Двенадцатая ночь или Как вам угодно

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Двенадцатая ночь или Как вам угодно (старая орфография)

Горнфельд А. Г.

Источник: Горнфельд А. Г. Двенадцатая ночь или как вам угодно //  Шекспир В. Полное собрание сочинений / Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1903. Т. 2. С. 498-508.

В заметках Гете к "Западно-Восточному Дивану" сохранились ценные строки, представляющия собою столько же самонаблюдение великого поэта, сколько разсуждение глубокого мышления о сущности поэтического творчества.

"Размышления поэта - говорит Гете - относятся собственно только к форме; сюжеты предоставляет ему жизнь слишком щедрою рукою; содержание само бьет из полноты его внутренняго мира; вне сознания встречаются они, - так что в конце концов не знаешь, кому-же принадлежат эти богатства".

"Но форма, хотя она во всей полноте уже присуща гению, требует познания, требует мысли; и именно думать надо для того, чтобы пригнать форму, сюжет и содержание друг к другу, чтобы они слились в одно целое, проникли друг друга".

"Поэт стоит слишком высоко, чтобы принять чью нибудь сторону. Веселость и сознательность - вот прекрасные дары, за которые он благодарит создателя: сознательность для того, чтобы не отступить пред страшным, веселость для того, чтобы сделать изображение всего радостным".

В этом определении той доли, которую всякий - и величайший - поэт вкладывает в свое создание, и того сложного настроения, которым обусловлена сложность произведения есть, конечно, элементы, которые удобнее сопоставить с иными произведениями Шекспира. Но в нем есть подробности, невольно приходящия на ум, занятый мыслью о том прекрасном создании великого поэта Англии, которое, скрывшись в скромной тени, бросаемой на него сверкающей славой других произведений Шекспира, однако не одним критиком признается перлом среди шекспировых комедий.

Форма, сюжет, содержание: что делает перлом комедию "Как Вам угодно" или "Двенадцатая ночь"? Что в них принадлежит тем незаметным произведениям, которые прославил Шекспир своим заимствованием, и что он вложил в них своего, что создал в пределах усвоенного?

еще современник поэта Мэннингем, любопытный дневник которого дает нам опорные точки для суждения о времени создания комедии. Но и они не могут считаться первоначальными; в руках Шекспира, несомненно, была также позднейшая переработка того же сюжета. Мэннингем отмечает сходство с "Менехмами" Плавта и итальянской пьесой "Inganni"; он упоминает также о "Комедии ошибок", где мы, как известно, также встречаем интригу, основанную на смешении двух лиц, - правда, одного пола. Такая история рассказана еще в "Неистовом Роланде" Ариосто, где Рикардет, выдав себя за свою сестру Брадаманту, обманывает испанскую принцессу Флордестину. Итальянские новеллисты и драматурги неоднократно обрабатывали и вариировали этот сюжет. Первой такой обработкой является новелла Маттео Банделло (1480-1560), тридцать шестая во второй части его сборника из двухсот четырнадцати рассказов. В основание новеллы положена история о брате и сестре - близнецах, настолько похожих друг на друга, что их невозможно было различить. Взятый в плен испанско-немецкими войсками при взятии Рима в 1527 году, брат, Паоло, увезен в Германию; сестра Никуола полюбила некоего Латтанцио, который обещал жениться на ней, но, полюбив другую, отказался от Никуолы; тогда она переодевшись пажом, поступила к нему в услужение, чтобы быть хоть поближе к любимому человеку. Он не только не узнал её, но считал нового слугу своим любимцем и посылал его к своей возлюбленной Кателле, которая, однако, воспылав страстью к красивому мальчику, отвергла любовь Латтанцио, чтобы выйти замуж за его пажа. Неожиданное возвращение Паоло из плена разрешает запутанное положение: Кателла, встретив его случайно, вступает с ним в брак, а Латтанцио, тронутый верностью Никуолы, женится на ней. Этот рассказ Банделло был источником многих переделок; отдельно от него стоит комедия Николо Секки "Inganni" ("Обманы"), действие которой отнесено к 1547 году; древнейшее итальянское издание, известное нам, появилос в 1562 г.; французская переделка ("Les Tromperies") в 1611 г. В комедии Секки брат и сестра, дети-близнецы генуэзского купца Ансельмо, который проводил с ними всю жизнь на море, взяты в плен корсарами; девочка Джиневра - под видом юноши Роберто - попала в услужение в Неаполь к Массимо Караччоли, дочь которого Порция полюбила красивого слугу, а сын Констанцо любит некую Доротею. Но Джиневра в благосклонности Порции заменяет себя братом; а Констанцо, узнав, что она девушка, переносит свою любовь на нее. В заключение пьесы дети находят своего отца, который успел разбогатеть и избавиться от рабства. Здесь нет следов влияния Банделло; но, несомненно, его сюжет лежит в основе комедии "Gl' Ingannati", напечатанной в 1537 году в Венеции и принадлежащей неизвестному члену сиенской "Academia degli Intronati". Здесь мы встречаем имена Фабиана и Малевольти, повторенные у Шекспира; только последнее имя перешло в Мальволио.

