Слободка

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Слободка (старая орфография)

Вахрамаа влажной луговине; или сидит себе бочком, брошенная в разсыпку на маковке изрытого дождями песчаного косогора, сидит себе, свесившись в одну сторону над синеющими равнинамя болот и залежей, а в другую - над шахматными коврами черных пахатей и пышных озимей, клубящих по ветру свои перлово-оранжевые волны? Где она, эта слободка? и куда лежит к ней пустынная, малопроезжая дорожка?.. Слободка лежит далеко-далеко, там, где над степьюо возвышается курган, курган уединенный и зеленый, вокруг которого на привольи гуляет ветер! С него глядели, с этого кургана, и сторожевые дикари, поджидая издалй родные полчища, с гикомь несущихся на степь, ордынцев; глядели некогда и суровые жрецы, в белыхь одеждах, с поднятыми к небу руками, дымившие перед суровыми истуканами кровавые жертвы, жертвы во славу и спасение склонившихся вокруг холма суровых легионов! Всо изменилось! Не видно более на кургане косматых сторожей; нет более на нем и жрецов в белотканных одеждах. С пустынного кургана глядит дикий коршун, недвижно сидя в ожидания новой добычя, да глядит с него еще. забытая временем и отошедшими без вести народами и обычаями, вросшая но пояс в землю, каменная баба. Эта каменная баба с величайшею флегмою упирает косые, серые глаза в пустынный воздух, и все равно ей, темно или светло на небе, покрыта ли земля цветом и зеленью, или сувоями непроходимого снега, и скучно или весело жить на свете людям! Стоить каменная баба и смотрит. А между тем. вокругь нея, времена бегут и сменяются временами, солнце катится и перекатывается, совершается торжественное шествие пустынной жизни, и каждый миг уступает место идущему за ним преемнику, без грусти и сожаления, уступает охотно и радушно. тихо и беззаботно, точно как будто его никогда и не было на свете! Что же видит каменная баба? Какие картины встают и вращаются, вспыхивают и гаснут перед её недвижными взорами?..

нет: зима где-то близко, где-то не за горою, где-то встретилась с летом! Сомненья нет, блеск и веселье на пороге!..

Весна!..

Ранняя цапля летит, согнув длинную шею, на оттаявшее болото. Байбак, синичка и цапля несут весну. Весна идет радостно и привольно, идет, захватывая врасплох, идет, все будя и зажигая, все наполняя силами и жизнью! Везде вода, везде сверкающия водные стекла, по которым стелется и бежит голубая паутина, едва пахнет и пронесется свежий, душистый весенний ветер! Проточины чернеют и зеленеют. Степь отливается, поочередно, то желтыми, то лиловыми, то ярко-пламенными красками. Взошла поводь, налетели туманы... Дикио гуси плывут в недосягаемой вышине, плывут тупым углом, и вожатый, волнуя свой живоподвижной косяк, оглядываег из-под бегущих, тонких облаков поля и прибрежья, и окостенелый в дупле лесной груши ястреб, отряхивая иней с замерзших крыльев, встает и летит на добычу. Где же люди? Встречают ли они также радостно весеннее ликование? - За лугами и пахотью, над косогором, едва черкнула румяная заря, там и сям, тихо поднялись в воздух кудрявые полосы дыма. Жилья не видно. Виден с кургана только простор всюду оживающей степи. По если бы каменная баба встала с кургана, освободила из-под земли свои неподвижные члены и пошла по направлению к сверкнувшему раннему дыму, она увидела бы сбежавший к речке хуторок, увидела бы уютную слободку Вахрама струи затрепещет в легком сумраке тишины и свежести лесной чащи. Также неожиданно, словно из-под травы, является путнику уединенная слободка, слободка на речке Балаклейке, слободка старинная, не новая, притаившаяся в глубине байрака, с своими обычаями и нравами, притаившаяся, как забытый летним зноем снег запоздалой зимы, как отнесенная с равнины успокоившагося моря щепка разбитого бурею корабля. - О, весна еще радостнее встречается на слободке! Авдотья-кузнечиха пришла и стала над реками и озерами; Хиона-урви-берега пришла