Эдгар По

Николай Васильевич Шелгунов

Источник: "Дело", 1874, No 5, с. 276--285.

Есть люди, подобные деньгам, на которых чеканится одно и то же изображение; другие похожи на медали, выбиваемые для частного случая. К подобным людям принадлежал Гофман, сказавший эти слова, и американец Эдгар По.

Если в Гофмане выразилась Германия и немецкая душа, то в Эдгаре По, напротив, выразился антипод янки, превратившего время, небо и землю в деньги и аршин. Эдгар По как бы хотел выскочить из тех условных форм жизни, которые налагает на всякого американца расчетливый, промышленный дух его отечества; Эдгару По было тесно и узко в условной, расчетливой Америке, привязывавшей его к земле слишком тонкой веревочкой. Но только потому и рвался он в небо, что хотел такой свободы, какой ему американское общество дать не могло. Жизнь требовала от него положительного, и он, из противоречия, ушел в мир фантазий, видений и призраков. Америке, гордившейся своей положительностью, По как бы хотел сказать, что ее душа лишена тонкого чувства и такого же тонкого ума. И американцы, конечно, были правы, когда смотрели на По с некоторым пренебрежением, как на погубившего себя пьяницу. Любезность за любезность...

Эдгар По был натура в высшей степени подвижная, чувствительная и впечатлительная. Не найдя себе места ни в Новом, ни в Старом свете, он кончил жизнь в кабаке. И тут между ним и Гофманом повторяется такое же различие в сходстве. Гофман пил регулярно, систематически, как истый сын Германии. "От восьми до десяти часов сижу я с добрыми людьми и пью чай с ромом, пишет Гофман; от десяти до двенадцати - также с добрыми людьми и пью ром с чаем". После двенадцати Гофман отправлялся в винный погреб и оставался в нем до утра, конечно, продолжая питье crescendo. И так поступал Гофман каждый день. Но По, в качестве представителя свободного человеческого духа свободной Америки, пил без всякой системы. Это, конечно, еще больше скандализировало американцев, тем более, что когда По умер, у него - 37-ми-летняго человека и в стране, где в 37 лет у каждого уже должно быть обеспеченное положение - не оказалось в кармане ни копейки. Такой необычайной вещи американцы были не в состоянии простить По.

Отец Эдгара По, сын известного генерала, сражавшегося в войну за независимость и друга Лафайета, женился самым романическим образом на известной американской актрисе и красавице Елизавете Арнольд. Чтобы теснее связать свою судьбу с судьбою жены, Давид По сделался актером и играл на различных театрах главных городов Союза. Счастливые супруги жили, однако, недолго, и после них осталось трое детей, в числе которых был и Эдгар. Сироту усыновил богатый ричмондский негоциант Аллан, наследником имени и богатств которого должен был сделаться Эдгар.

Детство Эдгара прошло в довольстве. Если бы судьба Эдгара По не изменилась, то, конечно, его характер сложился бы иначе, - бедность и нищета; с ее раздражающею беспорядочностью, не погубили бы этой нежной, чувствительной и вечно искавшей чего-то лучшего натуры. Случилось, однако, иначе; наследственная романтическая подвижность встретила в обстоятельствах жизни По необыкновенно благоприятную почву для своего развития, и исстрадавшийся По погиб жертвой собственного протеста.

Приемные родители По, задумав сделать путешествие по Европе, взяли его с собою, и, объехав Англию, Ирландию и Шотландию, прежде чем воротиться в Америку, оставили Эдгара у доктора Брэнсби, содержавшего большую школу в Сток-Невингтоне, близь Лондона. В "Вильяме Вильсоне" Эдгар По оставил описание этого своеобразного дома, построенного в стиле Елизаветы, и того воспитания, которое он в нем получил.

"Я, - говорит Эдгар По, - потомок рода, всегда отличавшегося пылким воображением и раздражительным характером, и с самого раннего своего детства я доказал, что вполне унаследовал эту фамильную черту. С годами моя фамильная особенность стала выясняться резче и, по многим причинам, стала беспокоить и моих друзей, и меня самого. Я стал своенравен и не боролся с дурными страстями. Родители мои, люди слабого характера, ничего не могли сделать, чтобы остановить развитие моих дурных наклонностей. Их слабые попытки обуздать меня не удались и обратились к полнейшему моему торжеству. С этого времени я стал дома законодателем и господином своих действий в такие года, когда другие дети едва выходят из пеленок.

