Под снегом

Утром 25-го декабря, поручик Осташков проснулся, по обыкновению, ровно в девять часов, и проснувшись, по обыкновению, подумал: "батюшки, тощища какая!" Он закурил папиросу, заложил под голову руки и совсем было собрался заняться рассматриванием рисунка обой, - как вдруг вспомнил, что сегодня ведь праздник, что вчера у командира была елка, и что поэтому надо с утра облачаться в мундир и делать визиты. Он уперся локтем в подушку, приподнялся, взглянул в окно на низкое серое зимнее небо, поморщился, и снова лениво растянулся на скрипевшей и ходуном ходившей кровати.

"Тощица", правда, всю зиму была ужасная. Городские казармы в этот год перестраивались, и зимовать приходилось в этом проклятом местечке. После веселой жизни большого губернского города здесь можно просто повеситься со скуки. Зима, как нарочно, в этот год была такая снежная, что и старожилы не запомнят. Глубокие сугробы набились во все закоулки и промежутки между постройками; дом, где квартирует поручик Осташков, стоит на краю местечка, - так после метели его чуть не до самой трубы заносит сугробами: денщик бегает за "людьми" откапывать его благородие, - а то хоть днем со свечами сиди.

Солдаты сильно все посоловели. Радужные мечты о напомаженных горничных, туго накрахмаленных платьях и об аппетитных кухарках, с толстыми, готовыми лопнуть щеками - разлетелись как дым. Скучно и офицерам. Женатых только двое: полковник и майор. Полковница задает тону, ибо на ее визитных карточках значится, что она "рожденная баронесса фон-Хазенклевер", а у майорши постоянно болят зубы. Офицеры привыкли к обществу; поручик Осташков завзятый танцор: он в городе постоянно дирижировал танцами у Флажолетовых, где собирался весь губернский beau-monde; он страстный поклонник дамского пола, ему двадцать шесть лет, он очень недурен собою. И вдруг здесь, чуть не заживо похоронен под снегом!..

