Шекспир в переводе г. Фета

Русские писатели о переводе: XVIII-XX вв. Под ред. Ю. Д. Левина и А. Ф. Федорова.

Л., "Советский писатель", 1960.

Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик. А. Фет ("Русское слово", No 2, Крит., стр. 76).

Мы выписали слова г. Фета о лирике с тем, чтобы заметить, что едва ли можно их приложить к хорошему переводчику драматического произведения.¹ В самом деле,-- едва ли должен браться за перевод Шекспира тот, кто чувствует себя в состоянии "броситься вниз головой с седьмого этажа, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху". Хороший перевод требует терпеливого изучения и глубокого внимания к своим словам и к их соответствию с словами подлинника; лирические salto mortale с седьмого этажа тут не помогут. Вот почему мы нимало не удивились, когда, начавши читать перевод "Юлия Цезаря" г. Фета, с первых страниц увидели, что наш лирик не совсем удачно передал русской публике творение великого драматурга. Но, читая далее, мы уже не могли удержаться от удивления тому, с какою отвагою г. Фет совершает свои лирические падения с седьмого этажа, пренебрегая всеми условиями грамматического и логического смысла. Нам показалось, что г. Фет в своем "Юлии Цезаре" явился гораздо более лириком, чем сколько этого требовалось для перевода Шекспира. Без всякого ущерба для достоинства перевода он мог бы сохранить более благоразумия и удовольствоваться прыжками, например, из пятого или даже четвертого этажа, и притом не вниз головою. Это ему тем легче было бы сделать, что у него пред глазами был пример другого переводчика, г. Дружинина,² который совершил свое дело весьма солидно, и если иногда и прыгал с своим изящным стихом, то не более как из бельэтажа... Но г. Фету непременно хотелось хватить с седьмого, и непременно вниз головою и вверх ногами... Он остался верен своей лирической натуре, но нельзя не сознаться, что путешествие свое вниз головою совершил не совсем удачно, и если не сломал шеи себе самому, так зато пошатнул в глазах русских читателей здание шекспировской трагедии, несмотря на его вековую прочность. Мы убеждены, что читатели, не вполне знающие лирическую силу г. Фета, были повергнуты его переводом в крайнее недоумение относительно Шекспира: великий драматург был, конечно, принят ими за падающую башню, и они с ужасом отбежали от него на почтительное расстояние с искреннею клятвою никогда более к нему не приближаться. Но столь решительная клятва совершенно напрасна: Шекспир, в сущности, вовсе не так опасен для спокойствия духа здравомыслящего читателя, как является он в переводе г. Фета. Чтение и изучение его может доставить много эстетического наслаждения и принести действительную пользу нашей публике, которая вообще так мало еще знакома с классическими произведениями иностранных литератур. Если же чтение "Юлия Цезаря", напечатанного в "Библиотеке для чтения", производит в читателе некоторый ужас и чувство тоскливого недоумения, то вина такого эффекта должна быть приписана не Шекспиру, а г. Фету, на каждой странице по несколько раз бросающемуся вниз головою из седьмого этажа. Мы очень почитаем Фета и до некоторой степени питаем также уважение я к господину Шекспиру; поэтому нам желательно - с одной стороны восстановить в глазах русской публики колеблющуюся репутацию последнего, с другой превознести достойным образом и порывистый лиризм первого (которому в "Современнике" столько раз уже отдаваема была самая мелкая справедливость). Для достижения этих двух целей,-- из которых одна преимущественнее другой,-- мы решаемся война в некоторые подробности о переводе г. Фетом трагедии Шекспира. Мы ничего не будем делать, кроме только того, что постараемся подстрочным переводом восстановлять подлинный текст Шекспира, столь неловко задетый и поваленный нашим лириком при падении его из седьмого этажа.

Оставив метафорический способ выражения, заметим, что г. Фет старался о сохранении верности своего перевода с подлинником. Но как он понимает эту верность? именно так, как должен понимать человек, летящий из седьмого этажа вниз головою, т. е. лирик. Он хлопочет только о том, чтобы сохранить верность и составить пятистопный ямб; эти два пункта составляют для него, так сказать, закон тяжести, вследствие которого он летит вниз, а не вверх. Остальное же все до него, можно сказать, не касается. И вследствие того происходят вот какие стихи в переводе.

Брут, заговорщик, рассуждая сам с собою о необходимости убить Цезаря, говорит:

Один исход тут смерть его. А я

Его столкнуть причин не знаю личных,

Но ради общих...

У Шекспира сказано:

- -- for my part,

I know no personal cause to spurn at him,

But for the general.

Последние слова г. Фет перевел буквально: но (but) ради (for) общих (the general). Т. е. чего же это общих? Конечно, г. Фет разумел причин (хотя, впрочем, из построения фразы этого не видно). Но в своем лирическом стремлении г. Фет позабыл здесь, что постройка фразы в английском языке иногда различается от русской, что там иногда опускаются слова, которых у нас нельзя выпустить, и что буквальный перевод иногда может не иметь даже грамматического смысла. Что сказал бы г. Фет, если бы, например, фразу - the house you have sold - "дом, который вы продали" - мы перевели буквально: "дом вы продали"? или фразу: I am all but glad - "я не рад" словами "я есмь всё кроме рад"? Наверно, г. Фет сам согласился бы, что подобный перевод может возбудить неудовольствие во всяком читателе, кроме разве того, который способен бросаться с седьмого этажа. Тому, конечно, уж не до гладкости перевода: ему все равно, только бы долететь поскорее. Но справедливость требует заметить, что у нас таких - не только читателей, но и писателей-то немного. Впрочем, и это обстоятельство (как ни прискорбно должно быть оно для г. Фета) не исключает возможности правильно и свободно передать по-русски приведенный выше стих. Это даже и мы можем попытаться. Г-н Фет относит слова the general к слову cause, тогда как они, очевидно, заменяют собою существительное имя, а слово but не всегда значит но, а также - исключая, разве, кроме. Приняв это последнее значение, можно бы перевести эту фразу так: я не знаю никаких личных причин нападать на него (на Цезаря), кроме как для общего блага, или, опустив слово как,-- разве для общего блага. Этот перевод наш - подстрочный; мы дозволили здесь себе только прибавку слова - благо,

Вот другое довольно замечательное место, переведенное г. Фетом близко к подлиннику, что, однако, не оправдывает допущенной в переводе темноты.

Брут

Припомни март, припомни иды марта,

Великий Юлий не во имя ль правды

Сражен? Какой подлец его бы тронуть

Своим кинжалом не во имя правды

Осмелился? Как! чтоб один из нас,

Кем был убит первейший муж на свете,

За покровительство ворам; чтоб мы

Себе марали пальцы в низких взятках

И продавали вкруг себя почет

За столько дряни, сколько схватишь горстью?

В стихах, напечатанных курсивом, слово кем неизвестно куда относится: г. Фет хотел, чтобы оно относилось к слову нас, а вышло другое: его скорее можно отнести к слову один. Вообще эта тирада, по фактуре стиха и по ясности фраз, напомнила нам прекрасное двустишие одного из известных наших поэтов, имеющее один только недостаток: тот, что его до сих пор никто понять не мог. Вот это двустишие:

Стать им; коль нет - и в меньшем без препон...³

Поэт уверяет, что это тоже буквальный перевод из какого-то иностранного поэта...

Подобно приведенному поэту, г. Фет выказывает иногда удивительное пристрастие к словам, и для того чтобы удержать в переводе какое-нибудь слово, жертвует многим. Например:

Иль голоса достойней нет, чем мой,

Чтоб слаще тронуть Цезарево ухо,

Моля о брате изгнанном моем?