Простое сличение пьесы Шекспира с её итальянским первообразом, по заключению Н. И. Стороженко, не оставляет сомнения в том, что Шекспир пользовался комедией "Gl' Ingannati". "Вот как передает Гонтер содержание итальянской пьесы: Фабрицио и сестра его Лелия (Виола и Себастиан у Шекспира) разлучены друг с другом во время разграбления Рима в 1527 г. Лелия бежит в Модену, где, переодевшись мальчиком, поступает на службу к синьору Фламинио (герцог у Шекспира), которого она знала раньше, горячо любила и была даже уверена в его взаимности. Фламинио между тем, давно уже успевший позабыть ее, добивается любви одной знатной моденской дамы (Оливия у Шекспира) и делает молодую девушку поверенной и посредницей своей любви, посылает через нее стихи, подарки и т. д. Но гордая моденская красавица остается нечувствительной к исканиям Фламинио и сама влюбляется в переодетую в мужское платье Лелию. В третьем акте брат Лелии, Фабрицио, появляется в Модене; поразительное сходство его с сестрой подает повод к забавным qui pro quo, пока все не оканчивается к общему удовольствию, как в комедии Шекспира: Изабелла легко переносит свои симпатии с сестры на брата, а Фаламинио, оценив верную любовь Лелии, предлагает ей руку и сердце". В другой пьесе со сходным заглавием "Gl' Inganni" Курцио Гонзаги (1592) переодетая девушка, как и Виола у Шекспира, принимает имя Чезаре (Цезарио).

Разсказ Банделло стал известен во Франции по переводу в "Histoires tragiques" Бельфореста (1580); важнее однако то, что он был передан также во "Влюбленной Диане", романе испанца Монтемайора, откуда Шекспир заимствовал сюжет "Двух веронцев". Вероятно, была ему равным образом известна и новелла другого рассказчика, Чинтио, так как только здесь действие происходит в Иллирии и начинается с кораблекрушения. Надо, однако, сказать, что и некоторые из указанных драматических произведений, и новелла Чинтио, легли уже в основу одного английского рассказа, вышедшого в свет почти за двадцать лет до создания "Двенадцатой ночи". В 1581 году отставной офицер Барнэби Рич издал сборник из восьми почерпнутых в романских литературах новелл под оригинальным заглавием: "Прощание Рича с военным ремеслом, содержащее весьма забавные истории для мирного времени. Составлено единственно для развлечения благородных дам Англии и Ирландии"*). Второй рассказ в сборнике Рича носит название "Герцог Аполлоний и Силла". Аполлоний, герцог Греции, рассказывается здесь, - по пути с турецкой войны, попал, вследствие кораблекрушения, на остров Кипр, где гостеприимно принят наместником герцогом Понтусом. У Понтуса двое детей - сын Сильвио, уже давно отправившийся на войну в Африку, и дочь Силла, - в которой внезапно вспыхивает столь пламенная любовь к герцогу Аполлонию, что когда он возвращается на родину в Константинополь, она следует за ним в сопровождении одного лишь верного слуги. Боясь оскорблений и преследований, она переоделась мужчиной и принимает имя брата - Сильвио. Добравшись до Константинополя, она является к герцогу с просьбой принять ее в число его слуг, и её красота помогает ей добиться этого. Счастливая близостью к любимому человеку, она старается быть всегда подле него; она так внимательна и услужлива, что он делает ее своим камердинером, позволяет ей не отлучаться от него, раздевать его, убирать его комнату и т. п. Понемногу мнимый Сильвио становится ближайшим доверенным лицом и любимцем герцога, который в это время страстно влюблен в знатную, богатую и необычайно прекрасную вдову по имени Джулина. Но никакия воздыхания, нежности, любовные письма и подарки не могут склонить её сердце к несчастному герцогу, который, наконец, решается отправить к ней любовным послом своего верного Сильвио. Как ни мучительно это поручение для бедной Силлы, которой приходится стараться о разрушении своих надежд, она забывает свои терзания и со всей искренностью пытается добыть руку прекрасной вдовы своему повелителю. Но Джулина вдруг поражена пламенной любовью к прелестному послу и повергает его в немалое замешательство, в один прекрасный день, объявив ему, что он может молчать о своем хозяине и просить её руки для себя. Между тем настоящий Сильвио, брат Силлы, возвратившись после долгого отсутствия на Кипр, узнал о бегстве сестры, и прежде всего заподозрил исчезнувшого с ней слугу. Горячо любя свою сестру, он дает обет не успокоиться, пока он не найдет ее и не накажет низкого соблазнителя. Долго ищет Сильвио сестру, пока в своих скитаниях попадает в Константинополь. Однажды вечером на прогулке в окрестностях города он встречает Джулину, которая, приняв его за Силлу, подзывает его к себе и просит проводить ее. Сильвио поражен тем, что незнакомая дама назвала его по имени в городе, где его никто не знает, но еще более поражает его то, что он слышит из уст красавицы. Она мягко упрекает его в небрежности; он начинает понимать, что его принимают за кого то другого, но, конечно, думает он, было бы нелепо отказываться от этой игры счастия - и он просит прекрасную незнакомку простить ему его прежнее поведение; он одумался - и готов служить ей. Дальнейшия перипетии рассказа, весьма многообразные и довольно растянутые, совпадают с ходом "Двенадцатой ночи" и так же благополучно заканчиваются двойной свадьбой.