В перспективе - зима, бесконечная, монотонная, ровно устлавшая поля толстым слоем невыносимо блестящего на солнце снега и укутавшая как пухом сучки и ветви соседней рощи, откуда по вечерам глухо доносится вой тощего волка, к великому смущению куцего полкового "Дружка", что живет на конюшне обоза. День проходит, другой начинается, - и все одно и то же обычной вереницей идет: и вчера, и сегодня, и завтра. Ярко-красное, словно пропитанное кровью солнце вздымается из-за далекого-далекого леса, и играет пурпурными полосами на снегу, в просветах от длинных теней, протянувшихся от всего: и деревьев, и столбов, и домов, и заборов. Со скрипом отворяются ворота, со скрипом ползут со двора через мостик дровни, на которых поставлен чан, весь как свеча отекший застывшими сосульками. Глухо постукивая на выбоинах, тянется он по берегу вниз к проруби, и наполненный медленно тащится на гору, широко раздвигая полозьями снег, расплескивая из стороны в сторону оледеневшую воду. На конюшнях чистят лошадей, кузнец налаживает что-то на передке полковничьих саней; золотисто-розовый дым клубится пушистыми облаками из трубы солдатской кухни; в канцелярию лениво идет писарь с пачкою бумаг "самого неотложного свойства", - и каждый день начинается тем же. Появляются кое-где, местами, заспанные офицеры. Медленно переваливаясь с ноги на ногу, черпая мелкими калошами снег (большие сапоги есть, да надевать лень), расползаются они по селению, устало кивая головой встречным солдатам, принужденно улыбаясь смазливым личикам девок. Сонно идут они в канцелярию, на кухню, в конюшню, сонно слушают доклад о том, что "Дьячок" захромал, что по начальству надо донести рапортом о потере чего-то, что крупа здесь такая, какой в городе "ни Боже мой не достать". Начинается проездка лошадей, бесконечные разговоры с конюхами... "Ты ее потную не напой" - говорит поручик, передавая хромому солдату поводья своего рыжего конька. Конюх, в городе отнесшийся бы к такому замечанью презрительно, - тут принимает его с каким-то радостным изумлением, точно в первый раз слышит, и с чувством отвечает: "слушаю, ваше благородие". Его благородие медленно отходит от конюшни, и думает: "Что бы такое сделать?" Медленно лезет он под пальто, вытягивает часы. "Скоро два, - обедать еще рано". Соображает он: "Газеты привезут только к вечеру, - куда бы пойти? В роще был, у церкви был, на мост ходил, - больше некуда. Пойти разве к Половцеву? Пойду". Половцев оказывается тут же на кухне. Здороваются и осведомляются - кто где был и куда идет; отправляются вместе. Дорожка протоптана узенькая, снег по бокам глубокий, идти рядом нельзя, - идут друг за другом и молчат. Наконец выходят у церкви на дорогу, - идут рядом, идут и молчат. Разве который-нибудь спросит: "А ты где сегодня обедаешь?.." На что собеседник, подумавши, отвечает: "У нашего - а ты"? "Я? - я тоже у него... ведь всегда по четвергам у него обедаем". Часа в четыре наступает время обеда; за обедом удивляются дешевизне рябчиков и медленности производств и представлений. Больше всех горячится полковник Коркин: у него даже слюни брызжут во все стороны. После обеда подают скверный кофе, и опять говорят о производстве. Дамы предлагают прокатиться куда-нибудь; кавалеры, после минутного колебания, соглашаются. Едут к мельнице, к лесу, и на Старое Городище. Рассуждают о том, отчего левая пристяжная в передней тройке оказывается никуда негодной лошадью и совсем не везет, а только попрыгивает, да прижимает уши, когда ее бьют. На одном из крутых раскатов, кавалеры предупреждают дам сидеть крепче; те с визгом цепляются за соседей, и вместе с ними вываливаются в мягкую, податливую снежную массу. Начинаются отряхивания, вопли, смех. Усаживаются снова, едут домой. Дома ждет их самовар. После чая раскрывают ломберные столы и фортепиано. Молоденькие офицеры поют "Осень - осыпается", "Спрятался месяц" и еще что-то такое. Постарше чином "винтят", и во время сдачи говорят о производствах. В два часа гости поднимаются, расплачиваются, и сонно расходятся по домам. Все засыпает; огни тухнут. Безмолвно спит местечко, точно вымерло все, - и только из-под какого-нибудь забора раздается возглас: "походи, походи - я те похожу!.. Все ли ребра-то целы!"...

Экая тощища!..

Уже добрых полчаса прошло, а поручик все еще лежал... все еще созерцал карниз потолка и думал о том, что делается в городе, как весело там было вчера на елках, сколько вчера именинниц Евгений было, и как приятно в воздухе пахнет в эти дни елкой и воском. И никогда Осташкову, во всю зиму, не было так грустно, как сегодня. Сегодня яснее чем всегда предстала перед ним вся скука одиночества, весь этот однообразный бег дней; - он со злобой стиснул зубы, и чуть не заплакав, хватил кулаком по матрасу так, что его денщик Федька в испуге кашлянул за дверью.

Однако вставать было надо. Вынырнув из-под одеяла, он потянулся за платьем и стал одеваться, перешвыривая с досады вещи, с ненавистью взглядывая в окно. Одевшись, он кликнул Федьку.

Федька явился с медным кувшином, в котором бренчали мелкие куски льду: Осташков любил холодную воду прямо из "пролуба", но требовал, чтобы лед был выловлен, и когда в сомкнутые горсти, равные вместимостью порядочной миске, попадали ледышки, он выбрасывал воду в таз и называл Федьку Иродом. Умываясь, он всегда почему-то отфыркивался: в нос ли попадала ему вода, или привычка это была, - Бог его знает, но только своим фырканьем он заливал всю стену возле таза, отчего в этом месте рисунок на обоях совсем сошел. Федьке процесс умывания чрезвычайно нравился, - и он никогда не решался прервать его неуместной фразой. Но на этот раз, едва поручик подставил горсти, - он внезапно отрапортовал.

