На волоске

Николай Иванович Позняков

Господа наборщики были настроены нервно. Они находились в том напряжении, какое даётся только ожиданием. Нетерпение охватывало каждого. Каждый ждал, что вот пройдёт полчаса - и фактор начнёт выкликать по фамилиям, и будут у его стола хрустеть бумажки, и станет позванивать мелочь. Стоя у наборных касс, добирая последние строки, редкий из них не думал о том, что ожидает его через час. И многие уже предвкушали... Слышались и переговоры в духе предвкушения:

- Григорьев, торопись! Максимыч там уж, чай, ждёт не дождётся...

- Какой Максимыч?

- А буфетчик! Забыл? Эх, ты, тютя!

- Он уж, небось, пива ящиков тридцать приготовил.

- Один Байков ящик целый выпьет.

Все смеются. Смеётся и Байков, встряхнув длинными волосами. Напоминание о напитке ободрило его. А то он было совсем уже нос повесил. В обед, уходя из дому, он дал слово жене вернуться прямо домой после получки, никуда не заходить с товарищами, и, работая теперь, крепился, даже мысли не допускал, чтобы куда-нибудь пойти.

"Всё принесу домой, всё цело будет!" - говорил он жене, уходя. - "А сколько получить надо?" - спрашивала она. - "С лишним сорок!" - "Праздник, значит, встретим хоть не голодные". - "Будет и у нас праздник! Запируем... как Лукуллы!" - блеснул он своею начитанностью. - "То-то! Смотри, Лукулл, не загуляй"... - провожала его жена с лёгкой усмешкой на жёлтом, бескровном лице. - "Папка, ты когда придёшь?" - спрашивала его вдогонку и дочка. - "Скоро, скоро!" - откликнулся он уже с лестницы.

Он дал и самому себе слово не загулять. "Где уж тут... Бонапарту не до пляски! В одну лавочку сколько надо отдать!" - рассуждал он с собой, идя в типографию, в своём потёртом, потерявшем всякий фасон пальто, в измятой шляпе с прорыжью, рыночных брюках с бахромой и в корявых сапогах, не имевших понятия о ваксе... В той же решимости он был твёрд всё время, пока стоял у кассы, безмолвно набирая из неё, при едком запахе красок, мерцании газа и перемолвках товарищей.

А тут вдруг соблазн! Напомнили! Максимыч там уж готовит, половые-мальчуганы бегают между столиков, стаканы позванивают, пробки щёлкают, орган гудит и завывает, говор и гомон висят в воздухе, двери визжат и хлопают, висит и гарь табачная, и всякие трактирные ароматы и звуки манят своим задорным обаянием... И зачем напомнили! Только соблазн! Пивка-то теперь хорошо бы бутылочку-другую, да и закусить пора, червячок засосал уж, а к закуске и графинчик блондинки не мешало бы раздавить. И машину бы послушать, как она выводит: "Не томи, родимый" и "Не белы-то снеги". И сияющую физиономию Максимыча посмотреть хотелось бы, побеседовать с ним, послушать, как он говорит о политике за своей стойкой, возвышаясь на фоне огромного шкафа, пестреющего склянками, флягами, бутылками, ярлыками, этикетами... И что за человек Максимыч! Никто лучше его не сумеет уговорить, предложить новую перемену угощения, подлить, подсыпать и подлимонить. За Максимычем в этом деле никто не угонится. Недаром Максимыча все наборщики признают талантом, даже зовут его Колумбом и Эдисоном.

- Что ж, к Максимычу-то махнём с получкой? - шепчет Байкову его сосед по наборной, Сусалин.

- К Колумбу-то?

- К оному самому-с! Горлышко промочить!

- Уж не знаю, как. Не стоит!

- На минуточку ведь. Чи-чи - хлопочи! Акции будешь брать?

- Акции? Не знаю. Не думаю!

- Ловко-то оно ловко... Не годится оно.

Сусалин отстал от него, но ненадолго. Скоро он уже опять склонился к нему и заманивал:

- Ну, что же, ваше высоконеперескочишь, пойдём к Эдисону?

- Погоди, не до него.

- А машина-то нам из "Корневильских" сыграет: "Броди-и-и-л я между ска-а-ал" ...

- Брось, не мешай, дай строчку докончу. Там посмотрим.

Так отвечает Байков, чтобы только отвязаться от Сусалина. Он уже успел отвязаться от мыслей о талантливом Максимыче. Он твёрдо решил крепиться. Он помнит, что дома ждут своего Лукулла бедная жена с впалой грудью и вечным кашлем, и бледная, худенькая дочка, которая, наверно, крепко запомнила последние слова: "скоро, скоро". И он должен быть у них скоро. И будет! Это уж как дважды два!

