Мечта

Конка медленно двигалась в гору по захолустной окраинной улице. Мы с приятелем, художником Краснецовым, ехали в Богородское убивать наступающий летний вечер. Вдруг Краснецов воззрился и поспешно снял цилиндр.

- Смотри-ка, смотри! - сказал он, показывая глазами на бедно одетую, простую женщину, которую обгонял вагон.

Двое малюток, мальчик и девочка, лет четырех-пяти, держались за ее платье; на левой руке она несла грудного ребенка, а правою придерживала переброшенный за спину узел. Заметно было, что она опять на сносях.

- Кто это? - спросил я несколько изумленный знакомством Краснецова.

Краснецов отвечал мне слегка взволнованным голосом:

- Это - Мечта.

- Мечта?.. какая Мечта?

- Моя Мечта... за которую я получил в Мюнхене премию... Я ее лепил с этой женщины...

Я обернулся, чтобы разглядеть Мечту. Этим барельефом Краснецов лет двадцать тому назад положил начало своей славе. Я хорошо знал и любил прелестную головку "Мечты". Решительно ничто не напомнило мне ее черт в желтолицей, худощавой бабе, которая понуро плелась позади нас со своею детворой, согбенная под узлом, тяжело раскачивая животом. На мой недоумелый взгляд Краснецов ответил горькою улыбкой:

- Что, брат, непохожа?

- Да уж так-то непохожа... И потом: значит, легенда о твоей "Мечте" - действительно только легенда?

- А что она гласит?

- Будто ты вылепил "Мечту" с какой-то московской красавицы, умницы и богачки баснословной...

- Ну да: с Софии Артамоновны Следловской. Это она и есть.

- Эта?!

Я опять обернулся, но конка, взяв подъемом, пошла быстрее, и баба с узлом осталась далеко назади... Краснецов задумчиво говорил:

это - вальс... И она промчалась мимо меня; ее головка почти лежала на плече какого-то офицера, и я - помню - благодарил его мысленно за то, что его темный мундир дал такой хороший фон ее профилю... На ней было платье цвета чайной розы, брильянты... Оживленная такая, глаза - как искорки, румянец... А в ту пору Тургенев только что выпустил "Стихотворения в прозе..." Помнишь: "Стой! Какою я теперь тебя вижу - останься навсегда в моей памяти!.. Стой! И дай мне быть участником твоего бессмертия, урони в душу мою отблеск твоей вечности"! Тут, брат, я и задумал мою "Мечту"... а потом и сделал... Да: "Стой!.. останься навсегда"! А она, вместо того, вон как... Ах-ах-ах!..

В 1880 году Софье Артамоновне Следловской минуло восемнадцать лет. Ее только что вывезли в свет, и она заблестела в нем яркою звездочкой. Красавица собой, умненькая, образованная, веселая, как птичка, она обратила на себя внимание "всей Москвы".

Тут Краснецов слепил с Сони свою "Мечту" - и сам прославился Сонею, и Соню прославил: за нею так и осталась в обществе кличка "Мечты".

Потом "Мечта" исчезла со столичного горизонта: в глухой самарской или тамбовской деревушке у нее была бабушка, эта бабушка смертельно заболела. Следловские ждали от нее наследства, а бабушка терпеть не могла всех Следловских, кроме внучки Сони. Следловские и отправили внучку Соню ухаживать за больною старухой и ее завещанием.

Бабушка умерла, и Соня возвратилась в Москву. Денег Следловские никаких не получили, потому что старуха завещала все свое состояние на благотворительные дела. Между прочим, получили крупные пожертвования один столичный и два провинциальных университета.

Ходил слух, будто Соня Следловская сама уговорила бабушку разорвать первое завещание, составленное в ее пользу, и заменить его тем, которое теперь осуществилось. Следловские были этим значительно обездолены, а на Соню в обществе стали смотреть как на юродивую.

Она действительно вернулась из деревни, сильно изменившись. Хороша она была по-прежнему, но былое оживление с нее сошло; она стала серьезна и задумчива; улыбалась не часто, смеяться же не смеялась никогда; ласковые синие глаза приобрели особый взгляд - важный и проницательный взгляд внутрь себя.

- Два года тому назад, - сказал ей Краснецов, - я хотел лепить с вас "Птичку Божию"; как она "гласу Бога внемлет и поет себе, поет"... Вы украли у меня модель!.. Но я вам отомщу тем, что слеплю с вас "Святую Екатерину, встречающую небесного Жениха..."

- Разве что небесного... - возразила Софья Артамоновна, - земного у меня не будет.

К весне старик Следловский расхворался, в два, три дня его свернуло: умер. Привели в порядок дела: актив оказался мизерный, а пассив - внушительный. К счастью, покойник выбрал душеприказчиком человека ловкого и преданного; он разобрался в наследстве, - по крайней мере, банкротство вышло хотя полное, но глухое, без скандала, и Соне остался небольшой капитал, тысяч в двадцать пять.

