В лесу

Петр Гнедич

Лесною тропинкою, на мохнатой лошадке, ехала амазонка. Было ей лет под тридцать; сидела она на седле весьма уверенно и смело. Следом за нею ехал господин одних лет с нею, черноусый, черноглазый, с раздувающимися ноздрями, с разгорячённым ездою лицом. Они ехали самою чащею, пронизанною тонкими иглами золотых лучей вечернего румяного солнца. Он смотрел, как светлая тень от листвы водопадом скользила по её синей амазонке и караковой лошади. Он смотрел, как упруго охватила материя её плечи и как плавно колышется она на развалистом ходе лошадки.

- Лизавета Борисовна! - крикнул он.

- А? - отозвалась она.

- Зачем мы тут едем?

- Здесь хорошо. Смотрите, какая прелесть...

- Скучно: я вас не вижу.

Она засмеялась, и повела хлыстом вокруг.

- Неужели вам это не нравится?

- Очень нравится, но только я вас не вижу. Вы в тысячу раз интереснее всяких пейзажей... Что вам за охота...

Её лошадь перепрыгнула какую-то яму.

- Ещё новость! - пробормотал он, - перескакивая вслед за нею.

- Скоро будет прямая дорога, - обнадёжила она.

- Я езжу с вами только для того, - говорил он, - чтобы быть с вами глаз на глаз. У вас дома целая кунсткамера всяких ушей. Только и поговорить, что на таких прогулках, а вы целые полчаса ездите по каким-то трущобам... Вчера шёл дождь, не ездили, сегодня поехали - а что толку?

Она слушала как-то одним ухом, слегка поворотив голову.

- Сейчас мы выедем на прямую дорогу, - повторила она, - вот за этим поворотом.

За поворотом, правда, оказалась дорога.

Он продвинул лошадь вперёд и сравнялся с нею. Она на него посмотрела с любопытством.

- Что? - спросила она.

- То, о чём мы говорили прошлый раз?..

- Вы удивлялись, отчего я не выхожу замуж?

- Да.

- Не хочется.

Он никак не ожидал такого ответа.

- Но ведь вы же за покойного вашего мужа вышли?

- От того-то больше ни за кого и не пойду.

- И за меня?

Она помолчала.

- Нет.

Он совсем стал маленьким на седле, точно в футляр ушёл.

- Можно узнать причину? - глухим голосом сказал он.

- Да и причин тоже никаких нет, - возразила она и прибавила. - Знаете, там опять пойдут камни, тут можно поднять галопом.

Она ударила своего конька; тот с места поскакал. Его лошадь, точно в дышло запряжённая, пошла равномерно рядом: он даже до поводьев не дотронулся.

- Чего она вертится! - думал он, смотря с остервенением по бокам.

- Какой он смешной! - думала она, искоса взглядывая на него, но больше обращая внимания на лошадь.

- Смотрите, телега! - сказал он, - держите.

Они опять поехали шагом, огибая с двух сторон кланявшегося мужика с трубкою и бабу, пугливо обнявшую какой-то мешок.

- Ну-с? - не отставал он.

- Это по евангельскому тексту?

- Может быть. Да и зачем нам жениться? Мы друзья с вами, видимся каждый день... Пожалуй, если будем видеться чаще, надоедим друг другу. А главное - ну чего ради я лишусь свободы?

- Как лишитесь? Да разве я вас за решёткою буду держать?

- Конечно за решёткою! - весело ответила она. - Нет мужа, который бы дал жене свободу; впрочем, и прекрасно, что нет: если нам свободу дать полную... я не знаю что выйдет...

- Да ничего не выйдет.

- Поверьте мне, женщина всегда должна над собою чувствовать дамоклов меч. Ей и страшно, что она под ним живёт, и как-то мучительно сладко.

Он засмеялся.

- Первый раз встречаю женщину, которая так откровенна...

- А вы, продолжала она, - вы хуже всех, - вы таких решёток наставите...

- Господь с вами, что вы!..

- Да вы подумайте только: - что я теперь для вас? - ничего! А вы Бог знает что себе позволяете. Вы меня ревнуете ко всякому студенту, к каждому мужчине, с кем я говорю. Что же будет, когда вы приобретёте супружеские права?

- Ах, до чего вы меня не понимаете! - воскликнул он. - Да, я теперь именно потому и ревную, что вы мне не жена. Я знаю, что после ужина мне подадут лошадь, я сяду и поеду к себе, а вы останетесь с двумя тётушками, будете с ними целоваться, потом пойдёте к себе спать...