за нею. Щука хвостом разбила лед, и воды двинулись среди потопленных лугов. Егорий-с-водой был не долго; Никола-с-травой близится и заменяет его; жаворонки реют и слобожане поют: "прилетел кулик из заморья, вывел, весну из затворья!" Весна идет по слободке. Петухи заливаются криками с утра до вечера, заливаются на крышах и воротах соломенных хаток; волы жмурят глаза, грея у заборов свои плотные спины. Корова шумно дохнула и лижет оттаявшее окно; а с вошедшим в хату ребенком влетает свежесть и какоё-то обхватывающее душу благоуханье воздуха. Летят травники и поручейники; летят кряквы и тудаки. Ласточки снуют, как мухи; далекий резкии крик гуся оглашает пустынные тростники; в ближней гущине кленов звучит и перезванивается золотая флейта иволги; а слобожанин, покинув объятия теплой печки, где лежал всю зиму в просе, куря трубку, уничтожая горячие блины и любуясь молодою женой, вышел под навес хаты в одной рубашке и не без основания полагает, что иволга кричит: "Брось сани, возьми воз!" Пчелы засуетились, загудели и одна за другой вылетают из улья вялые и сонные, вылетают на луга и степи. Темным вечером, севши на заваленке, полновидая и чернобровая дивчина затянула песню, ей вторят другия. и слободка зазвучала! - Песни-веснянки идут по слободке, соседним луговинам и рощам. Песни-веснянки поются шумными толпами слобожанской молодежи. Чернобровые дивчата в лентах и монистах, поют: "по три гроша молодец, как печеный горобец"; лихачи-парубки, в шапках, заломленных чортом, поют: "по копейка баба, по полушке девка!" Пестрая, детская толпа прыгает и хлопая в ладоши, кличет дождь: "дождь-дождем, поливай ковшем! " - прыгает и поет: "иди, иди, дождик, сварю тебе борщик, и с петрушкою, и с капусткою, и с желтыми печеричками!" Дождь шумит и падает, и благодатный солнцегрев словно тянет из земли пышные травы и овощи. При первом ливне девушки подставляют под холодные брызги свои пышные плечи и нежные щеки, а парубки свои густые кудри. При первом громе слобожанин считает долгом стать под забором и подпереть его своею спиной. По улицам несут хлеб, обложенный первой зеленью, несут деревянных ласточек. Чтобы явилась сорока, кладут на дороге к кододцу сорок палочек, а школяры несут дьяку сорок бубликов; впрочем, веснянки еще не несут теплоты, будет еще сорок морозов! Сорока является, и дивчата и парубки идут в лес - закликать кукушек. На зеленой просеке ждут первого крика птицы-предвозвестницы, беседуют с нею, едят и пьют, и шумно открывается пора цветных игр... Чеканчики, свинка, вдовья лоза, гори-цвет, скрагли, хрещик и рябец идут и сменяются друг другом. Пастух выбран: с каждой головы скотины обещано ему по грошу или по гривне за лето; стадо двинулось в поле, и дудка зазвучала. Мартовская брага ставится в глубокие подвалы, на случай близких сватаний и обмена ручников. Но прежде выбора пастуха и обмена ручников, наступает Фомин понедельник; идут на дедовския и отчия могилы, идут, прежде возделанья нив земных, на нивы божьи, где почиют сном безмятежным отошедшие работники земли, почиют давшие жизнь племенам новым, племенам новым и счастливым. Слобожанин остается без шапки на родимом погосте; он молчит и трижды кдадет земные поклоны... Но вот, просохшия пахоти зовут в поле. Еремей-запрягальник несет плуг и борону; Ирина-разсадница копает огороды и бакши; а вот, не за горами и Аграфена-купальница и Федосья-колосница. Духовник ближняго местечка совершает крестный ход на нивы и озими. Полевые работы начинаются: подсевки, засевки и досевки идут друг за другом. За первыми всходами, на засеянной ниве, после общого обеда в поле, на плугу, увитом, цветами, атаман с слобожанами возят на себе пан-отца. Но вот, летит уже из лесу стон и звон воздушных песен. Появляется желтоногенькая, вечно тиликающая птичка: это - мучимая жаждой, это - птичка, по словам слобожан, вечно просящая пить. Зной на пороге, лето не загорами. - А вот оно и настало!..

