Кузьма Плошка

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Кузьма Плошка (старая орфография)

Это был самый обыкновенный матросик.

Фамилия его была Плошка. Так таки Плошка и больше ничего. И доктор, что его осматривал, когда его брали на службу, я в экипаже, куда его занесла судьба, спрашивали:

- Может, не Плошка, а Плошкин?

А он отвечал, широко улыбаясь, пуская лучи на висках и показывая выщербленый зуб:

- Никак нет, - Кузьма Плошка.

Он всегда улыбался: такой у него был характер с детства. Когда он еще бегал без штанов по улице их деревни Подстечино, с куском пирога, обмазав себе и лицо, и грудь, и рубашку черникой, что обильно текла с теста, и тогда он улыбался, даже в том случае, когда куцый Шарик съедал пирог, неосторожно отставленный Кузькой в сторону. Он не плакал, когда ему давали тумака по темени, когда старшая сестренка Дунька щипала его, оставляя синяки на теле. Он плакал только, когда его драли за разбитую кружку, неосторожно сроненную им на пол. Но и то он успокаивался очень скоро и начинал улыбаться, когда слезы еще блестели на его сереньких глазах.

В двадцать один год его повезли в город в воинское присутствие; мать ревела по нем, как но покойнике, а он улыбался и думал:

- Ишь ведь, - и с чего она так!

И он утешал ее:

- Ничего. Отслужу - вернусь. Все по старому, значит, будет. И скворцов ловит я буду, и перепелов...

Свар и споров он терпеть не мог. И даже, когда начинали галдеть и кричал товарищи, он отходил в сторону.

- И чего кричат, чего? То-ли дело по хорошему, помолчать ежели... Чудесно!

Иногда, в долгие зимние вечера, при подслеповатом красном свете электрической лампочки, в атмосфере махорки, лука и всяких иных ароматов он говорил соседу:

- Таперь в лесу хорошо. Тишь. Месяц светит. Белка прыгает, снегом сверху бросается. Волчьи глаза горят. Снег топкий, по ем можно только на лыжах. Зайчата тоже. Ину пору - медведь...

- А медведи у вас есть? - спрашивал сонно сосед.

- Чего-ж им не быть? - удивлялся Кузька. - У нас он охотника Слезкина два раза ломал. Всю рожу на сторону своротил, так что Слезкин моргает все время. Не моргая, не может смотреть, - что-то в ем попорчено.

Плошка никогда не отказывался ни от какой работы. Делал все и за себя и за товарищей. Многие это одобряли:

- Гладкий человек. Приятный.

Другие, напротив, журили его:

- Я, дяденька, не для их, а для себя! - оправдывается Плошка.

- И врешь. Для себя ты такого глупого дела не стал бы делать. Все врешь. А есть в тебе такая собачья пилота, на всех хвостом виляешь.

- Собака, что-же! Собака зверь почтительный, правдивый, - возражал Кузька. - Собака, ежели человек плохой, она его плохость чует. А на справедливого никогда не зарычит. А что собачьим сыном ругаются, так это к человеческой низости относится и непониманию.

И Плошка улыбался во весь рот, и с этой "платформы" нельзя было его сбить.

Был при их команде пес Бубс. Не то шпиц, не то лайка, - может, помесь того и другого. Хвост мохнатый, девятым номером, уши торчат, как у лисицы, шерсти желтой, брюхо белое. Бубс присосался к команде, но чьему желанию - неизвестно, должно быть, по своему собственному. Хозяевами он признавал всех, но любил больше всего Плошку.

Плошка вычесывал у него блох своим гребнем и спал с ним обнявшись, хотя начальство на этот счет ему выговаривало:

- Непорядок! Что-б вперед этого не было.

Кузьма улыбался виновато, но зарока не давал. А когда ему говорили:

- Ты опять?

Он оправдывался:

- Ен лезет.

На ночь он всегда давал Бубсу припрятанный ему кусок. И Бубс это знал и к тому времени, как все ложились, сидел против Плошки, подметал пол пушистым хвостом и смотрел на Кузьку своими черными, выпуклыми глазами. А потом они ложились и засыпали, обнявшись, и к утру у Бубса опять было в шерсти блох великое множество, перебравшихся туда с солдатской койки.

