"Лепетитор"

Николай Иванович Позняков

Как-то одно время было у меня на денежном рынке тихо, очень даже тихо. Что было более или менее ценного - в залог снёс; должал-должал, где и покуда можно было; а когда всякие ресурсы стали к концу приходить, тряхнул и последним капиталом - объявление тиснул, что де мол так и так, "будучи лишён всяких средств к жизни, ищу уроков или каких бы то ни было занятий". Жду день, жду другой, третий: никого, ниоткуда, низачем. Ну, думаю, плохо: пропали мои денежки даром. Собирался я уже объявить в газетах, что ищу занятий, во что бы то ни стало, согласен и в отъезд, куда угодно - хоть в Ветлянку (время было чумное).

Наконец, получаю письмо:

Известился я в "Ведомостях", что кушать вам нечего, а кушать хочется. А сын есть у меня, балуется мальчишка. Потому, как это не дело, то коли ежели благоугодно вам будет хлеб кушать, то милости просим ко мне в лавку побывать. За сим покорный ваш слуга и раб божий Трофим Торговцев, 2-й гильдии купец".

Полюбовавшись на засаленный клочок бумаги, я пошёл по адресу.

- Тут хозяин? - спрашиваю в лавке.

- В трактире, чай пьют, - отвечает приказчик. - А вам на что?

- Дело есть.

- Так обождите маленько: они скоро будут. Сенька, ты чего бельма-то выпучил? Беги скорей в трактир - скажи хозяину, что пришли к ним. Ну, живо!

Сенька пустился во всю прыть через дорогу к трактиру, а приказчик, подперев правою рукою левую под локоть, прихлебнул чаю из стакана, который он держал в левой руке и, небрежно глядя в окно, спросил меня:

- Вы это к Трофиму Кузьмичу насчёт чего, собственно, так сказать?

- Письмо я от него получил.

- Так... - снисходительно подтвердил он.

- Трофим Кузьмич идут! - торжественно заявил вбежавший Сенька.

К дверям лавки подошёл высокий седой старик, с длинной бородой, крупным, серьёзным лицом, в длиннополом сюртуке, высоких сапогах и глубоком картузе. Погладив бороду и поправив ворот ситцевой рубашки, он медленно и важно вошёл в лавку. "Молодцы" вытянулись в струнку.

- Вы, кажется, господин Торговцев? - обратился я к нему.

- Вот я от вас это письмо получил.

- А, знаю, знаю... Так пожалуйте, господин честной, в трактирчик: мы там с вами переговорим, а кстати и чайку изопьём. Вы чего ж, молодцы, стоите-то? Пейте чай! - обратился он к приказчикам.

"Молодцы" ободрились.

- Чай - дело доброе, - сказал мне Трофим Кузьмич. - Палка на палку нехорошо, а чай на чай завсегда можно. Пойдёмте же, господин.

- А кто вы такой будете, осмелюсь узнать? - спросил он меня по дороге.

- Я? Студент.

- Студент? Гм... Так, значит, всяким наукам обучаетесь?

- Всяким наукам.

- Тэк-с... А бунты учинять обучаетесь?

- Нет, - говорю, - этому не обучаюсь.

- Не обучаетесь?.. - (и он пытливо взглянул на меня). - Так это, значит, уж без учёбы, сами от себя, и тятеньку и маменьку по морде за то, что кормят?

"Эге-ге, - думаю, - этому нужно "молодца" в учителя".

Пришли в трактир, сели у столика.

- Ну-ка, чаю на двоих, живей! - скомандовал купец и снова обратился ко мне. - Так вы, значит, студент и всяким наукам обучаетесь?

- Да.

- А учить умеете?

- Не умел бы - не объявлялся бы.

- Тэк-с... значит, умеете. А как звать вас?

Я сказал. Услышав мою фамилию, Трофим Кузьмич оживился:

- У вас тятенька не торговал ли мукой картофельной?

- Или из родных кто?

- И из родных никто.

- Никто, значить, этим делом не занимался? Тэк-с...

В комнату с шумом влетел половой: в левой руке грязная салфетка, в правой поднос с двумя чайниками и стаканами; звенит, гремит...

- Эк, ты, братец, трезвонишь: словно в Светлый праздник, - заметил ему Трофим Кузьмич.

- Нельзя же для дорогих гостей и не потрезвонить, - сострил половой, - потому для милого дружка...

- Ну-ну-ну... - остановил его старик. - Ты, брат, знаешь? Ешь пирог-то с чем?

- С грибам, Трофим Кузьмич.