Как ярко и зелено кругом! Как кипит заботливая жизнь! На Зилота собраны быстро-отцветающия целебные травы. Настает зеленая неделя. Свежесть и влага, весны еще не закатились за синеющие холмы окрестностей. Пояса плетутся из трав, шапки плетутся из трав, венки и черевики плетутся из трав! В косяки хат втыкаются красные васильки, голубые сокирки, панский-мак, нагидки, лилово-сизые колокольчики, павлиньи глазки. Всюду зелень, всюду травы, всюду радость! Детвора дудит в осиновые дудки. Суровый чабан ладит лады и сердце на грубо-отесанной очеретяной свирели. На каждой русой головке венок, на каждой русой головке любимый выбор стебельков руты, волошков, лобистка, мяты, крученых панычей, гвоздики, чернобривцев, зинзивера и черевичков. Ковалева-Катря, у которой густые брови, как черные жуки, сошлись и не расходятся, нацепила во всю косу, косу - шириною с её собственную ладонь, целую лавку лент и увенчала их огромным пучком калины. Сирота Христя, у которой никто еще не видел улыбки, воткнула в волосы ветку божьяго-листу и человечьяго-веку.. Чабанова Хитка украсилась нечосой-панночкой; а полногрудые и рослые дочки зажиточного атамана, - атамана Самойлика, никогда не покидающого своей палки, обвили положенные венцом над русыми головками русые косы свои нитями вечно-зеленого и вечно-любимого барвинка, этого заветного, первого друга степной девической юностю и последняго украшения старческой, одинокой, степной могилы. И все это поет, и веселится, и ждет в опьяняющем тумане радостей праздника заветного, праздника Ивана-Купала. Иван-Купало сходит на холмы и долины. Красный петух зажарен; клей с девяти дерев собран; на перекрестке трех дорог подняты соломинки и сплетен венок из девяти трав, сорванных на девяти холмах. Сглаженные злым глазом выкупались в ранней росе, и деревянный огонь, или царь-огонь, приобретенный от трения двух ветвей лесной ивы, не сдыхавшей ни шума воды, ни крика петуха, ивы, из которой свирель способна даже мертвого заставить плясать, уносится с торжеством в поле из тихой слободки. В темную, безлунную ночь пространства степей, на целые сотни верст, мгновенно вспыхивают и освещаются живыми огнями. В темную, безлунную ночь с холма к реке, по отлогому берегу, кдадутся вереницей десятки костров, и посмотрите, как обливаются блеском эти ленты и дукаты, широколистые венки и груди, обнаженные ноги и ярко вышитые подолы стройных слобожанок, прыгающих под заунывные купальския песни через соломенные и посконные костры! А чучело марены из вещих трав, из былицы, богате издали вид быстро бегущих и волнующихся в дыму и пламени слобожанок! и поют слобожанки про Ивашка и Оленку, про Петрочка и Парасю, нро Василька и Оксану, про Павлочка и Пидорку. и поют оне, как ходили девочки около мареночки, около того Вудала-Купала, и как играло солнышко на Ивана. С шумом топят наконец в реке нарядную марену. И далеко разносится по темной долине над рекою песня: "Купался Иван и в воду упал!" - И откликает тонущая в сумраке окрестность: "Иване, Иване, под гору зелененько, на месяце видненько, серденько!" - И катятся с холма, обнявшись по-парно, молодые подружки, и катятся с другой стороны, также с холма, парубки; пары разрываются, и кто к кому докатится, того и считают за назначенного судьбой жениха. А между тем, головы более безстрашные собираются тайком проскользнуть, до первых петухов, в лес или на болото, где скоро зацветет сатанинская трава папоротник, и не боятся они встретить качающихся на ветвях зеленых русалок и синих, в косую сажень величиною, ящериц, и не боятся они увидеть сотни разсыпанных по траве, огненных ивановских человечков! И самые хороводы завиваются и гремят над долиною, пока, наконец, страшным голосом из лесу не станет их разгонять. Купало проходит, недалеко Петровка, недалеко задумчивые, уныло-тихия песни - петровочка, еще печальнее и еще элегичнее песен купальских. Слобожанин, между тем, не плошает. Он уже надел на лицо волосяную сетку и ловит рои, с шумом вылетающие из пасеки, - пасеки в уютном грушевом садике. Он помнит, что завещала людям царица-пчела, от которой вышли все на свете пчелы: "Корми меня до Купала, сделаю из тебя пана". Приходит, наконец, Петровка, хлопотуньи хозяйки пекут вкусные мандрыки. Замолкла кукушка, замолкла лесная провозвестница. "Отчего же это она замолкла?" - "Подавилась мандрыкою", - замечает седой, старый дед, обтесывая кривым рубанком рукоятку для серпа своей внучки. Веснянки, купальские огни, петровския песни и кукушки прошли; царство зноя, царство жаров и засухи вступает в свои права. Утренния росы кропят еще едва остывающую за