Но месяц-другой спустя после того, как все это устроилось, пришли слухи о новых чудачествах Софьи Артамоновны: она обратила в деньги все свои вещи, даже платья и книги, и платила мелкие долги покойного отца... Из капитала уцелела едва пятая часть. Душеприказчик пришел в ужас и отнял у Сони остальные пять тысяч, кроме расходных. Затем Соня очутилась в глухой провинции, на хуторе у своей дальней родственницы, - небогатой старушки, весьма кроткой сердцем и весьма недалекой умом, из которого она, как сама рекомендовалась, уже выживала "по вдовьему своему положению". Душеприказчик Следловского поместил Сонины деньги в какое-то дело и выплачивал ей каждый месяц сорок рублей. Жить бы можно, но Соня навязала себе на шею нужды и болезни всей деревенской округи. Здесь учила, там лечила, утешала; обучилась хозяйничать - править всякую черную работу...

- При такой любви к бедным людям, - сказал ей местный священник, - вам бы следовало пойти в учительницы или фельдшерицы.

- К сожалению, батюшка, эти места все наперечет.

- Вы можете иметь протекцию: вам не откажут.

- Вы меня не поняли, я не в том смысле... Я хотела сказать, что мне пришлось бы заслонить такое место от кого-нибудь из нуждающихся более меня. У меня есть сытный кусок хлеба, а обыкновенно таких мест ищут люди, только что не умирающие от голода...

В околотке о Соне заговорили. Крестьянство видело в ней чуть не подвижницу. Становой сперва недоумевал было. Но годом позже, когда кто-то из местных охранителей намекнул, что поступки г-жи Следловской неспроста и не мешало бы полицейской власти иметь за нею глазок-смотрок, становой даже окрысился:

- А вот у нас неподалеку Пафнутий Боровский покоится. Вы бы уж заодно и к нему в раку слазили с обыском...

И лишь Соня - одна - была собою недовольна. Краснецов встретил ее на тульском вокзале: она ехала в Москву за покупками.

- Меня поразило грустное выражение ее глаз, недоумевающих, точно ждущих. Я высказал ей удивление к ее подвигу, о котором уже слышал раньше.

Она покачала головою:

- Как же иначе-то?

Она задумалась.

- Подвиг - это если кто возьмет на себя ради других великое страдание. А мне легко. Я наслаждаюсь.

- Ну, Софья Артамоновна, это уж аскетизм...

- Я не об аскетических подвигах говорю. Страдания в миру много больше, чем в пустыне... На полу валяется; стоит только нагнуться и подобрать... И вот на это-то надо много мужества. У меня не хватает... Вы читали "Юлиана Милостивого"?

- Знаю.

- Вот...

На хуторе она прожила около двух лет и к концу второго года совсем замолчала: одолели думы и деятельность. Ее плотно сложенные губы, неулыбающееся лицо, остановчивый, задумчивый взгляд смущали домашних: видно было, что Соня мучительною борьбою перерабатывает в себе какую-то новую мысль или затею. Однажды она уехала в Тулу к знакомым и загостилась у них на целые две недели. На хуторе начали уже тревожиться, как вдруг пришло письмо, и не из Тулы, а из Орла; Соня просила у тетки прощения, что обманула ее, и извещала, что вышла замуж. Просила также не искать ее и о ней не беспокоиться, потому что "ни брак мой, ни муж мой вам не могут быть по сердцу"... Подписала письмо: "Софья Тырина". Тревогу и недоумение тетки легко себе представить. Наведя справки у душеприказчика, она узнала только, что Соня действительно вышла замуж и вытребовала у него из своего капитала тысячу рублей, которые он и переслал ей в Орел. Остальные же четыре тысячи он, по распоряжению ее, внес - частью в университет, частью передал одному московскому священнику, известному своей благотворительной деятельностью среди чернорабочей столичной бедноты. Послушался он приказа Софьи Артамоновны потому, что в ее письме к нему были такие фразы: "Знаю, что, жалея меня и боясь моего неблагоразумия, вы, пожалуй, не захотите исполнить моего желания; поэтому особенно прошу вас не смущаться: благодаря моему браку, я в своих личных средствах более не нуждаюсь"... Какой именно Тырин женился на Софье Артамоновне, душеприказчик не знал; но есть Тырины - крупные кукольных дел мастера; вероятно, из них...

Между тем, когда известие о свадьбе Сони огласилось, в околотке заговорили чудное. А именно: будто Соня вышла замуж не за кого другого, как за Прошку Тырина, вдового медника, лядащего пьяничку из пригородной рабочей слободки, той самой, с которой, говорят, Глеб Иванович Успенский написал Растеряеву улицу.

Вот как это случилось.

Как-то раз, посещая на слободе больную старуху, Соня услыхала отчаянные детские крики: два голоса вопили, точно с ребят заживо драли кожу.

- Что это? - с испугом спросила она.

- А это Прохор-медник опять наказывает своих девчонок.

- За что же он их наказывает?

- Есть просят, а дать нечего, - пропился, разбойник, до нагого тела... Ну, слушать-то и невтерпеж... сердце не камень... родитель тоже...

- Часто он их так?

- А день-деньской... Покуль в питейном, потуль и молчат...

- Пьет?

- Первый на это Ирод.

- И креста на шее не осталось...

Соня зашла в хатенку медника и ахнула, - где и как могут жить люди. Такого убожества ей еще не случалось видеть. Девочки - одной шесть, другой пять лет - были хорошенькие, несмотря на истощение, их съедавшее, и на грязь, облегавшую их личики, тельца и лохмотья. Сам Прошка - маленький и тощий человек в немецком платье, составленном из заплат, - был бледен пьяною, серо-зеленою бледностью человека, которому водка заменяет хлеб; его избитое лицо, со шрамом над бровью, его коричневые недружелюбные глазки, полные трусливой наглости...

