Задача

- Это напоминает мне одну историйку... Вы не хотите спать?

Я сказал, что не хочу. В дороге часто приходится лгать. В этом отношении вся жизнь вообще есть длинная, очень длинная дорога.

Именно поэтому я не принимаю на себя ответственности за достоверность "историйки", которую мне рассказал этот соотечественник. Впрочем, мало ли что случается.

- Я ехал, - начал он, - по этой самой дороге и скучал немилосердно. Есть люди, которые думают, что путешествия исключают скуку. Действительно, со стороны оно кажется быстрой сменой впечатлений, если сегодня ты в Будапеште, а завтра в Фиуме, но для самого путешественника между этими двумя моментами тянутся двадцать четыре часа однообразной тряски в вагоне... Тьфу! Vae divitibus, vae divitibus [Горе богатым, горе богатым (лат.)], коллега, - скука хуже плетей. Я сидел в купе в единственном числе, а за моим было купе дамское - с венгерской надписью "ной сакас" и по-хорватски "za gospodje". От нечего делать я стал прислушиваться к тому, что говорилось в том купе.

Прежде всего я разобрал возглас по-итальянски:

- Джаннино, не стучи в окошко, разобьешь!

Очевидно, там был и мальчик.

Затем тот же голос заговорил другим тоном и на другом языке - я разобрал, что по-немецки. Другой женский голос ответил: Ja, Fräulein, nach Fiume [Да, барышня, в Фиуме (нем.)], - и сейчас же за этим последовал окрик первого голоса по-итальянски: "Джаннино, не лезь на сетку!". Последовал прыжок и новый возглас:

- Сумасшедший, да ты разорвешь мне платье!

Очевидно было, что в том купе находились три особы: маленький мальчик Джаннино, его спутница - сестра или гувернантка, но не мать, потому что это была Fräulein, - и другая дама или девица, немка, очевидно, чужая для первых двух.

С этими мыслями я заснул и, засыпая, слышал еще два окрика, потому что Джаннино тыкал зонтиком в лампу и сделал из саквояжа чужой барышни пароход.

Когда я проснулся, уже рассвело; было немного пасмурно, и мы проезжали по Кроации. Я очень люблю виды этого края... знаете: "на горы каменные там поверглись каменные горы" или как его бишь? Подлинно, "суровый край: его красам, пугаяся, дивятся взоры"...

Он очень мило произносил стихи.

- Помню, - продолжал он, - я уселся у окна, вынул кошелек и стал считать. Я ехал в Венецию и должен был прожить там, по крайней мере, две недели, а у меня оставалось пятьдесят лир и австрийскими деньгами пять гульденов тридцать один крейцер, не считая билета на проезд из Фиуме до владычицы морей. Это было немножко мало. Я предвидел... одним словом, предвидел много скверных вещей.

Я вышел в коридорчик и увидел тут всю тройку из "ной сакас". Действительно, я угадал.

Во-первых, тут была чудная барышня, немка, прехорошенькая веночка с карими глазками. Затем, была тут спутница Джаннино, тоже очень хорошенькая, с русыми волосами и серыми глазками. А сам Джаннино был лучше их обоих, вместе взятых: черный итальянский бесенок с черными глазками, лет восьми - ртуть, воплощенный "Дневник маленького проказника".

Когда я появился, он прыгал на одной ноге вдоль коридорчика и кричал:

- Куджина Ванда, берегитесь!

Едва я сообразил, что куджина означает "кузину", как Джаннино на скаку вышиб коленкой из рук своей спутницы книжку, и она полетела в меня. Я поднял ее и отдал. На ней было написано: "Bez dogmatu".

Меня обрадовало то, что она была полька. Я почему-то очень люблю и этот народ, и его язык, и особенно его девушек. Меня обольщает в них сочетание запада с востоком: это славянские французы.

Словом, мы разговорились по-итальянски, так как я по-польски очень плох. Через четверть часа Джаннино уже прыгал через мою палку, укрепив ее поперек купе. Мы перешли на немецкий язык, чтобы в разговоре могла принять участие и веночка. Мне стало так весело и легко на душе, что я только колебался, к которой из двух почувствовать слабость. Полька была пластичнее и смелее, венка была пикантнее.