ночь, жаркую грудь земли; колос зреет и наливается, и пышно волнуется червоннозолотая, сквозящая огнем нива нового хлеба. Немного печалят люд Божий заломы колосьев: ночью чья-то невидимая рука надламывает тяжелые колосья; ну, да ничего! авось умолот будет хороший. И вот, руки ломятся от размахов косы; спина ломится от сверканья кривым серпом; ноги ломятся от ходьбы по необозримой пажити. Работа идет живо и скоро. Обжинки, праздник нового хлеба, встречаются с сулеею вина и новыми песнями, - песнями косовицкими и гребовицкими; золотой венок из колосьев, увитых васильками, надевается на голову лучшей жницы. Священник опять является с крестом и водою, среди разбросанных кучами снопов и копен. Кутья из первых зерен ячменя на миске, убранной цветами и листьями, отсылается в церковь. А вот толпа, радостная случаю повеселиться, убрала последний сноп из последних брошенных колосьев на ниве, убрала его в виде человека с руками и ногами и несет его с торжеством на слободку, и слободка снова не умолкает до зари. Покосы, запашки, засевки, помочи, замолоты, умолоты и перемолоты - идут вслед за обжинками. Спиридон-солнцеворот недалеко. На Маккавеев производится макотрус и пекутся шулики из маку и сдобных коржиков. Наступил Спас медовый и Спас яблочный. Бьют пчел и выбирают мед; тут пчела очень зла, и не один является на косовицу с дулею под глазами или целым огурцом под губою. Ягоды зреют, бакши зреют, лен и конопля зреют. Потрепунки, колотушки, супрялки, порепицы, капустницы и дынекрадницы настают на слободке. Но что это? Куда стремится разряженная толпа? Возы скрипят, сапоги звенят подковами, алые черевики как жар горят. В соседнем местечке, в Лимане, соборный праздник и ярмарка. Что же это за ярмарка? Продаются ли тут кони и полотна, сукна и посуда? Стоят ли тут гордым строем разноцветные палатки и самовары, наставляемые по тринадцати раз в сутки? Нет тут ни коней, ни полотен, ни сукон, ни самоваров! Продается тут рыба-чехонь, и птица-курица, торгует тут наш брат, слобожанин, торгует чем попало, и хлебом, и дегтем, и солью, и всячиною, и чем только он задумает. И поет тут свои бесконечные песни, под звуки кобзаря, слепой кобзарь Гарбуз, или знаменитый Петро Колибаба, или, наконец, и сам Тростинецкий кобзарь, - Залавский. Цыгане замолкли, крики торгашей замолкли, щебетухи-перекупки замолкли. Стоят Слобожане кружком, подперши головы руками и свесив чубы, стоят и слушают кобзаря; и звучат потрясающие, унылые переливы украинского речитатива, и звучат торжественные думы о Голоте, о смерти атамана Федора Безродного, о Самойле Кумке, о Барабаше, о Морозенке и о вечно любимом гетмане, о гетмане Хмельницком - Богдане. - А не хотите ли песни другой, будничной, песни соромницкой? Кобза загремела, мехоноша-повадырь дудит в дудку, и пошла греметь! "Ой бис мини раду дав, що я соби бабу взяв! Бабу, бабу, бабу, бабу, бабу взяв!" И внимающая толпа не выдерживает, пускается в пляс и подхватывает с громом: "Ой, сорока скрегоче, никто бабы не хоче! Бабы, бабы, бабы, бабы не хоче!" И площадь местечка долго гудит под сапогами веселых слобожан. И далеко наконец разносятся слова песни: "Ой, кто до кого, а я до Параськи!" И громко льется слободское веселье. - Но вот, последняя летняя гроза ползет и застилает половину неба. Укрывшись под развешенною на косе свиткою, лежит навзничь истомившийся косарь, лежит и не видит, как зловещая тень перебегает по копнам и сенным покосам, спавшее стадо поднимает тревожно головы, и стая диких уток летит, спеша укрыться в тростнике, которого верхушки уже срезались и переклонились от набегающого быстрого степного вихра. И вот, подул бурей ветер от солнца, несущий бури; звучно падагот первые металлическия капли ливня, и целое море дождя разом проливает на жадную землю последняя летняя туча. Быстро падает и быстро высыхает этот дождь. Через миг, кругом уже светло, и в лучах солнца купаются последние клочки летящих без вести, влажных облаков, а веселуха-радуга, переклонившись коромыслом, тянет из ближней реки воду. Только на дальней, синеющей луговине поднялся дымок, под ним зарделась алая точка, и стог сена, подожженный молнией, клубит летущее пламя. Но вот, Спиридон-соднцеворот наступил, солнце поворотило с лета, а лето на холод... Заяц выкунел и стал, как в меховых штанах. Алое сукно клубники застилает холмы и луговины. В байраке, за Балаклейкою, открыта волчья выводка. Поросята, что день, исчезают в ближнем стаде, и коренастый кабан, не без тревоги, посматривает с косогора на стада баранов, тонущия в густой, сквозящей головатыми маковками, поляне цветов и трав. - Осень!..