- Ты видел его, что так подробно описываешь, - перебил я Краснецова, - или это ради пущей трагичности?

- Видал, брат; если хочешь, и тебе покажу, порадуйся, - угрюмо проворчал художник.

Все это безобразие Соню не испугало. Она сделала Прошке выговор, а он стал оправдываться, и таково уже было обаяние этой любвеобильной девичьей души, что, неожиданно для самого себя, Прошка в первый раз вдумался, откуда берется его пьянство, и заговорил с Софьей Артамоновной горячо и искренно...

- Никакой подмоги-с! - выкликал он, - окончательно! А между тем они в два рта-с пить-есть хотят, и в омут их никак невозможно, потому - душу имею и - опять же - в Сибирь! Работы не имею... Господин урядник самовар чинить в город повезли, а мне говорят: ты, пьяница, еще в кабак снесешь, пропьешь, хотя я и начальство. И так надо правду сказать, что они в своем праве: пропью-с. Потому, сударыня, не сообразишь. Что нонче, что завтра - одна судьба. Я сам-третёй теперича живу; я и в работу, я и в пропой, а тут еще идолята... С горя пьешь, с горя бьешь... Было времечко: не хуже людей жили, сударыня, пока хозяйка не померла да этих одров мне оставила. Без бабы - как без рук, потому - разорваться мне не предвидимо никакой возможности...

Выспросив Прошку, Софья Артамоновна сделалатзаключение: чтобы выбиться из семейного безобразия, ему надо вторично жениться, а чтобы выбраться из нужды - начать свое рукомесло сызнова и лучше всего на новом месте, потому что в своей стороне он был уж чересчур скверно ославлен. Прошка пьяница, Прошка вор, Прошке поверить - двух дней не прожить...

Софья Артамоновна стала искать ему невесту. Напрасный труд!

Больше всего надеялась Софья Артамоновна на Марину, скотницу своей тетки, девку уже - на крестьянский взгляд - не молодую, то есть за двадцать лет, но честную, доброй души и ражую работницу. Марина обожала Софью Артамоновну и верила ей, как иконе. Однако выйти за Прошку Тырина она наотрез отказалась.

- Да и вряд ли вы такую дуру найдете, барышня, - откровенно сказала она.

- Почему? - строго спросила Соня.

- Да помилуйте... у нас невест немного... на каждую добрый жених найдется. За вдовца с детьми редкую отдадут - и за хорошего-то... А за такое стерво... Обидно даже. И пьяница, и вор, и бабник... ни одной пакости не обижает - все в себя принял...

- Он такой от несчастья, а хорошая жена несчастье с него снимет.

- А как он ее до той поры в гроб вколотит? Первую вколотил же...

- Ты не забывай: три души человеческие спасти надо. Девчонок пожалеть следует. Ведь они пропадут. Такой, как сейчас, он и себя, и их загубит. А мы, кто видел и не помог, ответ за это дадим...

Марина уж с досадою перебила:

- Да что вы, барышня, все о чужих душах?.. Ту душу спаси, другую спаси... а мою-то, стало быть, вы уже ни во что ставите?

- Твоя душа тем и спасется, что ты спасешь три чужие души.

- Какое уж тут спасенье, коли каторга?.. - И, рассердясь, отрезала вдобавок: - Хорошо вам о душе, как вы барышня, и вас это дело не касающее. А будь вы нашего звания, к примеру, скажем, хоть как я, Маришка, и я стала бы вас сватать за этакую гнусь, - то-то бы вы меня по шеям погнали... даром что сердобольница...

"В самом деле, - подумала она, - как же это я убеждаю другую поднять подвиг, который не испытан мною самой".

- Ты права, - сказала она после долгого молчания, - прости меня... это мне в голову не приходило... ты права!

Неудачные сватовства не отбили Софью Артамоновну от мысли спасать ребятишек (их ей было особенно жаль) Прошки и его самого. В эту-то именно пору и встретились мы с нею на тульском вокзале и, разговорившись, дофилософствовались до Юлиана Милостивого и его легенды... Кстати, ты-то ее помнишь?

- Разумеется, помню общие черты... Это латинский апокриф, поэтизированный Флобером и так удивительно переведенный Тургеневым...

- Да. Я, брат, выучил его потом наизусть. Не поскучай, если я повторю тебе отрывок этой легенды... с того места, как Юлиан принял у себя таинственного прокаженного, накормил его последним куском хлеба, напоил последнею кружкой вина и развел для него костер среди своего шалаша... "Прокаженный стал греться. Но, сидя на корточках, он дрожал всем телом, он, видимо, ослабевал, глаза его перестали блестеть, сукровица потекла из ран, и почти угасшим голосом он прошептал: "На твою постель!" Юлиан осторожно помог ему добраться до нее и даже накрыл его парусом своей лодки. Прокаженный стонал. Приподнятые губы выказывали ряд темных зубов; учащенный хрип потрясал его грудь, и при каждом дыхании живот его подводило до спинных позвонков. Затем он закрыл веки. "Точно лед в моих костях! Ложись возле меня!" И Юлиан, отвернув парус, лег на сухие листья рядом с ним бок о бок. Но прокаженный отвернул голову. "Разденься, дабы я почувствовал теплоту твоего тела!" Юлиан снял свою одежду, затем нагой, как в день своего рождения, снова лег в постель и почувствовал прикосновение кожи прокаженного к бедру своему; она была холоднее змеиной кожи и шероховата, как пила. Юлиан пытался ободрить его, но тот отвечал, задыхаясь: "Ах, я умираю! Приблизься! Отогрей меня не руками, а всем существом твоим!" И когда Юлиан согревал своего страшного гостя "ртом ко рту, грудью к груди", тогда "прокаженный сжал Юлиана в своих объятьях, и глаза его вдруг засветились ярким светом звезды, волосы растянулись, как солнечные лучи, дыхание его ноздрей стало свежей и сладостней благовонья розы... крыша взвилась, звездный свод раскинулся кругом, и Юлиан поднялся в лазурь лицом к лицу с нашим Господом Иисусом Христом, уносившим его в небо".