- А язык-то держи где?

- За зубам, Трофим Кузьмич.

- То-то же: ты, братец, это себе на носу заруби, да и помни.

Половой сконфузился и старался поправиться:

- Я для вашей милости, Трофим Кузьмич, не то, что потрезвонить, а ноги ваши мыть, да воду-то эту самую пить...

- Ладно, ладно, толкуй... Ты, ведь, я знаю, и языком-то мастер трезвонить. Балаболка.

И старик стал разливать чай.

- Так, значит, - обратился он ко мне, - никто из ваших родных картофельной мукой не занимался?

- Никто, - говорю. - Только нам, Трофим Кузьмич, надо бы о деле поговорить.

- Что ж, оно можно: о деле завсегда помнить долженствует. Извольте-ка свой стаканчик взять: дело делом, а чай чаем.

Я стал пить чай.

писать умеет, только не так отчётисто. Так вы бы вот, господин честной, походили да позаняли бы его: так-то бы лучше было.

- А сколько раз в неделю приходить?

- Да хошь разика бы три.

- Где ваш сын учится?

- Где же ему учиться? Ему учиться некогда, да и не к чему: потому - наше дело торговое... А вот насчёт грамоты - знает он её, грамоту-то, только не так, чтобы очень твёрдо. Грамоте к тому нониче и по крестьянству учат. Вы бы его часочек-другой и поприструнивали.

- Что ж? Это можно, - говорю.

- А как цена ваша будет, господин?

Я подумал и назначил по двадцати рублей за месяц.

- Дорогонько! Надо бы посбавить. У меня эти деньги с синенькой приказчик получает; а у него дела-то побольше вашего.

И он лукаво, как-то выжидательно смотрел на меня.

- Ничего не дорогонько, Трофим Кузьмич: другие учителя по три, по пяти рублей за один час берут.

- А кто даёт-то? - встрепенулся старик. - Сумасшедшие дают!.. Деньги у них дёшевы. А у меня кажная копеечка на счету: потому - мне наобум платить и не приходится. А вы вот что, господин: возьмите-ка двенадцать рубликов в месяц, и делу конец.

- Нет, нельзя, Трофим Кузьмич.

- Да как же нельзя? Что вам, молодому да одинокому, нужно-то? Нешто вам семью пропитывать? Право, возьмитесь-ка за двенадцать рубликов.

- Да какой же мне расчёт?

- Как не расчёт? Конечное дело, расчёт! Вы ведь всё равно так бы, без заработанных сидели, да и тугонько бы вам приходилось; а возьмётесь - вот вам двенадцать рубликов и перепадёт. А двенадцать рублей, хошь и небольшие, а всё деньги, на улице не валяются... А?

Соблазнил меня купец: "Что я, - думаю, - буду без уроков делать? Нужно спустить немного".

- Извольте, - говорю, - я пятнадцать рублей возьму, а меньше не могу.

- Эх, господин, господин... Ведь пятнадцать-то рублей у меня второй приказчик получает; а он цельный день на работе, при деле, да и в праздники тоже торгует, - урезонивал меня Трофим Кузьмич, наливая себе четвёртый стакан чаю. - А вы вот пожалуйте-ка ваш стаканчик да скажите: "Идёт мол за двенадцать рублей, Трофим Кузьмич".

Но я решился больше не уступать и молчал.

- Нет, нельзя...

- А вы подумайте-ка, господин.

- Тут нечего мне и думать. Ведь я не в первый раз уроки даю: знаю, сколько спросить.

Трофим Кузьмич допил стакан и налил ещё; откусил кусочек сахару и, приподняв брови, отхлебнул с блюдца. Блюдце он держал на кончиках всех пяти пальцев левой руки, так что мне вспомнилась загадка: жёлтое море на пяти столбах.

- Так как же, господин?

- Как я сказал.

- Ну, уж видно - нечего с вами делать: больно уж вы упористы. Надо и мне накинуть. А может, вы четырнадцать рубликов не возьмёте ли?

- И четырнадцати не возьму.

- Что ж делать? Другого-то мне искать не хочется: когда там найдёшь?.. Придётся уж на пятнадцати рублях порешить. Только вы, господин, парнишку-то уж того...

Так мы и порешили, что за 15 рублей в месяц я буду "парнишку того".

