О новых письмах Вольтера

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: О новых письмах Вольтера (старая орфография)

Вяземский П. А. Полное собрание сочинений. Издание графа С. Д. Шереметева. T. 1.

Издатель одного из Европейских журналов, или правильнее из журналов, издаваемых в Европе (потому что иная книга, не смотря на свое Европейское заглавие, настоящий выходец, или вестник Азии), извещая о появлении двух-сот пятидесяти неизвестных писем Вольтера и понятной радости Французской Минервы, при неожиданном подарке такого рода, сжал свое мнение и негодование в кратком, но выразительном вопросительном знаке, на который по настоящему отвечать нечего. И если издатель довольствовался бы сим утонченным усилием гения, то каждому просвещенному читателю пришлось бы при сем вопросительном знаке поставить от себя невольный знак удивления и закрыть книгу; но издатель разными орудиями хотел напасть на Вольтера и прибавил еще несколько замечаний, кой дополняют смысл глубокомысленного знака и вместе с ним составляют целое, совершенно в частях согласное. Например, говоря о письме, которое по словам его напечатано для пробы во (как будто письма пробуют?), замечает: Фернейский мудрец балагурит по своему обычаю о терпимости. Не знаю, чему более здесь удивляться: непристойности-ли выражения, или мысли, я готов сказать, чувства! Красноречивый защитник Калласов балагурит о терцпмости! Если Вольтер в ином отношении и подлежит укоризнам, то без сомнения правила терпимости, проповеданные им словом и делом, должны перед строгим зерцалом справедливости искупить многия его заблуждения. Было время, что мы Русские хвалились терпимостию и справедливо: младшие братья Европейским народам, мы по многим отраслям гражданской образованности должны еще у них учиться; но в сем отношении смело можем сказать, что Европейския правительства должны терпимости учиться у нашего. Остроумный племянник Мецената и друга Ломоносова, в известном своем послании к Ниноне Ленкло

Un Calas, un Labarre eut vécu parmi nous.

Прав ли я, или нет, не знаю; но мне кажется, что Русские, исповедающие такой образ мыслей, приносят отечеству своему более чести, чем эти запоздалые, ополчающиеся против успехов человеческого разума, эти отступники духа времени, который шагает через них в неодолимом своем стремлении. Далее, приводя похвалы, высказанные Dольтеру писателями Минервы, издатель помянутого журнала, без сомнения на этот раз не вдохновенный, от себя прибавляет: ничто не может быт глупее похвал, подлым пристрастием провозглашаемых. Трудно тому верить, что нашелся человек, который видит глупость в похвалах, приписываемых Вольтеру, и подлость в пристрастии сограждан его к нему. Впрочем, всякой видит по своему: может быть, и у нас отыщется проницательный дальновидец, который откроет пристрастие в приверженности просвещенных наших сограждан к Карамзину, свидетельствующему перед Европою об успехах ума в России, Нелепые ругательства Дефонтенов, Фреронов, Лабомелев, Нонотов и других могут по крайней мере оправданы быть обиженным самолюбием, разсчетами корысти, или ослеплением зависти; но где найти оправдание для нашего современника, который охотою идет оспаривать у Вольтера славу, уже на незыблемом основании утвержденную судом народов и потомства. Там на невежестве отражался по крайней мере пламень личной ненависти: здесь оно сияет во всем своем мраке. Там грешила совесть: а здесь грешит разсудок, и в этом случае едва ли не скорее можно отпустить грехи совести! Но, впрочем, все эти сообщники обширного и существующого искони заговора превосходства держатся крепко за руки, минуя пространство веков и отдаления. В каждом из них, кроме полного запаса всех наличных предразсудков настоящого, хранится неистлевший пепел всех предразсудков прошедшого и дремлет в ожидании семя всех предразсудков и предубеждений будущого. В политике, науках, искусствах, словесности вы всегда найдете их поперег дороги истины: они в безумной отваге силились заслонить небеса от Коперника и Невтона, поверенных небесных тайн; на встречу к Расину, грядущему в храм безсмертия с Федрою, они подвигли Прадона; они те недоброжелатели, от коих Ломоносов, как видно из письма к Шувалову, образ представительного правительства и способы взаимного учения в них имеют ныне ревностнейших поносителей. Троньте одного из них, и они все отзовутся в обширном и неразрывном круге своем. Переставьте одного в другое столетие, в другой край земли: язык его, оружие, образ нападения изменится, но он не изменит никогда клятве древней вражды своей и последствия будут одинаковы. На лице иного, и не проницая в таинства учения Лафаттера, можно уверительно прочесть, что смотря по времени и месту был бы он Зоилом Гомера, Дефонтеном Вольтера, щепетильным придирщиком Карамзнна.