- К полковнику, ваше благородие, приехали племянницы.

- Какие племянницы?..

Горсти не дошли до лица, и вода потекла мимо...

- Не могу знать. Только знаю, что приехали.

- Когда?

- Сегодня ночью из города наехали.

- Сколько же их?

- Одни-с.

- Дурак! А говорит племянницы! Ведь это множественное число...

Поручик умылся, вытерся, и стал ужасно походить на ежа: волосы торчали во все стороны: усы, брови - все взлохматилось. Отфыркнувшись в последний раз он бросил на Федьку полотенце.

- Хорошенькая?

- Не могу знать.

- Надолго приехали?

- Не могу знать.

- Пошел вон!

Федька забрал таз и кувшин, и направился к двери, стараясь ступать больше на носки, нем на пятки.

- За мной никто не приходил? - остановил его поручик.

- Никак нет.

- Ступай.

Он остался один, подумал о чем-то, подошел к комоду, вынул оттуда чистую рубашку, вложил в нее серебряные запонки, на которых почему-то было написано "Кавказ", потом присел к столу, тщательно вычистил ногти и велел подавать самовар.

Часы натужились и хриплой фистулой оповестили половину десятого. Федька принес ярко вычищенный для праздника самовар, брякнул сахарницей и чашкой; теплые, влажные клубы пара густыми облаками закружились над столом. Вокруг самовара разместились холодный рябчик, колбаса и сардинки.

- Она замужняя? - спросил Осташков.

- Не могу знать. Потому мне как сказала полковницкая горничная, - в проулок за сливками бегамши...

- А ты и расспросить не мог, болван...

- Виноват, ваше благородие...

- Сапоги чисты?

- Чисты.

- Еще раз вычисти, - пройдись этак щеткой. Да к новому мундиру сзади пуговицу прикрепи... Живо!

Он подошел к своему туалетному столику, взял баночку с брильянтином, посмотрел ее на свет, понюхал, взболтал хорошенько, отчего жидкость стала мутной и, усердно смочив щетку, принялся намазывать усы.

- Чего изволите? - откликнулся Федька.

- Молчи, - огрызнулся поручик. - Ты вели Кузьке заложить тройку и ехать к полковнику. Я пойду туда.

- Слушаю, ваше благородие.

Осташков надел калоши, пальто, посмотрел на фуражку и нашел, что подкладку надо непременно переменить...

Выйдя на улицу, перейдя через мостик канаву, он завернул направо и тяжело ступая двинулся к старому помещичьему домику, единственному удобному помещению во всем местечке, которое поэтому и было отдано под полковника. Почти половина пути была уже пройдена поручиком когда навстречу ему попался чуть не бегом бежавший подпоручик Половцев, - совсем белобрысый, розовый молоденький офицерик, с серыми глазками и пушком на подбородке.

- Слышал! - радостно крикнул он.

- Что? - остановился Осташков.

- Приехала!

- А-а, - ты об этом, - лениво протянул поручик, силясь или зевнуть или улыбнуться, желая во что бы то ни стало показать, - что все это вздор, и нисколько его не интересует. - Да кто приехал? - внезапно прибавил он, - краснея за себя, что так скоро понял мысль Половцева.

- Да она, та племянница, - помнишь!

Осташкова словно обухом в лоб хватило. Он вспомнил... В перламутровом альбоме, что лежал у полковника в гостиной, на первой странице помещался большой портрет молоденькой девушки, с широкими черными глубокими глазами, с продолговатым полненьким личиком, пухленькими раздувающимися ноздрями, - в беленькой институтской пелеринке. Ее красой постоянно хвалился полковник: это была дочь его брата. Личико было такое задорное, милое, что многие офицеры хотели даже "стащить" карточку... И вдруг она теперь здесь...

