Разбор рассуждения г. Мерзлякова

РАЗБОР РАССУЖДЕНИЯ Г. МЕРЗЛЯКОВА:

о начале и духе древней трагедии и проч., напечатанного при издании его подражаний и переводов из греческих и латинских стихотворцев

Прискорбно для любителя отечественной словесности восставать на мнения верного ее жреца в то самое время, когда он приносит ей в дар новый плод своих трудов, и в живых переводах, передавая нам дух и красоты древней поэзии, воздвигает памятник изящному вкусу и чистому русскому языку; но чем отличнее заслуги г. Мерзлякова на поприще словесности, тем опаснее его ошибки, по обширности их влияния, - и любовь к истине принуждает нарушить молчание, повелеваемое уважением к достойному литератору.

Рассуждение г. Мерзлякова "О начале и духе древней трагедии"¹ оправдывает истину давно известную, что тот, кто чувствует, не всегда может отдать себе и другим верный отчет в своих чувствах. Красоты поэзии близки сердцу человеческому и, следственно, легко ему понятны; но чтобы произнесть общее суждение о поэзии, чтобы определить достоинства поэта, надобно основать свой приговор на мысли определенной², и эта мысль не господствует в теории г. Мерзлякова, в которой главная ошибка есть, может быть, недостаток теории; ибо нельзя назвать сим именем искры чувств, разбросанные понятия о поэзии, часто облеченные прелестью живописного слова, но не связанные между собою, не озаренные общим взглядом и перебитые явными противоречиями. Кто из сего не заметит, что рецензенту предстоит двойной труд? Говоря о таком рассуждении, в котором нет систематического порядка, он находится в необходимости не только опровергать ошибочные мнения, но и упоминать часто о том, что должно бы заключаться в сочинении об отрасли изящных искусств? К несчастию, мы встретим довольно доказательств к подтверждению всего вышесказанного. Приступим к делу. Г-н Мерзляков останавливает нас на первом шагу. Вот слова его:

