Пейзажист с лодочкой

Молодые художники ужасно смеялись в то лето над Бурцовым. Звали его "пейзажист с лодочкой". Да если правду говорить - пожалуй и было над чем смеяться.

Жили они все вместе, под Петербургом "на этюдах". Жить художнику на этюде - то же, что кавалерийской лошади на траве: он отдохнет за это время, выровняется, и сил на зимнее ученье напасется. Занимали они одну общую дачу-избу, за которую платили шестьдесят рублей в лето; питались больше простоквашами и подозрительными битками, что готовила им кривая баба, спали на сене и на пледах, - и в конце концов все были очень счастливы. Народ это был молодой, веселый, а главное - питавший самые радужные мечты насчет грядущей славы. Бурцов считался между ними работником хорошим, усидчивым - порядком бездарным и недалеким. Особенно одно обстоятельство укрепило в них это мнение. Обстоятельство это и было именно "пейзажем с лодочкой".

Началось это еще с самой ранней весны. На другой день переезда на дачу, приходит к обеду Бурцов веселый.

- Я, - говорит, - нашел картину. (Он пришепетывал, и поэтому у него очень смешно выходило слово "нашел"; когда он говорил - все смеялись).

Сначала его не поняли.

- Как нашел? Где? Какую?

- Настоящая картина. Там, в кустах.

- Явленная?

Он даже рассердился.

- Натура, - говорит, - такая: сама в раму просится.

- Что же там?

- Лодочка.

Все так и покатились со смеха: он на че как-то присвистнул даже.

- Еще-то что, кроме лодочки?

Он подумал.

- Воздух, - говорит, - горячий такой. А на фоне тростник.

"лодочку". Надели необычайные шляпы, повязали огромные галстуки, взяли в руки дубины и пошли. А Бурцов просит по дороге:

- Только, чур, господа, - вы моего этюда не трогайте.

Ему обещали не трогать.

Привел он их к спуску: между кустами глинистая дорожка куда-то вниз идет. Внизу папоротники - широколистые такие, пышные. Дальше, за поворотом, камень огромный: валун гранитный. Обогнули его.

- Вот, - говорит, - извольте посмотреть.

Смотрят: ручей течет, - по песчаному дну рябью тянется. А на берегу челнок старый, рыбачий, - бочком к песку привалился, а нос высоко вздернул - точно нюхает. Борта у него совсем обвалились, ребра торчат. С одного бока даже плесень хватила. Возле - кирпич, рогожа старая, обломки весла валяются. Ворона на самый нос сесть собирается, хлюпает крыльями, - и никак взгромоздиться не может: гвоздь торчком торчит...

- Вот это и есть твоя картина?

- Это и есть.

Посмотрели, подивовались.

- Что ж, - говорят, - и хуже бывает.

Бурцов обиделся.

На следующий день, он пошел часов в семь утра "на этюд", но ни альбомов, ни ящика не взял.

- Что же ты? - спрашивают у него.

- Я, - отвечает, - сперва приглядеться должен.

Пришел на место и начал приглядываться. Уж очень его зло разбирало, что в нем таланта ни товарищи, ни академия не признают, - товарищи даже титул ему дали: "Тредьяковский от живописи". Он дальше головного класса не пошел, да и головы-то он рисовал какие-то кривые и носатые. Его ужасно обижало, когда профессора говорили, что он приделал Гере свой нос. Что же делать, когда он так "видел", - а "видеть" для художника великое дело!..

Смотрит он на лодочку. Сколько, думает, тонов совместилось на этом бочку: и от неба-то рефлексы, и от песка-то рефлексы, и основной цвет, и плесень, и солнце, и воздух... Ну, как это все уловишь? Самого немца посади - ничего не выйдет. Тут и профессору не совладать. Тут думать надо...

Думал он час, думал другой, все утро продумал. Пришел домой, лег на сено - опять думает.

- Ну что? - спрашивают.

- Да, - говорит, - это задача. Узел Гордиев.

- А ты бы по-македонски.

