Москва нам не сочувствует

МОСКВА НАМ НЕ СОЧУВСТВУЕТ

Еще р. р. с

Прости, Москва, приют родимый!

«Тройка»

Не можем удержаться, чтобы не выписать следующих строк из письма, полученного нами из Москвы, и притом от истого москвича: «Москва решительно не за вас, скорее Петербург, Тверь... Москва вам не сочувствует, напротив. Мы все здесь, к какой бы партии ни принадлежали, люди исторические, и радикализма мы переварить не можем. Не думайте, чтоб я говорил про один какой-либо кружок. Нет, я говорю о всех, исключая, разумеется, небольшой части молодежи. У нас уважают искренность ваших убеждений, пользу от большей части сообщаемых вами известий, и об вас говорят не иначе, как с любовью, но на этом и останавливается сочувствие».

Мы догадывались и прежде, что историческое общество, легко переваривающее соборные доносы университетских приставов науки, начальнические распекания отцов доктринеров, шляхетную газетщину, которую ставят в казну по столько-то за аршин, о розге архипастырское умиление Филарета... многого переваривать не может, и в том числе — нас. Но дорого вам было узнать из прямого, дружеского источника, что и мы, бедные, в нашей дали, не забыты, что и нам отвели скромное Место на листах проскрипций Английского клуба и византийского университета — вместе с преступным Михайловым, с злокачественным «Великорусом», с крамольными студентами, не пощаженными ни православным «Днем», ни бироновским профессорством, ни даже самим полицмейстером Сечинским.

Прости, Москва, приют родимый!

... Как же она изменилась с тридцатых, сороковых годов... с тех времен, когда Белинский начинал свое литературное поприще, Грановский открывал свой курс! Что был тогда ее святой, ее непорочный университет, который тревожил подозрительного и сумрачного тирана в Зимнем дворце? Что было тогда московское общество, с своими литературными кругами, философскими спорами, с своими «фрондерами», как их называл Гакстгаузен?

Все, что впоследствии развилось и вышло наружу, все, около чего теперь группируются мнения и лица, — все зародилось в эту темную, московскую ночь, за свечкой бедного студента, за товарищеской беседой на четвертом этаже, за дружеским спором юношей да отроков. Там из неопределенной мглы стремлений, из горести и упования отделились мало-помалу, как два волчьих глаза, две световые точки, два фонаря локомотива, растущие на всем лету, бросая длинные лучи света, — один на пройденный путь, другой на путь предстоящий. В Москве была умственная инициатива того времени, в ней подняты все жизненные вопросы, и в ней на разрешение их тратилось сердце и ум, весь досуг, все существование. В Москве развились Белинский и Хомяков. В Москве кафедра Грановского выросла в трибуну общественного протеста.

Москве недоставало одного — простора, шири, накопившиеся мысли ныли по воле...

... Пришло время — нет ни Николая, ни Закревского; веревку, которой была связана мысль, отпустили на палец, и Москве фрондеров, Москве университета и «Московских ведомостей» — нечего сказать. Москва обойдена Тверью и Харьковом, Владимиром, Петербургом и двадцатью другими. Государь трясет за шиворот закоснелое дворянство, призывает его à la pudeur[40] — оно ничего... и вместо Белинского — Павлов, в университете — проповедь рабского повиновения, в дворянском собрании — предложение Безобразова.

Она является в истории на первом плане, когда беда грозит всему народу или уже разразилась; она является как врач, как духовник, как сестра милосердия, как вдова, пекущаяся о сиротах... Прошла беда, и Москва спит.

Татары ли одолеют Русь, вечевую, удельную, народную, я все склонится перед их азиатской цивилизацией — в ничтожной Москве закипает мысль освобождения от варварского ига, и растет, и растет до Мамаева побоища; но на другой день после победы над Золотой Ордой Москва становится ордой белокаменной и теснит свои русские улусы не хуже татар.

— Москва опять становится городом народным и кличет клич по всей Руси, и вся Русь встает на ее выручку, льет свою лучшую кровь, тратит последний алтын. Но лишь только Русь оправляется, Москва кует ее в цепи, кует и Украину, добровольно отдавшуюся, кует до тех пор, пока выкует самую чудовищную машину рабства — Петра I.

— сзади стояли драбанты и сержанты, пришлось возвратиться к дотатарской ничтожности и ждать новой напасти народной, чтоб поднять голову. Ждала она целый век, наконец пришел Наполеон — и она подняла ее; перед заревом Москвы «померкло солнце Аустерлица».

Едва Москва обстроилась после 1812 года, Россию постигло николаевское царствование.

