Памяти Жорж Санд

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Памяти Жорж Санд (старая орфография)

1-го июля нынешняго года (по нов. ст.) исполняется сто лет со дня рождения одной из гениальнейших (если не самой гениальной) женщин и писательниц, если не инициаторши, то, по крайней мере, горячей и влиятельнейшей пропагандистки многих вопросов, выдвинутых её временем на первый план, долго затем остававшихся самыми серьезными и животрепещущими и еще в настоящее время не только не утративших, но даже увеличивших свое значение.

Эта женщина - Аврора Дюпен в девичестве м-м Дюдеван в замужестве и Жорж Занд (псевдоним, принятый по сотрудничеству в первом романе с Жюлем Сандо) в литературе.

В эту литературу вступила она - в тридцатых годах прошедшого столетия - и с врожденными задатками, обусловившими её писательскую деятельность, и при обстоятельствах, в высшей степени благоприятных для развития этих задатков в неуклонно одинаковом направлении.

присоединяется наклонность к деизму и мимтицизму; над последней, однако, скоро одерживает победу здоровая сторона её натуры. С жаждою любви и высокими идеалистическими воззрениями на союз мужчины и женщины, она выходит замуж за человека, - правда, хорошого в смысле честности, буржуазной порядочности и т. п., но резко противоположного ей по своему умственному и нравственному миросозерцанию, и теперь уже по опыту усвоивает себе то понятие о браке (каким он существует в современном обществе), которое, несколько времени спустя, находит себе широкое применение и развитие в её романах. С такими задатками она приезжает - в 1831 г. - из своей провинции в Париж, но тут сразу попадает в среду - литературную и политическую-- как нельзя более пригодную для дальнейшого укрепления и развития всего того, что пустило уже довольно прочные корни в её уме и сердце.

В литературе французов переживается в эту пору то, что один из деятелей её называет "священною весною" - весною, которую создает и поддерживает страстная, полная свежей энергии молодежь, собравшаяся под знаменем Виктора Гюго и считающая в своих рядах таких бойцев, как Виньи, Мюссе, Готье, Ламартин. Проникнутая презрением и ненавистью к узко-буржуазному, серому ju ste-milieu, созданному правлением Людовика-Филиппа, и создавая во Франции атмосферу "бури и натиска", за несколько десятилетий перед тем всколыхнувших стоячее болото немецкой литературы, эта молодежь избирает своим идеалом искусство, которое "должно представлять собою кровь, пурпур, свет, движение, отвагу"; она с пылким, чисто юношеским негодованием отворачивается от господствовавшей до тех пор во французской литературе шаблонности и безцветности; она победоносно пишет на своем знамени "натура и правда"! и торжественно провозглашает "евангелие натуры и страсти..." - "В голове у них - говорил Альфред Мюссе (ему следовало бы сказать: в голове у нас) - заключался целый мир... Три элемента разделяли на части жизнь, которая в ту пору представлялась молодым людям: позади впереди - заря на безпредельном горизонте, первые просветы будущого, и между этими двумя мирами - нечто подобное океану, отделяющему старый материк от новой Америки, что-то смутное и плавучее, волнующееся море и полное кораблекрушение..."

"бури и натиска" проявлялось в сфере общественной и частью политической, в последней, впрочем, в значительно слабейшей степени. Июльская революция только что кончила свое существование, и на её развалинах самодовольно уселась монархия Людовика-Филиппа. Все светлые надежды, порожденные её бурным периодом, не только остались неосуществленными, но были даже, отчасти насильственно, отчасти лицемерно, разрушены новым режимом, все отдавшим в руки эгоистической, корыстной, духовно ограниченной буржуазии. Система juste-milien, система сделок с совершившимся фактом легла в основание всего государственного механизма. И вот, как естественная оппозиция этому порядку вещей, выступают последовательно на сцену сен-симонизм, фурьеризм, Ламнэ с его "Paroles d'un croyant", Пьер Леру, Прудон и многие другие, и все их учения, не смотря на некоторую метафизичность, ультраотвлеченность и утопичность, падают, однако, на благодарную почву и все глубже и глубже пускают ростки.

Одно из самых благодарных мест на этой благодарной почве заняли ум и сердце Авроры Дюдеван, немедленно после её переезда в Париж. Этими влияниями, в связи с её естественным расположением к усвоению их, обусловливалось начало и продолжение её литературной деятельности.