- И чего ты спишь с собакой ровно с бабой? - удивлялись товарищи.

- Ен чистый, - замечал Кузька.

- Как ты полагаешь, - спросил раз у него "сознательный" товарищ, - офицерство должно быть выбранное или назначенное?

- А не все одно! - и широкая улыбка заползала по его лицу.

- Дурова голова! Нижние чины должны его выбирать. Им лучше знать, кто в их начальство годен.

Кузька молчал и все улыбался.

- Ну, так как же? - не отставал товарищ.

- По мне, - заговорил Кузька, - по мне их совсем не надо.

- Да по мне и солдат не нужно.

- Вон оно, куда ты гнешь! А ежели китаец воевать пойдет?

- Не пойдет. На что ему?

- Ты на вопрос ответ дай. Каких ты офицеров желаешь?

- Да уж назначенных лучше.

"Товарищ" нахмурился.

- Чем же лучше?

- Потому я их совсем не желаю. Так уж лучше, чтоб поставили, "мол, вот вам поп, и будет он батькой". И сейчас я ему сапоги буду чистить и после ночи за ним выносить. Потому - служба.

Он блаженно улыбнулся.

- Совсем ты облик, вот на котором дрова рубят. И никаких в тебе понятиев современных нет., Человек ты старого прижима. Слыхал ты вчера на сходке, что оратели говорили?

- И ничего я не слыхал, потому блох вычесывал.

- Пустой ты человек. Только с блохами тебе дело и иметь!

- Да блохи что-ж, - начал Плошка. Он хотел было сказать им какой-нибудь комплимент, да не вышло.

- Пустой ты индивид, - повторил сознательный, - и говорить с тобой - по пустельгам терять время.

- А ты, сделай милость, не говори! Ты думаешь, я заплачу? Ни Боже мой! То есть так-таки плакать и не буду, а вот возьму гармонику и начну насаживать.

И Плошка в доказательство взял гармонику и пустил такую трель, что у всех вокруг в ушах зачесалось.

Эмилий Апфельберг рисовал заманчивую картину той "демонстрации и экспроприации", которые собиралась организовать его партия. Она должна была изменит географическую карту всего мира.

- Мы, - (он говорил не "мы", а "ми") то сделаем, что содрогнется даже Австралия и Сандвичевы острова. Мы натуральным колером покроем человечество, сдерем с него то сусальное золото, которым оно облепило себя, и заставим честно и безкорыстно трудиться всех. Мы возьмем от богатых их излишки й отдадим их неимущим. Нам не нужны никакия учредительные собрания. Мы сами возьмем, что нам нужно. Мы хотим возстановить золотой век и братство на всем земном шаре...

Нельзя сказать, чтоб к будущему братству слушатели относились симпатично. Слушатели терпеть не могли посулов в небе, - им милее была синица в руках. Но Апфельберг говорил и о синицах.

- По Невскому и по Морской высится ряд дворцов-банков. Мы смело войдем туда и скажем: "Прочь!".

- Прочь! Довольно владели вы этими капиталами. Пора ими владеть и нам. Отворяйте ваши сокровищницы, где сложены деньги и драгоценности ваших зажиревших клиентов! И перед нами польются моря бриллиантов, жемчугов и золота. Мы наполним ими наши карманы. Миллионы, миллиарды будут увезены в наших автомобилях. Это не какие-нибудь клубы, где игрецы в карты держали на столах всего на всего триста - четыреста тысяч! О! Это будут капиталы, добытые вашим же потом и кровью. Это не аннексия, а возвращение вам же награбленного веками вашего добра.

- А по шее за это не накладут? - спрашивали недоверчивые, робкия души.

- Не накладут! - уверенно подтверждал "оратель". - Только надо сплотиться. Надо быть связанным друг с другом единым лозунгам. Этот лозунг: "Труд и свобода!"