В подлиннике сказано:

Is there no voice more worthy than my own

To sound more sweetly in great Caesar's ear - etc.

(т. е.: неужели нет голоса достойней, чем мой, и который звучал бы приятнее для уха великого Цезаря?). Г-ну Фету, как видно, главным казалось удержать слово слаще (sweetly, что значит также и приятнее), и он без всякой надобности заменил слово звучать (sound) словом тронуть, не обратив даже внимания на то, что первое из них гораздо более ладит со словом слаще, другого, то он оставляет именно то, которое лучше бы выпустить. Например, у него Порция (жена Брута) говорит мужу:

- -- Невежливо ты, Брут,

Ушел с моей постели, а вечор,

Вскочив из-за трапезы, стал ходить, и проч.

В подлиннике первые два стиха выражены так:

- -- You have ungently, Brutus,

Stole from my bed

(т. е.: ты, Брут, неласково, тайком ушел с моей постели).

Не лучше ли было бы сохранить выражение тайком ушел, причем невежливость Брута видна была бы сама собою? И какое странное соединение в трех стихах трех слов с совершенно различными оттенками - светским, простонародным и торжественным: невежливо, вечор и

В том месте, где Антоний, друг Цезаря, просить у заговорщиков позволения похоронить тело его, Брут, разрешив это с некоторыми условиями, между прочим говорит:

Без этого не прилагай и рук

К похоронам.

В подлиннике:

Or else shall you not have anv hand at all

About his funeral.

Г. Фету в быстром путешествия его через окно из седьмого этажа, к сожалению, неудобно было взглянуть в какой-нибудь английско-русский лексикон. Но если бы он это сделал то нашел бы, что to have а hand in - значит участвовать, и тогда бывает, что приведенные нами английские стихи имеют следующий смысл: "иначе ты вовсе не будешь участвовать в его погребения" (т. е. что ему это будет запрещено). Но г. Фету мелькнуло в воздухе слово hand рука и он, по естественному чувству самосохранения, счел необходимым спасти ее, как сделал это и в другом месте

Брут.

Ну, что, Люцилий? или Кассий близко? (т. е. близко ли Кассий)

Люцилий.

Он под рукой (at hand, что значит очень близко).

Тоже пристрастие (весьма впрочем понятное, когда летишь с седьмого этажа) г. Фет выказал и к ноге:

Каска.

шагну

Ногой вот этой.

Для переводчика было весьма важно сохранит в целости эту ногу! Сохранив же ее, он воскликнул от удовольствия "вот!" - и у него вышел уродливый стих. А мысль подлинника здесь просто та, что Каска ни от кого не отстанет.

Вот еще несколько примеров буквализма, которому следовал иногда г. Фет:

Животное (коня) я выучил сражаться

или:

От этих выгод мы его отрежем.

или:

Враги догнали нас до края бездны;

Достойней нам самим в нее прыгнуть,

Чем ждать, пока столкнут нас.

Если бы г. Фет обратил внимание на то, что слово fight сражаться значит также бой, он бы перевел первую фразу словами: "я приучил коня к бою"; если бы он взглянул в лексикон, то увидел бы, что to cut off значит между прочим и лишать; следовательно вторую фразу надо было перевести так: "мы лишим его этих выгод"; наконец если бы он постарался передать слово достойней приличней, или лучше, или словами -- сообразнее с нашим достоинством. Над последними стихами, как говоривши о специальности г. Фета - о прыганьи в бездну, - он, кажется, особенно должен был бы постараться...

Тому же пристрастию к букве мы приписываем еще один промах г. Фета, хотя он по-видимому относится к другой категории. Антоний, друг Цезаря, в речи своей над его трупом говорит:

Я человек, как видите, простой

И предан другу; это знали сами

Дозволившие речь мне произнесть.

Ведь у меня ни письменного нет,

Ни слов, ни сильной речи, ни движений,

Чтоб волновать людскую кровь.

Что значить письменного нет? Не знаем, но появление этого выражения можем объяснить следующим образом. Мы догадываемся, что г. Фет прочел вместо слова wit (устроумие, ум) - writ, что значит писанный от write, Было ли это вследствие опечатки в том издании, которым он пользовался, или вследствие собственного недосмотра, - все равно. Но удивительно, как г. Фету не бросилась в глаза совершенная бессмыслица, происходящая от этого предательского writ? Эго можно было заметить даже при падении с седьмого этажа, и нам кажется, что здесь переводчик забрался уже в восьмой.

Впрочем, г. Фет вообще на смысл обращает мало внимания. Мы это увидим и ниже, здесь же заметим, что, желая перевести какое-либо слово, он часто берет первое попавшееся ему значение его, да и довольствуется этим. Так, вы встретите у него стычку (encounter) вместо встречи, рассыпьтесь (disperse yourselves) вместо разойдитесь, трезвый (sober) вместо сдержанный или спокойный и т. п.

Предоставляем судить читателям, кстати ли г. Фет употребил выбранные им значения.

Заговорщики против Цезаря толкуют о том, что им следует склонить на свою сторону и Брута. Затем Кассий говорит:

Пойдем, мой Каска; нам с тобой застать

В дому еще до света должно Брута.

Три четверти в нем наши, а всего

Себя отдаст он нам при первой стычке.

В подлиннике два стиха, напечатанные курсивом, выражены так:

- -- three parts of him

Upon the next encounter, yields him ours

(т. е. три четверти его уже наши, а всего себя он отдаст нам при первой встрече).

Затем заговорщики идут к Бруту, условливаются о том, как им должно действовать, и уходя Кассий говорит:

Нас утро гонит: мы уходим, Брут.

Друзья, рассыпьтесь; помнить, что сказали,

Чтоб Римлянами показать себя.

В подлиннике:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

And, friends, disperse yourselvest but all remember

What you have said, and show yourselves true Romans.

(т. e. друзья, разойдитесь: но помните, что вы сказали, и покажите себя настоящими римлянами).

Брут и Кассий недовольны друг другом, Кассий говорит:

Достойный брат, меня ты оскорбил.

Пусть судят боги, оскорблял ли я

Своих врагов? Так оскорблю ли брата?

Кассий.

Брут, прикрываешь трезвым видом ты

Обиду. Продолжая так....

Мы нарочно выписали несколько стихов для того, чтобы видеть, кстати ли г. Фет заподозрил Брута в пьяном виде. Вот последние два стиха у Шекспира:

Brutus, this sober form of yours hides wrongs;

And when you do them,

(т. e. Брут, под этим сдержанным видом ты скрываешь оскорбления; и когда ты их делаешь...)

Следуя своей методе не обращать внимания на смысл, лишь бы только сохранить букву, г. Фет в одном месте перевел слова - если ты не изменишь намерения (mind) фразою - (mind). Вот это место:

Кассий

Ну, так придешь ко мне обедать завтра?

Каска

Да, если буду жив и ты не сойдешь с ума и обед твой будет стоить труда его есть.

В подлиннике: Ay, if I be alive, and your mind hold (если ты не изменишь намерения) and your dinner worth be eating. Как порывистый лирик, г. Фет счел нужным выразиться порешительнее: чем менять намерения, так уж лучше, дескать, Кассию прямо с ума сойти!..

Сделаем еще несколько замечаний по поводу буквальной близости к подлиннику, которой иногда следовал г. Фет. Он удержал некоторые несообразности, встречающиеся у Шекспира, у которого язычники римляне говорят иногда христианским языком; например:

Ведь Цезаревым ангелом был Брут

или

Ты что ни будь,-- бог, ангел или дьявол?

