Плач

ПЛАЧ

Братья, братья, что же с нами делают эти люди, эти немцы? Что же они делают из наших солдат, что они делают из нашего отечества?

Неужели вы все это покроете слабодушным молчанием — молчанием рабов — эти убийства, эти пожары, эти грабежи... после этого набора?

Вот зажигатели-то, вот разбойники-то, не признающие права собственности, коммунисты его императорского величества! И об этих шайках пьяных убийц, одичалых грабителей, зверей, падших в состояние царских опричников, об этих несчастных жертвах голода, побоев, нравственной слепоты и казарменной дрессировки «Инвалид» печатает: «Войска наши во всем блеске выказали те свойства, которые составляют славу и красу каждой армии».

Вот как Александр Николаевич вздумал сделаться земским Царем — царем и Стенькой Разиным вместе!

Ну, солдатики, вы хорошо отслужили вашу службу в Польше, не забудьте и дома, как вы весело жгли господские усадьбы, Каково попили винца из панских погребов, каково поразбивали сундучки с их добром, «при всем блеске пожара». Не все же поляков да поляков — вы уже не оставьте вашей милостью наших-то русских...

... Николай, когда ему предлагал вешающий Муравьев гайдаматчину, отпрянул с ужасом; он понял, что освященные Екатериной ножи обоюдоостры, что одной стороной мать отечества могла резать головы помещиков, а другой стороной такой нож, пожалуй, какому-нибудь кисть отрежет до локтя.

А благодушный монарх не отпрянул!

Ну, в Стеньки Разины идти, так в Стеньки Разины, тогда нечего разыгрывать немецкого генерала и первого дворянина — бороду, кушак, топор в руки, да землю и волю — стара штука.

Видите ли, как мы были правы, когда говорили, что у них нет никакого нравственного начала; Николай, цинически поставивший самодержавие на своем знамени, был только наивно откровенен.

— пора им пасть, или нора пасть России. Только падение этой династии немецких татар может смыть с нас копоть пожаров, невинную кровь и виновное повиновение.

Потому-то не молчите. Горе, если вы будете молчать, — молчать можно из страха, из равнодушия или из тупости, не замечая, как наш Гаррик одной половиной лица обещает льготы и свободы, а другой мигает своим рейтерам, чтоб они жгли, грабили, казнили... Если польское избиение пройдет даром, то, имея в руках «красу армии», вновь отмоченную в крови и закаленную в грабеже и убийствах, Романовы проучат вас!

Было время, в которое высоко ценилась тихая слеза сочувствия, рукожатье и шепотом сказанное слово участья с глазу на глаз.

Тогда все молчало. Власть молча продавливала грудь, молча ехали кибитки, молча плелись ссыльные, молча смотрели им вслед оставшиеся. Говорить было трудно, что-то не понималось, не было ясно; мы ни себя, ни народа порядком не знали... был общий катехизис, очищавший нас, но далекий от приложения.

Время изменилось. Вы потому уже не можете молчать, что власть говорит не умолкая; литература подкуплена ею; журналистика в руках камер-лакеев гласности; холопы-риторы составляют новую придворную капеллу, славословящую и превозносящую всякое действие правительства, даже тогда, когда оно низко лжет, обвиняя восторженных юношей в пожаре Апраксинского двора. Правительство, в высокомерии легких побед, доставленных ему смертью ненавидимого предшественника, надменное отсутствием пороков покойника, зазналось; это отсутствие пороков, это ничего оно приняло за добродетель, умилилось и начало воспевать себя перед собой. Оно забыло, что татарское самовластье должно быть безграмотно, что его удары не должны возводиться в речь, не должны помечаться словом; оно забыло, что Азия не имеет истории, что ее перевороты похожи на наводнения, на катаклизмы природы, на повальные болезни — один слой покрывается другим, оседает на нем, тут нет ни права, ни оправдания, тут один закон — закон тяготения. А наша немецкая Азия хочет, оставаясь зверем, прибавить к зубам и когтям, как в баснях Крылова, людское красноречие; она хочет отмахиваться не только кнутом, но и словом.