целесообразны и художественно логичны были изменения и новые подробности, внесенные им в пьесу. Он упростил фабулу, выбросив из нея замедляющия действие посторонния детали неуклюжого рассказа старинного новеллиста; он усложнил ее, сплетя с ней новые драматические эпизоды, введя новых действующих лиц с их самостоятельной жизнью, идущей рядом с развитием основного действия; и все же в общем он сгустил действие, стянув в одно стройное целое его расплывчатую массу, и резко выставив на первый план главные его мотивы. Но перестроить художественное произведение не значило бы еще оживить его, а Шекспир вдохнул в него душу живую. Он перенес интерес от фабулы к лицам, он заинтересовал нас не исходом запутанного положения, но судьбою вовлеченных в него живых и ярких людей, которых мы хорошо узнали и к которым так быстро и такой чудесной силой почувствовали себя близкими. Кто для читателя эти Силла и Никуола, Лелия и Джиневра источников, из которых вышла прелестная Виола "Двенадцатой ночи"? Безтелесные схематические образы, не внушающие нам разумеется ни тени того деятельного и глубокого сочувствия, которое с первого же знакомства сковывает нас с героиней Шекспира. И это не потому, что она прелестна, но потому, что она жизненна. Высоты творчества не в создании сюжетов - их, как сказали мы словами Гете в самом начале, жизнь дает так много, что их не стоит даже выдумывать, можно взять в любом беллетристическом произведении. Творчество есть придание формы этому материалу: создание тех живых индивидуальностей, которые его воплощают извне и мотивируют изнутри, создание того настроения, которое сообщает нам - то есть заставляет нас вложить в произведение - его высший нравственно-философский смысл.

проявляется с особенной глубиной. И до Лира, Гамлета, лэди Макбет драматическая поэзия - поэзия личности по преимуществу - знала чеканные изваяния Антигоны, Эдипа, Медеи, дышащие всей полнотой душевного своеобразия, присущого живой личности. Но громадное большинство действующих лиц древней драмы есть именно большинство - серая масса, запечатленная не своим личным, а групповым характером: они могли бы, не теряя ничего из своего личного душевного достояния, слиться с хором. Лишь у Шекспира эту оригинальность оригинальной окраски получают те незаметные, случайные деятели драмы, мимо которых проходили его предшественники. Во всемирной литературе это первый большой поэт, для которого - говоря словами Ницше - jeder Mensch ist ein einmaliges Wunder - всякий человек есть нечто неповторяемое - "однократное чудо". Этот "анализ бесконечно малых" сообщает каждой пьесе Шекспира то невыразимое веяние жизни, которым оне проникнуты. И с этой точки зрения второстепенные персонажи такой, например, пьесы, как "Двенадцатая ночь", пожалуй, любопытнее более крупных фигур. Более крупных - только сравнительно. Ибо действительно больших фигур, могучих если не душевными силами, то глубиною внутренних переживаний, эта комедия не знает. Точно прозрачная акварель, она ярка без глубоких тонов и резких контрастов. И ей придает особенную привлекательность эта жизненность всех без исключения действующих лиц, вполне соответствующая тому пульсу жизни, который так энергично бьется во всей пьесе.