- А вот пишут, - прервал один солдатик, - что вышли в продажу резиновые подметки. Что оне? Как? И возможно-ли их самим приделывать к старым сапогам? Говорят, что на свечке только погреть края. Весьма это интересно. А-то настолько подметки протерлись об уличные камни, что появились на них как бы дыры...

Когда настало время изменить географическую карту мира, к воротам казарм подъехал грузовик, временно взятый у городского хозяйства, занимавшийся доселе пустым делом, - развозом съестных продуктов в питательные пункты, - и его наполнили по приглашению Апфельберга желающие с ружьями и примкнутыми штыками. Рябой Козликов, петушившийся эти дни больше всех, вдруг заявил, что у него - холера, и потому он ехать не может. Апфельбергь разсердился.

- Тогда пусть лезет кто другой. Мы ждать не можем. И то я опасаюсь, что мы опоздаем.

Плошка стоял ближе других, и улыбка блуждала по его широкому лицу.

- Ты полезай, - приказал ему Апфельберг. - Полезай! А зачем за тобой собака лезет? Прогони ее прочь. Нам нельзя с собакой. Еще лаять начнет.

И грузовик запрыгал по рытвинам мостовой. В руки Кузьки всунули ружье и сказали:

- Когда тебе скажут: "стреляй", - стреляй.

Он посмотрел на ружье, на говорившого, но ничего не ответил.

Грузовик летел через мосты. Сонные, прозрачные, холодные небеса смотрели на него сверху. Лиловый силуэт крепости четко рисовался на бледном небе и опрокидывался в воде, заснувшей, спокойной, не взборожденной пароходами, как днем. Летний сад зеленел, синел и чернел вдали. По набережной убегали в обе стороны вереницы дворцов, похожих скорее на кладбищенские мавзолеи, чем на жилые дома. Испуганные прохожие как-то торопливее шли мимо мчавшихся куда-то вдаль солдат, точно кошки, что трусливо перебегают через улицу, и поджимают уши, завидя громыхающого ломовика.

Вот повернули в одну улицу, в другую. Вдруг Апфельберг зачем-то выстрелил в воздух, причем отвернулся от револьвера, сощурился и блаженно улыбнулся.

- Не балуй, чего балуешь! - строго заметил ему рослый Пиксачев, что сидел с ружьем в руке выше всех и сурово вглядывался вдаль. Так окликает кучер застоявшуюся лошадь, которая задней ногой силится раздавит слепня, севшого ей на живот. Апфельберг посмотрел на него и сказал:

- Я не балую, а даю знать.

- Чего ты даешь знать?

- Что мы едем.

Когда началась опись сидевшим в грузовике и дошла очередь до Кузьки, поручик, писавший список, переспросил:

- Плошка или Плошкин?

- Плошка, - ответил он и почесал грудь.

- Никак нет.

- Что-ж вы такое?

- Да я, между прочим, сам по себе.

- Безпартийный, значит?

- Так точно.

- Зачем-же вы с грузовика стреляли?

- Никак нет, я не стрелял.

- Зачем-же вы попали на него?

- Мне сказали: "лезь". Я и влез.

- У вас в руках ружье было?

- Так точно.

- Казенное?

- Никак нет. Товарищеское.

- Заряженое?

- Не могу знать. Я не стрелял.

- А кабы велели, - выстрелил-бы?

- Так точно.

- В кого?

- Не могу знать.

Он стоял, переминаясь с ноги на ногу и, по обыкновению, широко улыбаясь.

- И что ты про меня говорил? - спросил он.

- А что я про тебя буду говорить? - спросил в свой черед Кузька. - Да у меня ничего про тебя и не спрашивали.

У двери стоял солдат с рукой на повязке, с ружьем и презрительно на них поглядывал.

- Вот волчья снедь! - бормотал он.

- Совсем это ты напрасно! - заметил Кузька.

- Молчи. - предложил солдат.

- Что-ж, я и замолчу, - согласился Кузька.

- Этот Плошка или отъявленный негодяй, или круглый идиот, - докладывал поручик капитану. - Надо бы его еще пощупать.

- Пощупайте.

