, где враги - "враги приносятся ветром"; всё, мало-мальски обладающее умом и дарованием, увлекается в водоворот политической поэзии: Фрейлиграт отрекается от своих странствий в областях восточной поэзии и здоровается со своим народом в знаненитом "Исповедании веры"; Дингелынедт меняет ферулу школьного учителя на рог "космополитического ночного сторожа"; Гофман Фаллерслебен сходит с профессорской каёфдры и начинает петь среди народа свои весёлые и саркастическия песни свободы; нежный поэт любви Эмнануил Гейбель старается извлечь из своей арфы серьёзные и величественные "Голоса Времени"; даже чистокровный аристократ, молодой граф Страхвиц, направляет своего пегаса в политическую арену. Сигнальные огни свободы зажглись одновременно на всех высотах немецкого Парнаса; великия ожидания забились в груди молодёжи - ожидания, что вот-вот настанет давно желанное весеннее утро человечества и мир превратится в рай."

Это политическое направление поэзии по своему специальному характеру, вызванному обстоятельствами данного времени, могло конечно и существовать только известное время, тем более, что и самые обстоятельства скоро изменились: повторилось то, что было в тридцатых годах, что испытала на себе "Молодая Германия" - политическая реакция, разом подавившая все стремления к независимости и заставившая смолкнуть в изгнании или темницах певцов этих стремлений. Реакция политическая нашла себе отголосок и в поэзии; представителем этого нового направления выступил Оскар Редвиц в своей "Амаранте", рыцарски-христианской эпической поэме, имевшей громадный успех и вызвавшей множество подражаний, не смотря на приторную слащавость её, на полное отсутствие фантазии, характеров и действия. Если мы упоминаем здесь об этом произведении, теперь совершенно забытом, то именно в следствие успеха, которым он пользовался и который служит для нас характеристическим симптомом той реакционной поры.

Мы подошли теперь к новейшему времени. Со всеми выдающимися поэтами его наши читатели подробно познакомятся ниже; что же касается до общого направления поэзии этого периода, то этот последний ещё не достаточно принадлежит истории для того, чтобы в этом отношении можно было высказать определительное суждение о предмете, с которым мы здесь имеем дело. Притом, направлений в новейшей поэзии так много, писатели разбились на столько разнородных групп, что общая характеристика представляется очень затруднительною и по своей многосложности потребовала бы для себя одной особого очерка. Ограничимся замечанием, что лучшими представителями современной поэзии с успехом разработывается получённое ими от предшествующих деятелей наследие, и что элементы философский, общечеловеческий и, если можно так выразиться, сердечный - стоят у них на первом плане. Наибольшим развитием пользуется лирика, во главе которой стоит Гейбель. За нею следует эпическая поэзия, нашедшая себе уже в самое новейшее время очень хороших представителей в Ганерлинге, Линге, а последнее место, как в количественном, так и в качественном отношении, занимает поэзия драматическая. Мы говорим здесь о произведениях драматической

Упомянув выше о "лучших представителях современной немецкой поэзии", мы спешим заметить, что их очень не много, как немного таких выдающихся поэтов и в других странах вероятно потому, что нынешнее время не благоприятствует развитию поэзии. "Народная масса", замечает довольно справедливо Шюре, "занимается исключительно наукою, приобретающей всё более и более обширную популярность. Народ читает, учится, работает; он интересуется историею, географиею, естественными науками, физикою, химиею - и поступает в этом отношении как следует. Чтобы начинать новую жизнь, надо прежде всего что-нибудь знать, и из новой жизни выйдет в последствии новая поэзия "

"Поэзия нашего времени так характеризует её Курц - далеко уступает достоинством величавым явлениям прошедшого столетия; но безспорно и то, что она во многих отношениях безостановочно идёт вперёд. Правда, между современными деятелями нет ни одного, который был бы способен силою своего творчества дать всей поэзии определённое направление, наложить на неё свою собственную печать, но зато видим мы теперь такое количество талантов второстепенных, какое не появлялось со времени миннезингерства. Сверх того, теперешняя поэзия - и особенно лирическая - стоит выше прежней по совершенству внешней формы, сделавшемуся в настоящее время общим достоянием, тогда как прежде им обладали только самые выдающиеся писатели. Наконец нельзя не признать, что поэзия не мало выиграла и относительно внутренняго содержания: она присвоила себе много нового материала и в этом отношении особенно обогатилась тем, что ввела в свою область идеи и стремления современного ему человечества."