Для примера остановимся сперва на мгновение на самом эпизодическом лице - на моряке Антонио; его участие в движении пьесы незначительно. Он появляется всего три-четыре раза, а между тем как ясна и рельефна его мужественная фигура, отмеченная следами всех непогод и опасностей его ремесла, в котором в ту эпоху борьба с стихией сливалась с настоящей войной с людьми. Скромный и самоотверженный, он так грубоват во внешности, но бесконечно чуток и ласков к бездомному юноше, которого узнал и полюбил в своем одиноком скитальчестве. Из лиц, введенных в пьесу Шекспиром, это единственное симпатичное. Отчасти только близок к нему шут - быть может, после шута в "Лире", лучший представитель этого ремесла у Шекспира. Он не глубок, и не самоотвержен, не читает морали и не язвит за её нарушения; он просто добрый малый, простой, бесконечно веселый, немножко себе на уме и потому охотно приспособляющийся к обстоятельствам. Грустит герцог Орсино, - он споет ему грустную народную песенку о гордой красавице и печальной могиле влюбленного; веселятся сэр Тоби с Андреем, - он найдет в своем запасе безшабашно-жизнерадостные напевы; задумалась его хозяйка, - он постарается развлечь ее острым словцом: для того его держат. В шутке над нелепым Мальволио он примет самое деятельное участие, и он закончит пьесу, приплясывая и припевая, обещая зрителям "стараться угождать им и впредь", и своей беззаботной песенкой вкладывая в комедию широкое содержание, как бы переводя мысль зрителей от узкого мира сцены к бесконечному миру жизни. Не сэр Тоби, а он составил бы подходящую пару к Марии, ловкой и бойкой горничной графини Оливии. "Ищейка лучшей крови" - это название, брошенное сэром Тоби, хорошо подходит к ней; у нея вместо настоящого ума чутье, которое выведет ее, куда ей надо. Из субретки эта маленькая плутовка - "пиголица", как называет ее Тоби - становится родственницей хозяйки, женой полу-почтенного сэра Тоби, которого привела в восторг своей проделкой над Мальволио. Этот Мальволио был некоторыми комментаторами сделан даже носителем идеи, которую Шекспир будто бы проводил в своей пьесе; этого надутого и самомнительного дурака Мария называет "чем то вроде пуританина" - и потому в пьесе видели грязную насмешку над популярным религиозным толком, прямолинейная мораль которого так мало согласна с духом беззаботного наслаждения жизнью, господствующим в пьесе. Но Мальволио совсем не пуританин - он лицемер, какие есть везде, и наши переводчики совершенно основательно переводят в этом месте выражение akindofpuritan"оглашенный" (Соколовский) или даже "раскольник" (Кронеберг). Он "проповедует вино, а сам пьет воду" и мечтает быть графом Мальволио, - "сижу в великолепном кресле, сзываю вокруг себя моих подчиненных, сижу в бархатном цветистом халате, только что встав с постели, где оставил Оливию спящей". В сущности, он не так глуп - дураком сделало его невыносимое лакейское высокомерие и самомнение - на эту удочку его и поймали. Его пресная мораль терпит поражение не потому, что она ложна, но потому, что такой проповедник делает ее ложной. Это прямая противоположность, например, шуту, который хорошо определяет их различие известной репликой: "Недаром сказал Квинапал, что умный дурак лучше глупого мудреца"; это сухое, несгибающееся существо, отрезанное от мира нераздельным вниманием к себе. За все течение пьесы он не проявляет ни тени понимания того, что делается в других - вот что наиболее невыносимо в нем. Он громит только то, что ему не нужно - смех, песни, вино, и смесь эгоизма с реторическим самодовольством - таков источник всей его коротенькой жизненной философии, на Прокрустовом ложе которой умещается только надутая и ничтожная фигурка самого Мальволио. Окружающие знают ему цену. "Не пуританин он - чтоб его нелегкая взяла - и ничего постоянного в нем нет. Он просто флюгер, что ходит за ветром, осел, который выучил высокопарные речи и сыплет их пригоршнями", говорит о нем Мария; "надутый индюк", называет его Фабиан; но лучше всех определяет его сама Оливия, его милая хозяйка, когда в ответ на его грубые нападки на шута, она снисходительно, но едко замечает: "О, Мальволио, - ты слишком самолюбив, и потому все преувеличиваешь. Порядочные люди умеют раскусить шутку и не будут принимать булавочные уколы за пушечные ядра, как это делаешь ты. Веселое балагурство шута не злословие, точно так же как сухое резонерство воображающого себя умником не нравственность". Этим приговором Мальволио осужден задолго до того, как его свели с ума веселые домочадцы графини Оливии с задорной Марией во главе. Среди этих домочадцев главную роль играет почтенный дядюшка хозяйки, великолепный сэр Тоби Бэльч - второй Фальстаф, равный своему прообразу по толщине, распутству и наглости и немногим ему уступающий в веселом остроумии. Подобно Фальстафу, он имеет нечто симпатичное, несмотря на свои пороки; сказать о нем только, что он пьяница и распутник, значит осудит его, не поняв. Безшабашный гуляка и питух, он гнусен, но забавен; его жизненная философия эмансипировала его от всякой морали, но он и от других ничего не требует. И потому его выгодно отличает от Мальволио полная гармония между его свинской моралью и его свинским поведением. Бездельник и прихлебатель, он полон здравого смысла, которому дает выражение в насмешливом, но не злобном словечке. Веселое общество вокруг доброй бутылки вина, ловкая проделка, меткое словечко - вот что он ценит в жизни, и нужно лишь припомнить его захватывающий восторг по поводу выдумки Марии, чтобы оценить в нем настоящого поэта и ценителя веселой жизни. "Я твой - кричит он проказнице - топчи меня ногами! Хочешь, проиграю мою свободу в триктрак и сделаюсь твоим рабом на веки вечные!" И толстый рыцарь женится на плутовке горничной, - уж очень по душе ему этот "чертенок в юбке". Весьма вероятно, что в положении мужа этой находчивой и здравомыслящей особы он вынужден будет отказаться от многого, что было ему так мило в его холостой жизни. Но его неизменный почитатель, сэр Андрей Эгчик - в точном переводе Бледнощек (у немцев Bleichenwang) - верно останется при нем. Это ничтожное существо, трус, фанфарон, идиот и фат - одно из лучших созданий комической сцены. Трудно представить себе что либо более забавное, чем фигура, ухватки и словечки этого тупоумного спортсмена. Тощий, длинный, безкровный, он представляет собою полную противоположность своему другу и образцу, упитанному, здравомыслящему и полному жизни сэру Тоби. Но он подражает ему в мелочах - и из этого несоответствия брызжет целый каскад невыразимо комичных сцен и словечек. Тоби знает свое место и попросту женится на субретке; Андрей мечтает об Оливии и не только мечтает, а даже чувствует некоторые права на нее. В этом, впрочем, виноват сэр Тоби, который внушает Андрею самомнение - быть может, чтобы иметь больше поводов издеваться над несчастным "вислоухим балбесом", как его называет Мария. Вообще-же самомнение Андрея не велико: он знает, что "убил все время на танцы, фехтование и охоту" и только в этих искусствах чувствует себя сильным. "Мне кажется, что я иногда не умнее самого обыкновенного человека. Но я ем много говядины - это вредит моему уму"; с этим прекрасным признанием может сравниться лишь знаменитая сцена между Тоби и Андреем, едва ли превзойденная кем нибудь по комической характеристике наивной безличности (д. II, сцена 4). Покорное "я тоже" - таков единственный смысл всех разнообразных реплик Андрея, увенчиваемых безсмертным воспоминанием: Тоби говорит, что Мария обожает его. "И меня тоже один раз обожали", - присовокупляет его неутомимый почитатель. Сэр Андрей в качестве объекта женского обожания - вот положение, полное непередаваемого комизма для всех, кто знает этого недоросля и раззяву.