"Трагедия и комедия, так как и все изящные искусства, обязаны своим началом более случаю и обстоятельствам, нежели изобретению человеческому". Нужно ли доказывать неосновательность сего софизма, когда сам автор опровергает его на следующей странице? "Вероятно,-- говорит он, - что трагедия не принадлежит одним грекам, одному какому-либо народу; но всем народам и всем векам". Оно более нежели вероятно; оно неоспоримо, если мы здесь под словом трагедия понимаем драматическую поэзию; но вероятно ли, чтоб эти два периода были писаны одним пером, в расстоянии одной страницы? То, что принадлежит "всем народам", "всем векам", не принадлежит ли, одним словом, человеку, его природе, и может ли быть обязано своим началом "случаю"? Обстоятельства ли породили в человеке мысль и чувства? И что значит Здесь человеческое изобретение? Кто изобрел язык? Кто первый открыл движения тела, выражающие состояние сердца и духа? Но г. Мерзляков, не подтверждая первого своего предложения, тотчас бросает эту мысль, ни с чем не связанную, как неудачно избранный эпиграф, и продолжает: "Мудрая учительница наша, природа, явила себя нам во всем своем великолепии, красоте и благах несчетных, возбудила подражательность и передала милое чадо свое на воспитание нашему размышлению, наблюдениям и опыту" и пр. Положим, что так; но читатель едва ли постигает сокрытое отношение сей мысли к трагедии и комедии. Поэт, без сомнения, заимствует из природы форму искусства; ибо нет формы вне природы; но и "подражательность" не могла породить искусства, которые проистекают от избытка чувств и мыслей в человеке и от нравственной его деятельности. Тайна сей загадки не разрешается, и немедленно после сего следует история козла, убитого Икаром³, и греческих праздников в честь Вакха⁴. В сем рассказе не заключается ничего особенного. Он находится во всех теориях, которые, не объясняя постепенности существенного развития искусств, облекают в забавные сказочки историю их происхождения. Итак, мы не будем следовать за г. Мерзляковым, когда он сам не следует своей собственной нити в разысканиях и воспоминает давно известное и пересказанное. Заметим только, что при нынешних успехах эстетики мы ожидали в истории трагедии более занимательности. Для чего не показать нам ее развитие из соединения лирической поэзии и Эпопеи? Для чего не намекнуть на общую колыбель сих родов поэзии? Из подобных замечаний внимательный читатель заключил бы, что они неотъемлемо принадлежат человеку, как необходимые формы, в которые выливаются его чувства. Мы бы объяснили себе, отчего находим следы их у всех народов; увидели бы, что не стремление к подражанию правит умом человеческим, что он не есть в природе существо единственно страдательное. Но здесь некстати распространяться о понятиях такого рода и воздвигать новую систему на место мною разбираемой теории; тем более, что г. Мерзляков, кажется, отвергает все новейшие открытия и, вероятно, не уважит доказательств, на них основанных. Он говорит решительно, что, "соблазняемые, к несчастию, затейливым воображением наших романтиков, мы теперь увлекаемся быстрым потоком весьма сомнительных временных мнений", и видит тут "судьбу изящных искусств, склоняющихся уже к унижению". Я осмелюсь вступиться за честь нашего века. Новейшие произведения, без сомнения, не могут сравниться с древними в рассуждении полноты и подробного совершенства. В них еще не определены отношения частей к целому. Я с этим согласен. Но законы частей не определяются ли сами собою, когда целое направлено к известной цели? Нашу поэзию можно сравнить с сильным голосом, который, с высоты взывая к небу, пробуждает со всех сторон отголоски и усиливается в своем порыве {Заметим, что мы здесь говорим о тех только произведениях, которые определяют общее направление мыслей в нашем веке. Extrema coКunt [Крайности сходятся (лат.)]. Весь мир составлен из противоположностей, и наш литературный мир ими богат. Но для чего судить по карикатурам? Бездушные поэмы, в которых нет ни начала, ни конца, бесхарактерные романы и повести, бранчивые критики, писанные единственно во зло врожденным законам логики и условным правилам приличия, еще менее принадлежат к числу романтических сочинений, нежели поэмы Шапелена⁵ к поэзии классической.}. Поэзия древних пленяет нас как гармоническое соединение многих голосов. Она превосходит новейшую в совершенстве соразмерностей, но уступает ей в силе стремления и в обширности объема. Поэзия Гете, Байрона есть плод глубокой мысли, раздробившейся на всевозможные чувства. Поэзия Гомера есть верная картина разнообразных чувств, сливающихся как бы невольно в мысль полную. Первая, как бы поток, рвется к бесконечному; вторая, как ясное озеро, отражает небо, эмблему бесконечного. Каждый век имеет свой отличительный характер, выражающийся во всех умственных произведениях; на все равно распространяется наблюдение истинного филолога, и заметим, что науки и искусства еще не близки к своему падению, когда умы находятся в сильном брожении, стремятся к цели определенной и действуют по врожденному побуждению к действию. Где видны усилия, там жизнь и надежда. Но тогда им угрожает неминуемая опасность, когда все порывы прекращаются; настоящее тянется раболепно по следам минувшего, когда холодное бесстрастие восседает на памятниках сильных чувств и самостоятельности, и целый век представляет зрелище безнадежного однообразия. Вот что нам доказывает история философии, история литературы. Но возвратимся к г. Мерзлякову.