Говорю: начало и продолжение; с значительною основательностью можно бы прибавить: и конец. Есть писатели, особенность которых составляет необычайная последовательность в ходе развития вообще, не смотря на изменение точек зрения в частности, существование уже в самых первых произведениях тех основных черт и по содержанию, и по форме, которые сохранились и в самых позднейших; писатели, в которых (говоря словами Якоби о Гете) "всякое изменение, изменение даже к более прекрасному в эстетическом и к лучшему в более нравственном смысле, возможно только тем путем, каким распускается цветок, созревает семя, возносится вверх дерево." К таким писателям принадлежали Гете, Байрон, Виктор Гюго; в их ряду находится и Жорж Занд.

в новых формах и видоизменениях. Эта сущность, эта основная черта её творчества - благородный идеализм на реалистическом фундаменте, требование обновления, улучшения во всех областях человеческой жизни, с глубокою верою в осуществление своего идеала и с культом прекрасного в жизни и искусстве. Красною нитью проходит этот идеализм по всему её творчеству, со всемя своими разнообразными оттенками, от необузданно бурного, с печатью мятежного духа, неудержимо стремящагося на идеальные высоты, до спокойной трогательно идилического, когда эта удивительная женщина "испытала горькое разочарование", что "ни ", - и она отвернулась от современных событий, ушла в природу, в деревню, стала писать свои сельские романы... Этим идеализмом определилось и её место в истории нового французского романа. Эмиль Зола говорит о ней и о Бальзаке, как о "единственных двух фигурах, мощно выделяющихся на пороге нынешняго столетия, по правую и по левую сторону того широкого пути романа, по которому пошла толпа писателей в последния пятьдесят лет." Другими словами - в Ж. Занд и Бальзаке нашли себе во французском романе первое полное и блистательное выражение два теперь образовавшияся или, вернее, созданные этими писателями течения: реалистическое и идеалистическое, или - можно бы сказать - пессимистическое и оптимистическое; повторилось, следовательно, явление, вполне естественное, которое неоднократно имело место в литературах разных народов, и пример которого мы видим в Софокле и Эврипиде, Гете и Шиллере, отчасти Пушкине и Лермонтове. И Бальзак очень хорошо определял различие между собою и своею знаменитою современницею, когда говорил ей: "Вы ищете человека таким, каким ему следовало бы быть; я его беру таким, каким он есть. Верьте мне, мы оба правы. Обе эти дороги ведут к одной цели. Я люблю исключительные существа... они мне и нужны для того, чтобы рельефнее выставлять обыкновенных людей (ines etres vulgaires)... Но эти обыкновенные люди интересуют меня больше, чем вас; я их увеличиваю в размере, я их идеализирую в смысле обратном - в их безобразии или их глупости. Я даю их уродствам размеры ужасающие или каррикатурные. Вы не умели бы это сделать; вы хорошо поступаете, не желая смотреть на вещи и личности, от которых у вас делался бы кошмар. Идеализируйте в сторону красивого и прекрасного (dans le joli et le beau); это работа женщин". Такой же смысл имели и слова Ж. Занд Бальзаку: "Вы творите Человеческую Комедию, мне хотелось создать Человеческую Эпопею, Эклогу..."

Ни эпопеи, ни эклоги она не создала; для этого у нея не было - особенно в первую половину её жизни и писательской деятельности - ни объективности, ни идилического спокойствия; но она создала человеческую лирику. Все её сочинения, - по крайней мере, огромное большинство их - сплошное лирическое излияние с разнообразнейшими оттенками этого настроения. Душа автора, его субъективное миросозерцание сквозят в каждой, можно сказать, строке его произведений. Как бы ни отрекалась Ж. Занд (вместе с другими субъективными писателями) от близкого родства со многими своими героинями, мы, несомненно, слышим отголосок её собственных чувств и мыслей, когда её Лелия (в романе этого названия) в предсмертном бреду, полном загадочных, мистических, зловеще таинственных звуков, восклицает: "О, истина, истина! Для того. чтобы отыскать тебя, я сходила в бездны, один вид которых производит головокружение, вызывает страх в людях самых храбрых... Я все искала, все выстрадала, всему верила, все приняла... Я преклоняла колена перед всеми эшафотами, жгла себя на всех кострах, падала ниц пред всеми алтарями. Я просила у любви её наслаждений, у веры - её тайн, у скорби - её заслуг... Я предлагала себя Богу под всеми формами; я изследовала глубину своего сердца с дикой свирепостью, вырывала его из груди, чтобы подробно разсмотреть его, терзала на тысячу кусков, прокалывала тысячью кннжалов, чтобы узнать его. Клочки этого сердца я приносила воем богам - высшим и низшим. Я вызывала все привидения, боролас со всеми демонами, молила всех святых и всех ангелов, я приносила жертву всем страстям. Истина! истина! Ты не открылась мне; уже десять тысяч лет ищу я тебя - и все еще не нашла!.. И десять тысяч лет, в ответ на мои вопли, в облегчение моей агонии, я слышу над этой проклятой землей только отчаянное рыдание безсильного желания! Десять тысяч лет я чувствовала тебя в своем сердце без возможности передать твой смысл моему уму, без возможности открыть тебя миру и доставить тебе господство на земле и в небесах! Десять тысяч лет я взываю к бесконечности: Истина, истина! Желание! желание!"