кожухь. Слобожанин выходит из хаты, становится против солнца и пристально смотрит, блуждая взрами по опустелой окрестности... Сколько потрачено на эту землю сил и трудов, забот и здоровья! Давно ли шумели но ней лезвия быстрых кос, и косари, как паруса кораблей, рядами шли и расходились по луговине? Давно ли огни поздних ужинов усыпали звездами темнеющее море степи, и за казанком водки батраки ели пшенную кашу с таранью, галушки с перепелками? Дым, как саван бледного привидения, шел по полю и исчезал в мерцании ночи, а багровый, гигантский шар запоздалого месяца, как голова сказочного богатыря, тихо высовывался из-за двух курганов, посылая прежде себя пожар далекого леса, или подобно раскаленному серпу, воткнутому в далекий стог сена, алел на небосклоне... Давно ли скрипели по проселку возы, нагруженные снопами, и на подвижной громаде их круглилась русая головка в венке из яркоголубых васильков? Давно ли? - А теперь в поле скучно и пусто, скучно и бедно! Задумывается слобожанин и решает, что близко паутинье лето и похороны мух. Паутинье лето и похороны мух наступают; летят по воздоху белые нитя паутинок, сорванные ветром. Ведьмы лумят на помелах эти нити и свивают их в мотки на зиму. В арбузных корках строят могилки мухам; а день становится все менее и менее. Терн собран; арбузы на зиму насолены; сливянки, барбарисовки, смородиновки, черешневки, грушевки, клубниковки я всякия водянки настоены, слиты и укупорены в заветных дедовских подвалах. Знахарки, навьюченные травами и кореньями, десять раз уже посетили соседния балки и рощи. Дикие журавли стадами бродят около копен сена и по курганам, выплясывая на солнце друг перед другом неистовые пляски. Молодой заяц мячем выкатывается из-под ног охотника. Рог звенит, и свора несется, чуть касаясь верхушек легкой травы. На тускле небесь снуют и чернеют неподвижно распластанные кресты плавающих под облаками коршунов. Хлеборобы, гречкосеи, просомяты и домонтари жарче берутся за работу; одни чумаки, в ожидании умолота пшеницы и обычного похода в Крым за солью, лежат и греются под вишнями. В бондарке звенит под новым обручем бочка. Вол чешется о поднятую оглоблю воза, раскрашенного прохожим из Яковенковых хуторов маляром. Молодица, вся подоткнутая и подвязанная, только-что выполоскала новую крашенину и опрокидывает ушат с водою, смешанною с синькой, а румяный мельник, с напудренною бородой и висками, остановился у своих ворот и, из-под мешков с горохом и просом, кричит проходящему кузнецу, чтоб не забыл подковать его новые желтые, козловые сапоги. На длинных кольях изгороди, перевернутые вверхь дном, торчат зеленые кубышки и миски, и локоны хмеля, выглядывая из-под морщинистых желтых тыкв, выросших на заборе, взбегают на жерди и вьются на воздухе махровыми кружевами. Среди слободки появляются навьюченные мешками и связками покупщики щетины, пеньки, перьев, полотна, воску и меду; товар меняется на гребни и иголки, на ленты и бусы. А вот и вирий начался. В теплые страны, в страны приморския улетает всякая птица. Плывут в небе нити диких гусей и стрепетов, мелкая дробь перепелов и скворцов, плывут снова косяки курликающих журавлей и огари, с яркомалиновыми ногами и носом, точно обмокнутые в яркопламенную киноварь. Волосяные кулички, и те летят. Длинные перья на их шее и хребте заворачиваются от ветра, и кажется, будто распукленные хлопки шерсти летят по воздуху. Дети пускают в это время, из луков, в перелетную птицу камышевые стрелы, облепленные на конце смолою. Большею частью эти стрелы уносятся под крыльями дюжен птицы; но иногда жирный, упитанный гусь, догнанный ловко-пущенною стрелою, падает из недосягаемой высоты и разбивается тут же о твердую землю. В воздухе свежеет. Пахнули первые