Он переносит нас в первые времена Греции и живописует нам начальные успехи гражданственной ее образованности. В этой части рассуждения, как и во многих других, видно клеймо истинного таланта. Ясное воображение автора нередко увлекает читателя; жаль, что мысли его не выходят из сферы, очерченной, кажется, предубеждением. В литературе право давности не должно бы существовать, а г. Мерзляков жертвует ему часто собственным суждением; потому и порывы чувств его бывают подобны блуждающим огням, которые приманивают путника, но сбивают его с дороги. Кто ожидал бы, чтоб в нашем веке взирали на поэзию, как на "орудие политики"; чтоб мы были обязаны трагедией) "мудрым правителям первобытных обществ"? Как поэзия, "получившая свое существование от случая", должна, сверх того, влачить оковы рабства от самой колыбели? Бесполезно опровергать эту мысль. Тот, кто питает в сердце страсть к искусствам, страсть к просвещению, сам ее отбросит. В первобытном состоянии Греции, без сомнения, политика умела извлекать пользу из произведений великих поэтов. Мы видим, что Солон⁶, Пизистрат⁷ и Пизистратиды распространяли рапсодии Гомера⁸ и действовали тем на дух целого народа; но оно не доказывает ли, что политика, имевшая одну только цель в виду, - любовь к отечеству, свободе и славе, не уклонялась от духа века, который был вечернею зарею героической эпохи, воспетой Гомером? Можно ли из сего заключить, что поэзия была орудием правителей? Нет! она была приноровлена к современным правам и узаконениям - без сомнения, но потому только, что и сама философия, во время рождения трагедии в Греции, была более нравоучительною, нежели умозрительною. Понятия о двух началах, перешедшие в Грецию, вероятно, из Египта, где они были господствующими, начинали уже искореняться; аллегории Гомера, в которых заключалась вся философия их времени, теряли уже высокие свои значения, когда явился Э^схил, облек в форму своих трагедий народные предания и воскресил на сцене забытые мысли древней философии. Многие укоряли его в том, что он обнаруживал в своих творениях сокровенные истины Элевзинских таинств⁹, в которых хранился ключ к загадкам древней мифологии. Этот укор не доказывает ли, что сей писатель стремился соединить поэзию с любомудрием? Ав. Шлегель с большею основательностию предполагает¹⁰, что аллегорическое его произведение "Прометей" принадлежит к трилогу, коего две части для нас потеряны. Эта форма, заключающая в себе развитие полной философической мысли, кажется принадлежностию трагедий Эсхила, который в "Агамемноне", "Хоефорах" и "Умоляющих" оставил нам пример полного трилога¹¹. Теперь мы легко объясним себе, отчего Гомер был обильным источником для греческих поэтов. И подлинно, где им было черпать, как не в творениях такого гения, который был зеркалом минувшего, являлся им в атмосфере высоких, ясных понятий, дышал свободным чувством красоты и в песнях своих открывал перед ними великолепный мир со всеми его отношениями к мысли человека. После сих замечаний естественно представляется вопрос: был ли Гомер философом?¹² Стремился ли он сосредоточить и развить рассеянные понятия религии? Вопрос тем более любопытный, что, не разрешив его, нельзя определить достоинства портов, последователей Гомера, нельзя даже судить об успехах самого искусства.

Этого вопроса не сделал себе г. Мерзляков: оттого, может быть, и ошибается он в своем мнении о начале трагедии и вообще о достоинстве поэзии. Вся философия Гомера заключается, кажется, в ясной простоте его рассказов и в совершенной искренности его чувств. В нем, как в безоблачном возрасте младенчества, нет усилий ума, нет определенного стремления, но везде видно верное созерцание окружающего мира, везде слабые, но пророческие предчувствия высоких истин. Вот характер Гомеровых поэм; они духом близки к счастливому времени, в котором мысли и чувства соединялись в одной очаровательной области, заключающей в себе вселенную; к тому времени, в котором философия и все искусства, тесно связанные между собою, из общего источника разливали дары свои на смертных, и волшебная сила гармонии, воздвигая стены и образуя общества, в мерных гномах ¹³ он теряется в лабиринте мелочных мыслей и часто противоречит даже доказательствам истории и неоспоримой очевидности. Предложим хотя один пример. Г-н Мерзляков, говоря об Еврипиде, объясняется следующим образом: "Иногда на сцене его являлись государи, униженные судьбою до последней крайности, покрытые рубищами и просящие подаяния на стогнах града. Сии картины, чуждые Эсхилу и Софоклу, сначала вскружили умы". Но это положение совершенно принадлежит Эдипу Колонейскому¹² с философией. Они имели совсем различный ход и разное влияние. Конечно, схоластика всегда влачилась по стопам философии, но никогда не досягала возвышенных ее понятий и терялась обыкновенно в случайных применениях, распложаясь в сентенциях и притчах. Удивительно ли, что многие частные секты были защитниками Еврипидовых трагедий, когда они все носят печать школы? Но в глазах литератора-философа это не достоинство. Творения Еврипида не отражают души его; в них нет этого совершенного согласия между идеалом и формою, которое так пленяет воображение в "Эдипе Колонейском" и вообще в трагедиях Софокла. В самых пламенных излияниях его чувств невольно подозреваешь его искренность.