Первые впечатления моей школьной жизни связаны с воспоминанием о большом и причудливом доме в стиле Елизаветы, в мрачной английской деревушке, заросшей громадными деревьями, и с очень старыми домами. При воспоминании о наших мрачных аллеях меня до сих пор пробирает дрожь, и я до сих пор с невыразимым наслаждением вспоминаю низкий, глухой звон колокола, внезапными и угрюмыми ударами нарушающий спокойствие туманной дали, где углублялась и дремала готическая прозрачная колокольня.

Дом, о котором я рассказываю, был стар и неправилен. При нем было очень большое место, окруженное высокой кирпичной стеной, сверху обсыпанной битыми стеклами. Эта стена, годная даже для тюрьмы, и служила границей наших владений. Мы выходили за ее пределы только три раза в неделю, - раз по субботам, вечером, когда, в сопровождении двух учителей, нам дозволялось делать небольшие прогулки по окрестностям и два раза по воскресеньям, когда мы с военною точностью ходили в церковь к вечерне и к обедне. Директор нашей школы был пастором единственной деревенской церкви. С каким глубоким чувством восхищения глядел я обыкновенно на него, когда он торжественным и медленным шагом поднимался на кафедру! Эта особа с скромным и благочестивым лицом, в парадном и чистом облачении, в парике тщательно напудренном и убранном, могла ли быть тем же самым человеком, который только что с злобным лицом, в платье, засыпанном табаком, с линейкою в руках приводил в исполнение драгунские школьные законы?..

В углу нашей каменной стены мрачно виднелась массивная калитка, крепко-накрепко запертая железными запорами. Какое чувство глубокого страха внушала она! Она отворялась только для трех наших постоянных выходов, и тогда в каждом поскрипывании ее громадных петель нам слышалось что-то таинственное, - целый мир торжественных наблюдений и еще более торжественных размышлений.

скудно, не было ни деревьев, ни скамеек. Конечно, двор был с задней стороны здания. Перед фасадом располагался небольшой цветник, через который, как через священный оазис, мы переходили весьма редко, а именно, когда поступали в школу или когда выходили из нее, или когда за нами приезжали знакомые или родные и брали нас к себе на праздники.

А дом - что это было за странное старинное здание! Мне он казался чистым сказочным замком! Конца не было его изворотам и его невообразимым закоулкам. Трудно, бывало, сказать вдруг, в каком находишься этаже - в первом или во втором. Из каждой комнаты в соседнюю приходилось или подниматься, или спускаться ступеньки на три. Наконец, комнаты разделялись так неправильно и причудливо, что наше общее представление обо всем здании граничило весьма близко с понятием о бесконечном. В течение моей пятилетней жизни в школе я никогда не мог точно определить, в каком месте находился маленький дортуар, назначенный мне вместе с восемнадцатью или двадцатью товарищами.

Классная зала была самой большой из всего дома - и даже целого мира; по крайней мере, мне это так казалось. Она была очень длинна, узка и мрачна, с стрельчатыми окнами и с дубовым потолком. В отдаленном углу отгороженное место в восемь или десять квадратных футов служило священным убежищем для нашего директора, преподобного доктора Брэнсби. Загородка была прочная, с массивной дверцей, и мы все предпочли бы умереть на пытке, чем отворить ее в отсутствие директора. В двух других углах находились подобные же загородки, - предметы уже гораздо меньшего почтения, правда, но все-таки достаточного страха; одно было место учителя словесности, а другое - учителя английского языка и математики. По всему залу стояли скамейки и пюпитры, страшно нагруженные книгами, измазанными пальцами. Скамейки и пюпитры тянулись в бесконечном беспорядке, - черные, старые, изрытые временем и украшенные так сильно первоначальными буквами, целыми именами, смешными фигурами и другими различными вырезными украшениями, что совершенно потеряли свой первоначальный вид. В одном конце залы стояло громадное ведро с водою, а в другом часы страшных размеров.

Замкнутый в стенах этой почтенной школы, я, однако ж, провел без скуки и без отвращения свои юношеские года. Плодовитый детский мозг не нуждается во внешнем мире, чтобы найти себе занятие, и кажущаяся мрачная однообразность школы возбуждала меня гораздо более, чем впоследствии возбуждали меня, юношу, наслаждения. Но все-таки мне кажется, что мое первое умственное развитие было, по преимуществу, необыкновенное и даже неправильное..."

И, действительно, эта неправильность, вместе с нравственными органическими условиями Эдгара По, наложила на всю последующую его жизнь и деятельность какое-то особое клеймо мрачного проклятия.

возраст для ученика высшего заведения! Но в этом отношении По обнаружил зрелость более, чем американскую. Он поражал своими необыкновенными способностями и страстностью, имевшей какой-то мрачный характер. В то же время, он выказывал необыкновенно сильное влечение к физическим и математическим знаниям. Впоследствии эти познания пригодились ему, как материал и средство для его фантастических рассказов, и он умел пользоваться ими с необыкновенным искусством, хотя в то же время своему логическому жонглерству не приписывал особенной важности.