утренники. Значит, зацвела где-то, вовеки незримая, трава глод. На Покрова толпа девушекь идет молиться о Покрове женихам. Рослый, плечистый атаман, неподкупный атаман Самойлик, ведет с последней полевой работы, с опашки и засевков под озимь, своих слобожан и, остановясь среди улицы, угощает их водкою. Палка, усеянная бирками, отставлена в сторону, и веселье идет разливанною рекой; сам атаман расправляет усы и осушает муравленый шкалик. В кружке пьющих и поющих молодиц прохаживается здоровая, полноикрая бабенка; нос её уж озарился лучами подступающого веселья, и, прохаживаясь мелким топотом, бренчит она подковами и припевает: "Вот, бабы, какая я хорошая! Вот, бабы, какая у меня плахта! Гуляй, бабко!.. Эх, но-ож гуляй, бабусю!" - Бабуся, однако, гуляет не долго! - Сине-водная весна, зелено-благоуханное лето и золото-багряная осень прошли; краски полей изменились: белая зима недалеко. Мороз неожиданно перекидывается из-за цепи приземистых косогоров, грянет стужа, и достанется тогда на славу всем лысым и плешивым. Иззябшия галки снуют по небу и каркают, пророча близкую зиму. Снег висит в каждой тучке, висит над омертвелою, опустевшею степью.

зеленью и сверкающими, обнаженными плечами. Скучно живется зимою на слободке! - Слобожане, однако, стараются разогнать эту скуку. Чуть пришла пора рекостава и подступили Егорий-с-гвоздем и Никола-с-мостом; окна законопатились, и земля с водой сплотилась одним непрерывным мостом. Время работ внутри двора настало. - Эти, например, белые, чистенькия хатки разукрашиваются и убираются весьма затейливо. Стены под образами разрисовываются розовыми, голубыми и зелеными полосками, как цветут розы и васильки; тут же втыкаются пучки любистка, гвоздики и полыни, и последняя трава считается травой очистительной. Вымененные у Цареборисовских и Салтовских маляров иконы, между которыми особенно уважается икона Межигорской Богоматери, освещаются перед каждым праздником восковыми свечами. Страстная свеча припасастся на случай грозы. Тут же, в мешке, висит артос и ладан и для неизлечимых болезней полотенце, которым священник отирал с престола пыль. Над дверью, в пузырьке, висит крещенская вода; ею кропят перепуганных детей. Ткацкий стак стучит и хлопает с утра до ночи, и гребен, с начатою мочкою пряжи, уже не пускает Ковалеву-Катрю, щеголиху и певунью, взглянуть лишний раз в обломок зеркальца, вмазанный между окнами. Начинается долгая пора домашних работ; работы коротают время и скуку. - Хлопотуньи-хозяйки встают, или, как говорят слобожане, рушатся первые; задолго до разсвета, почти в полночь, зажигаются жировые каганцы, и пряжа прядется до самой зари. Усталые глаза липнут от дремоты, но веретено жужжит и прыгает по глиняному полу. Чуть заря, начинается стряпня обедов. Полностаная, полногрудая дивчина, взявши круглое коромысло с двумя ведрами на плечи, идет за водой, и пышно колышется на ней белая новая свитка с двумя черными сердечками на спине у пояса. Время обеда, о вы, отдаданные читатели столичные, на слободке - десять часов утра. После обеда - кто садится опять за пряжу, кто за ткацкий станок, а кто и за шитье людям на сторону. С сумерками настает топка печей к ужину. Ужинают в пять часов, и вслед затем на слободке уже не слышно человеческого голоса. Мужики, впрочем, как и следует, ленивее баб. Мужик, отработавшись осенью, до первой новой теплыни лежит себе на печи и знать ничего не хочет. Он и за золотые горы не пойдеть зимой на заработки: чего ему еще надо? Хлеба у него полны закрома, в хате молодая жена, на ногах одни сапоги, а другие сапоги еще в дегте так и мокнут: только задумал, надел и щеголяй по слободке! - "Жинко, найди трубку!" - говорит хозяин с печи. - "Да где-ж она?" - говорит жинка, шаря по углам. - "Да ты