Дуся

Не знаю, какую кафедру занимал некогда профессор Блюмберг, - знаю только, что он ее занимал, а теперь не занимает, и живет на покое. Он поселился на Петербургской стороне, в сереньком деревянном доме, который он то продает, то покупает. Домик узкий, поместительный, с зеркальными окнами, палисадником, резными воротами с доской страхового общества 1827 года, и неизменным петухом, ежедневно пролезающим в подворотню. Крыша выкрашена самою лучшею зеленью, которую профессор лично покупал у "Штоль и Шмидта". Через окна с улицы видны гиацинты, левкои, а в широкое венецианское окно кабинета - стеклянные круги машины Гольца, доставшейся Блюмбергу после смерти одного товарища. На дворе целый день ругается с дворником кухарка с засученными рукавами, подоткнутым подолом и маленьким вздернутым носом. Двор чистый, усыпанный песочком. С одного края идет прямая дорожка тротуара и оканчивается у заднего хода, где на крылечке стоит кадка, какие-то ящики с остатками розовых железнодорожных билетов, горшки из под цветов и швабра. Иногда на этом крылечке сидит разноглазый пёсик Белка, очень добрый и глуповатый, питающий большую слабость к кухарке, и потому постоянно сопровождающий ее на рынок. Во дворе - флигель, где живет старушка, чья-то вдова, и никогда оттуда не выходит, все сидит, пружится и охает на постели.

Блюмберг, Николай Иванович, давно обрусевший немец, чуть ли не сын кондитера, старичок небольшого роста, худенький, вертлявенький, бритый, с сухеньким породистым носиком и черными пучочками волос вместо бровей. Глаза у него карие, очень проницательные, и ими он моргает очень редко, вероятно считая это совершенно излишним. Синева бритых губ у него переходит в фиолетовый оттенок. Волосы у него длинные, но жидкие; они как петушиные перья, пегими космами идут от сверкающей чистенькой лысины вниз, и словно клещами охватывают шею и воротник. Ходит он в парусинном пиджачке, целый день, - и халат, не признает совершенно; - разве уж во время болезни облачается в него. Он очень любит пиво, и пьет его раз пять в день, уверяя, что это очень здорово, причем любит сам откупоривать бутылку патентованным штопором в виде рычага. При чтении он надевает очки, но вдаль видит превосходно. Когда он говорит, пучочки бровей у него прыгают вверх и вниз, а изо рта выглядывают крохотные, ровные, довольно опрятные зубы. Смеется он редко, говорит, несмотря на маленькую фигуру, басом. Когда рассердится, нос у него отвисает и начинает клевать. Он очень начитан, у него огромная библиотека, и он ею очень гордится. Вдовеет он давно, очень давно. Жена умерла у него, когда маленькой Дусе было всего два года, а теперь ей девятнадцать. Какая женщина была его супруга, - этого я не знаю совершенно, и никаких сведений о ней дать читателям не могу...

Но Дуся... Ах, эта Дуся!.. Вы только послушайте о ней.

Дуся осталась крохотной девочкой на руках отца, который всю жизнь смотрел на ребят, как на изделия из папье-маше - и не больше. Ему никогда не случалось стоять близко к дому, где был бы маленький ребенок. Его нисколько не могли занимать усиленные подбрасывания мамкой ребенка кверху, и считания прорезывавшихся зубов на гладких деснах. Когда жена, захлебываясь от восторга, говорила ему; "ходит, ходит!" и показывала на приседавшую на диване девочку, он только поигрывал бровями и косил на сторону рот. Оставшись без жены, он возложил все внешнее воспитание на няньку, а сам взялся "воспитывать ее душу". Душу воспитывать он начал с пяти лет. Дусина душа была мелковата. От нее, как от стены горох, отскакивали все отцовские мероприятия. Она была такая бледненькая девочка с недоумевающим взглядом, светленькой косицей на затылке и красными кисточками рук. Когда отец вразумительно толковал ей о том, что такое множитель, и спрашивал - поняла ли она, Дуся переводила глаза с аспидной доски на машину Гольца, с машины Гольца на карниз потолка и уверяла, что понимает. Повторить она, впрочем, никогда ничего не могла: сразу у нее в мозгу ничего не укладывалось. После урока, Николай Иванович сердито шагал из угла в угол по кабинету: его бесила неспособность Дуси. Брови его крутились как пиявки, рот открывался и захлопывался.

- Через пень в колоду, через пень в колоду! - твердил он, хлопая туфлями по клеенчатому ковру кабинета и обдергивая свой пиджачок. - Ведь это что ж такое!

