Ницца la Bella

Когда оба собеседника спустились с крыльца и обогнули дом, старший из них - господин с глубоко сидящими глазами и сосредоточенным выражением лица - указал на вывеску, что висела над дверью кондитерской, принадлежавшей буфету казино. Он сказал по-французски, с очень резким акцентом иностранца, но правильно:

- Смотрите, вот из чего ясно, что дела Ипсиланти идут плохо.

Его спутник поглядел на вывеску и расхохотался. Он наклонился к уху сосредоточенного господина и крикнул очень громко, как кричал глухим:

- Ventre-saint-gris [Черт побери], - вы правы, милорд!

"Милорд" расслышал и кивнул головой. Действительно, по вывеске юркого содержателя буфета в одесском casin`o можно было судить, каковы успехи греческого восстания.

Этот почтенный негоциант явился в Одессу из Триеста. Его происхождение решительно невозможно было определить: он называл себя Черноконичем, в качестве истрианского славянина, и Каваллонеро, в качестве истрианского итальянца; таким образом он оказался родным для двух главных элементов населения молодого города, но так как здесь было много греков, то он перевел свою фамилию на благородное аттическое наречие и стал называться еще и третьим именем - Меланиппиди.

А так как Одесса была одним из центров, откуда греческие повстанцы получали помощь, - и не только деньгами, - то ясно, что на вывеске лавочки отражались все перипетии войны. Поэтому когда Каподистрия написал Ипсиланти знаменитое письмо, поразившее горем всю Грецию, фамилия "Меланиппиди" исчезла с вывески Черноконича (он же Каваллонеро), а тотчас после японской истории это имя опять заняло свое место.

Но теперь на вывеске снова значилось только: "Cantina e pasticceria di Niccolo` Cavallonero - Crnokonich" ["Винный погребок и кондитерская Никколо Каваллонеро - Черноконич"]. Слово "Melanippidés" было густо замазано черной краской, следовательно, дела Менохира - как называют героя-князя здешние греки - шли неважно.

Но, хотя Черноконич и был пройдоха, кормил он все-таки очень порядочно и давал хорошее вино. "Милорд" и его спутник вошли поэтому в казино и уселись за столик. Спутник "милорда" весело кивнул головою хорошенькой брюнетке, стоявшей за стойкою буфета, и закричал:

- Eh, signorina Nizza la Bella, come sta? [О, прекрасная синьорина Ницца, как поживаете?] Прикажите подать нам чего-нибудь piquant! []

Ницца притаилась за стойкой и стала в упор смотреть на обоих. Глухого "милорда" она не любила: вообще, англичане ей не нравились, а уж этот - бог с ним. Зато другой, темноглазый, веселый, со странным контрастом смуглого лица и светлых вьющихся волос, в красной рубахе под модной альмавивой, очень интересовал ее. Его здесь окрестили Sandro - подруги Ниццы называли его даже il brutto Sandro [Некрасивый Сандро], хотя Ницце он вовсе не казался "некрасивым", и девушка знала, что он здесь не по своей воле, а в наказание за какие-то выходки в Петербурге или Москве. В чем эти "выходки" заключались, Ницца не знала, но вся местная молодежь окружала Сандро таким вниманием, что на этот счет не оставалось сомнений: верно, он сделал что-нибудь очень геройское.

С Ниццой его познакомили уже месяц тому назад: Мандрони сам представил его своей невесте по настоятельной просьбе Сандро, которому уши прожужжали рассказами о красоте этой шестнадцатилетней Ницца la Bella. Мандрони молод и красив, соперников он не боится - да и без того у Ниццы много обожателей; и ведь этого изгнанника недаром называют bruto Sandro - опасаться было нечего.

Сандро действительно оказался не опасным. Он не увивался за Ниццой - может быть, ему казалось это непозволительным по отношению к Мандрони - и даже мало говорил с нею; иногда только его глаза встречали взгляд девушки. И тогда он откровенно и свободно любовался ее точеным личиком и миндалевидными карими глазами.

Ниццу он удивил. На вопрос подруг она как-то ответила, что Сандро ей кажется cos`i stravagante... [Такой экстравагантный] В нем было что-то особенное. Ницца не могла объяснить, что именно: ей только казалось, что он совсем не такой беззаботный, как кажется, и что если бы он меньше хохотал, а больше грустил, то это вернее передавало бы истинное настроение его души. Таких она еще не видела: одесские giovinetti [Молодые люди] смеялись всегда как дети, а у этого Сандро казалось, что его смех - веселая музыка в правом конце клавесина, тогда как в левом тянется печальный, рыдающий аккомпанемент - вроде Miserere...