Краска все еще играла на лице поручика. Она, красавица, которой он так много, так долго любовался по портрету, о которой он даже мечтал порою, - она воочию сейчас предстанет перед ним!.. Да встретить ее в большом обществе, в городе, - и то уже счастье, - а здесь в глуши, в снегах...

Он решил, что надо еще раз, более тщательно, примазать фиксатуаром височки и положить "гонгруаз" на усы. Но желание увидеть ее сейчас, сию минуту, тянуло его вперед...

- А я сейчас от унтер-офицера Копытина узнал, - продолжал захлебываясь от восторга белявый подпоручик. - Говорит, что приехала в два часа ночи. Хотела поспеть еще вчера к вечеру, да метель поднялась - ну и задержала...

- Да... вот как, - бормотал поручик.

- Как ты думаешь, - сегодня устроится танцевальный вечер, - а? устроится...

- Не знаю, недурно бы, - стараясь по-прежнему сохранить равнодушный тон, и чувствуя, что это ему не удается, ответил Осташков. - Она, кажется, ведь хорошенькая?..

- Прелесть! Восторг!.. Мне еще недавно полковник расписывал: говорит, что в мире красивее нет... Только чур, Осташков, - не отбивать - танцевать по очереди, чтоб никому обидно не было...

Товарищи засмеялись, и пожали друг другу руки: Половцев был еще не в мундире. Он побежал домой, а Осташков двинулся к полковнику.

В прихожей стоял большой, новый, очевидно только что привезенный серый сундук, с медной доской, на которой были вырезаны какие-то буквы, какие - этого Осташков разобрать не мог. Сбросив шинель на руки денщику, он провел платком по оледеневшим усам, и вошел в гостиную. Там не было никого.

- Сейчас откуда-нибудь выглянет, где-нибудь мелькнет, - думал поручик, искоса поглядывая в зеркало и оттягивая вниз полы мундира.

Его позвали в кабинет. Полковник зашаркал ногами и сделал вид, что хочет подняться с кресла при его входе. Начались обычные поздравления и приветствия...

- К вам, кажется, родственница приехала, - несмело, чуть не дрожащим голосом заговорил поручик.

- Да, - заскрипел басом полковник, - приехала вчера ночью - и так неожиданно. Я очень рад, очень рад: она веселая такая. На праздниках развлечение жене... Она скучает у меня... очень рад!.. Сегодня на вечер к нам, - милости просим.

Поручик, чувствуя как все внутри его запрыгало от радости, наклонил голову в знак того, что он непременно будет...

- А... супруги вашей дома нет, у обедни? - спросил он.

- Дома... Только встает. Знаете, ночной приезд: и она и племянница заспались...

- Так я заеду так через час... поздравить.

- К завтраку милости просим, - приезжайте... Веселее будет, - я очень рад, ужасно рад...

Если бы в мирный кружок офицеров местечка П. внезапно пришла телеграмма о нашествии двунадесяти языков и во время обеда упала бы им на стол бомба - едва ли бы они более переполошились. Приезд племянницы полковника был таким чудесным, рождественским сюрпризом, лучше которого и желать нельзя было. Весть о ее приезде чем свет распространилась по местечку, - и к одиннадцати часам в крохотную квартирку подпоручика Половцева набралось столько народу, что за густыми клубами дыма еле-еле можно было различать взаимно друг друга...

- Сегодня вечером, господа, обязательно катанье тройках! - кричал один...

- Мы спектакль устроим, - кипятился другой, - декорации и все это мигом!

- Маскарад лучше, - предлагал третий, - можно фантастические костюмы: например свиная голова, бутылка, сапог...

- А что господа, - эти праздники даром не пройдут, - соображал четвертый. - Кто-нибудь из нас да женится...