Эпизодическия лица, почти не участвующия в действии, вроде слуги Оливии Фабиана и придворных герцога Валентина и Курио, заканчивают группу персонажей, введенных в пьесу Шекспиром. В общем именно вновь созданные лица и являются носителями реалистически комического элемента пьесы. Шекспир не нашел его в своих источниках и не сделал смешными главных героев комедии, которых он нашел в источниках. Наоборот, он исполнил их того благородства, которое в художественном произведении не достигается никакими пространными исчислениями высших добродетелей, но дается лишь совокупностью незаметных мельчайших подробностей и оттенков, слагающихся в живой образ. Наименьшее преобразование в этом смысле потерпел Себастиан, брат Виолы, достаточно определенный в "Двенадцатой ночи", но едва-ли многим отличающихся от своих прообразов - Паоло и Фабрицио, Констанцо и Сильвио. Но и в нем заметны черты, возвышающия его образ. Безконечно чужды ему как скверное подозрение против Виолы, которое зарождается в Сильвио (в рассказе Рича), так и холодная разсчетливость, с которой Сильвио соглашается на предложение Джулины. Себастиан так же внезапно поражен любовью, как и Виола. "Цепенея, без всякого противодействия, падает он в чудную сеть, которою его опутал случай, - говорит Боденштедт; - его восхищение слишком свежо и молодо, чтобы он мог одуматься и действовать разсудительно. Чистый и беззаботный, добрый и смелый юноша, он принимает нежданно упавшее ему с неба счастье любви лишь с слабой тенью сомнений, среди которых нет дурной мысли; пораженный и невинный, он принимает это счастье, как чудо". Деятельный и самостоятельный в других обстоятельствах взывающих к его мужественной натуре - например, в столкновении с Андреем, - он здесь пассивен. Активная роль выпала на долю девушки - Оливии. Она, конечно, имеет мало общого с "богатой вдовой" Джулиной (в рассказе Рича), которая, встретив на прогулке знакомого красивого юношу, настойчиво упрекает его в недоступности; еще меньше с Изабеллой (в "Gl' Ingannati"), Доротеей (в "Inganni") и особенно с Кателлой (в новелле Банделло), которая успела уже быть возлюбленной Латтанцио: такой особой не увлекся бы Орсино, она не увлеклась бы переодетой Виолой и не годится в жены Себастиану. Оливия не девочка, но пожар любви, внезапно и непреоборимо охвативший ее, не лишает ее чар нежной женственности и чистоты, несмотря на слишком деятельное отношение к любви, которое ей пришлось выказать. Она почти равна по положению герцогу Орсино: она богата и самостоятельна и стоит во главе владетельного дома; это необычное для молодой девушки положение могло легко породить в ней не только самостоятельность там, где девическая скромность повелевала бы иное поведение, но и некоторую неуравновешенность, в силу которой Оливия легко преувеличивает значение своих переживаний. Потеряв брата, она с неумеренной демонстративностью предается горю, скрывая лицо, обращаясь в затворницу, отказываясь от любви и собираясь всю жизнь посвятить памяти усопшого. Но веяние жизни, представшее пред ней в виде настоящей страсти, сметает, как легкую пыль, все её тягостные обеты, сокрушив её девичью гордость. Но любовь сильнее пустого каприза; страсть исторгла у нея роковое слово, и лишь когда оно уже сказано, прекрасная душа Оливии становится ареной борьбы. "Ужели так скоро в кровь проникнуть может яд?" - с недоумением спрашивает она себя после первой встречи с Виолой; она как будто плывет по течению. "Свершай судьба - мы не имеем воли". И она уж сравнивает себя с безумным Мальволио. Но когда судьба, решая за нее, приводит ее к счастливому исходу, мы не согласимся с нею: в основе её "безумия" лежало, очевидно, безсознательное избирательное сродство: ее влекло не только к личности, но к представителю рода; она нашла его сперва в Виоле, но то, что было нелепо в любви девушки к девушке, получает полное оправдание и естественное завершение в её любви к молодому человеку. Не мудрено, что избранником её не оказался герцог Орсино: он слишком близок к ней, чтобы внушить ей любовь. Он так же прихотлив, как она, но его безбрежная и симпатичная фантастика не только порождение капризного своеволия, но целая философия любви. Она раскрывается целиком в первом монологе Орсино, дающем также сразу выпуклое изображение его характера и настроения. Любовь многообразна и пестра, но лишь в ней сливается душевное влечение и полет прихотливой фантазии, и потому лишь она одна есть нечто "высоко-фантастическое". И комментаторы внимательно останавливаются на том емком слове, которое герцог Орсино употребляет для обозначения понятия любви; это fancy  насмешка Рича, который подчас просто издевается над прихотью своего Аполлония, думавшого победить Джулину "цепочками, браслетами, брошками, кольцами, геммами, драгоценностями и уж не знаю чем"; и Шекспир во всяком случае не сделал бы, подобно Банделло, обманщиком, нарушившим обещание, мужчину, который должен привлечь сердце его чистой героини. Эта героиня - по истине лучшая жемчужина комедии.