уж знаешь, где она", - говорит муж, потягиваясь и зевая на печи. - "Где - знаешь! - не знаю!" - говорит робко жинка, теряясь в тщетных поисках. - "Да уж найдешь! - говорит непропетый лентяй: - ты только ищи там, где пахнет!" И терпеливая жинка ищет там, где пахнет, и точно - находит трубку. - Но печелюбы и лентяи - не главный народ слободки. Расторопный хозяин с зари уже за работою. Он идет на загон, задает корм волам и атаве, молотит, веет, толчет, мелет крупу, мелет муку, мелет табак, возит дрова, или садится за какое ремесло - бочарное, столярное, кожевенное, кузнечное или малярное. Не заметишь, как Варвара уже ночи украла и дня притачала, - и смотрит слобожанин: не идет ли уже весна с поля? Нет! далеко еще, не идет! Будут и сильные вьюги, и сильные морозы; будет еще семь долгих морозов, - морозы: михайловские, введенские, екатерининские, никольские, рождественские, афанасьевские и сретенские. В ясную оттепель гурьба ребятишек бежит за околицу - катать снежные шары. Из шаров возникает огромный, головатый человек - и с руками, и с ногами, и с носом, и с усами; его обкачивают водою, и ледяной великан остается до первого дождя, служа непомерною потехой слободским ребятишкам. Но, наконец, пряжа и молотьба, всякия ремесла и снежный великан, и все надоело! Зима тянется нескончаемо. Настает пора сказок... Старухи гадають внучатам и внучкам на угли, на воду и красных петухов. Оне говорят краснощеким внучкам: "Ты не бойся, кубышка моя, ты не бойся, муравленая; ты, кубышка, на счастье шла, макитру пирогов несла, еще курицу жареную, еще утицу перепареную, будь здорова, кубышка моя!" Скопидомка-знахарка, старая старица, всегдашняя девица, сбрызгивает сглаженных недобрым глазом, выливывает переполох, заваривает сояшницы, лечит детскую чахлость, и старческую вялость, шепчет на зубы, сводит куриную слепоту, сшептывает бельма, находит ведьмины горы и дарит охаянным хозяевам неразменный рубль. Приди только бедственное сердце, она утешит; приди сердце покинутое, она даст зелье на след; приди человек испорченный, она даст зелье на ветер; по петуху откроет вора и по пчелиному соту исправит пчелиное дело. Обратись к ней немощный, она оградит от всего; заговорит от тоски по насердке, от несчастия в дороге; заговорит от змеи, от крови, от зубной скорби, от икоты, от войны и мора, от черных муриев, от красных мышей с зеленым глазом, от живота и от подпечных "дидьков", принимающих такое участие в хозяйстве. А что такое подпечный дидько, это всяк уж скажет! Да я думаю, что даже и не скажет, потому что вряд ли кто решится сказать, когда - того и гляди - старец, величиною с воробья, в войлочной шапке и весь синий, выглянет из темного угла... А вот и неожиданная свадьба проглянула на слободке. Сваты, перевязанные ручниками, подходят к окну отца и матери невесты и говорят: "Мы слышали, что у вас есть гусочка, а мы приготовили гусака; так, как бы их спарить, - чтобы уж вместе ходили и вместе паслись?" - На это отвечают: "Рады господам сватам!" - и пир горою начинается. Только-что прошла свадьба и хмельные головы простыли, опять веселье и опять радость: сочельник рождественский на пороге. Хата заново обелена и размалевана. Над столом красуется новая картина; кадка меду, чистого, как глыба первого снега, отдана за нее лиманскому звонарю, и еще переминался рыжий звонарь и утешился только тогда, как выпил еще кварту сливянки и взял на рубашки детям кусок полотна. На картине написан запорожский гайдамак в зеленом кунтуше и синих щароварах; чуб свесился за ухо и коротенькая люлька торчит в зубах. Тут же стоит белый конь и фляжка с водкою; на дереве - полковой герб, а на земле - ружье и рог. Гайдамак что-то шьет. А внизу надпись: "Сидит казак на стерну и штаны латает; стерна