- Нет, - говорит, - я зубами его распутаю.

- Да что тебя затрудняет?

- Мозгу мало.

- Это мы знаем.

- Нет, не знаете. Потому что у вас еще меньше. Ведь вы не понимаете, что пишите.

- Как так?

- Да так - никто не понимает. И профессора не понимают. И Дюккер не понимает, и Калам не понимает.

- А ты?

Он приподнялся, ткнул себя кулаком в грудь, да как заревет:

- Я, - говорит, - понимаю, что тоже ни черта не смыслю, и что до натуры никогда не дойдешь!..

- Ты совсем никак спятил?

Он подкорчил под себя ноги по-турецки, сидит на пледе, а слезы так по щекам и бегут.

- Ах, - говорит, - вы поросята: какие вы художники! О чем мечтаете? Куда вам вашими красками натуру передавать, - натура-то цветет, сияет, - а вы-то по полотну дрызгаете кистью, думаете: я на холсте увековечиваю "мотивы"... Да и поросята умнее вас... К стыду их я осмелился на это сравнение...

Решили, что надо за ним приглядывать: явно помешанный.

А он на следующее утро опять к лодочке. Сидит и философствует.

- Решаются еще красками это передавать, - да разве возможно!

Зачертил контур лодочки с трех сторон. Тушевочку положил, пальцем порастер.

В воду смотрит, - чешуей такой серебристой она по камушкам сверкает. Ну, как эту рябь передать, ну разве возможно?

Наклонит на одну сторону голову, на другую. Вдруг так весело ему станет.

склизким мохом порос и водоросли от него по струйкам тянутся. Вот это гениально. А то мадонна... Какая там мадонна!

Камушек нарисует, рогожку...

- Вот, ведь, - думает, - положим калоши делать очень хитро. Мне ни за что не сшить, чтобы сидели, как надо, - а, между тем, добиться ведь можно. Ну, двое, трое их испортишь, а в конце концов что-нибудь да выйдет. А непременно выйдет, и даже хорошо будет, если ощущаешь страсть к этому ремеслу. А искусство в чем проявляется? - в форме. А что такое форма? - техника!..

Он даже припрыгнет на рогоже от восторга. Вот, вот оно все дело-то в чем! Работай, работай как вол, - до всего дойдешь...

В ненастную погоду он рисовал синюю юбку, которую брал у бабы и развешивал на веревочке по балкону.

- Это теневой угол, если надо, - лепетал он. - Синее пятнышко, холодное такое.

Он любил дома рисовать, когда кто-нибудь вслух читал. Рисует свой челночок на память во всех ракурсах, а сам слушает. Читали более Жюль Верна и Понсон-дю-Терайля. Иногда, впрочем, читали стихи, и более всего - Лермонтова. Бурцов очень не одобрял литературы.

- Помилуйте, - протестовал он, - в этих писателях кроме таланта нет ничего. А теперь вот "Демон" этот самый. Выдумка, отвлеченное понятие, и без всякого доказательства. О "Демоне" никакого впечатления я и не выношу по прочтении. Так, знаете, что-то красивое. Вот как француз рисует: тут розовенького, тут голубенького, а фончик перламутровый и сюжетик пикантный...

- Чего ты все добиваешься?

- Я? Натуральности, - чтоб у меня образ этот самый говорил. Вот я на чухонку ту смотрю, и так она вся и стоит передо мной. Так и в строчке: выпрыгнула строчка про чухну, и хочу я, чтоб от чухны этой маслом чухонским пахло, нос был бы вздернут и подол так подоткнут. А иначе мне не надо. Вся красота по мне в характере. Вот возьмите челночок мой...

При слове челночок все хохотали. Бурцов супился и утыкался в альбом.

В средине июня он взялся за краски. Рисовал он лодочку, точно из мозаики ее вылеплял. Возьмет краску ножичком и налепит на холст. Потом мешает, мешает на палитре соседний тон, вспотеет весь, комары всего его изжалят, - подцепит опят на ножичек - шлеп на чистое место.