не прибавил ни слова к её бесконечно трогательному полу-признанию в безнадежной любви (действие II, сцена IV). Она говорит, как будто о сестре:

Милая девушка как будто и не предвидит возможности иного исхода, кроме печальной кончины от неразделенной любви. И в мужском платье, она связана природой своего пола - и если в описании своей любви пред Оливией она изображает иное, более мужественное поведение влюбленного, - не трудно и в этих энергичных для нея приемах заметит женственную мягкость, которая умеет взывать лишь к жалости:

Безконечно чужда ей смелая настойчивость её прообраза, Силлы, которая отважно ринулась в опасное скитание вслед любимому человеку. Виола не ищет любви - она переодевается, чтобы избежать её опасностей - и случайно попадает в её оковы. Она добра и ласкова, благородна и самоотверженна. Чудесной мягкостью дышит её сочувствие к её подруге по несчастию, в котором она отчасти виновата, - к Оливии, влюбившейся в нее, по убеждению Виолы, еще более безнадежно, чем она любит герцога Орсино. "Бедное чудище", - с печальной усмешкой называет она себя: юношу для мужчины, которого она любит, девушку для женщины, которая имела несчастие полюбить ее. Непреодолимые случайности и неразрешимые противоречия жизни встали грозной загадкой пред милой девушкой на первых шагах её невольной самостоятельности, - да еще в самой тягостной форме: втянув в свой роковой круговорот чувствительнейшия струны её существа и самые роковые моменты её личной судьбы, жизненная загадка дала ей лишь сознание ответственности, но не дала мужских сил нести ее. И она может лишь покорно сознаться в своем безсилии:

Её изящной внешности, нежной и хрупкой, и с особенной тонкостью оттеняемой мужским костюмом, соответствует бесконечная, чисто женственная грация её внутренняго существа. Она бывает по своему смела и находчива, весела и остроумна. Но осыпав ее дарами прелести, сделав из нея умницу и красавицу, дав ей нежное сердце и чуткую мысль, жизнь обидела ее: из дочери владетельного дома она обратилась в слугу; быть может, на веки она потеряла родных; единственный брат погиб в волнах чуть не на её глазах; любимый ею человек любит другую. И безысходная грусть покрыла тонким налетом каждое её слово и каждое движение. И если до столкновения Виолы с ужасами жизни "самая зависть - как прекрасно характеризует потерянную сестру Себастиан - должна была признать её сердце прекрасным", то тем привлекательнее становится образ прелестной девушки, не запятнанный, но возвышенный жизненными испытаниями. В ней более, чем в каком бы то ни было образе комедии, отразилось сложное настроение, владевшее Шекспиром во время её создания. Но это время - известно ли оно нам с совершенной достоверностью? К счастию, благодаря многообразным и кропотливым разысканиям и тщательнейшему изучению текста, поглощающему так много ученых сил, у нас есть на что опереться в решении этого вопроса.