На следующий день я пришёл дать первый урок. Мальчик оказался очень бойким, смышлёным и сразу понравился мне. Лет ему было двенадцать, но знал он для этих лет слишком мало. Да и учебники у него были какие-то допотопные: выложил он передо мной первым делом букварь, весь в масляных пятнах и с загнутыми уголками страниц; потом из ящика, откуда несло сыростью и плесенью, вылезла грамматика - не "русская", а "российская"; за нею явился какой-то задачник, один вид которого наводил на воспоминания о делах давно минувших дней.

- Кто вас прежде учил? - спросил я мальчика.

- Старичок один-с, чиновник из Гавани ко мне ходили... Они в Опочининой улице, над мелочной лавочкой жили-с... Тятенька им два с полтиной в месяц платили-с... Только вот они уж полгода, как померли-с... За?пили и померли-с... На улице их подобрали-с... И книжки у меня ихние так и остались. Очень уж они сердиты были: всё меня за эти-с вот места-с трепали...

Он указал себе на виски, и на лице его изобразились впечатления давно испытанной боли и страха перед грозным педагогом из Опочининой улицы.

Жаль мне было мальчика. Он вовсе не внушал мне желания дёрнуть его за висок. Напротив, его бойкое личико и шустрые глазёнки казались очень симпатичными. Но он, видимо, боялся и меня - хоть я и ласков был с ним - глядел мне прямо в рот, когда я говорил, и на каждый мой вопрос отвечал поспешно, захлебнувшись предварительно, как бы стараясь вобрать в себя побольше воздуха.

- А после того старичка вы учились где-нибудь? - спросил я его.

- Никак нет-с.

- Что же вы делали за это время?

Так вот, каким образом попал я сюда! Вот, почему понадобился здесь учитель!

- За что же рассердился ваш тятенька? - допрашивал я мальчика.

- Да я деньги потерял-с, - отвечал мальчик и так смутился, как будто вспомнил о чём-нибудь очень постыдном. - Тятенька меня послали по счёту получить 17 р. 68 к., я их получил-с, да в платок завернул, а платок по дороге выронил-с... или вытащил кто-с... Как по?чали меня тятенька за это ругать, ремнём отстегали и учить меня хотят-с...

Голос мальчика задрожал, и из глазах выкатились слёзы.

В это время в прихожей громко задребезжат звонок, так называемый "хозяйский". Мальчик встрепенулся и заёрзал на стуле.

- Наше вам почтение-с, господин честной. Как ваше здоровье? - величественно спросил меня входивший Трофим Кузьмич.

По его вопросу казалось, что мы с ним уже давно знакомы, и что я известен ему за человека нездорового. Он торжественно провёл рукой по бороде, подпёрся в бока и, сверкнув глазами на сына, обратился ко мне:

- Ну, что? Как?

- Да ничего ещё пока.

- Драть его вот надо! - грозно кивнул он на сына. - Избаловался вовсе, из рук вон выбился. Хошь ему говори, хошь нет - никакого толку от него не добьёшься. Вы ему спуску-то не давайте: чуть только что - так за вихор!..

Мальчик не выдержал и заплакал потихоньку, стараясь скрыть слёзы, но отец заметил их:

- Пореви у меня ещё!.. Я те пореву! - пригрозил он сыну, собираясь уже показать мне, как надо расправляться с мальчиком за вихор.

Но из двери соседней комнаты показалась чья-то жирная голова в шёлковой кичке и с двойным подбородком:

- И всё-то ты дитю ругаешь, Трофим Кузьмич! Бога ты не боишься!

- И всё-то ты мне под руку лезешь, Арина Власьевна! Чёрта ты бы постыдилась!

- У, шкура-жид! - буркнула жирная голова и скрылась за дверью.

- Анафема, прости Господи! - пустил ей вслед Трофим Кузьмич и ушёл в лавку, обласкав в прихожей кухарку "дурой".

Занявшись с мальчиком, я уже собирался уходить с нечистою перед его отцом совестью, так как ни разу не дёрнул его за вихор.

- А уж вы уходите? - послышалось мне, и я увидел в дверях ту же кичку на жирной голове. - Не угодно ли будет чайку испить?