Панна Ванда сказала Джаннино:

- Берегись, не трогай меня; синьор тебе спускает, а я тебя, в конце концов, запру.

Джаннино отрезал:

- Если синьор меня боится, то вы тем более - вы слабее его.

Она заспорила, и это дало нам повод померяться силой. Я перегнул ее руку, причем мы хохотали, а веночка очень подозрительно щурилась на наше единоборство.

Между Хорватией и Литторалем есть большой туннель... Эге, я вижу, что вы при этом слове насторожились - и недаром.

Когда мы очутились в темноте, то все четверо расхохотались от неожиданности - говорю вам, что нам было очень весело. Пока исчезал слабый полусвет, я видел, как Джаннино припрыгивал от радости. Потом мы все замолчали.

Ей-богу, я совершенно нечаянно прикоснулся мизинцем к ее ручке; и я не нахал - я сейчас же отдернул руку.

Потом - я обомлел. Представьте себе, я почувствовал теплое дыхание на щеке и затем беззвучный, но крепкий поцелуй, прямо в губы - ей-богу!

А? Что скажете?

Кровь бросилась мне в голову. Я точно сквозь какой-то грохот слышал голос Джаннино, который в коридорчике пытался отворить окно и звал на помощь куджину. А она спокойно ответила:

- Не надо, Джаннино, дым войдет.

Но вуалетку легко поднять и отпустить, потому что несомненно было одно: веночка, при всей своей пикантности, не могла поцеловать меня как есть - ни с того ни с сего.

Но это спокойствие! Ай да панна Ванда!

Замелькали белые дома Фиуме, и вот мы на вокзале. Я позвал носильщиков.

Тогда панна Ванда, глядя мне прямо в глаза и улыбаясь, сказала:

- Так как вы только завтра уезжаете, то я буду очень рада видеть вас у себя, и тетка - мама Джаннино - тоже, потому что она варшавянка. Corsia Deak, номер такой-то.

Я отвечал с очень большим ударением:

- Непременно!

Веночку я проводил до самого HСtel de la Ville, где она остановилась. По дороге я окончательно отбросил вздорную мысль, что это была она. Приходилось бы приписать ей слишком уж большой артистический талант - столько естественной невинности было в ее обращении со мной.

Я оставил ее в HСtel de la Ville, а сам пошел на поиски какого-нибудь скромного albergo [Гостиница (ит.)], потому что о моих ресурсах вы уже знаете.

Мы приехали в Фиуме в девять часов утра. В половине третьего я звонил у дверей мамы Джаннино. Вы поймете, что за этот промежуток времени я успел окончательно и погубительно влюбиться.

Я сидел у них один час и упросил панну Ванду поехать со мною в Аббацию.

Пароходик отходил в четыре часа, а последний из Аббации в шесть. Пока она одевалась, я сбегал в свой albergo за биноклем.

Я чувствовал, что сейчас сделаю глупость, - но не мог устоять. Я вошел в первую встречную меняльную лавку и обменял свои 50 лир на гульдены.

Но день был такой славный, солнечный, Ванда такая хорошенькая и весь городок со своими стройными домами венского стиля и голубым морем был так приветлив, что я махнул рукой на политическую экономию и перестал думать о Венеции и о двух неделях, которые я должен буду там провести. Что мне "завтра" - да здравствует "сегодня"!

Я купил два свертка засахаренного миндаля; мы сидели на палубе первого класса и любовались пароходиком "Volosca": Он был такой беленький, такой умытый - видно было, что он принадлежал немецкой компании. О чем мы говорили, в точности не помню, но могу вас уверить, что у панны Ванды был большой артистический талант.

Скоро показалась Аббация.

Это такой дивный уголок, что описывать его было бы кощунством. В конце ноября там было море, настоящее море темной зелени платанов и пальм и других деревьев - я не знаю ботаники, - и из этого моря пятнами выделялись, по всему склону горы, белые-белые виллы. Чудо! Чудо! Это было бы совершенством, коллега, если бы не надписи на немецком языке. Впрочем, неизбежное неизбежно.