Он с сердцем заводил музыкальный ящик, который наигрывал что-то из Травиаты, и под пискливое его тринканье еще с большим остервенением начинал шагать.

Больше успеха оказывала Дуся в рукодельях. У Николая Ивановича была сестра Ксения Ивановна, худая, остроклювая, головой выше брата, девица лет сорока с походцем, существо очень развязное, страстно любившее театр, и учившееся живописи в академии художеств. Она целые дни мазала нечто невообразимое то в классах академии, то у себя на дому, а вечером упивалась всею душой Росси, Сальвини, и даже Александринским театром. Она-то и оказала влияние на Дусю в рукодельях, так как сама считалась замечательной искусницей.

Первым долгом она выучила ее делать бумажные розетки на свечи, в виде каких-то пушистых шариков, в сущности пребезобразных. Потом выучила ее вырезать абажуры на лампы. За такими полезными занятиями Дуся проводила целые дни. Едва отец оканчивал занятия с нею, она хваталась за ножницы и иглу, и начиналась работа. В ушах ее еще звучали слова отца: Альбигойцы, Авиньонское пленение, Гогенштауфены, а руки с усердием выкраивали "всякую труху". Порою Николай Иванович не выдерживал, и заведя органчик (это обозначало, что он находится в самом скверном настроении), накидывался на сестру.

- Детали, мелочи! - говорил он в такт шлепанью туфлей. - Общего нет, - почвы, - шатанье. Тюк-тюк: из стороны в сторону. Я хочу (он поднимал брови), я хочу, чтоб она не походила на вашу братию... На барынь модных. Лопочут по-французски, по-немецки - и баста. Не хочу, не желаю...

- Ты ее что же, - несчастной хочешь сделать? - спрашивала Ксения Ивановна, потряхивая стриженными завитыми кудрями, подпираясь правой ручкой в бок и слегка помахивая левой.

- Женщиной я хочу ее сделать, женщиной, - точно из картечницы стрелял Николай Иванович. - Я хочу ей кругозор дать. Нельзя же куриным оком на все смотреть. Она под моим руководством должна работать.

- Ты ее засушишь, - пренебрежительно возражала сестра, - ты кроме знания ничего не дашь ей.

Николай Иванович с сожалением смотрел на нее.

- Мы, сударыня, никогда с тобой не сойдемся. Ты артистка, витаешь в эфире. А я этого не понимаю. - голос его все возвышался, глаза прыгали. - Да я не понимаю даже необходимости и обязательности вашего искусства, коли на то пошло... Я сторонник Прудона. Ты можешь там с голых мужиков в академии рисовать, - я этого не одобряю.

Ксения Ивановна вспыхивала.

- Никогда я с мужиков еще не рисовала, я в фигурном классе антики изучаю.

- Ну, уж я там не знаю - антики, или не антики; знаю только, что кабы в свое время замуж вышла, так натурщиками не интересовалась...

К рисованию Дуся способностей не оказывала, чему отец был очень рад. Он сам с трудом мог нарисовать кривой домик, да горбатую даму в модном платье, и говаривал, что антики до добра не доведут. В двенадцать лет, он отдал девочку в гимназию.

- Замкнутое домашнее воспитание - ложь, фальшь, - объяснял он. - Общение с подругами ее разовьет. Они ей то дадут, чего я дать не в состоянии. Пусть походит, к жизни поприглядится. Пусть! Пусть!

Дуся заходила в гимназию. Но ученье пошло плохо. Тщетно отец проходил с нею уроки и ездил к гимназическому начальству. Начальство аттестовало Дусю плохо, и указывало на циркуляры министерства. Николай Иванович горячился:

- Что мне министерство, что мне министерство! Я сам кафедру занимал, я сам занимал. Бесконтрольная кафедра в университете... Да... Без контроля...

Когда он хорохорился, прическа его вздымалась дыбом, и он напоминал курицу, петушившуюся на собаку за цыпленка.

Он был твердо убежден, что в гимназии учат плохо, и совсем не тому, чему нужно: не женщину дают, а верхоглядку. - Из вашего стада! - объяснял он сестре. - Выйдет девка в девятнадцать лет, а точно пятимесячный ребенок.

Дуся осталась на третий год в классе. Николай Иванович завел органчик, и заходил по комнате.