Перед говорящим молчит раб. Слово ровно принадлежит мне и ему. Слово принадлежит всякому, слово — начало свободы. Говорите же, говорите, потому что вам нельзя молчать. От вас ждут речи!

Они — а вы будете молчать?

Они, стоя в болоте польской крови, на грудах польских трупов, на пепле сожженных уездов, будут подзадоривать без того обезумевших солдат на месть[27] — они будут доносить, клеветать, ругаться... А вы будете молчать?..

Вы должны говорить, чтоб мы, встречаясь с иностранцем, не краснели, как краснеет сын опозоренной матери...

Дайте мне вам рассказать одно из самых унизительных событий моей жизни, о котором я старался забыть, забыл, даже писавши мои воспоминания, и вспомнил, благодаря государю императору, только теперь.

Весной 1848 года я был в Риме. Республика 24 февраля была уже провозглашена, Европа колыхнулась, Ломбардия начинала борьбу с Австрией, и в Риме революция из торжественно-мирного, восторженного характера переходила в угрюмый, подозрительный и страстный. Разнесся слух, что австрийцы одолевают. Piazza del Popolo с утра кипело народом, мрачным, ожесточенным, толпы громко обвиняли папу и его министров в измене; в открытых колясках стояли там-сям ораторы и проповедовали; я был на площади возле одной из импровизированных трибун, в ней стояли все знакомые — Гонзалес с знаменем в руке, Леопольд Спини. Народ густел, давил, теснился. Итальянская толпа — самая учтивая во всем мире, римский плебей — аристократ; итальянская чернь ведет себя изящнее на площади, чем английская «бель» в Ковен-гардене. К тому ж итальянцы чрезвычайно вежливы с иностранцами, но в этот день кровь слишком кипела в жилах, лихорадка темнила мозг. Меня кто-то толкнул, и я толкнул; толкнутый рассердился, посмотрел на меня, пробормотал что-то, слово, два перелетело между соседями, громче и громче, и около сделался ропот... «Кто это? Зачем он здесь? Он не здешний? Зачем впереди? Зачем слушает? — Tedesco? Austriaco?»[28] Голоса подымались, ближние мрачно поглядывали на меня и на людей в коляске. Гонзалес все это видел и, подавая мне руку, помог мне влезть в их экипаж, потом, обращаясь к возле стоявшим, сказал им: «Братья, это наш друг, один из наших».

— Е forestière?

— Si, si, è Polacco,[29] — сказал Гонзалес, и та же толпа разразилась криком: «Ewiva il Polacco!»

— Для чего вы выдали меня за поляка? — заметил я Гонзалесу.

— lo sono russo![30] — кричал я им, но толпа меня не слушала, кто-то говорил речь.

— Вы,— сказал мне Гонзалес, наклоняясь ко мне, — меня простите, объяснять теперь нет никакой возможности, а в этом раздражительном положении шутить нечего, Дайте утихнуть горячке, потом объясняйте как хотите... Толпа двигалась с криком: «All'armi! All'armi!»[31] Ей было не до меня.

«Не вставайте», — сказал Николай Павлович, положив руку на плечо больному князю Козловскому, на бале уПаскевича.

«Если б я и хотел встать, в. в., я не мог бы, шестьдесят миллионов рук удерживают меня...»

Да, в эту минуту я был придавлен не только шестидесятый миллионами рук, но и рядом веков, событий, несчастий, преступлений. О, если б я мог тогда сказать примирительное слово, если бы я мог оправдать — не себя, мое оправдание было легко —а народ русский!

не так виноват — не в том виноват... «Послушайте, добрые люди» ... и я пятнадцать целых лет стоял в коляске Гонзалеса и защищал, защищал нашу общую, родную мать.

— и этого венка я не дозволю сорвать с себя ничьим рукам — я видел, как западные люди внимательнее и внимательнее всматривались, иначе смотрели... Смерть Николая мне помогла.

... Что же вы, анафемы, сделали из всех усилий наших? Все, что мы лепили по песчинке, смыли ваши помои, унесла ваша грязь; и через пятнадцать лет я снова, идя по улице, боюсь, чтоб не узнали, что я русский…

Примечания

Печатается по тексту К, — 1311, где опубликовано впервые, с подписью: И — р. Этой статьей открывается лист «Колокола». Автограф неизвестен.