его очень колет, а он стерну лает!" - Хозяин-домонтарь выбрил гладко бороду, подбрил усы и затылок и ходит по хате, в ожидании праздника. Дети несут крестным отцам вечерю: узвар, кутью и пироги. В звездную, морозную ночь начинаются колядки. Толпа дивчат идет чествовать святой вечер. Шумные толпы славят Христа. По улице несутся песни: "Ой, рано-рано, куры запели; святый вечер!" По улице несутся песни: "Ивашко встал, лучком забряжчал, зовет братьев в поле; там куница в дереве, а дивчина в тереме!" Толпа парубков пересекает им дорогу, сбивает их с голосу, и строгия песни колядок сменяются песнями шуточными. Раздосадованные дивчата поют: "Поехали хлопцы на ловы до зеленой дубравы; та уловили комаря-звонаря; стали суды судити, стали комаря делити!" Парубки на это только слушают и ничего не поют. Колядки сменяются щедровками. На Меланку ребятишки и девочки ходят с мешками и поют под окнами стариков, собирая за это, точно убогие странники, куски хлеба, пироги, колбасы и блины. Но ничто так не радует детей, как утро нового года. Тут им полное раздолье. С шерстяными рукавицами, полными гороху, овса, гречихи и проса, они врываются в хаты дядъков и дедов, врываются и посыпают сонных дядьков и дедов полными горстьми зерен, посыпают окна, столы и даже вставших хозяев, причитывая: "На счастье, на здоровье! Уроди Боже жито, пшеницу и всякую пашницу! С новым годом и с Василем!" Пришло Крещенье... Сыплет и медленно падает мохнатый снег, сугробы застилают дорогу; на речке прочищена сверкающая полоса синезеленого льда, и толпа ребятишек скользят и катят по ней палки, подбивают друг друга, кричат и смеются на морозе; и не видят они, не замечают, как клонится к закату и угасает недолгий февральский вечер. Но, что это? С холма, со слободки, идет длинная вереница; печально и тихо идет толпа, неся высокие кресты, церковные высокие фонари и хоругви. Солнце скрылось за сплошные белые тучи, и безпредельным саваном разстилаются белые степи. Умер атаман, умер высокий, чсрнобровый атаман, вождь и начало всех трудов, всех безчисленных работ и забот слобожанских. Смежились долгим сном его зоркие глаза, и палка, усеянная бирками, навеки покинута! Жил он привольно и богато, и по заслугам, как говорится, одна рука его была в меду, а другая в патоке. Не станет он более перед косцами, не тряхнет кружком нависших на лоб волос, не скажет: "А ну-те, господа слобожанство! а где ваши руки, да и где ваши ноги?" И тут же, сорвав зеленую козе"Хорошая козелька! славная козе" - Довольно! Отработался первый и лучший работник слободки, отработался честно и до последней капельки силы! Толпа идет и несколько раз останавливается. И всякий раз, как она останавливается, священник, в темной рясе, читает во всеуслышанье вещую страницу разогнутой Вещей Книги. Толпа подходит к погосту. Могила принимает должное ей тело, и все тихо расходятся по домам. Придет опять весна, степи зазеленеют, но уже но встанет из могилы покойный атаман! и вот подул ветер, метель хлынула и заклубилась, степь потемнела, как море, и только с уединенного кургана смотрят недвижно недвижные взоры каменной бабы, смотрят и следят по-былому за тихим шествием пустынной, степной жизни...

летят птицы, опять катится по небу животворящая весна; и не видит слобожанин, и не слышит слобожанин, как убегает перед ним вереница тихих годов, и самая старость для него не несет уже изнурения души и тела, не несет тоски и скучных жалоб дряхлости; она является к нему каким-то ясным, умиротворяющим возвратом к детству, возвратом к началу жизни, возвратом к тишине и незлобию стремлений и помыслов. - Так-то живется в степной, маленькой слободке, в слободке на речке Балаклейке {Некоторые места этого рассказа вошли в очерки "Чумаки".}...