За это нечего упрекать г. Фета: он хотел и должен был передать Шекспира без прикрас. Но нам кажется, что если подобные слова имеют еще другое значение, то лучше бы его брать для перевода. Так, в стихе: "Ведь Цезаревым ангелом был Брут", слово можно бы заменить словом любимец, тем более что в подлиннике оно имеет это значение и употреблено в том же смысле, как у нас говорится иногда любимому человеку "ангел мой". Во втором стихе: "Ты что ни будь,-- бог, ангел или дьявол", слово бог в подлиннике употреблено в смысле языческого многобожия; там сказано: some god, т. е. какой-нибудь бог; этого не видно в переводе г. Фета. Впрочем, повторим, что мы не упрекаем г. Фета в буквальной передаче подобных слов, встречающихся у Шекспира. Но зачем еще он от себя-то прибавил несколько таких же несообразностей? например, у него (акт III, сцена 1) Артемидор говорит:

Бог помощь, Цезарь!

В подлиннике сказано:

Hail, Caesar! (т. е. здравствуй, Цезарь!)...

В другом месте Кассий говорит:

О! мы с тобой слыхали от отцов,

Что был когда-то Брут, который в Риме

Скорее б стал терпеть толпу чертей,

Чем повелителя.

В подлиннике вместо толпы чертей стоят eternаl devil, т. е. вечный дьявол, но г. Фету мало было одного черта. Он вошел в лирическую пассию и уподобился купцу Абдулину, который, тоже в лирическом порыве, говорит Хлестакову: "что триста! Возьми пятьсот!" Что уж одного черта!.. толпу чертей -- если хотите!..

Впрочем, каковы бы ни были ошибки переводчика, происшедшие от буквальности перевода, они еще могут быть объяснены желанием быть близким к Шекспиру. Но г. Фет не везде стесняет себя таким образом, и иногда оставляет Шекспира совершенно в стороне, не в силах будучи увлечь его за собой в воздушное свое путешествие. От недостатка ли сведений в английском языке, или от невнимания к смыслу, от лирического произвола, или же по другим каким-нибудь причинам, он часто переводит слова и целые стихи совершенно не так, как следует, и изменяет смысл и тон подлинника вставкою разных слов, союзов и частиц, как мы увидим ниже. Приведем сперва отрывок, в котором есть несколько подобных недостатков.

Кассий

Ты, Каска, туп; тебе той искры жизни,

недостало

Или не нужно. Ты смущен и бледен

И полон страха, растерялся весь,

Увидя гнев необычайный неба;

Но если б ты причину знать хотел,

Зачем огни и привиденья бродят,

Что свойства птиц меняет и зверей,

Что старцев учит врать, детей пророчить,

Что обращает каждой вещи вид

Естественный и ей всегда присущий

В чудовищность: тогда бы ты нашел,

Что небо этот дух внушает им,

Орудиям угроз и увещаний,

Стране с таким чудовищным устройством.

Во втором из этих стихов вместо следовало бы сказать недостает, или у тебя нет (you do want), а в третьем слова - или не нужно следовало бы заменить выражением - или ты не употребляешь этой искры в дело (не пользуешься ею), потому что таково именно значение слов подлинника - or else you use not. Мы не хотим этим сказать, что г. Фет должен был перевести показанную фразу именно нашими словами; мы добиваемся только сохранения смысла подлинника.-- В седьмом стихе непонятно выражение - огни бродят. В подлиннике сказано:

Why all these fires, why all these gliding ghosts

(т. е.: зачем все эти огни, зачем все эти бродящие привидения), следовательно, слово - бродят должно относить только к привидениям. Притом у г. Фета не видно, о каких огнях идет дело, а у Шекспира ясно, что здесь говорится о необыкновенных атмосферических явлениях, бывших в ту ночь, в которую происходил разговор Кассия с Каскою.-- В девятом стихе слово fools - безумные переведено словом врать! В подлиннике сказано:

Why old men, fools, and children calculate

старики, безумные и дети пророчествуют). Вероятно, г. Фет произвел слово fools от глагола to fool - дурачиться (все-таки не врать), не обратив при этом внимания ни на смысл, ни на грамматику вообще и английскую в особенности. Пристрастие к вранью совершенно ослепило г. Фета! Впрочем, это нисколько не оправдывает его в неуважении к старцам, которых он, вопреки Шекспиру, заставляет врать.

Стихи:

- Тогда бы ты нашел,

Что небо этот дух внушает им,

Орудиям угроз и увещаний,

Стране с таким чудовищным устройством.

опять напоминают: "Брыкни, коль мог, большего пожелав", и проч.

В подлиннике сказано:

.... you shall find

That heaven hath infus'd them with these spirits,

To make them instruments of fear and warning

Unto some monstrous state.

(т. e. ты найдешь, что небо влило в них этот дух для того, чтобы сделать их орудиями страха и предостережения пред каким-то чудовищным (или ужасным) состоянием (порядком вещей), или, если угодно, предварением о каких-то ужасных бедствиях"). Уже одно слово some - какой-нибудь, какой-то, должно бы предостеречь г. Фета от сделанной им ошибки. Оно показывает, что еслибы даже state (состояние) перевести словом государство, то все-таки здесь говорится не о Риме, а неопределенно о каком-то государстве.

В другом месте г. Фет перевел статуя (statua) словом лик, лик у него точить кровь из сотни желобов!

Цезарь.

Ей нынче мой приснился лик,

Как бы колодец во сто желобов

Точил он кровь... и проч.

Деций.

Виденье это к радости и к счастью;

Твой лик, точащий кровь из желобов, - и проч.

В подлиннике:

Caesar.

She dreamt to night she saw my statua

Which like a fountain, with a hundred spouts,

Did run pure blood; et cet.

(ей снялась в эту ночь моя статуя, которая подобно Фонтану, имеющему сто трубочек, изливала чистую кровь)

Decius.

Your statue spouting blood in many pipes,

(это было видение светлое и счастливое. Твоя статуя, изливающая кровь из множества трубочек...).

Если, вместо статуя мы видим у г. Фета лик, то вместо лица находим облик:

Брут.

Не нужно клятв: ведь облик человека,

Страданье наших душ, вражда времен -

Бессильны вас подвигнуть, расходитесь.

В подлиннике:

No, not an oath. lf not the face of men,

The sufferance of our soШls, the time's abuse,--

If these be motives weak, break off betimes .

(нет, не нужно никакой клятвы. Если лицо людейзлоупотребления этого времени,-- если все эти побуждения слабы, то разойдемся заблаговременно.... и проч.) Какой же здесь облик человека? По смыслу подлинника здесь разумеется стыд пред лицом людей.

Представим еще примеры уклонений от подлинника:

Но вот пергамент с Цезарской печатью,

Найденный мной; его тут завещанье.

Услышь народ, что в нем заключено

(Я виноват - его вам не прочту).

Он бы лобзать стал Цезаревы раны,

Мочить платки в святой его крови;

Да, волоса бы стал просить на память,--

И перед смертью вспоминать о нем,

Чтоб передать его, как дар бесценный,

Своим потомкам.

В подлиннике вместо виноват сказано (pardon me), что тоже, да не всегда все тоже, говоря словами г. Фета; а вместо вспоминать о нем (о волосе) - упомянули бы о нем в своих завещаниях (they would mention it within their wills).

Еще смелей перевод фразы - unto bad causes swear such creatures as men doubt,-- т. е. на злые дела дают клятву люди подозрительные (или твари подозрительные). Г-н Фет перевел ее так:

Пусть чернь клянется, коль не верят ей.