Это вечное искание "истины" в жизни, это отчаяние в тщетности поисков, соединенное, однако - как ни кажется странной такая совместимость - с горячею верою в предстоящее, рано или поздно, торжество её, этот протест против того, что идет в разлад с истиной - все это проходит страстною лирическою волной по творчеству нашей писательницы-идеалистки. Главная двигательная пружина её идеализма - любовь; одушевление этим чувством, вера в его всемогущество и жажда его воцарения в человечестве помогают ей исполнять то, что Бальзак считал её писательским назначением - "идеализировать в сторону красивого и прекрасного." Сущность любви, по воззрению автора "Лелии" - божественная; это доказывается тем, что она не рождается непосредственно от самого человека, что он и не дает ее другому, и не отнимает ее у другого по собственному произволу: сердце человеческое получает ее свыше, чтобы потом перенести на создание, выбранное между всеми по предначертаниям неба... Любовь существует сама по себе и своею собственною силою; любовь господствует над всеми своими "второстепенными союзниками" - дружбою, доверием, симпатиею... Из такого взгляда на любовь естественный вывод - любовь должна иметь духовный, спиритуалистический характер; она "не порывистое, насильственное стремление всех сил души к существу реальному, а святое устремление самой эфирной части нашей души к неведомому." Когда влюбленный в Лелию Стенио, после многих годов ожидания, получает от нея первые страстные поцелуи и в упоении ими говорит, что "только теперь он ее любит вполне", - она, на несколько мгновений поддавшаяся было чувственной стороне женской натуры, при этих словах с негодованием отталкивает его от себя, восклицая: "Стало быть, вам нужна не душа, вам нужна женщина! Значит, любовь духовной стороны для вас ничто! Вот на какое чудесное и божественное окончание разсчитывала ваша столь великая и столь поэтическая страсть!.." Но само собою разумеется, что автор "Лелии" не может настолько отрешиться от земли, чтобы верить в возможность такого безусловного спиритуализма, не допускающого никаких уступок телесной природе человека; но если без этих уступок уж никак нельзя обойтись, то и в них должно сохраняться во всей своей неприкосновенности то, что Ж. Занд называет "культом идеала", т. е. сохранение обоюдной чистоты во взаимных отношениях между мужчиной и женщиной: мужчина должен "отвести женщине около себя новое место и приносить ей в приданое ту же чистоту в прошедшем, ту же верность в будущем, каких он требует от нея..."