- Вы насчёт Трофима Кузьмича не бойтесь, душа моя сладкая: он тольки во хмелю буён бывает, - трещала Арина Власьевна, - а когда чиверёзый, так тольки лается. Ну, и вас когда облает - так ничего! Брань-то ведь на вороту не виснет. Того, прежнего-то учителя, что в Гавани жил, всё "старый хрыч" звал. Так тот ничего: тольки попросит рюмочку ему поднести. А уж и сердитый же был старик, царствие ему небесное: так дитю мучил (не тем будь помянут), так мучил - просто, сказать нельзя... Да что и толковать про покойника? Вот и Трофим Кузьмич: нет того, чтобы приласкать дитю; всё норовит, как бы дёрнуть, да покрепче. А дитё чем виновато? Дитё неразумное, дитё глупое. И третёводни вот осерчал так, ни за?что, да ещё и прибил, и учить его грамоте задумал... Забыл, небось, как мы старшенького-то нашего (покойничек уж теперь, царствие ему небесное) лишний год проучили. За этого теперь принялся. А он что? Нешто сделал что? Деньги-то обронил? Эка невидаль!.. Накинет на говядину копейку - так в три дни 17 рублей и вернутся.

Долго ещё держала меня Арина Власьевна. Наконец, отпустила. Проходя мимо лавки, я встретился с самим Торговцевым и сказал ему, что его сыну надо будет купить кое-каких учебников.

- Это зачем?

- Очень плохи те, которые у него теперь.

- А то каких же вам? Бархатных что ли?

- Нет, не бархатных, а новых надо.

- Ну, хороши и так... А вы тут, сударь мой, новостей-то не заводите, а дело своё делайте. И без вас тошно, - заключил он и, не взглянув на меня, вошёл в лавку.

Прошло недели три, Я продолжал ходить в дом купца, хотя Торговцев принадлежал к тем людям, которые учителей к себе в дом не приглашают, а нанимают, и потому со мной не церемонился. Проходя по той комнате, где я давал урок, он обыкновенно подбоченится, сверкнёт глазами на сына и сурово спросит меня:

- Ну, что? Как?

- Да ничего, так себе, - ответишь.

- Ну, то-то же, - скажет, проведёт рукой по бороде и величественно отправится в лавку.

Раз как-то он вошёл, держа в руках какую-то засаленную бумагу:

- Перепешите-ка, молодчик, эту субсидию, да почище, глядите: ведь это, знаете, куда послать надо...

"Субсидия" оказалась, просто, счётом полицейскому приставу на отпущенный из лавки товар. Не хотелось входить в пререкания - переписал. Так, с вынужденною уступчивостью, продолжались мои уроки. Я как-то стал привыкать. Да и мальчик начал привыкать ко мне, перестал меня бояться и оказался очень понятливым и старательным. Я надеялся на успех в его учении и уверен, что надежды мои оправдались бы, если бы не случилось вот чего.

Прихожу на урок. В передней встречает меня мой ученик, испуганный и растерянный.

- Что с вами? Вы нездоровы? - спрашиваю.

- Нет-с... Я ничего-с...

И замялся.

- Уж вы лучше не входите к нам... И маменька просит.

- Почему так? - удивился я.

- Тятенька в запое-с...

Мальчик смутился, и из глаз у него, по обыкновению, выкатились слёзы: попался он, должно быть, отцу под пьяную руку. Но мне показалось неудобным ретироваться, услышав, что хозяин "в запое".

- Ну, так что же? Тятенька ваш нам не помешает, и мы ему так же.

- Да они уж очень сердиты-с...

- Ну, вот пустяки! На нас ему сердиться не за что, - ободрил я мальчика и вошёл в комнату, где мы обыкновенно занимались.

В ней сидел Трофим Кузьмич, облокотившись на наш учебный стол.

- Чего тебе? - обратился он ко мне.

Надо было говорить с ним смелее.

- Да ничего. Заниматься пришёл.

- А ты кто такой будешь?

И он уставился на меня мутными глазами.

- Я-то кто? Репетитор, - сказал я, уходя в другую комнату, где, притаившись у двери, стоял мой ученик и сама Арина Власьевна, со страхом слушая, что будет дальше.

Арина Власьевна, забыв, как она воевала с ним с трезвым, сейчас же робко явилась на зов.

- Что прикажете, Трофим Кузьмич?

- Подай-ка мне сюда этого лепетитора, что двадцать рублей с меня запросил... Я ему бока-то накостыляю... Ах, он франт гороховый? Шею-то я ещё ему не мылил - так ничего: нагваздаю.

- Уж вы извините их: оченно они хмельны нониче, - сладко задабривала меня Арина Власьевна, входя.

И вернулся "лепетитор" к себе домой точно в таком же положении, как три недели тому назад, если не в худшем ещё.

Дня через два на 8 странице номера газеты было помещено следующее объявление в удешевлённой и выразительной редакции:

1879

Источник: Позняков Н. И. Соловьиный сад и другие рассказы. - СПб.: Типография М. Меркушева, 1900. - С. 62.