- Ну, и что же? - спросила она.

- Нет, вы слушайте, как я представляю себе это. На одной тётушке жёлтый чепец, на другой - лиловый. Обе сидят важно и кряхтят. Вы подходите к одной; она вас крестит, говорит: "Спи, Лизуточка; спи моя радость". Другая так целует, что даже присасывается к вам, и говорит: "Господь над тобою, Лизуночек". Вы приходите к себе, начинаете раздеваться. Постель у вас холодная, чистая. Вы расстёгиваете лиф...

- Нельзя ли без подробностей.

- Нельзя! Вы раздеваетесь; если дело к осени - надеваете кофточку (летом верно вы спите без кофты), причёсываетесь, делаете букольки на ночь, ложитесь в кровать. Простыни такие холодные, и вам приятно. Вы вытягиваетесь, закидываете руки за голову: руки у вас такие белые, сочные, вкусные, мягкие... Зачем вы отворачиваетесь? Я правду говорю... Потом вы начинаете читать Доде, Мопассана или что-нибудь в этом роде. Потом тушите свечку, закрываете глаза и засыпаете. Это возмутительно, это ужасно!

В доказательство того, что это ужасно, он вытянул хлыстом лошадь, и сейчас же её сдержал.

- Что же тут ужасного?

- А то ужасно, что я в это время, как сумасшедший, рыщу по полям, извожу вконец свою лошадь...

- Не могу! Сил нет. Вы такая молодая, красивая, умная, чего пропадаете даром?..

- Как пропадаю? - изумилась она.

- Ну, да, - чего вы киснете среди тётушек?

Она вдруг вспыхнула и отвернулась.

- Это возмутительно, - продолжал он. - Замуравить себя в такой компании, монастырь завести такой. Уж ложились бы, по обету, на один бок, и не вставали бы тридцать лет, - я такого схимника видел. Или в столпницы записались бы. Это ведь неестественно, это возмутительно!

У него даже пузыри вскакивали на губах, так он возмущался.

- А были бы вы моею женою, - да Господь с вами: кокетничайте сколько угодно, с кем угодно. Я знаю, что вы моя, что после ужина, как бы то ни было, вы придёте в свою комнату, а ваша комната и моя - это одно и то же. Теперь, когда вы сердитесь на меня, самое ужасное - что вы не говорите со мною, избегаете меня. А тогда, волей-неволей, вы придёте ко мне, и я всё вам скажу...

- Ну, вот, - воскликнула она, - это и есть стеснение; теперь, если я не хочу вас видеть - я и не увижу, а тогда - я обязана придти к вам, вот этого я и не хочу. Теперь, если я не подхожу к вам - вы ничего не смеете сказать, а тогда - попробуй я тогда не пойти к вам, а велеть оседлать лошадь, да и ускакать куда-нибудь... Вы меня на дороге поймаете, да ещё как - за косу!

Оба засмеялись.

- Видите, - сказал он, - я полагаю, что если бы вы были моею женою, то нам положительно не из-за чего было бы ссориться. Теперь я злюсь на то, что мне не всякий день удаётся вас видеть, что неприлично мне ходить следом за вами из комнаты в комнату, что неловко сидеть у вас целый день в будуаре. А тогда ведь все эти обстоятельства будут удалены. У нас причин-то к ссоре не будет.

- Ах, Боже мой, поверьте, вы сумеете найти тысячи причин да ещё каких самых глупейших, чтобы придраться. Проживём летом месяца два здесь, в глуши, - надоем я вам ужаснейшим образом, и будете вы ко мне на каждом шагу привязываться. Вас будет злить мой голос, моя походка, вы будете спрашивать, отчего я так глупо улыбаюсь...

- Я? - с ужасом воскликнул он.

- Да... Я вас подойду поцеловать, а вы подставите щеку из милости, - на мол тебе подачку, убирайся только.

Он даже затрясся со злости на седле.

- Я, чтобы я?.. О, вы меня не знаете. Вот что я вам скажу... Ну, можете ли вы мне надоесть?.. Люди - пренелепое создание: вы знаете, тут что-нибудь из двух...

- Однако и последовательность у вас мыслей! - засмеялась она.