Тут мы подошли к тому, что составляет если не главнейший, то один из самых главных вопросов, которые волновали Ж. Занд и трактовались ею с необычайною, увлекательною горячностью. Это вопрос о браке, разсматриваемом в её произведениях и как учреждение вообще, в его идее, и со стороны практического применения этой идеи в современном обществе. Здесь опять идеализм на реалистическом фундаменте. Врожденный "феминизм" писательницы, её собственный печальный опыт, несовершенство, даже жестокость тогдашних французских законов о браке, вероятно, и наблюдения над тем, что происходило в этом отношении вокруг нея - все это привело нашу романистку к выводу о вопиющем, оскорбительном для человеческого достоинства разногласии между идеею и её практическим применением. Идея брака, по воззрению Ж. Занд - высокая, христианская, не в догматическом, а в моральном смысле; брак должен быть идеальным, "таким - говорит она - каким установил его Христос, каким объяснил его св. Павел"; осуществление этой идеи находит себе неодолимое препятствие в тех внешних оковах, которые общество (имеются в виду, собственно, исключительно мужчины) налагает на вступающих в брачный союз. Эти оковы - те клятвы, которыми связуются пред алтарем муж и жена. Долой клятвы и грубые законы! - восклицает Консюэло, одна из Ж. Зандовских героинь: - оставьте браку идеал и не связывайте его железными цепями закона... И когда вы увидите, что ваших сыновей и дочерей сводит между собой не корыстолюбие, тщеславие или чувственное увлечение; когда вы убедитесь, что они вполне сознали величие своих обязанностей и свободу своего выбора, - тогда давайте им позволение принадлежать друг другу. Но помните хорошенько мои слова: пусть брачная клятва будет религиозным дозволением, напоминанием, но никогда не обязательством, не законом, с угрозой наказания, не вынужденным рабством, со скандалом, тюрьмой и цепями на случай проступка. Неравенство прав обоих полов, различие обязанностей мужа и жены, установленное общественным мнением, ложное понятие о брачной чести и все нелепые представления, созданные предразсудком, вследствие неудовлетворительности общественного строя, - неминуемо должны охлаждать веру супругов друг в друга и их взаимный энтузиазм..." Такия же мысли высказывает и Жак (в романе с этим заглавием)-- чуть ли не единственный мужчина, которого Ж. Занд выставляет в благородном, идеальном свете. Когда жена требует от него вечной любви, которую она не сомневается сохранить в себе, он отвечает ей уверенностью в настоящем и невозможностью ручаться за будущее; он указывает ей на нелепость и низость той клятвы, которую общество заставляет жену произносить пред алтарем - клятвы любить всегда только мужа и повиноваться только ему, клятвы нелепой в первом случае и низкой во втором. Следовательно, - разсуждает автор устами своего Жака, - произнесение этой клятвы - простая формальность, и мужу стыдно, недостойно принимать ее; хороший муж и свою клятву произносит только потому, что иначе ведь брак не будет заключен законно. "Я не сомневаюсь - говорит Жак - что брак (т. е. такой, какой существует в современном обществе) будет уничтожен, если род человеческий сделает несколько шагов вперед на пути к справедливости и разуму; узы более человеческия и не менее священные заменят теперешния и сумеют обезпечить существование детей, которые будут рождаться от мужчины и женщины, никогда не сковывая свободы ни его, ни её. Но мужчины слишком грубы, а женщины слишком низки, малодушны, чтобы требовать закона более благородного, чем железный закон, ими управляющий; существам без совести и без добродетели нужны тяжелые цепи..."

Итак, в разладе между идеею брака и её осуществлением виновато само общество, поставившее этому осуществлению твердую преграду. Выше уже было замечено, что под "обществом" Ж. Занд в этом случае подразумевает мужчину. Он - создатель того "грубого насильственного ярма", которое надето на женщину не только в брачном союзе, но и вообще в жизни, он осудил женщину на рабство, чтобы сохранить ее себе целомудренной и верной; пассивное поневоле несение этого ярма женщиною до сих пор только укрепдядо её властителя в своем деснотизме. Но если так то так не должно быть в будущемь, - и из уст Ж. Занд вылетает первый энергический призыв к освобождению, первый протест против существующого порядка. Говорю: первый протест, "из которого должны исходить все привязанности женщины" - говорила уже, ранее автора "Валентины", "Индианы", "Лелии", другая, тоже гениальная женщина, м-м Сталь. Но в её несчастной Дельфине мы видим безропотное примирение со своей несчастной судьбой, тогда как для Ж. Занд всякая пассивность, инерция есть принадлежность только слабых и, следовательно, не заслуживающих никакого сочувствия душ. Мужчина, взятый безотносительно, an und für sich, мужчина, если можно так выразиться, в идее - ставится нашей протестанткой высоко; её героини возносят его на недосягаемый пьедестал, делают его своим "воображаемым колоссом", питают к нему такую любовь, такой энтузиазм, какие можно питать "к остальным созданиям божества" (Бог, небеса, солнце, море...), добровольно "священным"... Но он, этот самый мужчина своим отношением к женщине, особенно в брачном союзе, грубо разбивает эти иллюзии, и она сбрасывает его с высоты и уходит от него. Призывая, однако, женщину к насильственному освобождению, как единственному при существующем общественном строе исходу, Ж. Занд, в силу чистоты и идеальности своих принципов, отнюдь не допускает обмана, так называемого адюльтера; переход замужней женщины, втайне от мужа, к любовнику, или от одного любовника к другому противен ей, потому что если бы допустить это средство, то "священное пламя любви совсем исчезло бы со света", и женщина "сделалась бы в любви таким же атеистом, как мужчина". Освобождение должно совершаться прямо, открыто, как дело, не только не противоречащее божеским и человеческим законам, но и находящееся в полном с ними согласии. Но, хотя оно и есть последствие только печальной необходимости, созданной уродливыми общественными условиями, идет в разрез с тем благородным идеализмом, который Ж. Занд вкладывает в натуру женщины, как её основную черту, - разрыв брачного союза, даже когда он и необходим, тем не менее - несчастие: и героини нашей романистки, сбрасывающия с себя ярмо тяжелого супружества, в конце концов, так или иначе погибают. Их гибель, как горький укор, автор кидает в глаза обществу... Но не один этот исход провозглашает горячая защитница женской свободы: в её романе "Жак" мы видим иное решение "проклятого вопроса". Выше было замечено, что герой этого романа, Жак - чуть ли не единственный вполне благородный мужчина из многочисленной галлереи, проходящей пред глазами читателя Ж. Зандовских романов. Когда он видит, что его жена, по причинам, в которых он отнюдь не виновен, потому что любит ее с безграничною нежностью; когда он видит, что жена его полюбила другого и, не изменяя мужу, потому что считает эту измену преступлением против совести, не может быть, однако, с ним счастлива, - Жак устраняет сам себя с дороги: он отдает свою Фернанду любимому ею человеку и кончает жизнь самоубийством, - но так, чтобы смерть его приписали простой случайности, чтобы свет не обвинил его жену в его гибели, и их отношений не оскорбила грубая насмешка, всегда готовая обрушиться (по словам автора в предисловии к этому роману) "на покорность судьбе или сострадание обманутого мужа"... Идея всепрощенья, самоотреченья во имя любви к другому, близкому существу, выражается здесь в формуле, которая (по остроумному замечанию одного немецкого критика) несколько времени спустя была видоизменена, но уже в совсем ином направлении, Александром Дюма. Этот последний проповедует: "tuez la" (т. е. убейте ее, виновную в измене), Ж. Занд говорит: "tuez vous vons-meme" (убейте самого себя)... Иногда, впрочем, в увлечении теориею самоотречения во имя любви, она доходит до комической крайности. Так, в романе "Le peche dе М-r Antoine" муж, благодаря посредничеству дочери, примиряется не только с изменившей ему женой, но и с её возлюбленным, и за этим следует их совместная жизнь втроем, при чем муж остается спокойным зрителем интимных отношений своих сожителей...