- А не поднести ли, господа, нам ей сообща какой-нибудь подарок при ее отъезде?

- Она едва приехала, а ты уж об отъезде...

- Ах, господа, как я люблю хорошеньких! - щебетал подпоручик, весь сощурившись. - Боже мой, как я их люблю...

Чем ближе подходили стрелки к двенадцати, тем сильнее ажитация охватывала юных офицеров. Они чистили мундиры, осматривали пуговицы, причесывались, пудрились, - один даже завился... Между двумя из них вышли такие крупные пререкания, что дело чуть-чуть не кончилось неприятностью. Майор заметил кому-то, что у него нос неправильной формы и напоминает сливу. Сказано это было конечно в шутку, но тот весьма серьезно заговорил о каких-то "уклонениях и попущениях" по службе. Едва-едва удалось примирить расходившихся товарищей.

До полдня оставалось еще чуть не полчаса. Осташков не мог долее оставаться в душной, накуренной комнате. Он накинул шинель, и вышел к своей тройке, уже давно побрякивавшей у ворот бубенцами. Обойдя внимательно лошадей, и погладив по теплому нежному носу гнедого крупного коренника, он влез в сани и велел прокатить себя до рощи. Тройка завернула назад, причем левая пристяжная на рысях сделала поворот вправо, крепко вдавливая снег мускулистыми ногами, - и понеслась по скользкой дороге, вниз, через мост, мимо церкви - в поле. Осташков подставил свое разгоряченное лицо снежной морозной пыли, щурясь от бившего в лицо ветра, - и мечты радужной вереницей неслись перед ним.

- И вдруг женюсь, - думал он, - и она будет моей женой... Это черноглазая! Как ее зовут, любопытно?.. Есть за ней приданое?.. Вероятно есть, - ведь наш полковник из богатого семейства... Переедем в город. Мне всегда женатая жизнь казалась раем. Утром жена в спальне, в капоте... И главное: сознание, что это неотъемлемая собственность!

раз навсегда заведенный порядок домашнего обихода. Вечерние приемы гостей, - блестящий самовар, светлые лампы, ароматный чай, коньяк, милая, свеженькая жена, - все это так хорошо, празднично... Что в самом деле эта холостая безобразная жизнь... Потом дети пойдут...

Осташков увлекался все дальше и дальше. Воображение рисовало и генеральские эполеты, и золотые сабли, и "Георгия за храбрость"... Уж лес давно начался, и мелькал оголенными стволами старых осин, когда он опомнился и крикнул кучеру:

- Назад! К полковнику!

Когда тройка лихо подкатила к крыльцу, и Осташков не менее лихо выпрыгнул из саней, - ему показалось, что кого-то смотрит через замерзшие окна. Сердце его колотилось, дыханье останавливалось. На крыльце он столкнулся с Половцевым.

- Нет. А ты?

- Идем вместе...

Все еще под впечатлением своей мысли, с сознанием неотразимого сцепления обстоятельств, переступил Осташков порог залы. Он знал, что это один из тех случаев, когда сам по себе человек отступает назад и главным действующим лицом является судьба. Он знал, что идет прямо на встречу существу, с которым уже невидимо связан какою-то неразрывною нитью...

- Аа! - раздался голос полковника... - Очень рад, очень рад...

- Позвольте вас познакомить, - заговорил полковник.

Легкие шаги пошли к нему на встречу. Он поднял глаза.

Высохшая, худосочная дева почтенных лет, с бархаткой на шее, и громадным бутоном на щеке, любезно улыбаясь и выставляя кривые зубы, стояла перед ним.

- Племянница... то есть не моя, - племянница жены, - продолжал полковник. - Monsieur Осташков, mademoiselle Хазенклевер, - так неожиданно и сегодня ночью...

Monsieur Осташков ничего не сказал, только низко поклонился.

Праздники в местечке П. прошли очень скучно...