- Это надо перерезать, - говорил он. - Перерезать разом. Диплом вздор, диплом пустяки. Звание нуль, нуль в квадрате. Нужно знание. Точное, определенное знание! Если там учить не умеют, - я тебя стану учить по-своему. Те же пять часов в день. Я докажу им, что значит знание... Можешь в гимназию не ходить. Пустопорожняя трата времени. Да! Она тебе дала то что нужно, - ты постигла дух товарищества, и корпорации: с тебя довольно.

И он подал в гимназию прошение такого содержания:

"Твердо убедившись в безобразном способе преподавания, практикующемся в вверенной вам гимназии, и не имея сомнения в совершенной бесполезности продолжать долее в ней воспитание дочери моей, Евдокии Блюмберг, покорнейше прошу ваше превосходительство распорядиться выдачею обратно документов означенной девицы".

Прошение это он отправил с посыльным в канцелярию, желая избежать объяснения касательно его формы. Дуся осталась дома.

Но пяти часов в сутки отец с ней не занимался. Урок продолжался часа три. В остальное время она почти ничего не делала, даже не читала. Правда, тетка открыла в ней временно удивительные способности к музыке, и она заходила в какую-то школу с портфельчиком, на котором было написано "musique", но и это дело ничем не увенчалось. Таких "барышень с музыкой" на улицах в Петербурге можно встретить видимо невидимо, а изо всех их никакого толку никогда не выходит. Ей весело было ходить или ездить в омнибусе на "ту" сторону: вечное пребывание с отцом, который по утрам никогда не выходил из дома, ей претило. Легкий запах сырости деревянного дома, кисейные занавеси на окнах, попугай в зале, говоривший каждому гостю: "а не пора ли домой?" - все это так давно было ей известно: с самого дня рожденья, и так все это надоело. В дождик и изморозь она, приподнявши юбочку, и захватив свою "musique", отправлялась с маленьким зонтиком прыгать через лужи, поглазеть на витрины Беггрова и Дациаро, переехать через Неву на пароходе, купить какую-нибудь мелочь в гостином дворе, и заодно пробарабанить свой урок по желтым клавишам сомнительного фортепиано. Знакомых к ним ходило очень мало. Посещали Дусю две гимназические подруги, - и то редко: раза три в месяц. Ксения Ивановна, ежедневная гостья, только и развлекала ее. Молодых людей почти не бывало у них; старики, ходившие к отцу, ее не интересовали. Дуся скучала. Ей хотелось общества. Она была, пожалуй, недурненькой девочкой: рыжеватенькой, с серенькими, плутовскими глазками. Кожа у нее была очень беленькая, формы кругленькие.

Однажды Ксения Ивановна пришла к брату насупившись. Она объявила, что желает серьезно поговорить о племяннице. У Николая Ивановича судорожно заиграли брови.

- Что ты намерен с ней делать? - спросила Ксения Ивановна.

- Что? Учить по-прежнему.

- Учить? Когда же конец? Ей девятнадцать лет.

- Век живи, век учись.

- А замуж?

- Замуж? Как замуж?

- Ну, как всегда... Что же ты ее солить что ли дома собираешься?..

- Да ведь ты, сестрица, тоже... в прок...

Ксения Ивановна вспыхнула: - Потому-то я и говорю, что надо о ней подумать.

- Ты бы о себе лучше думала...

Он потянулся было к музыкальному ящику, но сестра на этот раз ему его не дала.

- Я не могу видеть, что племянница гибнет, - говорила она, тряся кудри. - Не могу, не могу...

- Так вы не смотрите, никто не просит, - окончательно взбесился отставной профессор. - Рисуйте своих купидонов, и оставьте мою дочь...

- Не могу оставить, - протестовала она. - Не могу!

- Что же вы от меня хотите, чего хотите? - кричал он, наступая на нее. - Чего вы меня без ножа режете?!

- Ее вывозить надо! - выпалила тетушка. - Ей надо развлечения...

- Так что же вы мне прикажете - на балы, на рауты с нею ездить?..

- Я буду ездить, я, - я для племянницы на все готова! Всем пожертвую...

Николай Иванович вдруг притих и стал соображать.

- Сделайте одолжение! - сказал он, и хлопнул дверью так, что даже машина Гольца издала какой-то звук.

Итак, Дуся стала выезжать. Сперва ее повезли на елку, потом на костюмированный вечер. Ксения Ивановна объявила профессору, что ему необходимо поехать куда-то с визитом, но тот наотрез отказался, оказав, что фрак у него вытерся, нового он делать не намерен, а в сюртуках ездят на вечера одни хамы. Сестра возразила, что он ставит ее в неловкое положение, но он ей сказал, что она сама себя в неловкое положение ставит, а он тут не причем. Пришлось сделать несколько туалетов.