Как не любит черни г. Фет!.. А не мешало бы ему вместо подражания Тредьяковскому в версификации последовать его практическому совету:

Держись черни

И знай штуку!

А то г. Фет и черни не держится и штуки не знает! Что хорошего!..

В своих уклонениях от подлинника г. Фет выказывает так же мало сообразительности, как и при строгом следовании букве. Он часто не обращает внимания на то, что вводимая им фраза не только несогласна с фразою подлинника, но и не вяжется ни с предыдущим, ни с последующим, например:

Лигарий.

- Что делать мне?

Брут.

То, что должно больным послать здоровье.

Лигарий.

Брут.

Так быть должно. В чем это дело, Кай,

Скажу, когда пойдем к тому, над кем (*)

Оно должно случиться.

(*) Г. Фет превзошел здесь в благозвучии знаменитый стих:

Се росска Флакка зрак, се тот, кто, как я он....

Вот это место в подлиннике:

Ligarius.

. .. What is to do?

Brutus.

A piece of work, that will make sick men whole.

Lig.

But are not some whole, that we must make sick?

Brut.

That must we also. What it is my Cajus

I shall unfold to thee, as we are going,

То whom it must be done.

Брут. Нечто такое, что сделает больных людей здоровыми.

Лигарий. Но нет ли кое-каких здоровых, которых мы должны сделать больными?

Брут. Это мы тоже должны сделать (или просто:-- есть). Что это такое, я объясню тебе на пути к тому, с кем это надо сделать).

Все это место у г. Фета не отличается особенной ясностью; но мы обращаем здесь внимание читателей только на слова - так быть должно: какой смысл имеют они в общей связи речи?

Цезарь, открывая заседание сената, спрашивает:

Что еще забыли?

В чем должен Цезарь и сенат помочь?

В подлиннике сказано:

...What is now amiss

That Caesar and his senate must redress?

т. е.: что еще не так (что еще худо), что Цезарь и его сенат должны исправить? или, другими словами: Цезарь и его сенат должны исправить?

Г-н Фет часто прибавляет без надобности слова, союзы и частицы, которые дают подлиннику другой смысл или другой тон, иногда очень странный, например:

О мощный Цезарь! Так-то ты лежишь?

Иль все твои победы и триумфы

В такую малость сжались? - Ну, прощай!

Заметьте, это говорит Антоний, приверженец Цезаря, пораженный видом его трупа. У Шекспира сказано:

О mighty Caesar! Dost thou lie so low?

Are all thy conquests, glories, triumphs, spoils

Shrunk to this little measure? Fare thee well!

(т. е.: О мощный Цезарь! Неужели ты лежишь так низко? Неужели все твои победы, слава, триумфы и добыча сжались в такой малый объем? Прощай!).

Трибун Марулл, упрекая граждан в том, что они, прежние приверженцы Помпея, обнаруживают сочувствие Цезарю и в праздничных одеждах вышли посмотреть на его триумф, выражается, по переводу г. Фета, так:

Его (Помпея) едва завидя колесницу,

Не общий ли вы подымали крик,

Так что до дна, бывало, дрогнет Тибр,

Когда раздастся громкий ваш привет

По берегам извилистым его?

А не

А не решились праздновать весь день?

Не сыплете цветов на путь тому,

Кто праздновать идете Помпея кровь?

А не и не прибавки очень странные; они затемняют смысл и изменяют тон подлинника; решились тоже прибавка неуместная, а последний стих совсем несогласен с подлинником. Последние пять стихов у Шекспира выражены так:

And do you now put on your best attire?

Arid do you now cull out a holiday?

And do you now strew flowers in his way,

That comes in triumph over Pompey's blood?

(и вы теперь нарядились в лучшие ваши праздник одежды! И выдумали и усыпаете цветами путь того, кто идет в триумфе по крови Помпеевой!)

Хорошо и это место:

Невольник (знаешь сам его в лицо)

Приподнял руку левую и, вспыхнув,

Она, как двадцать факелов светила (*)

А для руки безвреден был огонь.

Да вот

У Капитолия я встретил льва:

Он грозно глянул на меня и прочь

Пошел, меня не тронув; сбились в кучу

До сотни бледных женщин, искаженных

Испугом, и клялись, что в их глазах

По улицам шли люди все в огне.

А вот вчера ночная птица в полдень

Уселася как раз на площади

Крича и укая! - и проч.

(*) В подлиннике - пылала и горела - flame and burn.

Она светила, а для руки (вместо - и для нее) безвреден был огонь: как это грамотно! и как милы эти прибавки: да вот, а вот и как раз!

У г. Фета вообще в большом ходу частицы разные междометия, например эх, ну и проч. Это у него резерв, который он пускает в дело всякий раз, как заметит недочет в стопах какого-нибудь из своих стихов, например:

О, что за время, добрый Кай, ты выбрал

Носить платок! Вот будь-ко ты здоров!

В подлиннике:

О, what а time have you chose out

To wear a kerchief? Would you were not sick!

T. e.: О, какое время ты выбрал носить платок! если бы ты не был болен!

Однако посмотри же, Кассий

вместо: однако, посмотри, Кассий (But look you, Cassius).

На слова Кальфурнии:

Так что же, Цезарь? Думаешь идти!

Ты из дому ступить не должен ныне,

Цезарь отвечает:

А Цезарь выйдет.

Calphurnia

What mean you, Caesar? Think you to walk forth?

You shall not stir out of your house to-day.

("Как, Цезарь! Ты думаешь идти? Ты не должен выходить сегодня из дому".-- Цезарь выйдет.)...

Эх, добрый Кассии, ты о нем не думай (акт I, сц. 1).

Эх! я им в душу заглянул (акт V, сц. 1).

Ну что ж, не бред, Кальфурния, твой страх?

В подлиннике:

How foolish do your fears seem now Calphuria!

(Как безумны теперь кажутся твои опасения, КальФурния!)

В одном месте к слову завтра г. Фет прибавил на и вышло - назавтра, что совершенно изменило смысл подлинника:

Да, говорят, сенаторы на завтра

Решились Цезаря признать царем.

По-русски это значит решились признать царем на (один) завтрашний день, тогда как в подлиннике сказано: to morrow, т. е. завтра.

Подобных примеров много; они поражают читателя с первых слов; так во втором стихе перевода г. Фета (акт I, сц. 1) совершенно неуместно прибавлено слово что ж, за то опущено необходимое что:

Иль нынче праздник? Что ж! Вам неизвестно,

Работникам не сметь в рабочий день

Ходить без знаков своего занятья?

Впрочем, мы здесь ошиблись: в подлиннике есть слово, которое г. Фет перевел -- что ж и именно - what (как). Но один промах стоит другого. В третьем стихе смысл подлинника затемнен выпуском союза что; следовало бы сказать: как! вам не известно, что работники не должны, и проч.

Но не одним произвольным переводом слов и фраз и разными неуместными вставками вредит смыслу подлинника г. Фет; он умеет нарушить его самыми разнообразными средствами: неуменьем ясно выразить мысль, опущением некоторых слов, пренебрежением к грамматике родного языка, употреблением слов в том смысле, какой им не принадлежит, заменою одной грамматической формы другою. Как хороши, например, вот эти места у г. Фета.

Цезарь, обращаясь к заговорщикам, которые решились убить его в сенате и пришли звать его туда, говорит у г. Фета:

Друзья, войдем, вина здесь вместе выпьем

И как друзья, отсюда все пойдем.

Брут.

Что то ж, да не всегда все тоже, Цезарь!

Об этом с болью сердца мыслит Брут.