- Если в тон попасть - заиграют, запоют краски-то!

Написал этюд, показывает товарищам. Те глаза выпучили.

- Отчего же небо зеленое?

Он задумался.

- Да, говорит, сразу ничего нельзя. А в натуре так. С первого раза посмотришь, - небо серое, трава зеленая. А приглядишься, наоборот, - трава, ну как есть пепельная, а небо так зеленью и бьет...

Приколотил холст на стенку. Пусть, мухи погуляют, - все равно. Надо сызнова.

Написал сызнова; написал - да и заплакал.

Товарищи его работают с утра до ночи. И нивы, и лужи, и дождь, и сумерки, - все это у них так и кипит под руками. Вся изба разукрасилась. И старуху-бабу списали с ее кривым глазом, и стрелочника с соседней линии, и ночной поезд, и чухонку в воскресном шлыке, когда она идет с ребятенками в кирку, на которой петух сидит, - даже пастора срисовали. А Бурцов все на одном месте, только лицо у него словно просветляться начинает.

К сентябрю месяцу он приготовил сорок три этюда "лодочки", - все с одного пункта.

- Думаю на конкурс пойти, - задумчиво размышлял он. - Очень уж я постиг эту самую лодочку.

Что он "постиг", в этом никто не сомневался. Постиг он и утреннюю холодную полосу розового воздуха, и золотую полоску того места, где солнце взойдет, и пару уток над тростниками. Да, ведь, целое лето просидя, постигнешь.

- Ведь, вот, - замечали не без основания сотоварищи, - играет же в цирке слон на барабане. Зверь совсем несообразный, а постиг тоже.

Когда он на конкурс выставил пейзажик - совет ахнул.

- Мастер готовый да и только!

А он и писал-то, не справляясь с эскизами, на память. Немец-профессор со всех сторон подходил к рамке, и мог только сказать:

- Да, да, это... это неожиданно... Это кисть... да, - это так...

"Совершенство техники молодого мастера, - говорилось про Бурцова в одной газете, - обещает, что из него выработается огромный самобытный талант. От его холста веет непосредственным творчеством. Видно, что он уловил мимолетное впечатление, и, проникнутый вдохновением, умелою кистью зарисовал его. Это не вымученная работа, - это плод истинно-художественного порыва"...

К лету он сделал пять повторений "лодочки" и продал их. Летом он собрался опять на прежнее место.

- Представьте, - рассказывал он товарищам, приезжая на время в город (он нанимал уже отдельную дачу), - представьте мое счастье: челночок все на прежнем месте... Но теперь, как я посмотрел, Господи, - сколько ошибок понаделано в прошлогодней картине. Нет - надо учиться опять заново.

- Да... Ведь, у меня какая теперь подготовка.

- Вы бы другой мотивчик.

- Нет, батюшка, куда тут! Дай Бог с этим справиться.

И пошли на выставках его лодочки, лодочки, лодочки. То с носа, то с кормы, то с боку. Вы, вероятно, много раз их видели: они прелестно писаны, таким чудесным опытным техником. Он за них два года назад академика получил.

"Господин Бурцов избрал себе узкую специальность, - пишут про него, - но зато в своей сфере он не имеет конкурентов. Строгое, тщательное изучение природы свидетельствует об удивительной добросовестности автора. Что же - специализироваться - отличительная черта нашего века".

Теперь он видоизменяет лодочку: рисует при вечернем освещении, и даже, собирается писать при ночном, лунном свете ее же. Он заказал для этого огромный черный ящик, вылепил лодочку из гипса, и освещает ее лампами сбоку, пропуская свет чрез синюю папиросную бумагу. Впечатление совершенно раешника. На днях заехал к нему (конечно отсталый) товарищ, он показывает ему свою камер-обскуру

- Вот, - говорит, - что служит основой искусства: такое тщательное изучение природы.

- А как ты думаешь, - спрашивает тот у него. - Микеланджело и Рембрандт также изучали ее?

Бурцов подумал, посмотрел на лодочку.

1884 г.