"феминистический" вопрос о полном освобождении женщины в обществе, об уравнении её прав с правами мужчины во всех областях человеческой и общественной жизни. Выступая здесь, как последовательница своего ближайшого предшественника на этом пути, сен-симонизма, Ж. Занд опять-таки является не пассивно сокрушающеюся и безропотно покоряющеюся судьбе женщиной, а энергической проповедницей энергической оппозиции. "Наше общество - читаем мы в одном из её писем 1835 г. - относится враждебно ко всем, кто идет против него, и мы, женщины, с потребностью свободы, но еще недостойные её, лишены и силы, и воли бороться с целым обществом, обрекающим нас на забвение и сострадание, чтобы не сказать больше". К этой "силе и воле бороться" она и призывает женщину, облекая свою мотивировку не только в беллетристическую форму, как в "Лелии" или в романе "Габриель", где выдвигается вопрос о лишении французской женщины прав на наследство, - но и в форму как бы научно обоснованной теории, лучшее, наиболее ясное изложение которой находим в "Lettres ä Marcie". Тут опровержение сочиненного и поддерживаемого мужчинами (на которых и в этом отношении Ж. Занд сваливает всю вину) мнения о превосходстве мужского организма над женским в психологическом и физиологическом отношении и о вытекающей из этого невозможности уравнять права обоих полов. "Как! - восклицает автор писем (а пишет их мужчина, очевидно, нового, Ж. Зандовского покроя) - как! Женщину природа наделила одинаковыми с мужчиной страстями и потребностями, подчинила ее тем же физическим законам, которым подвержен и он - и вместе с тем лишила ее того ума, который необходим, чтобы подавлять и надлежаще нанравлять эти инстинкты? На нее общество возлагает обязанности не менее трудные, чем обязанности мужчин; нравственные и общественные законы, которым подчиняют ее и мужчину, одинаково строги - и вместе с тем нас хотят уверить, что у нея нет такой же воли, такого же ясного разуменья, такой же свободы в выборе, чтобы сообразоваться с этими требованиями! Будь это на самом деле так, вину следовало бы возложить на Бога и на людей: на первого, потому что Он их сотворил, на вторых, потому что они допускают на земле породу, для которой немыслимо полное и совершенное существование". Тут же настаивание на праве женщин быть "философами", если сводить слово "философы" к его первоначальному смыслу - любви к мудрости; тут указания на нелепость предразсудка (который Ж. Занд приписывала именно новому времени) о недопущении женщин к серьезным умственным профессиям; тут и многое другое в том же роде, обсуждаемое с той же точки зрения, только в различных формах, во многих других сочинениях автора "Писем".