- И что это Танька никогда с грузом не бывает? С большими удобствами баба, - вспоминал Кузька об адмиральской кухарке. - Такая комплекция у нея, - ничего не поделаешь. Иная каждый год по ребенку таскает; есть муж дома, нет, - ей все одно. А другая во всю жизнь ни разу в тяжесть не приходит. Все от Бога. Положено так, и уж тут ничего не поделать. Я Таньке говорю: "Это очень прекрасно". А она говорит: " дурак"!

- Кузьма Плошка! - зовут его в дверь.

Ему хотелось спать, но теперь и сон прошел. С Танькой он бы охотнее покалякал, чем с этим краснорожим капитаном.

- Плошка? Может Плошкин? - спрашивает капитан.

- Плошка.

- Зачем на улицу вышел?

- Все пошли. Ну, и пошел. Назад пойдут, и я пойду.

- А финский нож зачем в штанах был?

- Чтоб резать ежели что: хлеб что-ли. Я в Абе купил.

И он в доказательство своей невинности улыбался и становился то на пятки, то на носки.

играл. И амплуа нынче пошли какие: "второй неврастеник", - каковы дьяволы?

- Ну да, - вы второй неврастеник, и фамилия ваша Режан-Мценский. А не можете-ли вы сказать, откуда у вас 413 рублей в бумажнике, и почему у вас там же карточка князя Турухаинова?

- Но почему же мне не иметь четырехсот тринадцати рублей? - удивился тощий и бритый "товарищ". - И почему бы князю Туруханову не быть моим крестным папашей?

Сослуживцы радостно встретили Плошку.

- С чего мне!

И он рассказывал, как они ехали, и как вокруг них обыватели метались.

- Потому боязно. Ружья наставлены дулами вперед. Из револьвера вверх палят.

Он блаженно улыбался и, улыбаясь продолжал:

"Слезай!" говорят: - "а не то, говорят, мы из бронированного мотора пулеметную стрельбу откроем". - Ну, мы и полезли.

- Сволочь! - отозвался Козинов, у которого прошла холера. - Сейчас раскисли и как бабы завопили...

- Да, вот тебя не доставало, - отозвался Кузька. - Тебе бы пулемет. На рожу новых ямок насадил.

- Кабы не холера моя, - через нея я очень ослабши, - показал бы я тебе...

Он стал засучивать рукав на мохнатой руке.

Плошка свистнул.

- Ищи их.

Бубс вилял хвостом и трогал колено Плошки лапой, точно хотел удостовериться, что это не виденье.

- Провокатор! - говорил Новиков.

- А за такия выражения по сусалам? - спросил он.

"не бей по голове, бей по башке".

Все смеялись, а Козинов говорил:

- Ты думаешь, умно очень?

- Теперь в деревне покос идет во всю, - говорил он шепотком. - Солнце печет-припекает. От сена дух идет, сшибает с ног. Особливо под вечер. Ежели дождичек - сейчас в копна. Опять солнце, да еще с ветерком, - разворошать в лучшем виде. Парней теперь там мало, все на фронт угнаны. Девки больше. А девки у нас важные. Здоровые, крепкия, грудастые. Не то что по Петрограду горничны шныряют. Обстоятельные девицы, клюжия. И деревня у нас богатая. Не то что в других, - на сем деревень одна лошадь... Особливо в праздник... То есть я тебе скажу... В печи щи кипят-кипят, только не говорят!

Бубс тяжело вздохнул. Понял-ли он, что идет дело о жирных вещах, или так вздох совпал с рассказом, - не знаю.

- Опять же в лесу, - мечтал Кузька, - хорошо ночью. Муравей шит; комар теперь, в июле, перестал кусать. Грибом запахло. Стволищи темные стоят ночью. Смола из них днем топится. Липа дух дает, береза. Земляника запоздалая где. Малиновыми духами на всю поляну несет... Кукушка уж не кукует, - она до весны замолчала...

И он стал засыпать, что-то бормоча. Тут была и какая-то Матрешка, и товарищ Козиков пивопийца. И стали сопеть оба: и Плошка и Бубс...