Отчаявшись найти Тырину невесту, Соня решила изменить своему намерению - не выходить замуж - и предложила ему в жены самое себя.

Надо отдать справедливость Прошке: сколько беспутен он ни был, однако, совсем ошеломленный этим предложением, он выставил Софье Артамоновне на вид все неудобства их союза, какие мог сам сообразить.

- Я все обдумала и готова идти за вас такого, как вы есть. Только обещайте мне, что вы бросите пить, займетесь делом, перестанете мучить детей и учить их худым делам.

Прохор отвечал ей на это с прямотою:

- Что делом своим я займусь, коли меня не будут тянуть за душу долги и найдутся деньги на новое обзаведение, в том готов хоть сейчас снять образ со стены. А в остальном, барышня, не властен присягать. Потому, все, что вы говорили, во мне от водки. А совладаю ли я с водкой, того не знаю. Потому что сейчас не я над нею, подлою, но она надо мною командир.

Софье Артамоновне очень понравилось, что Тырин говорит с нею так искренно, и она тоже сказала ему с полною откровенностью:

- Ну, авось как-нибудь сладимся и уживемся. Сейчас, конечно, вы человек нестоящий, и я иду за вас замуж, коли желаете, не столько для вас самих, сколько для ваших деток. Им мать нужна, Прохор Иванович, - они у вас пропадут без материнского призора и женской руки. Такой мачехи, как я, ручаюсь, им не найти другой; я выращу их девушками честными, такими, что все будут ими любоваться.

- Да-с, девочки... это прекрасно-с... но как же я-то? какое же промеж нас может быть супружество, ежели вы обо мне самых пропащих мыслей?

- Нет, Прохор Иванович, это вы напрасно так говорите. Если бы я считала вас пропащим, то не пошла бы за вас замуж. Я вас почитаю несчастным: так вас запутала горемычная жизнь, горькая доля, слабая воля, что одному вам не выбраться... Вы в болоте по горло... Я же надеюсь сделать из вас человека, и если дозволит Бог сбыться моим надеждам, то даст нам и привычку друг к другу, и возможное счастье. Я, Прохор Иванович, не ищу многого от жизни; и если сбудется, как я задумала, то ничего другого не пожелаю. А покуда обещаю одно: буду вам женою верною, покорною и терпеливою.

- Софья Артамоновна, - сказал Прохор, - хотя вы не имеете многих капиталов, однако приучены к хорошей жизни, а ведь ежели случится статься такому делу, чтобы нам впасть в супружество, придется вам отведать нашей грязноты и бедноты.

Соня возразила:

- Вы смущаетесь, что я барышня. Не бойтесь. Ведь это только имя, а на самом деле - какая же разница между мною и другими девушками? Я здоровая, сильная, работы не боюсь, управиться по дому - все могу и умею. А что я родилась барышней, с тем и пойду за вас, чтобы вы забыли об этом, как теперь забываю я...

Не думаю, чтобы между людьми и повыше Прошкина уровня было много способных долго выдерживать такой убежденный и настойчивый искус. Что Софья Артамоновна губит себя, конечно, понимал и Прошка. Но совесть у него была малая, а соблазн представлялся огромный. Соня приносила ему тысячу рублей и возможность обхозяиться заново. Заиграли и корыстолюбие, и самолюбие, и чувственность. Соне тогда шел двадцать третий год. Она была в полном расцвете молодости и красоты. Пока она не прочила себя в брак с Прохором, он, разумеется, и не замечал ее красоты, потому что она была не свой человек, из чужого высшего мира. Но теперь, когда красота сама давалась в руки, у Прохора разгорелись глаза. Недаром же Марина ругала его бабником.

Они обвенчались в Орле, где и поселились, открыв лудильное и паяльное заведение. Года два тому назад я, проездом через Орел, видел старуху-дворничиху, которая присутствовала при свадьбе и даже со своего двора отправила Соню к венцу. Эта благоразумная баба всячески убеждала Соню одуматься, пока не поздно, и не вступать в брак каторжный и бесполезный.

и придется тебе с ним мыкать довечное горе. И сам пропадет, и тебя погубит... вот какой это человек. Озверелый. Благодарности и нежности не разумеет, а изуверства - сколько хочешь. Первая жена у него сама была брех; смертным боем дрались с утра до ночи. Да и то не стерпела - надорвалась: заморил бабу, бесстыжая душа! А тебе - куда же сладить с ним, эзопом? Если уже хочешь непременно принять на себя в супружестве трудовой подвиг, так найди жениха хорошего, трезвого, работящего... а это - что?! Сказано: гнусь - человек, гнусь он и есть...