У Шекспира Брут говорит так:

The heart of Brutus yearns to think upon!

Слово в слово: "это подобие - не тождество" (или: похоже, да не тоже); о, Цезарь, сердце Брута болит от этой мысли.

В то время, как Цезарь должен отправиться в сенат, Порция, жена заговорщика Брута, беспокоясь о муже, который открыл ей свое намерение, спрашивает у гадателя, попавшегося ей на улице:

Что, с просьбою ты к Цезарю, не так ли?

Гадатель.

Так точно, если Цезарю угодно

Меня, из дружбы к Цезарю, услышать,

То попрошу, чтоб он себя берег.

Порция.

Ты разве знаешь, что ему грозит?

Гадатель.

Не знаю чем; боюсь, все может статься.

В подлиннике последние стихи выражены так:

Portia.

Whyknow'st thou any hann't intended towards him?

(Как, разве ты знаешь, что

Soothsayer.

None, that I know will be; much, that I fear may chance.

(Ничего не знаю, что будет; но боюсь многого, что может случиться.)

В сенате заговорщики просят Цезаря о возвращении из ссылки Публия Цимбера. Цезарь отвечает, что его не могут тронуть просьбы, как людей обыкновенных, что он сходен с полярною звездой в небе, где много звезд, но только одна постоянна и неподвижна. Затем говорит:

И в мире так; он полон весь людей;

А у людей и плоть, и про и чувство.

Но знаю я меж них лишь одного,

Который стал на месте недоступном

Для всех напоров - и проч.

Что значит: а у людей и плоть, и кровь, и чувство? В подлиннике сказано:

And men are flesh and blood, and apprehensive.

(т. e. а люди - плоть и кровь, и их легко разжалобить).

В речи над трупом Цезаря Антоний говорит (по переводу г. Фета):

Друзья мои, не должен увлекать

Я вас к такому бурному восстанью.

Что побудило их (к чему?), увы! не знаю,

Но все они и мудры и достойны (чего?)

И, верно, вам во всем дадут отчет.

Поймите из этих стихов, что Антоний называет подвигом доблестных мужей: возбуждение к восстанию, или умерщвление Цезаря (о котором действительно здесь идет речь)? Если примем последнее, то все-таки темно: по переводу г. Фета выходит, что Антоний хвалит убийство как подвиг, свойственный доблестным людям. И все это произошло от искусственной сжатости, от опущения слов, которые в подлиннике делают это место совершенно ясным: там сказано:

Good friends, sweet friends, let me not stir you up

To such a sudden flood of mutiny.

They, that have done this deed, are honourable;

What private griefs they have, alas, I know not,

That made them do it; they are wise and honourable,

And will, no doubt, with reasons answer you.

(Добрые, милые друзья, я не хочу возбуждать вас к такому внезапному порыву бунта. Те, которые сделали этот поступок,-- люди честные; увы, я не знаю, какие имели они частные неудовольствия, побудившие их к нему; они умны и честны и, без сомнения, дадут вам основательный ответ).

или:

А Цезарю и Кай Лигарий враг,

За выговор, что похвалил Помпея - и проч.

У Шекспира.

Cajus Ligarius doth bear Caesar hard

Who rated him for speaking well of Pompey.

(Кай Лигарий недоволен на Цезаря, который сделал ему выговор за хороший отзыв о Помпее).

Гей там в толпе! ты к Цезарю ступай.

У Шекспира:

Fellow, come from the throng: look upon Caesar.

T. e. товарищ (или: эй, малый) выйди из толпы, стань пред Цезарем.

Полный тревожными порывами лиризма, г. Фет оказывает большое пренебрежение не только английской грамматике (которой, как видно, вследствие пренебрежения, и не знает), но и русской. Читатели, вероятно, уже отчасти заметили это из приведенных нами стихов, но мы приведем еще примеры. По купеческому выражению, их в переводе г. Фета большой выбор.

Начнем хоть с этого:

- Если б ты узнал,

Что людям льщу и висну (?) я на них,

А за спиной ругаюсь; иль узнаешь, (если б?)

Что на пирах отдать себя готов

Я всякому, тогда страшись меня.

Если г. Фет хотел сказать узнаешь, то он должен бы прибавить слово если, т. е. если узнаешь; иначе пред подразумевается поставленное выше - если б".

Пусть я храним богами в той же мере,

В какой мне честь милей, чем смерть страшна.

Заметьте - это целый пункт, от точки до точки. Отыщите же тут здравый смысл.

Я говорю, чего страшиться можно

А не чего страшусь: ведь все я Цезарь.

Будь он кто б ни быль.

- Сенат надеть решился ныне

На Цезаря могучего венец.

Пошлешь ты им сказать, что ты не будешь,

Они отдумать могут; даже в смех

Оборотить. (что?)

- И каждый раз, как это будет,

То каждый раз найдут в союзе нашем

Людей, что дали родине свободу.

Сограждане,

(вместо: сограждане, позвольте мне уйти одному (let me depart alone).)

Зло от людей переживает их,

Добро ж от них хоронят часто с ними.

Не след вам знать, что вам его наследство.

Дойди до вас (что?), о, что б в то время было?

Сзовем друзей и напряжем все силы

И пусть решим (!) немедля на совете,

Как тайные дела раскрыть удобней

И дать верней отпор беде открытой.

Г. Фет, как видно, переводит словом пусть английское let, знак повелительного наклонения в первом лице!

Ты от жены ли письма получил?

Этою фразою г. Фет переводит вот какой стих:

Had you your letters from your wife my lord?

(Получал ли ты письма от своей жены?)

нами указаны, хотя они иногда уклоняются от оригинала: мы хотели здесь только представит обращай того, как бесцеремонно обращается г. Фет о русскою грамматикою.

Что касается до неправильного употребления слов, то у г. Фета встречаем:

Жертвовать, вместо приносить жертву:

Скажи жрецам, чтоб жертвовали тотчас.

Стеречь, вместо охранять, или стоять на часах.

Пусть Люций и Титиний стерегут нас

(В подлиннике: Let Lucius and Titinius guard our door, т. e. пусть Люций и Титиний охраняют наши двери, или: стоят на часах у ваших дверей).

Распознать, вместо видеть:

И многие жалеют, Брут, о том,

Что пред тобой нет зеркала, чтоб видел

Ты доблести в нем тайныя свои,

И распознал бы тень свою.

В подлиннике: that you might see your shadow, чтобы ты мог тень свою. Вообще все это место написано не по-русски.

Догнать, вместо пригнать:

Враги догнали вас до края бездны

Увидеть, вместо посмотреть:

Пойдешь ли ты обряд увидеть бега?

Пойдешь ли увидеть: как это должно быть приятно для немца, говорящего: я буду посмотреть....

Произнести речь к похоронам, вместо по случаю похорон:

Прошу дозволить мне

На площадь тело выставить его

И там с трибуны, как прилично другу,

Речь произнесть ко его похоронам. (!)

Четверить

- Матери лишь улыбаться будут,

Когда детей их станут четверить.

Мы говорили, что г. Фет, во вред ясности подлинника, заменяет одну грамматическую форму другою. Он пристрастен преимущественно к повелительному наклонению.

Например, такие стихи;

Будь глаз моих не меньше ран твоих.

Чтоб слезы лить, как кровь из тех струиться.

Что это за стихи! Подумаешь, что они взяты напрокат до Фауста г. Овчинникова.

Будь глаз моих не меньше ран твоих!..