Не буду далее распространяться, чтобы не утомить читателей излишними подробностями. Отдавая им на суд мои замечания на главные предложения г. Мерзлякова, предоставляю им решить, справедливы ли они, или нет. Во всяком случае любопытные могут применить те мнения, которые им покажутся более определенными, к характеру каждого из трагиков, и таким образом оценить статью г. Мерзлякова во всех ее частях. Многие заметят, может быть, что я часто не высказывал своих мыслей и в самых любопытных вопросах налагал на них оковы. Я это делал потому, что понятия, мною кое-где изложенные, требуют подробного развития и постоянной нити в рассуждении, чего не позволяет форма критической статьи; в которой рецензент делается во многих отношениях рабом разбираемого им сочинения.

В дополнение рецензии моей на рассуждение г. Мерзлякова скажу, что если б оно появилось за несколько лет перед сим, то бесспорно бы имело успешное влияние, но теперь уже можно требовать от литератора более самостоятельности. Следы французских суждений исчезают в наших теориях, и Россия может назвать несколько сочинений в сем роде, по всему праву ей принадлежащих. Между ними заслуживает особенного внимания "Амалтея" г. Кронеберга¹⁵, харьковского профессора. В сей книге не должно искать теоретической полноты и порядка; но в ней заключаются ясные понятия о поэзии, и она доказывает, что автор искренно посвятил себя изящным наукам и следует за их успехами.

¹⁶, разговор Ифигении с Орестом¹⁷, пророчество Кассандры¹⁸ и превосходный отрывок из "Одиссеи". Везде видны дух пламенный и язык выразительный. Хоры г. Мерзлякова исполнены лирического огня. Но вообще в слоге его можно бы желать более гибкости и легкости, в стихах более отделки; например, Тезей говорит к Антигоне и Исмене:

Здесь слово "покой" представляет явное двусмыслие.

Еще можно заметить, что г. Мерзляков, вопреки тирану-употреблению, часто в стихах ^чсвоих вызывает из пыльной старины выражения, обреченные, кажется, забвению; конечно, чрез такое приращение язык его не беднеет, не теряет своей силы, но он не имеет совершенной плавности, необходимой в нашем веке, как счастливейшей приманки для читателей. Этого нельзя сказать о его прозе, которая всегда останется увлекательною.

Я кончаю так, как начал, уверяя читателя, что одна любовь к науке заставила меня восстать против мнений г. Мерзлякова. Я уверен, что, если критика моя дойдет до него, он сам оправдает в ней по крайней мере намерение, с которым я вооружился против собственного удовольствия, невольно ощущаемого при чтении такого рассуждения, где кисть искусная умела соединить силу выражения со всею прелестию разнообразия.

Примечания

Авторизованный список - в ГБЛ, СО, 1825, No 12, с. 359--373. Подпись: "-в", Москва. Начало работы над статьей, судя по письму Веневитинова к Погодину от 15 мая 1825 г., относится ко второй половине мая 1825 г. В письме от 12 июня 1825 г. к Кошелеву Веневитинов сообщает, что статья о Мерзлякове закончена. Отсюда предположительная датировка: конец мая - начало июня 1825 г.