На уговоры старухи Соня не возражала, но принимала их - "что стене горох", и все твердила, что заплатит за три спасенные души удобствами и баловством (это она-то себя баловала!) своей жизни - цена недорогая; что, главное, ей бы вырастить девочек...

Старуха даже рассердилась:

- Какая тебе, мать, печаль чужих детей качать? Вот уж подлинно - "старица Софья по всему миру сохнет". Сироты, конечно, жалки; хорошо призреть сироту. Да ведь ты не в монастырь идешь, а замуж. Сама учнешь рожать - не до сирот станет. Чужую крышу не кроют, коли своя в дырах...

Соня побледнела и ничего не сказала. Уговаривала старуха и Прохора:

- Эй, Прошка! не бери греха на душу: загубишь девку понапрасну, а себе не сыщешь ни пользы, ни радости. Неровня она тебе и не пара. Взыщется с тебя за нее.

Но он огрызнулся:

- Пустые ваши слова, тетушка, потому взыскивать с меня окончательно не за что. Я Софью Артамоновну не неволю. Мне и самому боязно, что она затеяла, но - ежели ее такое желание, чем я тому причинен? Она не маленькая, имеет свой разум, может рассудить, за кого идет и на какую жизнь. А я - дурак я, что ли, что счастье само плывет мне в руки, а я стану отказываться?

- Да какое счастье, глупый ты человек? Не будет тебе с нею счастья, не ужиться грачу с белой лебедью...

- Уж это, тетушка, как Бог даст. Я же вам скажу вот что: моя жизнь теперича такая, что, куда ты меня ни поверни, мне не может быть хуже, чем сейчас, потому - хуже уж не бывает.

В церкви, однако, Соня оплошала. Под венцом стояла белая как мел, священнику согласие сказала - точно в подушку, никто и не слыхал, и, когда сняли венцы и священник приказал молодым поцеловаться, пошатнулась. После венчания справляли на новоселье свадебную вечеринку. Случив минутку, старуха вызвала Соню в сени, и, пока она шептала обычные напутствия и наставления, какими награждают новобрачных посаженые матери, молодая билась у нее на плече, рыдая в истерическом припадке...

- Что я над собою сделала!.. что сделала!.. О, Боже! И вдруг все это - напрасно?!

- А я совсем потерялась. Не придумаю, что сказать, что делать. Топчусь возле нее, бормочу, что, мол, дело сделано - не разделывать стать; думала бы раньше, а снявши голову, по волосам не плачут; стерпится - слюбится... все эти наши, знаешь, бабьи присловья! А самой так на нее горько, - ну, вот точь-в-точь - когда сын в солдаты уходил...

Так кончилась жизнь Сони Следловской, потому что дальше началось уже житие.

Может быть, расчет Сони покорить Прохора своему нравственному влиянию, стать руководительницею и наставницею своей новой семьи, и удался бы. Прохор очень хорошо понимал ее превосходство и - в короткое свое жениховство - мало что совестился, даже побаивался невесты-барышни. Он сознавал, что судьба странно связывает его жизнь с существом особого, высшего порядка, с существом мудреным и хрупким, с которым и обращаться надо по-особенному, но как именно - он не знает: выходит, барышнино дело будет приказать и научить, а его - слушаться и делать, что велено. Следовательно, Прохор тоже шел под венец, как на послух своего рода, и - не вовсе еще пропив свое мужское самолюбие - втайне немножко смущался своею будущностью. Он размышлял: "Остепениться - что говорить? - хорошее дело: попито, погуляно, полежано на боку, нагоревано и набедовано - в достаточности; пора остепениться - благо экий клад упал с неба... Только что-то сердце щемит - ровно я воли своей решаюсь... Сейчас я, хоть кабацкая затычка, живу сам себе голова; хоть жрать нечего, никому не уважаю. А барышня гнет на ту модель, чтобы меня - вроде как бы под начал. Как учнет она мною верховодить, да не стерплю я, растоскуюсь по прежней жизни..."

разыгравшиеся аппетиты заглушили в Тырине его слабые колебания...

"Эх! - решил он, - была не была! куда не вывозит кривая? Авось - Бог милостив - не вовсе взнуздает меня барышня... Да коли и взнуздает - говорю: хуже, чем сейчас мне, не может быть ни от какой перемены жизни.

Если бы Соня захотела поддержать в муже его конфуз и робость перед нею, сознание, что она, как некое полубожество, снизошла до него, чтобы его, недостойного, спасти и возвысить от образа свинского к образу человеческому, что он всегда и во всем должник жениной доброты и благодеяний, по гроб неоплатно ей обязанный, - игра ее была бы выиграна. Из Прохора мог бы выйти если не хороший муж и человек, то послушный и опасливый раб, который, в руках умной, честной и кроткой госпожи, и сам толков, трезв, честен и работящ. Но в натуре Сони не было ни капли властности. Всякое нравственное насилие претило ей, благая цель не оправдывала в ее глазах грубых средств. Она надеялась влиять на Прохора, не возвышаясь над ним, не господствуя, но мягким равенством отношений и полным к нему доверием. Доброжелавшая Соне дворничиха советовала ей придержать у себя остаток от тысячи рублей, после того, как - в виде Сонина приданого - устроилась мастерская, были куплены ремесленные права, приобретено все обзаведение для будущего домашнего хозяйства молодых.