И светят ему своим слабым светом, и манят его серенькие глазки на бледном личике. - "Да-да! это уж как дважды два!" - уверяет он себя не раз.

А вот уж и метранпаж принял от всех их набор. Вот и фактор в конторе выкликает поочерёдно наборщиков, печатников, тискальщиков и накладчиков, и шуршат у его стола бумажки, и мелочь позванивает. И острят, пошучивают между собой эти люди, после долгих часов работы, после стояния у касс, с чёрными от свинца и от краски руками, с глазами, слезящимися от устали и газового света, но ещё зоркими, способными разобрать какой угодно почерк, - даже мой, вот этот, спешный, нервный, корявый, надломленный, разрушенный и слабый для изображения людских страданий...

- Мамка, холодно! Дрожу я, - тянет жалобно дочка.

- Погоди, Милочка, погоди: уж сколько ждали, надо же дождаться. Скоро уж начнут выходить. Вот сейчас дверями захлопают. Погоди, потерпи, - упрашивает мать.

Мать и сама продрогла, но только не хочет сознаться. Уж около часу стоят они в узком переулке при свете фонаря. Хоть не морозно, хоть оттепель и с крыши каплет на талый грязный снег, - но ветер тянет по переулку и временами вдруг накидывается на фонарь и треплет в нём газовую блёстку. Как тут не продрогнуть в этих бурнусиках, в которых так мало ваты и так много прорех? Кабы вот не эта красная вывеска напротив, откуда нет-нет да вдруг слабо доносятся какие-то гудящие звуки, кабы не оставлялось там половины каждой получки (вот уж три получки чуть не целиком прогуливал!) - и прорех бы не было, и стоять бы здесь не приходилось. А то вот дрожи тут теперь на ветру!

- Ох, уж эти мне Лукуллы! - шепчет бледная женщина.

- Мамуля, ножки озябли... - шепчет и бледная девочка, забираясь в полы материнского бурнуса.

- Потерпи, крошечка... Вот, придём домой - отогреешься. Ножки тебе натру. Чайком напою. И гостинца дам. Только бы не упустить - тогда и гостинца купим... Господи, Господи! Ждала ли я такого сраму?.. Стоим, как нищие... Трое уж милостыню дать хотели. А всё вот эта вот... проклятая вот!

И она в негодовании смотрит на красную вывеску и нежно, словно защищая, кутает головку Милочки в поле своего бурнуса и приговаривает:

- Скоро праздники, скоро. Всего три денька осталось. Коли спасём получку, коли не упустим, тогда и праздники встретим в радости. Вот постоим - и спасём.

- Мама, да он уж, может быть, ушёл? - пробует девочка подать матери новую мысль.

Она надеется, что мать перестанет ждать и возьмёт её скорее домой.

Но всё тянет, тянет ветер по переулку, как тянет боль за сердце, и вдруг сорвётся он и закружится вокруг фонаря, и затрепещет газовая блёстка как людской глаз, когда сердце наполнится гневом.

И ждут они, ждут...

- Мамочка, скоро ли дверями захлопают? - тянет Милочка.

- А вот и захлопали! - отозвалась мать.

И увидели они, как какой-то человек быстро побежал через дорогу, куда манили красная вывеска и освещённый этаж.

- Так и есть! Прямо туда! Прямёхонько! - прошептала мать.

- Мамочка, это не папка? - испуганно спросила Милочка.

- Нет, дорогая: его мы не пустим. А вот и он, видишь, в шляпе-то... А с ним и Сусалин, и Григорьев. Они-то, видишь, в картузах. Стоят... говорят. Слышишь?

- Слышу.

- Весёлые. Получили.

Громкие голоса доносились от типографских дверей.

- Понимаешь, дурова твоя голова, один графинчик раздавим - и больше ни-ни!

- Это Сусалина голос, - шепнула мама.

- Сказал, не пойду. И не пойду! Вот и сказ весь.

- Молодец папка! - шепнула опять мать.

- Какой папка хороший! - шепнула и дочь, и в радостном трепете прижалась к матери.

- Да ведь только один! Понимаешь - один! - уговаривал Сусалин.

- Знаю я этот один. А там пойдёт и два, и три... А потом ещё пиво, лаком покрывать... А потом домой опять ничего!