- Пф... Пф! - фыркал он, смотря как тетушка ползала по полу вокруг нового платья Дуси, и, вынимая изо рта булавки, подкалывала что-то внизу. - Глупость какая! Зачем этот курдюк сзади? Перед весь на боку.

- Мода! - пожимала плечами Ксения Ивановна.

- Мода на дур! Нечего сказать, - урожай, урожай!

Впрочем, он никогда не перечил сделать дочери новый костюм. Он даже как будто с удовольствием выбрасывал деньги из стола, отдергивая от них пальцы с такой быстротой и гадливостью, словно они были зачумленные.

- Молодость! - скривив рот в улыбку, говорил он, - молодость! Дань молодости. Непременно надо юродствовать. Как же, - без этого нельзя!..

Когда дочь уезжала, он раскладывал гранпасьянс, смотрел бесцельно в стену, читал. В определенное, строго определенное время пил чай и затем в одиннадцать ложился, бормоча про себя:

- Мода, мода, - как же: нельзя без этого!

Порою он вглядывался в побелевшее личико дочери, когда она вставала в третьем часу дня, воротившись накануне под утро. Он дергал плечами, разводил руками, но не говорил ничего. Уроки шли совсем не регулярно.

- Что же будет дальше? - приходило ему на ум. - Ну, вот она ездит. Ну, подцепит какого-нибудь чиновничка, - ну и это все? Черт знает, что такое!

Он давно примирился с мыслью, что дочь пороха не выдумает. Но и отчаянной пустоты какого-нибудь чиновничьего кружка он не мог переварить. Раз он не выдержал, и в упор спросил у дочери:

- Ты, сударыня, что же намерена делать?

Барышня такого ответа не ожидала, и широко-изумленно раскрыла свои светленькие искрящиеся глазки.

- Твоя тетка хочет тебя спихнуть замуж. Это, мать моя, не трудно, - да прок-то какой?

- Я папа, не хочу замуж, - попробовала было она протестовать.

- Что? что? - закричал отец, - врешь: хочешь! Такой дуры нет, которая бы замуж не хотела. Это закон природы. Это надо... А только я тебе говорю, что за шушеру тебя не отдам... Ни денег, ни приданого! Так и знай. И тетке скажи так. На свадьбу не приеду, и не зови...

- Да я и не думаю пока...

- А ты должна думать. Пора самостоятельной быть, сударыня. Нельзя весь век как кукла на пружине вертеться. Трин-трин! Кто-нибудь машинку вертит, а она-то во все стороны ручки растопыривает...

- Что же мне на курсы поступать?.. В гувернантки идти?..

- Не знаю, сударыня, - только не шалберить. Что хочешь делать, только не шалберничать. Исход надо чтоб был, - у всего должен быть свой исход, пункт, точка, цель, куда стремишься. А бессознательная жизнь, - это скотство!

- Так ты совет мне дай.

- Ни за что! Зачем я тебе буду навязывать свои убеждения? Ведь не соска у тебя во рту. Сама поверти мозгами. Нельзя же весь век идолом сидеть: Машка, подай то, сделай то... Нынче, принцессы и те сами сморкаются... Ну, словом я хочу, чтобы ты за что-нибудь взялась... Нельзя весь век играть на домашних спектаклях. (Дуся только что перед этим, первый раз в жизни, сыграла барышню в каком-то водевиле). Скажи мне прямо: что хочешь? Хочешь портнихой быть? - благословлю обеими руками. С Богом! Корректуру держать, переводить? - сделай одолжение. Хоть сапоги шей. Только дело, дело, и дело...

"Кушать подано!" На это он отвечал постоянно: "А! Хорошо! Сейчас! Позвать барышню!" Он шел в темную столовую с неизбежным буфетом под воск и неизбежными подносами по стенам с горельефами всякой дичи. Он подходил к закусочному столу, выпивал большую, очень большую порцию водки из серебряного стаканчика с вензелем, и закусывал балыком или анчоусами. Других закусок он не признавал. Суп он ел не иначе, как со швейцарским сыром вместо хлеба, и каждое кушанье запивал хересом. Пиво он пил под конец обеда, только после жаркого. За обедом он любил хранить суровое молчание, и недовольно взглядывал на дочь, когда та начинала заговаривать.

Раз, середи зимы, он вышел к столу в очень хорошем настроении и даже щипнул дочь за подбородок, прежде чем подошел к водке. У Дуси как-то особенно ярко горели глаза, так что и отец заметил.