- Пока ты с деньгами, он, пьяница, всегда будет у тебя под башмаком, - убеждала старуха.

Соне не понравился и этот совет. Она вообще не любила денег, считала их злом, и господствовать над мужем их властью показалось ей противно. Если она вверяла Прохору самое себя, какой смысл был не поверить ему и денег? разве деньги дороже самой себя? И перед тем, как отправиться к венцу, - она передала жениху весь свой крошечный капитал.

пока они под ярмом. Если они не рабы, они лезут в деспоты. Едва Сонины деньги перешли к Прохору, он заговорил и повел себя с невестою много развязнее.

Трусливое благоговение его перед Сонею значительно потускло: во-первых, главная основа благоговения, капитал, принадлежала теперь ему, а не Соне; во-вторых, Соня, на Прошкин взгляд, сделала глупость, и, стало быть, не так и мудра и властна, как он ее воображал... А в первые же дни брака Соня вторично проиграла игру - и уже окончательно и бесповоротно.

Как большинство очень чистых девушек, Соня имела явственный идеал брака, как союза духовного, но не имела никакого представления о браке, как семейном сожительстве. И когда выступила вперед эта сторона супружества, Соня потерялась и не выдержала характера, - не сумела скрыть брезгливого ужаса, физического отвращения к мужу. Прохор заметил; на отвращение он озлился, а ужасом воспользовался, чтобы овладеть положением. Как только он понял, что жена, которой он так конфузился и робел, еще больше боится его самого - Прохор сразу осмелел и обнаглел. Суеверный культ его к "барышне" растаял без следа: необыкновенная жена трясется перед мужем осиновым листом, как и всякая обыкновенная баба, - значит, такова она и есть! А на обыкновенную бабу и закон обыкновенный: жена да боится своего мужа! И первая же неделя супружества показала Соне, что она - жена-раба, в лапах мелкого, но властного деспотика.

Зажав в кулак покоренную, перепуганную женщину, Прохор был очень весел. А Соня стала как неживая, - исполнительная и покорная, она делала все, точно не своею волею и силою, но как машина, по заводу. Она имела вид спокойный, охотно и разумно разговаривала, но таилось в ней что-то новое, жуткое, от чего, - говорила старуха, - даже плакать хотелось: точно она закостенела в холодном ужасе.

- Покуда этот страх на ней лежал, я за нею, как тень, следила. Все боялась: не удавилась бы она. Ох, да и удавилась бы - чем бес не шутит? силен лукавый: долго ли до греха? Да пожалел ее Господь: вскорости отвел мысли на другое, - послал дитя понести. Ну, и ничего, Бог милостив, перешло. А уж так-то ли было жутко! так жутко!

за работой, когда в кармане звенят деньги?

- Потружено, слава те Господи! - рассуждал он. - Холода, голода - всего принято предостаточно. Дай же ты человеку дух перевести.

Мастерская работала слабо. Заказы были, но Прохор модничал, важничал, дорожился, затягивал работу. Заказчики шли к другим мастерам.

- И прекрасно! и сделайте ваше великое одолжение! - шумел Прохор, распивая чаи в заведении "Нахал-Кэпе", как перекрестил темный околоток "Ахал-Теке". - Чтобы цену сбивать, нам, друзья, нет таких расчетов. Делателю, брат, довлеет мзда по делам его: так-то выходит справедливость от Писания. Работа моя, прямо скажу, питерская работа. Стало быть, и денежки пожалуйте стоящие. А не угодно - не неволим. Но чтобы за грош на рожон... не-ет! мы, хвала Создателю, при собственном капитале, не нуждаемся.

Соня находила мужа не совсем неправым; в самом деле, ему, намаявшемуся в долгой собачьей жизни, не грешно легкою передышкою восстановить силы, измотанные голодным горем и пьянством с голодного горя. Кругом их мелкий кустарь задыхался в каторжном труде и кабале долгов, как много лет задыхался раньше Прошка... Им незачем лезть в каторгу и кабалу, незачем бросаться в хищную погоню за каждым куском наперебой, которая превращает жизнь соседей в сплошной кошмар ненавистной грызни за существование. Им незачем перехватывать заказы у этих горемык.

с голода...

По таким соображениям, Соня смущалась не столько безработицей, сколько копотностью, небрежностью, скукою, неаккуратностью мужа в работе, когда она перепадала. Она хотела помогать ему, но Прошка обругал ее:

- Слыханное ли дело, чтобы баба в мастерство лезла... этак ты и в солдаты полезешь... Знай свое дело у печки...

Да, правду сказать, этого дела у печки было по горло. Работницу Тырины держали только первые месяцы после свадьбы, пока Соня не втянулась в обиход своего хозяйства и не убедилась, что оно ей под силу и одной. Печь, корова, куры, нынче - хлебы, завтра - стирка, послезавтра - мытье полов, две девочки на руках, обшей их, обмой, учи грамоте, да сама - тяжелая. К вечеру Соня не чуяла под собой ног, и, когда куры садились на насест, слипались и ее глаза. Набирать еще работы - значило бы надрываться, а силы надо было беречь. Соня смутно чувствовала, что в одной своей надежде она уже обманулась - работником Прохор не будет, и, следовательно, когда приданые деньги выйдут, заработок их окажется ничтожным и дом упадет всею тяжестью на ее плечи.