Нужно думать, что Эдгар По рано познакомился с жизнью. По крайней мере, очень молодым он уже успел наделать карточных долгов, которые и были причиной его первой ссоры с приемным отцом. Ссора эта подействовала на него так сильно, что он задумал отправиться в Грецию, чтобы сражаться за ее освобождение. Где он пропадал, что он делал, - дрался ли он с турками - ничего неизвестно. Известно только, что По был, между прочим, в Петербурге, замешался в какую-то скомпрометировавшую его историю, и, чтобы избегнуть уголовного преследования и воротиться домой, должен был прибегнуть к содействию американского посланника. Описание жизни Эдгара По, его молодости, похождений в России и издание его корреспонденции было несколько раз обещано американскими журналами, но до сих пор не исполнено.

По возвращении По в Америку, в усыновившей его семье совершилось событие, имевшее роковые последствия на всю его жизнь. Г-жа Аллан, которую Эдгар любил как родную мать, умерла и г. Аллан женился вновь. Тут совершилось что-то не совсем ясное, и Эдгар По оставил семейство Аллана, у которого от второго брака явились дети, наследовавшие его состояние.

Вскоре после этого По издал первый том своих стихотворений. В них выразился весь его поэтический порыв к какой-то заоблачной дали, чарующее меланхолическое спокойствие, мягкая торжественность и в то же время какая-то преждевременная зрелость. Но нужда заставила Эдгара По променять лиру на меч и он поступил в солдаты. Нужно думать, что По избрал солдатский досуг в гарнизоне, как обеспечивающее его положение, для подготовки новых литературных материалов. В душе Эдгар По давно уже избрал своим путем литературное поприще.

Эдгар По участвовал в очень многих американских журналах. Первого его рассказа было совершенно достаточно, чтобы выдвинуть журнал и обратить на него внимание читателей. Хотя По и зарабатывал кое-какие деньги, но частью этих денег было для него недостаточно, особенно когда он женился, а частью, как и большинство литераторов, он мечтал о том, чтобы завести свой собственный журнал. Чтобы добыть денег, По задумал читать публичные лекции. Он посетил главные города Виргинии и явился в Ричмонд, который знал его только молодым и бедным. Лекции По посещались целыми толпами слушателей; он читал о принципе поэзии и необыкновенно ловко развивал свою мысль, доказывая, что истинный поэт не должен выходить из чисто-поэтической и идеальной сферы. По надеялся возбудить этим в своих расчетливых соотечественниках более возвышенные воззрения на жизнь и оторвать их несколько от аршина и конторы. Но, конечно, это ему не удалось.

свою жизнь. Но, между тем, какое-то дело призывало его в Нью-Йорк, и он отправился туда. Приехав вечером в Балтимор, он приказал отнести свой багаж на станцию филадельфийской железной дороги и зашел в таверну, чтобы закусить. Там, к несчастию, он встретил одного из своих старых знакомых и остался до утра. На другое утро на улице был поднят труп - нет, еще не труп, но живое тело, на которое смерть наложила уже свою руку. У умирающего незнакомца не нашли ни бумаг, ни денег и его отнесли в госпиталь. В тот же день вечером, это было в воскресенье, 7 октября 1849 года, По умер, от белой горячки, которой он страдал уже раньше. "Так исчез из этого мира один из величайших литературных представителей Америки, человек гениальных способностей, сделавший в "Черной кошке" роковое признание: какая болезнь сравнится с пьянством!" - говорит его биограф.

Смерть Эдгара По - почти самоубийство, - самоубийство, подготовляемое им долго, - произвела между добродетельными американцами великий скандал, и американские филистеры не упустили этого благоприятного случая, чтобы не высказать своего негодования. Смерть Эдгара По послужила даже материалом для френологии некоторых добродетельных и еще более бездарных американских журналистов.

Жизнь Эдгара По, его характер, его привычки, его организм и вся его личность представляются чем-то мрачным и вместе с тем блестящим. Это была странная, привлекательная личность, проникнутая, как и все сочинения По, какой-то грустью. Вообще, он был щедро одарен во всех отношениях. В юности он выказал редкие способности к физическим упражнениям; маленький, с женскими, миниатюрными ногами и руками, он был крепок и замечательно силен и, юношей, выиграл раз пари в плавании, почти превосходящем вероятие возможного.