Как бы то ни было, синьор Черноконич был очень рад: прежде его дочка почти никогда не соглашалась посидеть в буфете казино, а теперь - вот уже три недели-- она проводит там часа по три в день. Manco male, и за то спасибо.

Ницца смотрела на Сандро, с аппетитом уничтожавшего котлету, и старалась вслушаться в разговор его с глухим инглези [Англичанин]. Говорил "милорд", а Сандро слушал и ел.

- Я думаю, - объяснял "милорд" на своем французском языке, - что одно из двух: или он все может - тогда он не добр, потому что заставляет нас страдать; или его силе есть пределы - а тогда к чему он нам? И вообще я думаю, что глупо объяснять загадки при помощи понятия, которое само нуждается в объяснении своего появления. - Да-а, - протянул Сандро негромко, забывая, что глухой англичанин его не слышал.

- Да-а... Все это так, но это, parbleu [Черт возьми!], нисколько не отрадно... Красоты в этом нет, понимаете, милорд, красоты. Плохо...

Тут он выпил рюмку вина, поставил ее и вдруг, вспомнив что-то, вскочил и подошел к стойке.

- Что? - спросила она по-русски.

Ницца говорила по-русски очень правильно: она окончила "Градское девичье училище".

Сандро тихо сказал:

- Мне поручили поговорить с вами, синьориночка. Поговорить и даже побранить, con permesso, с вашего позволения, конечно. Где бы это можно было? Вы сегодня вечером будете в театре?

- Я попрошу папу.

- Benissimo - e arrivederci presto [Отлично - до скорой встречи]. Но непременно!

Синьор Черноконич, прекрасно понимавший свои выгоды, в 1817 году пожертвовал на устройство порто-франко четыре тысячи серебром. Поэтому теперь он считался "степенным гражданином" г. Одессы и владел абонементом на ложу за полцены.

Ложа была обита стареньким красным сукном и оклеена обоями. В ней стояло пять стульев, но считалось неприличным, если являлось более трех лиц.

В этот вечер Арриги пела Розину, и так пела, что в конце действия Ницца заметила слезы у себя на глазах. Синьор Черноконич был тоже очень доволен и заснул только в антракте. Ницца тихо сидела на своем стуле и осматривала "платею", украдкой отыскивая Сандро. Но в platea [Партер] его не было.

Ницца подняла глаза к ложам и увидела его. Сандро сидел в ложе прямо против palchetto [ложа] Черноконича, и с ним была дама, которую Ницца знала: это была одна из первых красавиц города, недавно приехавшая сюда и уже имевшая много поклонников и неприятельниц. Ее муж был родственником и соотечественником самого синьора Черноконича.

Сандро сидел в ее ложе и казался очень доволен. Его глаза сверкали так весело, что даже зоркая Ницца не нашла в них ничего напоминающего о затаенной грусти, которая постоянно чудилась ей в смехе Сандро. С него она перевела взгляд на его даму, на ее пышное декольте, выпятила вперед нижнюю губку и презрительно шепнула:

- Fi che scollacciatura! [Фи, какое декольте!]

Сандро увидел ее, ласково кивнул ей и выбежал из той ложи. Через минуту он сидел рядом с Ниццей.

Она пожала плечами, оглянулась на отца - он спал - и сказала:

- О Мандрони.

- О Мандрони. Вы очень догадливы. Браво! И было бы хорошо, дитя мое, коли бы вы были настолько же справедливы и добры, как догадливы.

- Разве я злая?

- Эх! Зачем такие ужасные слова употреблять. Злы ли вы? Не думаю. А впрочем, я лгу. Я это именно думаю. Вы - злая синьорина.

- Я!? Это вы несправедливы, да. В чем моя злость, говорите сейчас?

Сандро засмеялся.

- Ладно. Я вам скажу, в чем ваша злость. Мандрони вас любит? Раз. Вы - его невеста? Два. Но вы запретили ему подымать разговор об этом, пока вы сами не заговорите. Теперь он сидит у моря и ждет погоды, потому что вы обеими ручками отмахиваетесь от каждого его слова. А он, бедный, в июле уезжает в Неаполь, и вас он страшно любит. Что же, не злая вы, синьориночка?

Ницца молчала. Ее головка была опущена, полудетская грудь, декольтированная по моде, тяжело дышала, а хорошенькие пальчики с розовыми, по-детски подрезанными ноготками тиранили голубой веер. Сандро взглянул на этот веер и удивился.

- Эге! - воскликнул он. - Вот что значит южная кровь! Да вы изорвали веер, дитя мое. Что с вами? Неужели вас так волнует этот разговор?