Комедия "Двенадцатая ночь" или "Как вам угодно" не была напечатана при жизни автора и появилась лишь в издании in folio 1623 года с этим двойным заглавием, происхождение которого - очевидно, случайное - не выяснено. Название "Двенадцатой ночи" (двенадцатой от Рождества: между Рождеством и Крещением - двенадцать дней) носит у англичан праздник Крещенья, особенно крещенский вечер, которым во времена Шекспира заканчивались рождественские праздники для высших классов. Как и у иных народов, этот вечер был посвящен разным играм и традиционным обрядам, освященным заветами седой старины. Между прочим - кто за ужином находил запеченный в пироге боб, тот получал звание бобового короля с правом выбрать себе бобовую королеву, руководить забавами, заполняющими вечер, и отдавать разные приказания присутствующим, которые обязаны были повиноваться. Намек на такую же игру случая в заглавии пьесы видели некоторые комментаторы (Ульрици), отмечавшие в её развязке счастливый жребий, выпадающий главным действующим лицам. Можно во всяком случае думать, что пьеса была представлена впервые в тот самый вечер, от которого она получила свое первое заглавие.

основана на субъективной оценке настроения, царящого в пьесе. Ясность впечатления, производимого комедией, её ровное течение, чуждое трагизма и обличающее жизнерадостное спокойствие взрослого человека, позволяло отнести ее к тому периоду душевного равновесия, к которому относятся возвышенные философския комедии Шекспира: "Буря", "Цимбелин", "Зимняя сказка". Но некоторые новые данные и сопоставление нескольких указаний, случайно брошенных в самой пьесе, позволяют определить с достаточной точностью время, когда она была написана. Прежде всего, если уж судить по содержанию комедии, то некоторые герои и положения её обличают слишком большую близость к "Генриху IV", чтобы быть от него отделенными столь значительным промежутком времени.

Сэр Тоби так близок по настроению, виду и образу жизни к сэр Джону Фальстафу, а Андрей - к судье Шэлло (пустозвону), что они должны были быть созданы приблизительно в одну эпоху. Это подтверждается разнообразными фактами. В известном списке произведений Шекспира в "Palladis Tamia" Фрэнсиса Мереса, напечатанном в 1598 г., составитель называет несколько его комедий - "Двух веронцев", "Комедию ошибок", "Безплодные усилия любви", "Вознагражденные усилия любви", "Сон в Иванову ночь" и "Венецианский купец"; "Двенадцатой ночи" нет, а между тем невероятно, чтобы составитель пропустил ее, если бы она была ему известна. Песенка "Fare-Well, dear heart, since I must needs be gone" ("Прощай, душа! Твой друг во путь идет!"), которую поет сэр Тоби с шутом в 3 сцене II действия, впервые напечатана в сборнике песен Роберта Джонса в 1601 году. Во второй сцене III действия Мария говорит, что когда Мальволио улыбнется - "на лице его является больше линий, чем на новой карте с обеими Индиями". Это - это первая карта земли по проекции Меркатора, напечатанная в Англии в 1600 году; в этой же сцене Фабиан говорит сэру Андрею: "Вы в мнении графини поплыли на север, где и будете висеть, как ледяная сосулька на бороде голландца" - и есть основание думать, что это намек на путешествие голландца Баренца на Новую Землю, совершенное в 1596 г. и описанное в "The principal navigations, voyages and discoveries" Гаклюйта в 1600 году.

Очевидно, комедия была написана не ранее этих дат, т. е. 1601 года. Против этого говорит как будто только одно соображение. В комедии Бен Джонсона "Всякий человек без своих странностей"), которую давали уже в 1599 году, есть одно место, в котором многие охотно усматривают намек на "Двенадцатую ночь" Шекспира. В первой сцене третьяго акта произведения Бен Джонсона критик Митис говорит об одной пьесе: "Содержание комедии могло бы быть иное - например, можно было изобразить, как какой нибудь герцог влюблен в графиню, а графиня - в сына герцога, а герцогский сын - в девушку графини; такое перекрестное увлечение, да еще в прибавку шут в виде слуги, - это лучше, чем что нибудь близкое и сродное нашему времени". Но, не говоря уже о туманности этого намека, весьма слабо напоминающого интригу "Двенадцатой ночи", - возможно, что он вставлен позже.