Личные отношения супругов были ладны, на людской взгляд, и дурны на самом деле. Какие бы покоры ни взводили на русскую крестьянскую, мещанскую, мелкокупеческую, сельскую поповскую семью, сколько бы недостатков там ни было, однако жена в ней редко почти теряет свою нравственную личность. Часто она - прежде всего рабочая и страдающая сила, часто - производящая и кормящая детей самка, но она почти никогда не наложница, не тварь, введенная в обиход лишь ради чувственной утехи: заурядный брачный порок городского культурного круга. Народ даже не любит, когда муж с женой чересчур нежничают между собою. Вон, как Кабаниха обрывает Катерину: "Что на шею лезешь, бесстыдница? Не с любовником прощаешься". Да и в песнях, и в сказках, и в летописях наших, и у попа Сильвестра, страсть, сантиментальность, чувственность - все любовникам и любовницам; супругам же - "закон", "благополучное и мирное житие", "брак честен и ложе не скверно". Словом, цель русского простонародного брака: прямая - упорядоченное рождение детей, и косвенная - приобретение в семью работницы. Я сам знал баб, искренно несчастных тем, что мужья (из разбалованных питерщиков) любили их "не для детей" - и мужья эти коренным деревенским людом считались пакостниками и развратниками, потому что:

Такою несчастною бабой - не только для закона, но и для потехи - отчасти вышла Соня. Прохор был человечишка мстительный. Долгое пьяное вдовство, полное кабацкого тоскованья и кабацкого распутства, и обозлило его, и изгрязнило его. Он не забыл первого отвращения к нему Сони - под венцом; догадывался, что втайне он продолжает быть ей противен и презрителен, как ни искусно она притворяется; понимал, что иначе быть не может, не с чего быть иначе. За все это он мстил Соне именно преувеличенною, без уважения, грубо-повелительною нежностью напоказ:

- Любуйтесь, мол, добрые люди, какой у нас с бабой лад. А ты, барышня, знай хозяина. Потому что ты - мое: хочу - люблю, хочу - убью.

Советов Сони Прохор не хотел знать. В каждом желании подозревал:

- Баба норовит зажать меня под пяту.

- Моя в доме воля! - тупо рубил он в ответ на все резоны и увещевания.

Слагался быт дикий, не одухотворенный ни любовью, ни дружбою, ни товариществом, ни взаимным уважением. Соне уважать Прохора было не за что. Для Прохора уважать - значило бояться. Когда Соня не сумела забрать его в руки и стать старшею в семье, он, в победном самодовольстве, запрезирал и жену, которую он так ловко скрутил, и положение, которое недавно их разделяло. Теперь он смотрел на Соню, как всякий серяк смотрит на свою бабу: существо небесполезное, но бесконечно низшее мужчины. Только в обыкновенном серяке этот взгляд прост и добродушен, - он не со зла, а "по старине". Прохор же, как маленький тиран, любил своею властностью оскорбить, огорчить, унизить.

Пока все это только проскальзывало, а не было общим правилом. Чувствовалось, но не въявь, - таилось. Таилось, пока Прошку связывали две силы: купленная на Сонину тысячу рублей возможность работать спустя рукава и еще не приевшаяся красота Сони.

Деньги растаяли в три года. Тырин - опять лицом к лицу с повседневною работой или нищетой, на выбор. У него на руках трое малых детей, прижитых с Сонею, да еще две девчонки от первого брака, с которыми неустанно возится, точно со своими, жена, подурневшая, постаревшая на десять лет от чрезмерного труда и частой беременности. Он озлобился и выбрал, что больше подходило ему, развращенному то безработицею, то ненадобностью работы: пьяную и праздную нищету. Словно уверился:

Кабак победил. Дома не стало. Вместе с нищетою и пьянством пришли и побои. Соня нашла свое страдание и нашла его полностью... Если бы не она, если бы не ее сверхсильный и разнообразный труд, ребятам Прохора пришлось бы стучать под чужими окнами за куском хлеба Христа ради. Откуда только брала она энергию и как ее Бог выручал!

Провалившись в Орле с своим мастерством, Тырины перебрались в Москву. Здесь, в передней у одной барыньки-заказчицы, я встретил Софью Артамоновну уже такою, как ты ее видел сейчас. Только художнический глаз мог признать в ней былую "Мечту". Потом она призналась мне, что очень мне обрадовалась, а между тем встретила меня сухо, почти с испугом. Я для нее был человеком из чужого мира, вне ее подвига, - значит, не понимающим и враждебным.

С тех пор я уже не упускал Софью Артамоновну из вида. Говорил с нею, узнал ее каторгу во всех подробностях. А общее - вот оно: вечно пьяный лентяй-муж, каждый день побои, каждый год дети и - работа не в подъем, с утра до ночи, - от печи к игле, от иглы к прачечному корыту, от корыта к вязальным коклюшкам... чего-чего только она не работала!

- Бросьте вы все! - убеждал я ее, - ведь ясно, что вы ошиблись, из вашей затеи ничего не вышло, и вы не на своем месте.

- Как бросить? Как не на месте?