- К чёрту последовательность! - крикнул он. - Тут что-нибудь из двух: пьёт человек целый год херес, потом бросает. "Помилуйте, - говорит - он мне ужасно надоел, изо дня в день целый год". Другой пьёт его пять лет. и говорит: "Помилуйте, я к нему привык".

- Это называется, - ответил он, - аксиомою: если женщина не захочет чего понять, то упрётся, как...

- Как осёл, - подсказала она.

- Как ослица, - полуулыбнувшись поправил он, - как ослица... Валаамова, потому что та говорила.

- Ведь это уж дерзости пошли, - заметила она.

- Да я ещё не того вам наговорю, - подтвердил он.

- Merci, я не желаю слушать.

Она хотела пустить лошадь вперёд, он удержал её под уздцы.

- Я вёл к тому, - говорил он, плохо понимая, что он говорит, еле связывая слова, - я хотел сказать вам, что я привыкаю к той обстановке, в которой живу, и она мне не надоедает.

- Радуюсь за вас, - сдерживаясь ответила она; он начинал её злить.

- Я не знаю, что вы нашли во мне дурного...

- О, вы идеал! Совершенство во всех отношениях. Вас надо под стеклом держать ради редкости. Только вот что я вам скажу: если вы теперь такой, - вы посмотрите на себя: глаза горят, губы раскрыты, брови сдвинуты - вы меня чуть зарезать не готовы; ну, что бы это было, если бы вы были моим мужем?.. В том-то и беда, друг мой, что у вас у всех убеждение сложилось, что вы властители мира, а мы - существа, созданные для вас... Как наш священник отец Иван говорит: "Хорошо быть женатым: придёшь домой - жена, самовар"... Вы ведь для самовара женитесь, чтобы вам тепло было. Вы и любите-то все из эгоизма, и подарки-то жене дарите за то, чтобы она вас любила...

- Какой цинизм! - пробормотал он.

- Цинизм! - передразнила она. - Скажите пожалуйста, а если жена ваша заведомо живёт с вашим приятелем и вас терпеть не может, - вы будете ей через день подарки возить, как бы её ни любили?

- Да это очень естественно, - протестовал он.

- Все вы эгоисты, у всех у вас самолюбие выше головы, все вы дрянь препорядочная. Пустите, - я хочу вперёд...

- Нет, я не пущу, - со злостью ответил он, заслоняя дорогу.

Она вдруг круто повернула назад, ударила коня по шее, и во весь дух понеслась по дороге.

- Лизавета Борисовна! - кричал он, во всю прыть догоняя её. - Лизавета Борисовна!

Она не слушала и скакала вперёд. Он шпорил свою лошадь насколько мог. Вот она всё ближе, ближе, вровень с ним.

Она не слушала.

Он опередил и круто стал поперёк дороги.

- Куда вы едете?

- Домой. Пустите.

- Не пущу.

Она попробовала взять в влево, но он загораживал проезд всем телом лошади.

- Не пущу; кончимте разговор.

Краска бросилась ей в лицо, губы сжались, глаза вспыхнули.

- Вы меня сейчас пропустите, - тихо и настойчиво сказала она.

Он вызывающе смотрел на неё, выпрямившись на седле и даже как будто улыбаясь.

Она вдруг подняла хлыст, между бровей явилась складка, углы рта опустились. Такою он никогда её не видал.

- Дайте дорогу!

Он покачал головою.

- Нет!

Он невольно провёл рукою по шее: что-то было больно и вздулось. Он точно не понял, что произошло, постоял с минуту, и тихою рысью поехал вслед за нею. Он не видел её, только приостанавливаясь слышал, что сухие ветви трещат под копытами.

Вот, наконец, мелькнула она. Тихо едет, и голову понурила. Лошадь идёт с каким-то недоумением: она не привыкла ходить шагом по такой дороге.

И вот они опять рядом, и оба молчат.

- У вас подпруга расстегнулась, - сказал он.

- Надо подтянуть, - сказал он.

- Надо, - ответила она.

Он привязал свою лошадь и подошёл к ней. Она высвободила ногу из стремени и сняла другую с луки́. Он протянул к ней руки.

- Как вам не стыдно доводить меня до этого, - сказала она, всё ещё сидя на лошади. - До чего я дошла, мне самой себя стыдно... Гадкий!..

Так он и снял её с лошади.

Источник: Гнедич П. П. Семнадцать рассказов. - СПб.: Типография Н. А. Лебедева, 1888. - С. 121.