Ницца печально подняла на него глаза и увидела, что с его лица как будто сбежала насмешливая улыбка - или, вернее, сквозь эту насмешливость проглянуло что-то ласковое, участливое, доверчивое и вызывавшее доверие. У Ниццы в груди сладко-сладко сжалось сердце. А папа спал.

Ницца решительно заговорила:

- Хорошо, я вам отвечу.

В этот миг оркестр заиграл увертюру, и синьор Черноконич проснулся.

- А-а-а, - протянул он, - che veggо! I miei complimenti [Кого я вижу! Мое почтение], Александр Сергеевич.

Ницца вспыхнула и замолчала. Она сразу же почувствовала, что в ней исчезает минутная решимость рассказать этому Сандро, почему она так "зла" с Мандрони.

Он остался в их ложе до второго антракта, а когда упал занавес, он был глубоко растроган и весь полон восторгом впечатления.

что ли?

Он продекламировал этот куплет одесского поэта, уже стоя у двери, и потом откланялся. А Ницца сейчас же стала смотреть на противоположный palchetto.

Но там уже сидел муж красавицы и еще какой-то молодой офицер, очевидно, русский, с которым она весело болтала и хохотала.

Потом Ницца опустила глаза и увидела Сандро. Он стоял в проходе четвертого ряда platea, и лицо его было нахмурено. На ту ложу он не обращал никакого внимания и даже смотрел совсем в другую сторону. Ницца выждала, пока ее взгляд не встретился с его глазами, и улыбнулась ему.

Он пришел в ее ложу в последнем антракте перед divertimento [Дивертисмент] и взял с нее слово, что она будет "миленькой" с бедным Мандрони. Так как он при этом даже ни разу не взглянул на ту ложу, Ницце захотелось сделать ему что-нибудь приятное, и она обещала.

Был вечер, теплый, но не душный; у моря чувствовалась даже приятная прохлада, хотя ветра не было. Море даже не плескало, а только словно ласкалось о берег, и все большие звезды отражались в нем золотыми дрожащими нитями.

По мелкому песку шла Ницца, за нею Мандрони вел ее пожилую тетку. Мандрони был не так скучен, как всегда: он рассказал Ницце о своих дарданельских приключениях, и Ницца должна была сознаться, что приключения очень интересны и что он умеет рассказывать их скромно, не подчеркивая своей роли.

- Oh! Sediam un po [Ох, давайте присядем], - застонала утомленная тетка.

Шагах в тридцати, где заливчик замыкался скалою, стоял Сандро в своей красной рубашке. Альмавива [Плащ-накидка, модный в начале XIX в.] лежала на песке; Сандро выбирал камни и, изгибаясь, кидал их в море, так что они рикошетом перескакивали по темной воде, вспыхивавшей от ударов фосфорическими серебряными брызгами.

- Мадонна! - воскликнул в комическом ужасе Мандрони. - И это - занятие для чиновника и поэта?! Ах ты, marmot! [сурок]

Сандро подошел к ним и снял широкополую шляпу.

- Un peu de gymnastique [Немного гимнастики], - оправдался он по-французски, из уважения к тетке Ниццы, которая очень мало владела русским языком. - А что касается моей поэзии, то, право, мне уже кажется, что теперь - basta. Уж больше месяца пера в руки не брал.

- Старая песня, - сказал Мандрони, а Ницца удивилась.

- Разве вы поэт?

- М-м, - отвечал Сандро, опуская голову, - к сожалению...

- Согласись, мой милый, что сожаление тут приделано прямо для красоты - finch`e si crede, comme on dit chez nous. Eh? [Покуда верят, как говорится. А?]

Сандро оживился.

- Ей-богу, нет! Я тебе не скажу, чтобы всегда, но очень часто я бываю в таком настроении, что согласился бы сделаться кем угодно, только чтоб не иметь в своем формулярном списке двух поэм. О, черт возьми! Испытал бы ты это, мой почтенный друг - смотрят на тебя не как на simple homme comme il faut [Обычного человека, такого, как все], а... черт знает что... как на аппарат для высиживания стихов.

- Тсс... ты уже путаться начал, - испугался Мандрони, - представь, а я как раз хотел просить тебя прочесть что-нибудь свое мадемуазель Ницце. Вот бы ты был благодарен, а?

Сандро сразу затих.

Ну что ж, так и быть]. Вы позволите? - обратился он к тетке.

Он читал свои стихи просто, как будто рассказывал, и красивые перекрестные рифмы очень нравились Ницце.

Это была история молодой дикарки из горной деревни на Кавказе. Она полюбила русского пленника и спасла его. Но русский не мог любить ее, потому что его сердцем владела другая, - и эта другая была недостойна ни его, ни молодой черкешенки. А черкешенка все-таки спасла русского, распилив его цепи в тихую лунную ночь. И когда они расстались, она долго смотрела вслед беглецу. Он оглянулся и уже не увидел ее, а увидел только струистые круги да пену в волнах горной речки.