И недоумевающий взор ее очей, - пожалуйста, не улыбайся, потому что у нее именно очи, а не глаза, - стал строг и светел. А мне сделалось стыдно, что я ее уговариваю, - стало ясно, что счастье ее заключается именно в том, что я принимаю за ее несчастье. И я покраснел под ее взглядом, а она смягчилась и добро рассмеялась:

- Уйти, бросить... а куда же я дену свой муравейник? Тоже и его бросить? Ах, Василий Николаевич! как вы там - в своих умных кругах - легко и быстро думаете... У меня дети, голубчик, у меня муж - больной, слабый человек. А вы говорите - "я не на месте"! Что Бог соединил, человек не разлучает. Не на смех венчались.

- Полно, Софья Артамоновна, говорите, что хотите, только не это. Сами отлично знаете, что сгубили себя ни за что ни про что... какой уж Прохор муж для вас!

- Каков бы он ни был - муж.

- Ну, Софья Артамоновна, с вашими строгими религиозными взглядами такое даже говорить стыдно... Брак без любви - не брак.

Она слегка покраснела, отвернулась и говорит, глядя в сторону:

- Без любви... без любви... да почему вы так уверены, что я не люблю Прохора?

- Нет, я не позволяю себе лгать. Тогда я его не любила. Он был мне страшен...

- А теперь, когда вы все его безобразия испытали на своей собственной коже, стали любить? С какой же это стати?

- С такой, что брак - таинство. Он приносит любовь.

- Мистицизм все это. Напускаете вы на себя.

- Что же? - сказала она прерывающимся голосом, - вы правы в том, что Прохор Иванович дурно ведет себя и жить с ним не легко... А я, видите, десятый год живу... Захотела бы, так ушла.

- Сами же говорите: дети держат... ишь, их у вас действительно какой муравейник!

- Да ведь от него дети-то, Прохоровы... Что же? И это, стало быть, без любви? Что же вы меня - за животное считаете?

Я только руками развел:

- Нет, вы любви не понимаете. По-вашему, любить - значит, наслаждаться да красоваться собою, а по-моему, любить - значит, жалеть. И если мне никого на свете не жаль больше, чем этого несчастного, безвольного, порочного человека, - ну, никого, никого!.. - так неужели же не значит это, что я люблю его, и, стало быть, неспроста Божья воля отдала ему меня в жены?

Я никогда не мог уговорить ее взять от меня денег.

- Зачем? Нам хватает, - отнекивалась она.

И действительно, я видел, что хватает: ребята были чисты, грамотны, сыты; кабы не пьянствовал Прохор да не так часто рожались дети, дом был бы полною чашей; и все это создавалось исключительно руками Сони, потому что непостоянный, капризный, лихорадочный заработок мужа целиком уходил в такой же лихорадочный загул.

- Это уж, - говорит, - милостыня. Отдавайте другим. Другие больше меня нуждаются. Мы имеем довольно, а лишнего не хотим, - нечестно брать, отнимать у других.

Насилу уговорил, чтобы она брала на комиссию и передавала работу своим знакомым женщинам...

Теперь ей, разумеется, легче: старшие девочки, падчерицы, подросли, помогают; умненькие и славненькие; светлоглазые такие; видно, что любят мачеху без памяти...

Вот тебе и вся история Сони Следловской. Когда я говорил о ней с умными людьми, мне обыкновенно указывали, что она, как юродивая, бесплодно загубила свою жизнь, тогда как могла бы быть полезна многим, многим. Но - бесплодно ли? Эти две девушки, из которых должны были выйти воровки и проститутки, а, благодаря мачехе, вышли честные и грамотные работницы, какую взять за себя в почет любому мастеру-жениху; ее собственные дети, из которых опять-таки выйдут хорошие и полезные люди, разве это не плоды?

- Ах, оставь ты, сделай милость, эту ломброзовщину! Видел я Сониных ребятишек: славные, давай Бог всякой матери. И иначе быть не может, потому что каков бы ни был их отец, а у такого мощного, благородного создания, как Софья Артамоновна, и дети должны быть мощные и благородные. Ее души, ее натуры не одолеет в них отцовская кровь, как и самое Соню не одолели мужнины безобразия...

Наконец, видел я и Прошку и убедился, что и этот кремешок сломило-таки железное упорство кроткой Сониной натуры, что он уже понимает свое скотство и ему стыдно жены. Побои, разврат давно прекратились. Не пить он не может - будет пить до смерти - и подохнет от водки, но я сам слышал, как он, пьяный, рыдал неточным голосом:

- Святая! Святая!

И проклинал свое свинство. Стало быть, в звере зашевелился-таки человек, под щетиною заходила Божьею искрой живая душа... В конце концов, бесполезно погибла жизнь Сони Следловской... только для самой Сони Следловской. Да и то еще вопрос. Она глядит довольной и счастливой. Гораздо довольнее и счастливее, чем мы с тобою, чем вот эти разряженные люди, обгоняющие нас в своих ландо, как могла бы, если бы захотела, обогнать нас и Соня Следловская... И всякий раз, что я вижу ее ясные глаза, меня целый день преследует мысль: не лишнее ли все, чем мы добиваемся своего довольства и добиться не можем? не доступно ли оно лишь тому, кто постиг тайну самоотречения и смиренно идет по земле его тернистою тропой?