- Что с тобой? - сказал он закладывая себе за ворот салфетку и тыкая вилкой в корзинку с хлебом.

- Я хочу с тобой поговорить, папа.

Кусок хлеба так и замер на вилке у профессора. Первый раз она заявила желание о чем-то заговорить с ним. Он покрутил ртом и объявил, что готов слушать.

- Ты недавно говорил мне, что желаешь самостоятельного труда от меня...

Старик прищурился. Дочка, очевидно, собиралась сказать что-то давно у нее назрелое на душе. Грудь ее порывисто вздувалась и падала. Румянец то проступал, то сбегал на нежных щечках.

- Я решила, избрала себе деятельность.

Отец старательно ел суп и не отрывал глаз от фрикаделек, кружившихся на дне тарелки. Он только проговорил: "Ну?"...

- Ты, может быть, удивиться, папа... Но я решила это бесповоротно...

Правда, у нее в глазах светился какой-то упрямый задор. Руки дрожали: одна судорожно поигрывала ложкой, другая сжимала складки платья.

- Ну? Ну?.. - повторил отец.

- Я хочу... на сцену...

Старик замер. В упор посмотрел на нее. Поднялся с кресла, опрокинул не торопясь на скатерть недоеденную тарелку супа, и сказав: "ага!" вышел из комнаты.

Обед остался недоконченным. В кабинете слышалось тренканье из Фенеллы и шлепанье туфлей. Дуся тоже не обедала. Она сидела у окна и смотрела на сырые сумерки и бледную луну, катившуюся по влажному небу. Когда совсем стемнело, дверь кабинета отворилась и Николай Иванович, мягко перебирая коротенькими ножками, вылетел оттуда. Подойдя к дочери, он остановился и заложил руки в карманы.

- Ведь ты шепелявишь? - сурово сказал он.

Она молчала.

- Актриса! Шепелявит! Актриса!

Он повернулся на пятках, и опять заперся у себя.

К чаю он вышел улыбающийся, и перед дочерью расшаркался, сказавши: mademoiselle! Чаю он пил много: стаканов пять, со сливками. Дочь не проронила во все время ни слова.

- Очень рад, очень рад, - сказал он уходя к себе. - Только в тебе таланта нет ни на грош, - я ведь знаю. Где тебе! Скажите, пожалуйста, Рашель! Ох! На Петербургской стороне - Рашель...

- Видишь, - вот тебе Рашель, - посмотри, посмотри внимательно.

В узенькой золоченой, засиженной мухами рамке, висела желтенькая литография, изображавшая стройную женщину с серьезным жидовским лицом, в греческом невозможном гиматионе и с прелестными ручками. Внизу было подписано: "Souvenir de Rachel".

- Ну, теперь смотри сюда, - проговорил он, словно Гамлет, показывающий королеве образы обоих братьев. - Смотри! - он подвел ее к зеркалу. - Хороша! Ристори! Шепелявит... - и вдруг прибавил:

- Очень рад, очень рад... Только пожалуйста помимо меня, - к тетеньке, к тетеньке!

В сущности, хотя и не формальное, но разрешение было дано. Ксения Ивановна решила, что было бы безбожно зарывать талант в землю, а так как знакомых у нее была бездна, то она втиснула племянницу куда-то в "залу" - в одну из тех зал, которые чуть не десятками развелись за последнее время в Петербурге. Залы эти при клубах, отелях, благотворительных заведениях, процветают и до сих пор, собирая обильные дани с невзыскательной разношерстной публики, посещающей их весьма рьяно. На этих клубных сценах, по уверениям голодных рецензентов, развиваются молодые таланты. К сожалению, зачаточное развитие этих талантов дальше зародыша так-таки и нейдет, несмотря на панегирики ценителей. Что Дуся шепелявила, - для местного антрепренера это ничего не значило, он даже находил это очень приятным, для разнообразия. "Ведь и в жизни часто шепелявят. На сцене это - реализм". Но главная причина, почему антрепренер ухватился за нее обеими руками, заключалась в том, что она не брала "разовых" - играла бесплатно. Чтобы поощрить девочку, он даже напоил одного репортера, и просил отозваться снисходительно о дебютантке. Репортер напился в лоск, и потом уверял всех встречных, что игра дебютантки способна тронуть истинного театрала. Ксения Ивановна с торжеством привезла номер газетки брату...

- Что, я говорила, говорила, - лепетала она.