"Consuelo" и рассказа "La fille d'Albano". Своего рода эмансипацию она видит и в куртизанстве женщины, падении её из-за денег, которое автор приписывает исключительно ненормальности, испорченности общественного строя, влагая, например, в уста одной из таких "куртизанок" Пульхерии следующее разсуждение: "На человека Богом наложена обязанность жить, не красть. бедному существу, чтобы жить этим ремеслом! И потому существа, опозоренные публично и несправедливо, имеют полное право презирать ту толпу, которая поражает их своим проклятием после того, как пятнала их своею любовью". Отмечу кстати (как материал для характеристики широты наблюдений и размышлений нашей романистки), что эта Пульхерия, олицетворяя собою протест против социального недуга, есть вместе с тем, по определению самого автора, представительница "одной из фракций философской интеллигенции XIX и.", именно "эпикуреизма, наследника софизмов ХѴИЙ и.", другими словами, - представительница распространившейся в то время доктрины об "эмансипации плоти", как реакции аскетическому спиритуализму...

* * *

Главною двигательною пружиною всех этих мыслей и стремлений Ж. Занд является, как уже замечено мною, любовь. Это же чувство, во всей его безграничной всеобъемлемости, руководит ею, когда она из области "женского вопроса" вступает - многими из своих романов, каковы Le meunieur d'Angibault, Le pécрé de m-r. Antoine, Compagnons du tour de France и др. - в область общих социальных вопросов, даже на почву социализма и комунизма, на которую вывели ее парижские друзья скоро по переселении её в столицу. Как для Байрона политика была делом чувства, а не головы, так и для Ж. Занд её социализм исходил преимущественно из сердца, был в сущности ничто иное, как поэтически высказывавшееся стремление делать добро. "Она была - замечает Пелисье - социалистка сердцем, и её социализм был только благочестивой мечтой о более хорошем и более счастливом человечестве", а Достоевский видел в ней "одну из самых полных исповедниц Христовых", неведомо о том для нея самой. "Она - писал Достоевский - основывала свой социализм, свои убеждения, надежды и идеалы на нравственном чувстве человека, на духовной жажде человечества, на стремлении его к совершенству и чистоте, а не на муравьиной необходимости". Во главе всего стоит для нея любовь; любовь - инициатор того нового общества, о создании которого мечтала наша социалистка; любовь понималась ею, "как принцмп социальных реформ". Много заммствуя из социальных систем того времени, она не могла удовлетвориться ни одною из них, не находя между ними такой,где была бы, по её мнению, достаточно чтима нравственная свобода, и где атеизм и честолюбивое стремление господствовать не обнаруживались бы то тут, то там. То, что она видела вокруг себя, могло только растравлять раны в её любвеобильном сердце. "Человечество - писала она, под влиянием собственных размышлений и наблюдений, подкрепляемых, конечно, свидетельствами её учителей - имеет право на богатство, на удовольствия, на нравственное и материальное удовлетворение. Но все человечество, весь весь и банкиров, выскочек и развратников... Ибо, - продолжает она, напоминая нам в этом случае знаменитое предисловие Виктора Гюго к его "Miserables", - пока будут бедняки у ваших дверей, рабочие без радостей и без обезпечения, семейства, умирающия с голоду и холоду в отвратительных логовищах, дома разврата, каторги, больницы, нищие, которым вы бросаете полушку, но до отвратительной нищеты которых вы боялись бы прикоснуться; пока будет существовать этот возмутительный контраст ужасающей нищеты, происходящей от вашей безумной роскоши, и миллионы жертв слепого эгоизма горсти богачей, - до тех пор ваши праздники будут ужасать самого сатану, и ваш свет будет адом, который ни чем не будет уступать аду поэтов и фанатиков..." Любовь - единственное средство если не к искоренению, то к ослаблению этого господствующого зла. "Будем любить друг друга - говорит Лемор своей возлюбленной Марсель, в одном из рома нов социальной категории - не для того, чтобы быть счастливыми в эгоизме вдвоем, как называют любовь, но чтобы вместе страдать, вместе молиться, чтобы нам, двум бедным птицам, попавшим в разыгравшуюся грозу, попытаться найти, что можем мы с своей стороны сделать, чтобы отклонить бич, который разсеевает (disperse) наш человеческий род, и чтобы собрать под нашим крылом несколько беглецов, разбитых, как мы, испугом и печалью..."