Мертвящая сила царизма, схватив за горло молодую развивавшуюся жизнь, замерла в тридцатилетней борьбе. Едва приходившая в себя жизнь слабела, становилась бледнее и бледнее — потухала. Отчаяние в поэзии, отчаяние в картинах, отчаяние и пустота дома, в гостиных, Сибирь, Кавказ, каторжная работа и опущенный шлагбаум на границе. Обезумевший властелин скакал из угла в угол империи, преследуя — как квартальный или дядька — отращенные бороды, расстегнутые воротники, пиджакеты и тетрадки стихов; казалось, он все Утоптал, как двор казармы. Только в старом сердце Москвы теплилась надежда, теплилась вера, и в аудиториях, в частных беседах она шептала молодежи: «Погодите немного — он не одолеет, он не задушит... верьте и работайте».

теперь так охотно дал бы андреевские и георгиевские ленты с бантами — на электрические и пневматические машины.

... Теперь! Мало ли что теперь!.. Кто эти посторонние, эти враги? Это наши Кто эти несочувствующие, эти исторические люди? Это наши хористы!

Пушкин отгадал только вполовину, сказавши: «В », — в ней нет и земского дела!

Примечания

Печатается по тексту  135 от 1 июня 1862 г., стр. 1117—1118, где опубликовано впервые, с подписью: И—р.

Непосредственным поводом для написания этой статьи послужило письмо Н. А. Мельгунова от 17 апреля 1862 г. (см. ЛН, —385).

Письмо Мельгунова помогло Герцену обобщить свои мысли по поводу происходившего в начале 60-х годов процесса идейного размежевания в русском общественном движении. Крестьянские и студенческие волнения в 1861 г., события в Польше вызвали жестокую реакцию со стороны царского правительства, ощутившего реальную опасность надвигающейся революции. В рядах либералов началось смятение, приведшее многих в лагерь реакции.

«... Между нами и бывшими близкими людьми в Москве, — пишет Герцен 16 марта 1862 г. М. К. Рейхель, имея в виду Корша, Кетчера и других, — все окончено». В июне Герцен окончательно порвал с Кавелиным, наиболее откровенно высказавшим недовольство деятельностью «Колокола». Московские либералы хотели бы видеть в Герцене критика и обличителя отдельных недостатков государственного аппарата царской России, но они боялись Герцена — «политического агитатора», «главу революционной партии», стремящейся «водворить у нас новый порядок дел, И если нельзя мирными средствами, так переворотом» (см. Письма КТГ, стр. 60).

«новый кряж людей», «эти новые люди, эти нравственные разночинцы», как он назвал их в статье «1831—1863» (см. том XVII наст. изд.), — «безбоязненно встал на сторону революционной демократии против либерализма» (В. И. Ленин. Соч., т. 18, стр. 14). Мы с народом русским, мы с мужиками, а не с сенаторами», — заявил Герцен в заметке «Заговор» (см. т. XV наст. изд., стр. 140). В программе герценовского «Колокола» появляется требование «черного передела»: полной ликвидации помещичьего землевладения без права помещиков на выкуп.

Еще р. р. с. — Герцен указывает здесь «еще», подразумевая связь настоящей статьи со статьей «Ultimatum», где он также употреблял форму «р. р. с.» (см. наст. том, стр. 99 и 387).

... историческое общество, легко переваривающее соборные доносы университетских приставов науки... — Имеется в виду «Историческая записка...» московских профессоров Путятину (см. комментарий к статье «Ученая Москва», стр. 375—376 наст. тома).

— Герцен намекает на реакционную газету «Наше время», издававшуюся Н. Ф. Павловым.

... о розге архипастырское умиление Филарета... — Имеется в виду выступление митрополита Филарета в защиту телесных наказаний (см. примечание к стр. 89, а также вступление, соединительные строки и заключение к публикации «Князь Орлов и Филарет митрополит», стр. 283—284 наст. тома).

... скромное место на листах проскрипций Английского клуба и византийского университета... — — списки, в которые в древнем Риме заносились лица, объявленные вне закона. В данном случае речь идет о московской аристократии, своеобразным центром которой был знаменитый Английский клуб, и о реакционной профессуре, группировавшейся в Московском университете (иронически названном «византийским»).

В Москве кафедра Грановского выросла в трибуну общественного протеста. — О роли Грановского и его лекций см. в «Былом и думах», часть IV, глава XXIX (т. IX наст. изд., стр. 121—132).

Москва обойдена Тверью и Харьковом, Владимиром и Петербургом... — Говоря о Москве начала 60-х годов, как об оплоте консервативных и реакционных общественных настроений, Герцен подчеркивает, что эти настроения не были характерны для всей России, подразумевая, в частности, адрес тверского дворянства Александру II (см. наст. том, стр. 383), революционные выступления студентов Петербурга, Харькова и других городов. ... в — предложение Безобразова. — О предложении Н. А. Безобразова см. в заметке «Дворянская крамола» (наст. том, стр. 33—34).

«померкло солнце Аустерлица». — Герцен перефразирует строки стихотворения Пушкина «Наполеон»:

Померкни, солнце Австерлица!

[40] к целомудрию (франц.).— Ред.