Когда Сандро окончил, тетка встрепенулась и сказала: c'est touchant [Очень трогательно], Мандрони поблагодарил его, а Ницца молча сидела на альмавиве поэта и смотрела на темно-синюю воду. Когда зыбь набегала на подводные камни, вокруг них тоже играли и сверкали струистые круги.

Ницца шла по деревянным настилкам к купальням. Она немножко исхудала и побледнела за последние недели, но это ее не портило.

Кто-то нагнал и окликнул ее. Это был Сандро. Альмавивы на нем не было, а вокруг шеи было обернуто мохнатое полотенце, концы которого развевались за спиною. Он был тоже очень печален; Ницце даже казалось, что ему вовсе не до беседы с нею и что он с трудом подыскивает темы для разговора. Она еще больше ушла в себя.

- Что это с вами? - спросил он. - Для невесты, свадьба которой через месяц, такое настроение не подходит.

Она холодно ответила:

- Вы могли бы и не заговаривать об этом.

Ее сразу охватила злоба на этого Сандро. Зачем он вмешался не в свое дело? Зачем он уговаривал ее выйти за Мандрони? Положим, они давно помолвлены; положим, Мандрони ее любит, и она тоже... когда-то... Но все-таки...

Он сказал:

- А вы бы, конечно, побоялись. Не судите по себе, - злобно и презрительно сказала она.

Он приостановился.

- Что-о? Побоялся бы? Bene [Ладно]. Посмотрим. Сейчас возьму у сторожа полный купальный костюм - и посмотрим, кто лучше плавает.

Ницца тихо, но уверенно и мерно проводила по воде обнаженными руками, и вода вокруг нее не пенилась, а только рокотала. Ее волосы были подобраны высоко на темени и придавали ей какой-то лукавый и веселый вид. И точно, тоска ее исчезла.

Она уплыла уже так далеко, что купальни только неопределенно белели где-то на берегу. Никто не увидит. Она немножко приподняла голову и плечи и оглянулась.

Сандро подплывал к ней справа, звучно и коротко хлопая по воде мускулистыми смуглыми руками.

- Теперь я спокоен за вас, - сказал он, - начнете тонуть - спасу. А потом явлюсь к синьору Черноконичу и потребую презренного металла, ибо оный никогда помехой не служит.

- Слушайте... - начала она.

- Что, друг мой?

- Разве вы в самом деле считаете меня своим другом?

Он подумал и сказал:

- Да.

- Искренне? Что ж, как другу, можно.

- Отчего вы всегда так печальны - и вот сегодня тоже? У вас какое-то горе, да?

Тогда он подплыл к ней на два шага ближе и рассказал ей все, что мучило его душу.

И Ницца ярко представила себе эту женщину, какою видела ее тогда в театре, - красавицу с роскошными волосами и роскошным декольте. Но у Ниццы не было в сердце уже ни отвращения к ней, ни злобы, а только одна глубокая, щемящая боль. Она тихо спросила:

- Я не знаю, - в отчаянии ответил Сандро. - Я не знаю, синьориночка. Но я очень несчастен... и очень смешон, и не будь вы такая милая, славная подруга, я не рассказал бы вам этого ни... Да что с вами? Что вы побледнели? Вы устали?

- Это ничего, - очень тихо ответила Ницца. - Право, ничего. Видите, сюда едет лодка. Плывите, а то неловко. Я тоже плыву обратно, уже пора.

Он внимательно всмотрелся в ее лицо, потом в парус, показавшийся в стороне предместья, и уплыл, сказавши:

- До свидания, синьорина Ницца.

Он уплывал все дальше. А Ницца неподвижно лежала на спине и смотрела, закинув голову, на бледное предзакатное небо, и боль в ее сердце росла и росла и превращалась в странное, мучительное отчаяние. Она разом вырвала руки из-под головы, высоко подняла их над водою и заломила свои тонкие пальцы с розовыми детскими ноготками. Слезы стали жечь ее глаза, и ее головка погрузилась в тихую воду.

И Ницца стала опускаться. Сначала глаза ее были открыты, потом она зажмурилась. В груди сперлось дыхание, в голове стало страшно тяжело. Вдруг ужас охватил ее, она вся содрогнулась, и в ту же минуту ей в горло хлынула соленая вода, проникая куда-то глубоко-глубоко - в самое сердце.

Лодка с парусом, покрасневшим от заката, быстро неслась по воде. В ней сидел глухой англичанин, смотрел в небо, думал свою думу и ничего не слышал.