Мнения об Эдгаре По не всегда, однако, расходятся. Например, и его друзья, и его враги согласны относительно его врожденной порядочности, его красноречия и красоты, которой он несколько даже тщеславился. У него были манеры высокомерные и в то же самое время необыкновенно мягкие. Выражение лица, походка, жесты, покачивание головы - все придавало ему вид избранной личности. Все в нем дышало проникающей торжественностью. Даже противник его Гризвольд признается, что, отправившись к По отдать ему визит и, найдя его больным и расстроенным смертью его жены, он был поражен не только изысканностью его манер, но и его аристократическим видом, и раздушенной атмосферой его комнат, весьма скромно меблированных.

Сохранилось письмо госпожи Франциски Освуд, одной из приятельниц По, которая сообщает некоторые подробности о личности и домашней жизни По. Эта женщина, сама довольно замечательный литератор, твердо отрицает все пороки и недостатки, в которых упрекают поэта. "С мужчинами, - пишет она Гризвольду, - может быть, он и был таким, каким вы его описываете, и, как мужчина, вы, может быть, правы. Но я утверждаю, что с женщинами он был иной и что ни одна женщина, знавшая его, не могла оставаться к нему равнодушной. Он мне всегда казался образцом изящества и великодушия...

"Ворона", сказав, что автор желал бы знать о нем мое мнение. Таинственная и сверхъестественная музыка этой странной поэмы так глубоко потрясла меня, что когда я услыхала, что По желает быть мне представленным, то почувствовала что-то вроде страха. Мне представилась его прелестная и гордая голова, с темными глазами, горящими огнем чувства и мысли, представился он сам с высокомерными и вместе с ласковыми манерами, - он раскланялся спокойно и почти холодно, но под этой холодностью виднелась такая заметная симпатия, что я была глубоко тронута. С той минуты и до самой его смерти мы были друзьями..."

Разговор Эдгара По всегда бывал замечателен, хотя По нельзя было назвать говоруном; как в разговоре, так и в писанье, он не терпел обыденности. Обширные познания в языках и науках и сведения, собранные им о различных странах, делали разговор его всегда поучительным. Он умел пленить, заставить думать, мечтать, умел оторвать от рутины. Говорят, однако, что иногда поэт озадачивал друзей своих какой-нибудь цинической выходкой и внезапно разрушал очарование своей беседы. Может быть, это оттого, что он был неразборчив в выборе своих слушателей, и потому превращал свою беседу в монолог.

что По надо было очень немного вина, чтобы совершенно придти в ненормальное состояние. Весьма естественно, что человек замкнутый и глубоко несчастливый, брошенный ребенком на произвол судьбы, человек с головою, занятою постоянной мозговой работой, искал иногда наслаждения и забвения в вине. По бежал в мрак пьянства от литературных неудач, от семейного горя, от оскорблений бедности; По пил, не наслаждаясь, а как варвар, поспешно сберегая время, совершенно по-американски, точно он совершал какое-то убийство, точно ему надо было что-то заглушить в себе.

Тот самый "Southern Literary", который По поставил на ноги, говорит, что никогда чистота и изящество его слога, никогда ясность мысли, никогда любовь к труду не уменьшались от его страшной привычки; что сочинению лучших его статей всегда или предшествовал, или следовал известный кризис. После издания "Еврики" По отчаянно предался своей страсти, и в Нью-Йорке, в то самое утро, когда вышел "Ворон" и имя поэта переходило из уст в уста, литературная знаменитость переходила Бродвей, позорно шатаясь из стороны в сторону. Слова "предшествовал" и "следовал" доказывают, что вино служило для По и возбудительным средством, и отдыхом.

В пьянстве, подобно быстрым и поражающим нас впечатлениям, тем более поразительным, чем они мимолетнее, как при воспоминаниях, возбуждаемых в нас звуком колокола или какой-нибудь мелодией, или подобно странным снам, - в пьянстве, говорим мы, существуют не только сцепления мечтаний, но и целые серии размышлений, для возрождения которых нужна среда, давшая им начало. Во многих случаях - конечно, не во всех - пьянство По было мнемоническое, оно служило методом работы, методом энергическим и смертельным, но вполне пригодным для его страстной натуры. Поэт выучился пить, как аккуратный литератор приучается вести свои записные тетради. По не имел сил устоять против желания снова предаться странным или страшным мечтаниям и остроумному мышлению, которые он испытывал ранее, и, чтобы снова свидеться с ними, снова пережить их в себе, он выбирал опасный, но зато самый прямой путь...

воззрения. Мы начнем с рассказов, которые по жонглерству мысли можно бы назвать юридическими. Но, конечно, юриспруденция тут не при чем, и не ее имел в виду Эдгар По.