Николай Иванович не был на дебюте. Он развернул газету. Как раз после дневника приключений, где рассказывалось об укушении крестьянского мальчика Ивана Трофимова, 13-ти лет, неизвестно кому принадлежащей собакой, и о пожаре в слесарном заведении Павлова, поместилась заметка о Дусе. "Нам давно не приходилось выносить такого отрадного впечатления, - писал рецензент. - Счастливая сценическая наружность, умеренная жестикуляция, превосходная дикция, и приятный тембр голоса - могут сделать дебютантку украшением любой сцены. Мы предсказываем ей блестящую будущность". Далее шел отчет разбирательства у мирового судьи истории о краже штанов на Сенной площади, - и это к делу уже не относилось.

- Дуся играет в будущий четверг "Соль супружества", - надеюсь, ты будешь? - говорила с победоносным видом Ксения Ивановна.

- Я? С какой стати?

- Да ведь ты отец? Неужели тебя не занимает успех дочери.

- Клубный? Да провались она к черту, - я очень рад буду. Мало у нас еще фигляров? Еще понадобилось? Очень нужно! Езди, смотри, вози ее... Я не запрещаю. Но самому ехать в ваши кабаки, - Бог миловал! Скажите, Тальмы какие появились, Гаррики!.. Ах! Скажите!

- Да ведь в газетах пишут! - попробовала было оппонировать тетенька.

- Свистун писал, стрекач, да и тот, пожалуй, в белой горячке. Делайте что хотите, оставьте меня в покое... Пожалуйста оставьте...

Наверно не могу сказать, но кажется Николаю Ивановичу не было особенного труда удержаться, и не смотреть на дебюты дочери. Он имел такой философический взгляд на жизнь, ему такой мелкотой казались все эти рецензенты, спектакли, вся эта клубная сутолка. Про дочь он думал: "Может у нее, действительно, есть там какой-нибудь талант. Скрытый, что ли... Как он там у них называется... Скрытый, гм... Скрытый теплород. Гаррики!.."

В газетах упоминали про Дусю часто, особливо в уличных листках. "Молодая, талантливая артистка "наша даровитая любительница", "огонек неподдельный", "серьезная обдуманность роли" - такие отзывы подзадоривали в отце любопытство. Но он все-таки отговаривался, уверяя, что никогда в кабаки не ездил и не поедет. Однако раз Ксения Ивановна все-таки его уговорила.

- Не в клубе, а в зале благотворительного общества, - ораторствовала она. Там совсем по-семейному, в тесном кружке. Публики всего двести пятьдесят человек, больше не помещается... В буфете нет водок... Бывают только по рекомендации знакомые.

Газетки напечатали анонс. "Тогда то и там-то кружком любителей драматического искусства будет дан спектакль. Главной пьесой вечера пойдет комедия "Фофан", с талантливой г-жей Карениной (псевдоним Дуси) в главной роли". - Николай Иванович был взбешен чрезвычайно.

- "Фофан", "Фофан"! - твердил он. - Милое заглавие, приличное. Чем ваша дочь занята? "Фофана" играет! Где играет? - в "Фофане". Какая ее лучшая роль? - "Фофан"!.. Скажите, - талант!.. По Сеньке шапка, по шерсти кличка!.. Прекрасно, рекомендую...

то ни было.

Ехать приходилось далеко: с Петербургской в Измайловский полк, где находилась "благотворительная зала". Дуся с теткой уехала туда часа за два. Подъезжая к "театру" и увидев возле двух зажженных фонарей несколько карет, профессор вдруг струхнул. Глядя на высаживавшихся из карет и саней барынь в меховых ротондах, из-под которых мелькали светлые платья, и на каких-то усатых господ в цилиндрах, он вдруг понял, что все они съехались смотреть его дочь, что афиши уж напечатаны, и что вот-вот сейчас начнут играть, - и вся толпа эта может зашикать, засвистать, - и она, маленькая Дуся, красная, в слезах, с румяными ушами, кинется где-нибудь в уборной ничком на диван, скрывая в наваленные юбки и корсеты загоревшееся стыдом лицо. Его так и кольнуло в сердце. Он сердито сбросил свою шубу на руки какого-то унтера, от которого невыносимо несло водкой, сердито сунул в карман нумерок от платья, и стал подниматься по лестнице во второй этаж, между двух шеренг каких-то юнцов во фраках с кокардочками. Юнцы этими кокардочками, по-видимому, чрезвычайно гордились, и то и дело смотрели, крепка ли шпилька. В дверях у Николая Ивановича спросили билет и потом торжественно повели в первый ряд. Юноша, служивший ему проводником, обладал необычайно длинными ногами, и кажется еще длиннейшими вихрами на затылке. Когда он шел, они раскачивались, как перья балдахина, - торжественно и систематично. Зала была освещена уже давно: ярко-синяя занавесь так и резала глаза во всю силу колера. Публики набралось количество изрядное. Все это были очевидно туземные обыватели, ходившие "в залу" с чадами и домочадцами, имевшие свои специальные взгляды на искусство. Оркестр заменял какой-то субъект с превосходными усами и удивительно-телячьим выражением глаз.