Как в специальном вопросе о правах женщины, так и здесь Ж. Занд не ограничилась изображением в беллетристической форме социальных недугов и идеального нового строя, который грезился её молодому уму и сердцу; она сформировала свои мысли в теорию, систему, в которой, правда, явственно слышится то, что проповедывали её учителя, но которая в то же время есть несомненно результат её собственного, глубокопрочувствованного мировоззрения. Первенствующее место в обществе она, ученица и последовательница Ламнэ, отводит народу. Она горячо воспринимает учение знаменитого аббата, что только народ призван исполнить закон евангелия, разрушить царство лжи и на её развалинах построить христианское единение и братство всех людей, и для осуществления этой высокой за дачи, глубоко веря, что рано или поздно оно наступит, настаивает на сосредоточении всей власти, всего господства в руках народа. Республика представляется ей единственно желательной и возможной формой правления; "социализм - думает она - есть цель, республика - средство". Главным основанием социальной реформы считает она смену режима касты - режимом равенства, господства конкурренции и монополии - утверждением и распространением ассоциаций". Рабочим ассоциациям она придает особенно важное значение; оне, на её словам, "представляют убежище для мысли будущого, действительно социальной и религиозной. Страдающия, вероятно, несовершенством при своем рождении, ассоциации усовершенствуются со временем, и когда будет доказано, что оне не разрушают, а, напротив, сохраняют уважение к семье и собственности, то все классы общества будут незаметно вовлечены ими во взаимность и солидарность интересов - единственный путь спасения, открытый будущему обществу." Богатство индивидуальное должно быть уничтожено, и на его месте пусть возникнет "богатство социальное." Единичную благотворительность одно из действующих в романе лиц - и при том женщина - признает совершенно недостаточною и не целесообразною; надо, чтобы работали все для всех; такое общество еще не существует, но - по твердому убеждению нашей идеалистки - будет существовать непременно... Для народа Ж. Занд требует "работы, свободы, воздуха, поэзии, просвещения, почета"; но она знает, что это не может совершиться быстро, мгновенно, и так как вера в будущее непоколебимо живет в её оптимистически настроенном сердце, то она ничего не имеет против постепенного движения к этой заветной цели: "если нужно потерпеть еще немного, чтобы пережить кризис, который обещает нам все эти блага, - ну, что ж, мы будем терпеливо выжидать..." Слыша вокруг себя, в известной части общества, вопли страха и негодования по поводу этих теорий, Ж. Занд настаивает на том, что ни в социализме, ни в коммунизме, в их истинном, а не фальцифированном значении, нет ничего насильственного, и для подкрепления своего мнения она ссылается, между прочим, на революцию 1848 г., когда коммунизм "дал ясные доказательства своего законного подчинения установленному порядку, провозгласив свое согласие на установление молодой республики"; "из всех органов коммунистического учения - доказывает она - нельзя назвать ни одного, который протестовал бы против законов, блюдущих законную собственность и святость семьи..." Проповедь уравнения всех классов общества находит в ней самую пылкую сторонницу, и при том у Ж. Занд это уравнение происходит так, что высший спускается к низшему, низший же, если и принимает эту готовность "уравняться", то не сразу, а после некоторого колебания. Так, аристократка Jseult влюбляется в столяра Гюгнена, который своею жизнью, своим характером уяснил ей великое значение доктрин равенства, и сознается ему, что с того дня, как она начала размышлять о социальных вопросах, у ней явилось твердое решение "выйти за человека из народа, чтобы самой сделаться народом" (d'epouser un homme du peuple afin d'etre peuple). Так, вышеупомянутый рабочий Лемор влияет на знатную барышню Марсель, по её признанию, своими идеями, "весьма странными в глазах света, но единственно истинными, единственно христианскими" с её точки зрения. Так, тот же рабочий не хочет жениться на любимой им девушке только потому, что она знатна и богата, и эта аристократка достигает своей цели только благодаря случайности - пожару её замка, уничтожающему её богатство и, вместе с тем, последнее препятствие, отделявшее ее от возлюбленного. Так, простой мельник отказывается от предлагаемого ему женщиной высшого класса знакомства, по недоверию к образу мыслей этого сословия; "говорят - так мотивирует он свой отказ - что за последния пятьдесят лет мир очень изменился; это неправда, изменился только образ мыслей народа: мы "