Нет, решительно -

Все то звездня,

Одна взмазня, -

- как говорит г. Овчинников... Г. Фет хотел попробовать, до какой степени удачно может он подражать знаменитому переводчику "Фауста". Повторим еще раз:

Будь глаз моих не меньше ран,

Чтоб слезы лить, как кровь из тех струится.

Этим г. Фет хотел сказать вот что: Если бы у меня было

Или:

Затеял подвиг я такой, Лигарий,

Лить будь здоров твой слух о нем таить.

Опять таже самая взмазня и звездня! На человеческом языке это значит: я имею в виду подобный подвиг, если твои уши на столько здоровы, чтобы о нем послушать.

(Such an exploit have I in hand, Ligarius,

Had you a healthful ear to hear of it)

или:

О Бруте дурно не толкуй он тут.

т. е.: лучше всего было бы, если б он не говорил здесь ничего дурного о Бруте.

('Twere best he speak no harm of Brutus here.)

К искажениям смысла подлинника мы не без некоторого права причисляем не только произвольные перемены в словах в фразах, допущенные г. Фетом, но и темноту его перевода, нарушение грамматических правил родного языка, употребление слов его не в том смысле, который им принадлежит, и наконец неуместную замену одной грамматической формы другою. Разве не искажается смысл подлинника, когда мы своим переводом навязываем ему неясность и двойственность, которых в нем нет? Разве не искажается смысл подлинника, когда в переводе читателя останавливает какая-нибудь грамматическая бессмыслица, которая заставит его предполагать тоже в оригинале? Разве не искажается смысл подлинника, когда мы хотим насильно придать фразе неестественный оборот, над которым приходится ломать голову, тогда как этого нет в оригинале?

Спрашивается, чему же г. Фет жертвовал, и смыслом подлинника, и ясностью речи, и законами родного языка? Не легкости ли к изяществу стиха? Но каковы бы ни были перемены, сделанные г. Фетом, они не помогли ему придать легкости своему стиху. Мы это видели из приведенных примеров, можем привести и другие. Вообще легкости и изящества стиха не видно в переводе г. Фета. Напротив того мы находим в нем много стихов, напоминающих манеру Тредьяковского, и те, так называемые пиитические вольности, которые de jure давно уже изгнаны из нашей литературы, но фактически, как видно, еще существуют в ней. Сюда относится неестественная перестановка в стихах слов, а в словах ударений. В этом последнем отношении в переводе г. Фета мы встречаем Марка Катона, вместо Марка Катона (акт V, сц 4), если вместо если (акт IV, сц. 3), это вместо это (а. V, сц. 4), Деций вместо Деций (акт II, сц. 2), Меала и Мессала, смотря по надобности; пору вместо пору (акт II, сц. 1). Нужно ли представлять примеры неестественной перестановки слов и уродливости в стихах после тех образчиков, которые мы видели выше? Пожалуй, приведем еще несколько:

Не как добыча ль множества князей

Лежит он здесь?

Никто другой его не славен смертью.

Каска.

Кто помнит небо полным так грозой?

Кассий.

Тот, кто вины так полной землю помнить.

Его и как нам нужен вид его

Представил очень верно ты.

Здесь г. Фет бросился, кажется, уже с девятого этажа, чтобы добыть такие стишки. В подлиннике сказано:

Him, and his worth, and our great need of him

You have right well conceited.

(т. e. ты правильно понял его, его достоинство и нашу великую нужду в нем).

А Брут вполне достойный человек.

Как все все люди.

Кассии.

Иль ты, любя меня, стерпеть не можешь,

Когда в пылу забудусь, мне врожденном

От матери?

Брут.

Да, Кассий, и отныне,

Когда ты с Брутом будешь слишком строг,

Подумав: мать ворчит в нем (в ком?), он (кто?) уступит

Темны и нескладны слова Кассия, но Брут превзошел его в атом отношении.

В подлиннике последний стих выражен так:

He'll think your mother chides, and leave you so.

T. e. он подумает, что это твоя мать бранится, н не будет возражать тебе.

Клятву взял с тебя,

Что что бы я тебе ни приказал,

Ты все исполнишь.

Непогребенной падалью людской.

Это выражение очень мило. Выражением падаль людская он перевел слова carrion men. Слово Carrion действительно значит падаль; но carrion men следовало бы перевести: валяющиеся людские трупы или тела.

У Цезаря как перья эти вырвешь,

Так он пониже спустится летать,

А то бы он, поднявшись вон из глаз,

Держал нас всех под раболепным страхом.

А Марк Антоний, что о нем и думать;

Он Цезаревой не сильней руки

Без Цезаревой головы.

Последние два отрывка мы приводим, как примеры особенной легкости и изящества.

Повторим вопрос: чему же г. Фет жертвовал и смыслом подлинника и ясностью своего перевода? Мы уже видели, что идолом его не были изящество и легкость стиха, а что-то другое, чему и эти достоинства принесены в жертву. Идолом г. Фета был, по-видимому, стихотворный размер. Переводчик, кажется, задал себе задачу - соблюсти этот размер во что бы то ни стало, хотя бы для этого пришлось броситься с пятнадцатого этажа вниз головой,-- и он достиг своей цели... Но какими средствами? Самыми экстраординарными. Например, ему нужно дополнить стих, в котором недостает стопы. Что тут делать? Г-н Фет не задумывается: у него есть целая армия односложных слов, которыми можно заставить пустое место в каждом стихе и таким образом обезобразить какую угодно тираду. Армия эта довольно многочисленна. Вот перечень некоторых из ее воинов, особенно часто выручающих г. Фета в борьбе с версификацией:

А, бы, вот, всё, гей, да, же, и, иль, как, ко, ли, лишь, на, о, пусть, так, то, тут, уж, уже, что, эх...

Ежели пересчитать, сколько раз все эти и подобные им слова встречаются без всякой нужды в переводе г. Фета, то наберется по малой мере семьсот семьдесят семь, а то, пожалуй, и целая тысяча.

средство довольно оригинальное: при малейшем излишке в стихе он выбрасывает из него здравый смысл, полагая, что от этого стих сократится. Он и сократится, действительно,-- только в нем уж, по выражению самого же г. Фета, нельзя будет "распознать и признака малейшего". Впрочем, лирику нашему очень мало до этого нужды: он, как видно, полагает, что для того, чтобы броситься с седьмого этажа вниз головою, здравого смысла вовсе не требуется...

Но фразу, даже и освобожденную от излишка здравого смысла, все-таки нужно упрятать в какие-нибудь удобосоединимые грамматические формы. Г-н Фет и этого не признает: он остается глух и нечувствителен ко всем требованиям грамматики... Он гонит ее от себя всякий раз, как только на него найдет дурной стих, и только разве из милости позволяет иногда русской грамматике остаться в стихе, с подчинением правилам грамматики английской... Но вот опять беда: какого-нибудь слова никак нельзя приладить к стиху по ударению его, или по числу слогов, из которых оно состоит, или потому, что его следует поставить в речи именно на таком-то месте... И тут г. Фет является неограниченным властелином языка, не признающим над собою никаких законов: ударение в слове он заставит перейти на другое место,-- где ему быть следует по требованию стиха г. Фета. Если же слово и затем по своему объему не подходит под стих, то лирик наш отважно выбрасывает его за окно и обращается к языку славянскому, простонародному, канцелярскому, где и отыскивает подходящий синоним или другую форму того же слова. Так, вы у него найдете и трапеза, и обстоит, и кажи, и владыко, и вечор -- слова из самых различных сфер, нередко поставленные даже рядом одно с другим. И все это г. Фет делает, разумеется, не потому, чтобы он сообразовался с тоном подлинника, в котором тоже иногда язык изменяется, смотря по тому, какие лица выступают на сцену,-- а единственно для стихотворного размера. Г-н Фет не пренебрегает и преданьями времен давно минувших; манеру выражаться он, сознательно или бессознательно,-- заимствует иногда и у Тредьяковского, и у знаменитого лирика Петрова, и у славного оратора Феофана Прокоповича, и у того подьячего времен Алексея Михайловича, которого челобитье, написанное на таком длинном столбце, вывешено было в императорской Публичной библиотеке.⁴