Моя задача вполне определилась для меня: нужно было заставить панну Ванду сознаться, а потом последовать моему принципу, который гласит, что грешно пренебрегать маленькими мимолетными amoretti [].

И... Господи! Поверите, коллега, я еще и теперь злюсь при мысли, что я даром потерял время.

Она хорошо знала Аббацию. Она провела меня по всем главным "улицам", а к концу, в виде десерта, приберегла парк при лечебнице - прелесть, подобно которой я никогда не видал, - но за весь этот час мне не удалось ни разу навести разговор на путь истинный. Это была полька, которая выскальзывала как змея.

Когда мы забрели в глубину аллей парка, я предложил ей присесть, и она согласилась. Дорожка была узенькая-узенькая, вся закрытая густой зеленью и сверху, и с боков; кроме того, уже смеркалось. Среди зелени были разбросаны большие белые камни; в сумраке они казались статуями, так что мне стало чудиться, будто мы перенесены в какой-то античный мир. Было так красиво, что я боялся шевельнуться. Панна Ванда тоже говорила почти шепотом.

Я сказал:

- Тьма...

Она сказала:

- Дда... Как в том туннеле.

Я потерял терпение и заговорил:

- Слушайте, синьорина. Я наконец должен у вас спросить прямо: зачем вы это сделали?

- Что?

- Да не хитрите, забудьте хоть на минуту, что вы дама, говорите - зачем?

Она хотела отвечать, но в эту минуту раздался звонок пароходика на пристани. Она вскочила и закричала:

- "Volosca"! Бежим, мы еще поспеем!

Я ухватил ее за руку и сказал:

- Не пущу.

- Что вы? Ведь это последний - уже шесть часов!

Но при всем том она не отнимала руки, и я совершенно терял голову. Я взмолился:

- Синьорина, панна Ванда, милая, останемся еще на часок. Погода тихая, я возьму обратно ялик.

- Но ведь это бешеные деньги, что вы?!

Я махнул рукой. Венеция? Две недели? Ге! Да здравствует "сегодня"!

- Но... - она замялась. - Ей-богу, я проголодалась, невозможно...

Я ответил:

- Мы закусим здесь. Венеция? А ну ее!

Панна Ванда осталась, и ее рука осталась в моей. Послышался снова звонок и свист. "Volosca" ушла.

Тогда панна Ванда сказала:

- Пустите мою руку. И... пройдемся, - видите, как темно. Как это нехорошо, что я согласилась!

Мы уже шли медленно-медленно по бесконечным аллейкам. Я сделал последнюю вылазку.

- Синьорина, теперь отвечайте! Зачем вы это сделали тогда?

- Но что и когда?

Я никогда не слышал более искреннего удивления в тоне голоса.

- А тогда, в туннеле?

- В туннеле?!

Она вся выпрямилась и точно задрожала, и, представьте, в ее голосе мне послышались слезы, честное слово, когда она сказала:

- Клянусь вам, что я не знаю, на что вы позволяете себе намекать. Но вы злоупотребляете тем, что я неосторожно осталась с вами здесь.

Понимаете?! Проклятие! Это была веночка! Мои гульдены, мои гульдены - и Венеция!

пошли на маленькую каменную пристань. Море было великолепно, но яличник потребовал шесть гульденов - и то не сразу согласился.

Мимо!

На другой день я не пошел к панне Ванде и только перед отъездом на пароходе "Daniel Ernö", уходившем в Венецию, забежал из вежливости прощаться.

Мать Джаннино сказала:

- Джаннино не гулял сегодня, Ванда. Пойди с ним проводить пана, eh?

Панна Ванда взяла за руку Джаннино, и мы пошли в порто-франко. Джаннино был очень весел, но я ни разу не улыбнулся и был сух, как пробка.

- Signore, а почему у вас такие жесткие усы?

Понимаете?!

Первая публикация: газета "Одесские новости", 6.05.1900.