¹ "О начале и духе древней трагедии"...-- Статья А. Ф. Мерзлякова "О начале и духе древней трагедии и о характере трех греческих трагиков", помещенная в первой части изданной им книги "Подражания и переводы из греческих и латинских стихотворцев" (ч. 1, М., 1825, с. III--XLI). В книгу были включены фрагменты из трагедий Эсхила, Софокла и Еврипида в переводах Мерзлякова. Мерзляков Алексей Федорович (1778--1830) - поэт, переводчик; профессор литературы в Московском университете; его лекции посещал Веневитинов; эстетическим взглядам Мерзлякова были свойственны противоречивость и эклектизм, что и вызвало возражения Веневитинова.

² ...надобно основать свой приговор на мысли определенной..."Разбор статьи о "Евгении Онегине").

³ ...история козла, убитого Икаром...-- Речь в легенде, пересказанной Мерзляковым, идет не об Икаре, поднявшемся на крыльях в небо, а о пастухе Икарии, которого бог растительности наделил умением выращивать виноград и делать из него вино. Икарий убивает козла, истреблявшего виноградники, принося его в жертву богу растительности, в честь которого и стали с тех пор проводиться празднества. Веневитинов, вслед за Мерзляковым, воспроизводит имя героя легенды как Икар.

⁴ ...греческих праздников в честь Вакха.-- Вакх -- в греческой мифологии более известный под именем Диониса - бог растительности, покровитель виноградарства и виноделия; из праздничных шествий, посвященных Вакху - вакханалий, - и родилось искусство театра. Об этом пишет в своей статье Мерзляков.

⁵ -- Шаплен Жан (1595--1674) - французский писатель, поэт, один из предшественников Буало в разработке литературной теории классицизма. Автор тяжеловесной эпической поэмы "Девственница, или Освобожденная Франция", пародированной Вольтером.

⁶ Солон (между 640 и 635 - ок. 559 до н. э.) - афинский политический деятель и законодатель; поэт.

⁷ (605--527 гг. до н. э.) - правитель Афин. Пизистратиды -- афинские правители, сыновья Пизистрата.

⁸ "Илиада" и "Одиссея" исполнялись народными певцами-рапсодами как самостоятельные произведения.

⁹ Элевзинские таинства -- см. прим. 2 к "Письму к графине NN".

¹⁰ Ав. Шлегелъ... предполагает...-- Гипотеза немецкого поэта и теоретика литературы Августа-Вильгельма (1767--1845), подтвердившаяся найденными отрывками из трагедии Эсхила "Прометей освобожденный", была изложена в его трактате "Vorlesungen iОber dramatische Kunst und Literatur", изданном в 1809--1811 гг.

¹¹ ...пример полного трилога.-- Имеется в виду "Орестея". Перечисляя входящие в трилогию трагедии, Веневитинов третьей, следующей за "Агамемноном" и "Хоефорами", называет не "Эвмениды", - трагедию, заключающую трилогию, а другую трагедию Эсхила - "Умоляющие" ("Просительницы").

¹² ...был ли Гомер философом? -- 16, где Веневитинов развивает эту мысль более обстоятельно.

¹³ Гномы -- в древнегреческой поэзии - сентенции, облеченные в метрическую форму.

¹⁴ Эдип Колонейский "Эдип в Колоне".

¹⁵ Кронеберг Иван Яковлевич (1786 или 1788--1838) - профессор Харьковского университета, автор ряда работ по классической филологии. Полное название упомянутой Веневитиновым книги: "Амалтея, или Собрание сочинений и переводов, относящихся к изящным искусствам и древней классической словесности" (ч. 1. Харьков, 1825).

¹⁶ ...последнюю речь Алцесты...-- из трагедии Еврипида "Алкеста" ("Алкестида").

¹⁷ из трагедии Еврипида "Ифигения в Авлиде".

¹⁸ ...пророчество Кассандры...-- из трагедии Эсхила "Агамемнон".

¹⁹ ...Тезей говорит... отверсты двери."Антигона".