5 марта 1863 г. Герцен писал своим дочерям: «В „Колок(оле)" будет ужасная статья „Плач"».

«Колокола» (стр. 1317) была помещена «Поправка»: «В 158 листе, на стр. 1311, в лесой колонне, строка 11 напечатано: кровью, читай: словом», которая учтена в тексте данной статьи (см. наст. том, стр. 67, строка 11).

«Плач», как и другие выступления Герцена периода польского восстания 1863 г. (см., например, в наст. томе «Прокламация „Земли и воли"», «„Колокол" и „День"», «„День" и „Колокол" <Богомольная старушка в комедии Островского...>», «Протест»), с особенной остротой выражает идеи революционного патриотизма, которыми проникнута вся его публицистика. Любовь к России, побуждающая к борьбе за ее демократизацию, за «землю и волю», — неустанно подчеркивает Герцен, — неотделима от защиты прав и свободы других народов, угнетаемых господствующими классами России.

В этих статьях Герцен призывает русскую общественность поднять голос протеста против бесчинств царских усмирителей Польши, вызывающих в нем острое чувство стыда за родину, «опозоренную мать», и клеймит «молчание рабов».

В статье «Не демократично, гражданин Керенский!», опубликованной 15 июня 1917 г., В. И. Ленин писал, вспоминая «Плач»: «Когда-то А. И. Герцен сказал, что когда посмотришь на „художества" господствующих классов России, то становится стыдно сознавать себя русским (...) Теперь Россия свергла царя. Теперь от имени России говорят Керенские и Львовы. Россия Керенских и Львовых обращается с подчиненными национальностями так, что и теперь невольно напрашиваются па язык горькие слова А. И. Герцена» (В. И. Ленин. Сочинения, изд. 4. т. 24, стр. 527 — 528).

... после этого набора? — О рекрутском наборе проводившемся в Царстве Польском в середине января 1863 г., см. выше в комментарии к статье «Expiatio!», стр. 349.

«Инвалид» печатает ~ славу и красу каждой армии». — Цитируемые строки взяты из передовой статьи «Русского инвалида», № 27 от 2 февраля 1863 г., стр. 118. На страницах этой газеты не раз получали отражение официальные тенденции оправдать «увлечение и жестокости» царских войск при усмирении польского восстания (см., например, передовую статью в № 58 газеты от 14 марта 1863 г.).

Николай, когда ему предлагал вешающий Муравьев гайдаматчину, отпрянул с ужасом ~ мamь отечесmва могла  — О плане М. Н. Муравьева натравить крестьян на польских помещиков в период подавления польского восстания 1831 г. Герцен писал также в статье «Россиада» (см. стр. 155 наст. тома). Об отношении Екатерины II к восстанию гайдамаков 1768 г. см комментарий к стр. 232 наст. тома. Титул «матери отечества» был предложен Екатерине II «Комиссией об уложении» в 1767 г.

... первого дворянина... — См. комментарий к стр. 11.

... московского помещика... — См. комментарий к стр. 7.

... обвиняя восторженных юношей в пожаре Апраксинского двора. — См. комментарий к стр. 7.

Они будут упрекать Николая и Паскевича в излишнем великодушии, а поляков в варфоломеевской ночи... — Намек на корреспонденцию «Московских ведомостей». О ней см. в статье «Преступления в Польше», стр. 59 наст. тома и комментарий к ней.

 — В результате начавшейся 24 февраля 1848 г. французской буржуазно-демократической революции король Луи Филипп отрекся от престола. 25 февраля была провозглашена республика.

[27] Мы знаем подробности об несчастном убийстве солдат при начальном восстании, знаем их от очевидца. Мы со временем расскажем этот печальный эпизод с именами; вред, произведенный этим вовсе не приготовленным событием, был огромен; поляки сами с отчаянием порицали поступок одного из отдельных начальников. С тех пор мы спрашиваем «Моск. ведом.», III отделение и главный штаб Константина Николаевича, где же было что-нибудь подобное, где это повторилось, какие доказательства, что тут был план? Гнусно сильному звать на помощь не только пруссаков, но клевету.