- Ай да папка! Милый папулечка! - шептали мать и дочь, сплочённые теперь дружбой, сплочённые единою целью и общим восторгом.

- Ну его к шуту, Максимыча твоего!

- И машинка вальс сыграет... Знаешь, "Невозвратное время" ... та-та-ти-и-и, та-та-ти-и-и, - запел Сусалин.

- Нет, нельзя. Дома ждут.

- Ну, и подождут... Что ж такое? Наплевать!.. Ничего.

- Ничего-то ничего, родила-то отчего? - пробалагурил Григорьев.

- А что дома не была, оттого и родила, - отшутился Байков.

Бодрости у него теперь было много: деньги в кармане есть, на работу завтра не идти, - вот и весело! Он думал отшутиться, чтобы отвязаться от них; но шутка сразу сблизила его с товарищами, свела на общую линию и ослабила в нём энергию и решимость. Он сдался.

- А ну вас, черти, ко всем дьяволам! Только чур - один единственный! И больше - ни Боже мой, ни в рот ногой!

- Ни в каких случа?ях... милостивые государыни и милостивые государи... коман ву портэ ву на Васильевском острову...

И, продолжая рифмованную бессмыслицу, Сусалин двинулся вперёд, задавая такие прыжки, что ему позавидовали бы козлы всего света.

И они двинулись - и мать и дочь. Они выступили из тени подъезда и спешно пошли наперерез им. Вот уж ясны лица папки и Григорьева, и ещё лучше видно, как брызжет слякоть из-под ног Сусалина. Те узнали их и задержали шаг.

- Вот не было печали... - шепнул Сусалин.

- А! Марья Пантелеевна! Прогуливаться изволите? - приветствовал Григорьев.

- Нет, по делу вышла, купить кое-что надо! - уклончиво заявила Марья Пантелеевна.

- Доброе дело!

- А! Вы богатые! - подхватил Сусалин. - Уж до получки покупаете...

- Богатая, да не на ваши деньги, - оборвала она его и прибавила наивно. - А разве уж была получка?

- Была, мамочка. Вот кстати и пойдём вместе домой. Зачем же ты ребёнка-то с собой таскаешь? - рассудительно прибавил папка.

- Мы, папуся, тебя всё ждали, озябли! - выдала Милка.

- Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Простились. Разошлись.

Всю дорогу молчали. Папка шёл как виноватый, опустив голову, стараясь уходить вперёд, чтобы не начинался разговор. Милка дула себе в худенькие кулачки. Мать была довольна: она спасла и папку, и получку.

- Ну, садись, Лукулл, - сказала она, когда они вошли в сырую, затхлую комнату и зажгли свечку.

- Э! Откуда это у тебя, мамочка?

- Заняла рубль. Знала, что деньги будут. Садись, закуси. Без машины, не взыщи. А я самовар поставлю.

Шумит самовар. Папка закусывает. Ест и Милка. Мама успела уже натереть ей ноги водкой, успела и за гостинцем сбегать. Тепло разливается по телу от горячего чая, и так сладко-сладко, вот тут, перед самоварчиком, перед ясной свечкой. Мама говорила раньше, что как спасёт получку, так и праздник будет. Значить, теперь праздник. А что такое праздник?

- Мамочка, что такое праздник?

- И когда у нас ветчина есть, тоже праздник?

- Праздник, душенька.

- И когда гостинцы есть, тоже праздник?

- Праздник.

- Ложись-ка ты спать. Ведь носом клюёшь.

Заговорил и папка. До тех пор всё молчал, только выпивал и ел, а теперь заговорил:.

- А и скотина же я, мамочка, преестественная! Вот-вот на волоске дело было. Ещё бы минуточку - и шабаш! Закатился бы!

- Ну, вот! Чего там... Слаб человек, и всё тут, - извиняет его мамочка. - Пей пиво-то. А там чайку налью. Да и ложись спать. Устал, небось?

- Ничего, Господь поможет. Вот три денька, и опять Он родится. И опять нас благословит.

Папка вскидывает на неё глаза с надеждой. И блестят они, разгорелись. А выпьет он ещё, помутнеют. И всё-таки останутся зоркими: хоть сейчас поставь его к кассе, какую угодно рукопись наберёт, разберёт любой почерк, - даже мой, вот этот, крючковатый, спешный, нервный, истрёпанный, разрушенный и слабый для изображения людских горестей и радостей...

1896

Источник: Позняков Н. И. Соловьиный сад и другие рассказы. - СПб.: Типография М. Меркушева, 1900. - С. 161.