Перед самым началом, в зале, очевидно, произошло нечто вроде события: приехал какой-то молодой белявый господин и задрав голову, прошел, ни на кого не смотря через пенсне, в первый ряд. Кокардочки засуетились и зажужжали как в улье. Потом гуськом, с благоговением потянулись издали смотреть на чудище, а тот небрежно пожал руку двоим - (чуть ли еще не левую подал!) и развалившись, насколько позволял стул, уставился на рампу.

Против ожидания, Николая Ивановича, - Дуся еще играла ничего, туда-сюда, даже старалась не шепелявить, хотя язык ее очень плохо слушался местами, и выговаривал совсем не те слова, какие думала сказать его хозяйка. Но публика была очень довольна. Она смотрела на все происходящее на сцене с радостным изумлением; судя по лицам многих, можно было подумать, что они только что к вечеру свалились с луны, и в первый раз слыша человеческий голос, тают от блаженного восторга. Появление Дуси вызвало, говоря словами Шекспира, "бурю, и даже некоторым образом стон". Она очень развязно и весело скакала по сцене, махала руками, насколько позволяли ей кости и мышцы, и каждый энергический жест был встречаем ропотом одобрения; порою она зачем-то подпрыгивала довольно высоко кверху, отчего ей начинал хлопать даже белявый сосед Николая Ивановича. Когда же опустили занавес, то восторг залы был настолько невыразим, что многие должны были прибегнуть к усиленным средствам: стучать стульями, а один сапер даже взялся за ножны и хлябал в них саблей.

- Действительно, талантливое явление, - строго заявил белявый, обращаясь непосредственно к Николаю Ивановичу. - Я думал, что так - пустое болтают, а оказывается, - выходящее из ряду вон явление. Это событие!

- То есть почему же событие? - пошевеливая бровями спросил тот.

Белявый вдруг скис совершенно.

- Я рецензент, - он назвал тот орган, где был рецензентом.

Несомненно, что этим он хотел сказать все: авторитет его в силу этого должен был быть незыблемым. К сожалению, он попал на Николаи Ивановича, а не на простого слушателя.

- Да какое же это событие? - неумолимо спрашивал он.

- Она исполняет эту роль дивно! Идеально...

- Хоть бы архи-идеально, - что же это за событие?

Рецензент сделался еще суровее.

- Не знаю-с. По-моему, все, что превосходно, что доказывает выработку, то и хорошо...

- Значит и блохи ученые могут быть идеальны? - приставал Николай Иванович.

- Значит.

Николай Иванович освирепел в свою очередь.

- Не могут-с, не могут-с! Блоха останется блохой, как ее ни дрессируй. Скажите, заслуга какая! Блоха, вместо того чтобы прыгать - пешком ходит, карету возит! Да разве это надо? Ваши француженки приезжают, "Фру-фру" играют, - да разве это заслуга? Черта ли мне в том, что она играет идеально! Играет она ерунду, - вот что! Да что она ни делай - все же она блохой останется, потому что "Дама с камелиями"

- Однако! - процедил рецензент, крутя головою.

- И на таких блох внимание обращать - нельзя, недостойно порядочного человека. Этому уличная пресса способна кадить, - так ведь она нам не указ. Я бы всех этих наших Гарриков с пиесами их вместе помелом, помелом со сцены!

Ксения Ивановна подскочила к брату: - Nicolas, что с тобой, - на тебя внимание обращают...

- Я принимаю ваши слова лично на свой счет, - заметил рецензент.

- Напрасно-с, - я вас совершенно не знаю, а говорю о пишущей братии вообще. Да-с.

Вокруг собралась толпа; рецензент силился скорчить не то презрительную, не то снисходительную улыбку. Николай Иванович махал своим фуляром.

- Современные вкусы публики, - попытался белявый...

- А вы думаете, у публики вкус есть... Ох, наивность какая... У них-то? - он повел рукой на толпу. - Панургово стадо. Один баран через борт хлюсть, и за ним остальные: хлюсть-хлюсть в воду.