* * *

Безконечною галлереей проходит перед нами в форме то повествовательной, то драматической, то в виде теоретических разсуждений все, что переживала сама, что наблюдала вокруг себя, что почерпала из наблюдений и учений авторитетных для нея людей эта изумительная женщина. Современная жизнь охватывала ее всеми своими волнами, и каждое мало-мальски характерное явление этой жизни находило отклик в её необычайно чутком уме и сердце, принимая затем под её пером совершенно своеобразное, необычайно гармонировавшее с её натурой освещение и изливаясь в звуках, часто поистине чарующих своею силою, поэтичностью, музыкальностью. "У гения Ж. Занд - говорит Геняе - прекрасно округленные, красивейшия бедра, и все, что она чувствует и думает, дышет глубокомыслием и грациозностью. Её слог есть откровение гармонии и чистота форм..." Теккерей отзывается о её стиле, как "благородном, прекрасном, богатом, чистом, целомудренном"; её фантазию он называет роскошною, её "периоды" признает "в высшей степени мелодичными, полными, кроткими, меланхоличными". _НИ не могу выразить словом - говорит знаменитый романист - прелесть этих периодов; они представляются мне звуками сельских колоколов, сладостно и печально отдающихся в ушах и вызывающих какое-то мечтательное размышление". Этой прелести стиля, единодушно признаваемой лучшими знатоками, Ж. Занд была в значительной степени обязана тем громадным, обаятельным влиянием, которое она производила на своих современников, и которое вы ощущаете и теперь, читая многия страницы её произведений. Говорю: многия, но не все, потому что сплошное чтение романов этой писательницы в настоящее время утомительно, главным образом по неясности, какой-то тревожной спутанности и недосказанности в выражении мыслей - свойствам, обличающим (особенно в произведениях первой поры) мятежную, все чего-то ищущую, к чему-то стремящуюся, ни на чем не могущую остановиться душу, душу "зловеще одинокого гения", как выразился о ней тот же Гейне. Само собой разумеется, что главная причина этого обаяния заключалась во внутренней сущности произведений, в идейном содержании их, столь близком, столь дорогом всему, что было лучшого и благороднейшого в тогдашней Франции, точно так же, как, с другой стороны, вызывало такие взрывы негодования и ужаса в противоположном лагере. Но, повторяю, гениальная внешняя форма сыграла здесь огромную роль, точно так же, как настроение Байрона не отразилось бы с таким всемогуществом на всем европейском мире, если бы оно не вылилось в такую невыразимо чудесную форму.

европейских литературах. В Англии Джорж Эллиот, в Германии - Шпильгаген, в России - Тургенев, Достоевский, Салтыков, даже ультра-реалист Писемский - все испытали на себе благотворное влияние французской писательницы. Для нас, конечно, наиболее знаменательно обаятельное действие её в нашем отечестве. Белинский отзывался о её взглядах, как о "новом откровении", признавал ее писательницею "гениальною, имеющею значение и во всемирной литературе, не только в одной французской", и "первою поэтическою славой современного мира". Тургенев называл ее "одною из наших святых". Салтыков в первые годы своего вступления в жизнь "примкнул, по его словам, душою к Франции, разумеется, не Франции Людовика Филиппа и Гизо, а к Франции С. Симона, Кабэ, Фурье, Луи Блана и в особенности Ж. Занд; оттуда - восторженно говорит наш сатирик - лилась на нас вера в человечество, оттуда возсияла нам уверенность, что золотой век находится не позади, а впереди нас..." - "Прочтя о смерти Ж. Занд - писал Достоевский - я понял, что значило в моей жизни это имя, сколько взял этот поэт в свое время моих восторгов, поклонений и сколько дал когда-то радости, счастья!.. Все, что в явлении этого поэта составляло "новое слово", все, что было всечеловеческого, - все это тотчас же в свое время отозвалось у нас, в нашей России сильным и глубоким впечатлением, не миновало нас..." С благоговением говорит Достоевский о ней, как о "женщине почти небывалой, по силе ума и таланта", как об "имени, ставшем историческим, которому не суждено быть забытым и исчезнуть среди европейского человечества"; с благоговением вспоминает он "целомудренную, высочайшую чистоту её типов и идеалов" и признает в ней "одну из самых ясновидящих предчувственниц более счастливого будущого, ожидающого человечество, в достижение идеалов которого она бодро и великодушно верила всю жизнь, и именно потому, что сама, в душе своей, способна была воздвигнуть идеал..."

видоизменение тех идей, которые впервые провозгласила с такою неодолимо увлекательною силою страстности Ж. Занд. Мысли, высказываемые ею, теперь сделались уже как бы общими местами, из-за которых незачем больше ломать копья, потому что теперь никому не придет в голову оспаривать их право гражданства; но именно этим доказывается их непреходимость, их безсмертие во всякой хорошей душе. А живущая в этих душах вера в осуществление этих стремлений, та самая вера, которою была проникнута до мозга костей Ж. Занд, еще более укрепляет их непреходимость, и кто из нас, даже сомневаясь умом, не повторит с нею сердцем тех слов её, которые составляют как бы résumé её мыслей и чувств: "Из безпредельного, страшного столкновения всех эгоистических интересов должна неминуемо родиться необходимость все изменить, усталость от зла, потребность в истинном и любовь в добру"!