Эрих Вайнерт

Эрих Вайнерт

(1890-1953)

Мы спали холодным, мертвым гранитом,

Спали века веков.

Они разбудили нас динамитом,

И товар был для них готов.

У кули сыпались искры с зубила,

Стонал кули, камни дробя.

Кровь и пот его тощее тело сочило,

Мы их впитали в себя.

Городские улицы вымостили нами,

Это делал кули - сквозь боль,

Сквозь проклятья, смешанные со слезами,

Но камни притягивают соль.

Все на себе нести нам случалось:

И телеги и авто богачей.

Но в нашу каменную грудь стучалось

Сердце кули все горячей.

И вот зазвучали шаги звоном стали,

Кули пели, мы им подпевали,

И горели наши каменные лбы.

Посыпались ядра и нас развернули,

Грязь веков обнажая вновь.

Брызнули кровь и мозги кули.

Мы выпили эту кровь.

Из мостовых нас вырывали руками.

Мы стали стеной баррикад.

Мы слышали, как сквозь грохот и пламя

У кули приклады стучат.

И снова огонь, грязь и проклятья.

Но за наши каменные тела

Укрылись живые наши братья,

И в атаке - наша взяла!

В нас, камнях, теперь кровь кули бьется,

В сердце иной крови нет.

Пусть же на могилах товарищей вознесется

Из нас - памятник побед!

Когда он лежал еще в колыбели,

У него был череп атташе,

И уже наметиться сумели

В семь лет из полена любого

Он вырезывал себе кинжал.

Отец сиял от мужества такого,

Какое в сыне своем прозевал.

В двенадцать лет он был уже ярок

И в школе известен всем,

Как собиратель почтовых марок

И пикантных книжек вместе с тем.

В шестнадцать оказался среди пациентов

врача по накожным от пяти до семи.

Потом, по обычаю старых студентов,

Влюбился в девушку из лучшей семьи.

В восемнадцать нашлась юная прачка

За одной из соседних стен.

Потом потребовалась от отца подачка:

На то отец и джентльмен!

В двадцать уже с плешью на макушке

Поступает он в банк. Он живет

Отдельно в меблированной комнатушке,

А политически он - патриот.

В двадцать четыре он астматик. Прилично

Получает и зачислен в штат.

Но она с деньгами, как говорят.

В двадцать семь он стал видной фигурой

Среди моралистов, что опеку блюдут

Над театром и литературой,

И даже внес новые пункты в статут.

В тридцать старость пришла спозаранку.

Ему некуда больше шагнуть.

И шагами первого бухгалтера банка

Завершает он жизненный путь.

У его сына уже в колыбели

Был череп, как у атташе,

И уже наметиться сумели

Черты бюрократа in spe.

Прошлой ночью вдруг

Господин Носке проснулся, испытав испуг:

"Что же это такое?

Я поужинал очень умеренно,

А мой сын довольно злонамеренно

Лишил меня всякого покоя!"

Господин Носке заметался туда и сюда.

"Быть может, салат все же тяжелая еда?"

Ему снова страшный сон приснился.

Он стоял ночью у Ландверканала,

И мертвая женщина, глаз не тая,

Поднялась из воды: по лицу ее стекала

Темной крови струя.

И поднялись - с тою же застылостью очей -

Массы и массы за ней,

Вонзая в него взоры со всех сторон:

"Это все сделал он!"

И вот в Тиргартен сбежал он тогда,

Но тысячи криков донеслись и сюда,

И протянулсь руки вслед:

"Ты не уйдешь от нас, нет!"

И вдруг затих этот хор мертвецов.

Какой-то человек шел из-за кустов,

Кровавый след на виске храня,

И сказал: "Ты не помнишь меня?"

И стал звать друзей своих он.

Но встала перед ним пролетариев рать

С тысячами красных знамен.

Они не отказали ему в своем привете:

"Тебя мы примем, как никого на свете!"

Тут господин Носке застыл, как лед,

Проснулся и вытер холодный пот.

И рассмеялся: "Что за глупая шутка!

Это ведь было лет десять назад.

Быть может, действительно, тяжел был салат?"