Улыбка появилась кой у кого. - Ксения Ивановна шептала про себя: Nicolas, Nicolas!..

- Фофана смотреть: интересно, как же! Очень нужно!.. Нет уж, - наслаждайтесь одни...

Он направился к выходу...

- Nicolas, - второй акт, прелестная сцена, - вопияла молящим шепотом Ксения Ивановна.

Но профессор неумолимо шел к выходу среди расступавшейся, улыбающейся толпы.

- Nicolas, ради будущности дочери!

Но он все-таки уехал.

Дочь вернулась домой расплаканная: она имела большой успех, а отец не пожелал даже остаться до конца. Ей ужасно хотелось сделать ему сцену, но он не доставил ей этого удовольствия, а засел в кабинет, и завел орган. Туда и чай ему подавали. Когда Ксения Ивановна попробовала к нему толкнуться, он только ей крикнул:

- Фофан, фофан, фофан!

- и вдруг не дают ему распуститься полным цветом!

Еще больше ей пришлось в этом убедиться на следующий день, которому суждено было стать роковым в ее жизни.

талии, и с безукоризненной шляпой в руках, - он отрекомендовался господином Сердоликовым, и первый протянул руку Николаю Ивановичу. Николай Иванович, только что повязавший салфетку, что-то буркнул про себя, и даже не пригласил его садиться. Он начал объяснять в самых изысканных выражениях, что давно считал за честь познакомиться с отцом такой талантливой артистки и прочее.

- Ну уж это, сударь мой, очень печально, если знакомство со мной вам интересно только ради моей дочери. Таким знакомством я не интересуюсь нисколько.

о дочери и ее ангажементе, ибо он антрепренер такого-то театра.

Дуся вспыхнула от восторга, и заговорила с ним с тою же развязностью и наивной фамильярностью, которая всегда дается сценой и закулисными нравами. Николай Иванович все свое внимание устремил на херес, и не проронил ни слова. Гость говорил о том, что он был бы очень счастлив, если бы Евдокия Николаевна согласилась принять на лето ангажемент в его загородном театре.

- Об условиях вы не беспокойтесь... я не постою, - мягко говорил он, и даже голову склонял набок. Я уверен, что при ваших данных, вы произведете самое благоприятное впечатление на публику и сделаетесь любимицей... Я вчера вас видел в "Фофане".

Старик поднял голову. Сердце Дуси так и замерло.

- Она играть у вас не будет, - спокойно сказал он.

- Смею спросить - почему?

- Я не хочу.

- A-а! - Сердоликов с благоговением наклонил голову и даже закрыл глаза. Теперь его лицо приняло вид сплошной лепешки.

- В таком случае, - серьезно сказал он, опять выпуская глаза наружу, - мне остается только извиниться, что обеспокоил.

Едва он вышел и дверь за ним затворилась, с Дусей сделалась истерика.

- Ты губишь мою будущность, губишь! - сквозь рыдания говорила она... - Он ко мне приехал, он мой гость, а ты его так... Это ужасно, это невозможно...

И опять слезы и всхлипыванье.

этого совещания был разговор Дуси с отцом. Она пришла к нему бледная, словно вся в лихорадке.

- Ты говорил, что я должна быть самостоятельна. Ну вот я теперь тебе объявляю, что я хочу, - слышишь - хочу быть на сцене и никакими силами ты не заставишь меня отказаться от этого...

- Никогда! Пока ты у меня в доме - я этого не допущу...

Он пошел в кабинет, завел шкатулку, и когда она заиграла, шмякнул ее об угол так, что валик выпал, цепляясь шпильками за скатерть.

- Гаррик, Гаррик, Гаррик! - повторял он...

Дуся пошепталась с теткой и переехала к ней. Отец выдал ей свидетельство на жительство, но больше смотреть ее игру не поехал. Он остался один, и, как кажется, даже этим доволен.

И представьте, - Дуся теперь известность на частных сценах, хотя и шепелявит! За ней ухаживают мрачные провинциальные актеры и розовые поручики, когда она останется болтать после спектакля. У нее совсем жанр актриски. Она хохочет громко, не прочь от тривиальности и двусмысленности. Кокетничает тем, якобы у нее нет кокетства, а сама выставляет носок, своей, действительно, хорошенькой ножки. Она очень заглядывается на красавца-брюнета, какого-то адвоката, правда, женатого, но ведь на это нынче не смотрят. Адвокат также поглядывает на нее: он большой любитель рыженьких.

Все счастливы, благополучны, - чего же еще?..

1883 г.