сделанной в 1828 году. Среди рукописей Британского музея, в дневнике некоего Джона Мэннингема, юриста, состоявшого при лондонском суде, он нашел под 2 февраля 1602 г. следующую запись: "В наш праздник (автор имеет в виду судейский праздник Сретения) в судейской зале Middle Temple Hall дана была пьеса под заглавием "Двенадцатая ночь" или "Что угодно", очень схожая с "" или "Менехмами" Плавта, но особенно близкая к итальянской пьесе "Inganni". Содержание её состоит в том, что дворецкого уверяют будто его госпожа, вдова, влюблена в него; этого достигают посредством подложного письма, якобы написанного его госпожей, где в общих выражениях она говорит, что ей нравится в нем, как ему вести себя, как одеваться и т. д., и когда он выполняет все это, его уверяют, что он сошел с ума". Весьма характерно это изложение, по которому второстепенный Мальволио является центром пьесы, а о главном в её интриге не упоминается совсем. По этому образцу можно судить, что видят подчас в гениальном произведении современники творца. И это не случайное указание: даже несколько позже, когда "Двенадцатая ночь пользовалась значительной популярностью, успех её, кажется, покоился по преимуществу на фигуре Мальволио. Уже в 1640 году ученый Леонард Дигес, перечисляя в своем стихотворении "Upon Master William Shekspeare" любимые образы поэта, напоминает о двух только комедиях - "All's well" ("Конец всему делу венец") и "Twelfty Night". "Стоит только показаться Беатриче и Бенедикту", - говорит он, - как в мгновение ока партер, галлерея и ложи наполняются желающими послушать Мальволио, болвана с подвязками, завязанными крест-накрест".

Итак, драма написана на рубеже шестнадцатого и семнадцатого столетий. При всей скудости биографических сведений, мы имеем возможность судить о настроении Шекспира в эту эпоху. Он был счастлив и чувствовал себя счастливым. "Представьте себе - говорит Брандес - ощущение полноты жизни, поскольку оно вам известно, во сто раз интенсивнее, представьте себе вашу память, ваше воображение, вашу наблюдательность, вашу проницательность, ваш дар воспроизведения впечатлений во сто раз увеличенными, и вы угадаете основное настроение Шекспира в эту эпоху, когда раскрылись вполне более светлые и радостные стороны его природы". Но, конечно, такое настроение должно было носить в себе свое отрицание. Великий художник не мог отдаваться счастливому настроению, не проходя по нем мыслью, не интеллектуализируя его. Он подходил к сороковым годам жизни; громады жизненной загадки стояли перед ним, неотступно тесня его - и в его сложной душе зрели уже вековечные ответы на них в виде его великих трагедий. И эта сложность настроения прошла по веселой "Двенадцатой ночи". Комедия двойственна по форме, двойственна по содержанию, двойственна по настроению. Грубоватый комизм реалистического изображения сочетался в ней с неопределенной фантастичностью прелестного романтизма; коренастые, неуклюжия, забавные фигуры подлинных англичан - дворецкого, горничной, прихлебателя - встретились в ней с грациозными и туманно-ирреальными образами каких-то полусказочных герцогов Иллирии, наследников Митилены, выплывших из экзотических глубин Средиземного прибрежья; встретились, чтобы чудесным образом слиться в одну гармоническую картину, которой наслаждается упоенный зритель, не смущаемый ненужным и грубым вопросом об элементарной правдивости пьесы, о простейших требованиях реализма. И, наконец, из такого же восхитительного соединения противоположностей соткано настроение пьесы - это своеобразное переплетение здорового жизненного веселья и затаенной грусти, то мечтательной, то задумчивой. Это соединение не удивило бы нас в том эстетическом феномене, который мы называем юмором. Но здесь мы чаще всего имеем не юмор, а именно комизм, простой, неповоротливый комизм поверхностно-забавных положений и образов, вызывающий не сложное раздумье юмора, а веселый, захватывающий смех, который мы назвали бы безсмысленным, если бы это название не было обидно для такого здорового проявления здоровой души. И слить этот элементарный гедонизм с мотивами нежной, еле намеченной, но тем сильнее чувствуемой грусти - вот неразрешимая трудность, которую поставило себе гениальное дарование - и точно играя, разрешило ее. Эту буйно-веселую пьесу, где глупый Андрей соперничает в нелепости с одураченным Мальволио, где непристойные шутки сэра Тоби сменяются забавными выходками шута, где счастливая развязка достается без всякой борьбы и скорби, одним мановением счастливой случайности, где пьяный распутник одерживает легкую победу над призывом к пристойности посредством знаменитого афоризма: "Или ты думаешь, - потому что ты добродетелен, так не бывать на свете ни пирогам, ни вину?" эту пьесу, где только и делают, что пляшут, шутят, поют и смеются, а в заключение играют две, и даже три, свадьбы, - английский критик с большою чуткостью Артур - Саймонс называл "прощаньем с веселостью". Это очень тонко: вся пьеса в самом деле еще целиком в сфере веселья; но продумайте и прочувствуйте ее - и вы увидите, что она уже отрывается от веселья, чтобы перейти в иной мир - и увлечь за собой и автора, и читателя. Эта нежная сложность, далекая от неисчислимого богатства глубочайших духовных сплетений, обезсмертивших трагедии Шекспира, но отмеченная какой то бесконечной поэтичностью, представляет лучшее достоинство "Двенадцатой ночи". Среди произведений Шекспира - говорит о комедии тот же английский критик, Артур Саймонс - есть творения более великия, но нет ничего более очаровательного".

*)