Словом - г. Фет, подобно пчеле, собирающей мед из разных цветов, черпает слова и выражения из всевозможных источников. И в то же время, подобно самовластному господину, он помыкает и смыслом, и грамматикою; подобно скупому домохозяину, у которого ничто не пропадает, он собирает всякие лоскутки и ветошь и залепляет ими разбитые окна своего дома... Зато и перевод его похож на какую-то груду мусора, которым завалена превосходная картина или статуя. Сходство этого перевода с подлинником заключается главным образом в том, что оба они написаны пятистопными ямбами. Но, вероятно, г. Фету известно, что подобное сходство слишком еще незначительно для того, чтобы ему жертвовать всем остальным... Впрочем, точно ли ему именно пожертвовал всем г. Фет? Мы уже и в этом сомневаемся, потому что и проза г. Фета страдает теми же недостатками, как и стихи. В "Юлии Цезаре", и в тех немногих местах, которые написаны не стихами, г. Фет тоже успел наделать ошибок очень крупных, вроде не надрывайся надо мной и т. п. Значит, проза сама по себе еще не может служить для г. Фета спасением...

Но мы всё представляли частные ошибки и небольшие отрывки, по которым нельзя судить о тоне и достоинстве всего перевода.

Приведем теперь несколько мест, в которых характер нового произведения г. Фета должен выразиться явственнее:

Брут

Один исход тут смерть его. А я

Но ради общих. Он венца желает.

Насколько это (?) в нем изменит дух,--

Вопрос. Лишь знойный день рождает змей;

Ходить при этом должно осторожно.

Ему венчаться? Это,-- тут ручаюсь,

Ему дадим мы жало, чтобы мог он

По воле им вредить. Величье - зло,

Когда оно от совести отделит

Власть; говоря о Цезаре по правде,

Не помню я, чтоб страсти превышали

Рассудок в нем. Но общая заметка,--

Смиренье - лестница для честолюбцев,

Кто ляжет вверх, лицом к ней обращен;

А кто достигнул самой высшей точки,

Тот к лестнице уж обращает тыл

И смотрит вверх,

По коим взлез. Так сделать Цезарь может:

Предупредим, пока он так не сделал;

И если не оправдывает он

Еще вражды к нему, рассудим вот как:

Коль увеличить то, чем он теперь,

Так или этак может выйти крайность;

Затем считать его яйцом змеи

С зародышем опасным по природе

И в скорлупе еще убить его.

Желали бы мы видеть того счастливца, который сумеет сказать наверное: с какого этажа нужно броситься, чтобы написать такие неизъяснимо отчаянные стихи. Что касается до нас, то мы, прочитав их, только и могли с крайним прискорбием о переводчике повторить: "затем считать его яйцом!" Что же еще прибавить к этому канцелярскому решению, вложенному нашим своевольным лириком в уста Брута.

А вот это место в подлиннике:

It must be by hie death: and for my part

I know no personal cause to spurn at him,

But for the general. He would be crown'd: -

It is the bright day, that brings forth the adder;

And that craves wary walking. Crown him? - That; -

And then, I grant we put a sting in him;

That at his will he may do danger with.

The abuse of greatness is, when it disjoins

Remorse from power: and to speak truth of Caesar,

I have not known when his affections sway'd

More than his reason. But 'tis a common proof,

That lowliness is young ambition's ladder,

Whereto the climber-upward turns his face:

But when he once attains the upmost round,

He then unto the ladder turns his back,

Looks in the clouds, scorning the base degrees

By which the did ascend: so Caesar may;

Then, lest he may, prevent. And since the quarrel

Will bear no colour for the thing he is,

Fashion it thus; that what he is augmented,

Would run to these and these extremities:

And therefore think him as a serpent's egg,

And kill him in the shell.

(т. e. одно средство - смерть его. Что до меня - я не имею личных причин нападать на него; я стремлюсь только к общему благу. Ему хочется короны: вопрос здесь в том,-- как она может изменить его натуру. Змеи выползают только в ясный день, и это заставляет ходить с осмотрительностью. Короновать его?-- Так - чрез это, конечно, мы дадим ему жало, которым он может вредить до своему произволу. Злоупотребление величия состоит в том, когда оно отделяет совесть от власти: сказать правду, я не замечал, чтобы в Цезаре страсти преобладали над рассудком. Но, - общеизвестная истина, - смиренье служит лестницею для юного честолюбия: взбирающийся по ней обращается к ней лицом, но, дойдя до верху, он поворачивается к лестнице спиною, смотрит в облака и презирает низкие ступени, по которым взошел. Тоже может случиться и с Цезарем, предупредим же эту возможность. В нынешнем значении Цезаря нет никакого повода враждовать против него; но обратим внимание на то, что если его значение увеличится, то это приведет к таким-то и таким крайностям. И потому будем на него смотреть, как на змеиное яйцо, которое сделается зловредным подобно всему змеиному роду, когда из него выйдет плод, и убьем его еще в скорлупе.)

Вот другое место из г. Фета.

Брут

Пусть чернь клянется, коль не верят ей,

Но не порочь ты нашего решенья,

Неукротимой силы наших душ,

Предположив, что замысл наш иль дело

Нуждаться могут в клятве,-- если каждый

Сын Рима каждой чистой каплей крови

В опасности быть выродком отдельным,

Нарушит хоть малейшую частицу

Того, что он однажды обещал.

Надобно быть "выродком отдельным", чтобы понять малейшую частицу того, что г. Фет сочинил здесь вместо Шекспирова подлинника.

В подлиннике сказано:

- unto bad causes swear

Such creatures as men doubt; but do not stain

The even virtue of our enterprize,

To think, that, or our cause, or our performance,

Did need an oath; when every drop of blood,

That every Roman bears, and nobly bears,

Is guilty of a several bastardy,

If he do break the smallest particle

Of any promise that hath pass'd from him.

(т. e. люди подозрительные дают клятву на злые дела, - но не пятнайте чистоты наших намерений и непреклонной твердости нашего духа той мыслью, будто бы наш замысел или его выполнение нуждаются в клятве: тогда как каждая капля крови, которую носит в себе римлянин, и носит с честью, становится многократно незаконною (вот где он - выродок-то отдельный!), если он нарушит хоть малейшую частицу какого-нибудь из своих обещаний).

Вот еще одно место.

Брут.

Антоний, смерти не проси у нас,

Кровавы и жестоки мы на вид,

Такими наши руки и их дело

Являют нас; ты наши руки видишь,

И их кровавый подвиг пред тобой;

Но ты в сердцах не видишь состраданья,

А только жалость к общим стонам Рима.

(Огонь теснит огонь, а жалость - жалость)

На Цезаря возстала.

Our hearts you see not, they are pitiful;

And pity to the general wrong of Rome

(As fire drives out fire, so pity, pity,)

Hath done this deed on Caesar.

(т. e. Но ты не видишь сердец наших: они сострадательны, и причиною этого поступка с Цезарем было сострадание к общему бедствию Рима (как огонь выгоняется огнем, так сострадание - состраданием).

Г. Фет перевел слова - "ты не видишь сердец наших, они сострадательны", непонятным стихом "но ты в сердцах не видишь состраданья". Во первых здесь является вопрос; в чьих сердцах?-- а во-вторых, вследствие опущения слова наших, можно с первого раза приписать этой фразе другой смысл: в сердцах, не видишь в сердцах состраданья, а видишь только жалость к общим стонам Рима". Иначе и понять нельзя, пока читатель чрез вставочную мысль - "огонь теснит" (т. е. вытесняет) огонь, а жалость - жалость, не доберется до слов - на Цезаря восстала.

Места подлинника, соответствующие приведенным нами трем последним отрывкам из перевода г. Фета, не принадлежат к лучшим в Юлии Цезаре: в них много холодного, разглагольствования. Может быть Шекспир вложил в уста Брута подобные речи, с целью изобразить настоящего римлянина, который даже в решительную минуту, когда нужно действовать, не может удержаться от риторического изображения возвышенности чувств своих. Это относится преимущественно ко второму отрывку: он составляет третью часть того, что наговорил Брут по поводу предложения Кассия скрепить заговор клятвою. Как бы то ни было, эти места и в подлиннике холодны, и потому в переводе их мы ставим г. Фету в вину только недостаток ясности, близости к оригиналу, грамматического и логического смысла, не думая обвинять его в недостатке изящества стиха, хоти желательно было бы, чтобы этот стих быть полегче. Но посмотрим, как г. Фет передает лучшие места подлинника. Вот перевод одного из них:

Антоний.

Коль слезы есть у вас, готовьте их.

Всем вам вот этот плащ знаком. Я помню,

вышел в первый рань,

То было летним вечером, в палатке, (вышел в палатке?)

Он в этот день Неврийцев покорил.

Вот! вот где Кассиев прошел кинжал!

А это Брут возлюбленный прошиб;

И, вот, лишь вырвал он проклятый нож,

Уж Цезарева кровь за ним вослед

Что, точно ль Брут стучится так жестоко:

Ведь Цезаревым ангелом был Брут.

О Боги, как он Цезарю был дорог!

И, только Цезарь это (что?) увидал,

Неблагодарность злей, чем сталь убийц,

Его сразила: замер мощный дух;

К подножию Помпеевой статуи,

С которой кровь струилась, Цезарь пал,

Друзья! что это было за паденье!

И я, и вы, мы все упали с ним,

Вы плачете, - я чувствую, что в вас

Проснулась жалость; в этих каплях нежность.

Вы плачете, друзья, лишь увидав

Изъян в одежде Цезаря? смотрите,

А вот

В этом месте красота подлинника проглядывает несколько даже и сквозь перевод г. Фета; но надо отдать справедливость переводчику: он и здесь сумел несколькими неуклюжими словами и прибавками испортить общее впечатление... Так поступил он и со всей пьесой...

Из сделанных нами выписок можно судить о достоинствах перевода г. Фета. Суждение это будет, разумеется, не в его пользу. Но, может быть, читатели подумают, что все это - частности, что недостатки некоторых мест перевода выкупаются блестящими достоинствами других мест его. Если бы это было так, мы бы извинили г. Фету частные недостатки. Ведь смотрим же мы сквозь пальцы на странные, часто дикие - чтобы не сказать больше - стихи в его мелких непереводных стихотворениях. Мало того: мы ищем в них какой-то особенной поэзии, стараемся понять их и находим в них какие-то особые достоинства, в которых уверяем и других. Что причиною подобной снисходительности? Уважение к блестящим сторонам таланта г. Фета и к тому, что в одном и том же стихотворении, рядом с этими дикими стихами, мы видим стихи, полные жизни, гармонии и поэзии. Тем более мы простили бы г. Фету некоторые промахи в произведении, занимающем собою около сотни печатных страниц. Но дело в том, что прекрасных мест в переводе г. Фета нет; немного, а промахов такая бездна, что перевод г. Фета весь можно назвать одним огромным, сплошным промахом. Желающим поверить наши слова мы предоставляем пересмотреть перевод от начала до конца. На каждой странице, за исключением разве трех или четырех, незначительных по своему содержанию, непременно найдется несколько ошибок; некоторые же страницы ими просто испещрены. Два последние акта переведены удачнее трех первых (хотя все-таки далеко неудовлетворительно); но это нисколько не утешает в искажении лучших мест подлинника. Мы, разумеется, привели меньшую часть тех недостатков, которые нашли в переводе; но и эти выписки нас утомили. Во всей статье нашей мы говорили почти только о том, как г. Фет передает смысл подлинника, тогда как для перевода мало сохранить смысл и соблюсти правильность и чистоту языка; для него нужна жизнь, которою проникнут подлинник. Мы применяли к г. Фету требования довольно ограниченные, не упоминая о том, что в его переводе не встречается почти ни одной искры одушевления. Об этом недостатке нельзя дать понятие выписками. Автор, как видно, заботился о форме, забывая о содержании: самую форму он понимал в смысле слишком ограниченном.

Просим г. Фета не быть на нас в претензии за невыгодный отзыв о его произведении. (Мы не смеем приписать Шекспиру "Юлия Цезаря", напечатанного в III No "Библиотеки для чтения".) Может быть, большинство критиков похвалит его, по уважению и доверию к таланту нашего лирика. Но, даже под опасением быть выродком отдельным, относительно гг. Фета и Шекспира. По этому переводу читатели могут подумать одно из двух: или что Фет есть новый псевдоним г. Генслера-Семенова, недавно уподобившегося г. Овчинникову переводом Гейне;⁵ или - что сам Шекспир есть нечто вроде нашего оригинального драматурга, барона Розена. Но после наших сличений и указаний, кажется, должно быть ясно, что - с одной стороны - в переводе г. Фета нет Шекспира ни признака малейшего, а с другой - что переводчик "Юлия Цезаря" есть именно наш знаменитый лирик и что вследствие лиризма-то именно перевод и вышел таков, каким мы его видели. Затем читатель может делать какие угодно заключения,-- пожалуй хоть - затем считать его яйцом... хороший перевод Шекспира - дело очень трудное и не всякому доступное; для многих броситься вниз головой из седьмого, даже девятого, даже пятнадцатого этажа - несравненно легче, нежели удачно перевести один монолог из Шекспира.

¹ Цитируемая статья "Шекспир в переводе г. Фета" была напечатана в "Современнике" за подписью "М. Лавренский" и долгое время приписывалась Н. А. Добролюбову на основании ошибки, допущенной Н. Г. Чернышевским при составлении списка сочинений Добролюбова. В настоящее время по книгам личных счетов "Современника" за 1859 г. установлено, что автором статьи является Д. Л. Михаловский. Статья печатается со значительными сокращениями за счет однородных примеров <Сокращения восстановлены по первой публикации>.

²

³ Двустишие И. С. Тургенева, пародировавшее переводческую манеру А. А. Фета, см. выше (стр. 270). Использование в статье "Современника" этой пародии, не предназначенной для печати, вызвало возмущение И. С. Тургенева.

⁴ Имеется в виду челобитная заключенного в темницу подьячего Ямского приказа Григория Всполохова царю Алексею Михайловичу с просьбой о помиловании. Грамота написана витиеватым языком и носит на себе следы влияния церковной литературы. В настоящее время она хранится в Отделе рукописей Государственной Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.

⁵ О Генслере-Семенове см. выше, стр. 402, и примеч. 10 к разделу "Н. А. Добролюбов". Анекдотически нелепый перевод II части "Фауста" Гёте, сделанный А. Овчинниковым (1851), вызвал единодушное осуждение и насмешки русской критики.