губкою забвения. Сколько витийства раздалось и утихло в пустыне. Не кстати-ли будет и искать здесь причины тому, что росказни Лужницкого старца остаются без ответа. Он, может быть, почитает молчание слушателей своих уважением к нему и легко, быть может, ошибается в том. Не молчат ли они скорее из уважения к себе и писателю, коего честь не требует защитников, а благородное хладнокровие оковывает молчанием презрения уста того, который, в справедливом, но необдуманном негодовании, порывался бы отвечать на вызовы темных противников. Подставьте непроницаемые латы ударам безумца: вы ласкаете его безумие, он не заботится о пользе их, но веселится и гордится их шумом. Отойдите, и удары его, теряющиеся тихомолком в воздухе, на минуту позабавят зрителей и скоро утомят его безплодную ярость. Но если сии правила пристойности и благоразумия запрещают входить с иными противниками в борьбу за личность современника, то там, где идет дело не столько о человеке, как о мнении, долг каждого ревнителя просвещения есть отмстить за истину, оскорбленную проповедниками ложных понятий, говорящими с пыльных кафедр языком умолкнувших столетий. Сие побуждение вложило мне перо и водило моею рукою при начертании сих строк.

и физики заслужил отличное уважение от современников своих и был членом разных академий, в то время, по словам издателей писем, когда почесть сия не была наградою незначущого достоинства, как ныне, и академии заимствовали свой блеск от достоинства писателей, в них заседающих. Другия письма писаны к Даржансону, Дарженталю, Шувалову, Лану, Монкрифу, Неккеру и другим. Все более, или менее носят отпечаток Вольтера: лучше их похвалить не возможно: в сей похвале содержится и уверение, что чтение их равно занимательно быть может для всяких читателей. Ум Вольтера не принадлежит, как ум иных писателей, исключительно своему отечеству: он и всемирный, и единственный. И самые противники его во многих мнениях должны, если они безпристрастны, гордиться им по человечеству. Деятельность Вольтера, разнообразность его занятий, превосходство в многих из них и живость во всех, за кои он принимался, были и вероятно будут безпримерным явлением в летописях ума человеческого. Полководцы Александра разделили между собою по нем его наследство; Вольтер, который смелою рукою завоевывает владения своих предшественников, не мог однакоже оставить по себе достойного наследника власти своей, и скиптр его по смерти распался на части и ныне отдельно, и то с помраченным сиянием, сверкает во многих руках. Труды, оставленные им, мудрено измерить частною человеческою жизнью; иной академии на сложном своем веку не придется оставить по себе и четвертой доли его памятников. Письма к Шувалову писаны были в то время, как Вольтер занимался сочинением истории Петра Великого. Вместе с тем готовил он также издание Корнеля, и потому в одном письме говорит ему: и даль величайшему из Петрос преимущество над нашим великим Петром Корнелем, как и вам в сердце моем над всеми меценатами в Европе. Прусской король недоволен был тем, что Вольтер взялся описывать деяния Петра Великого и смеялся над ним, что он занимается историею Вольтер об этом пишет в Шувалову: я знаю хорошо, кто эти волки; и если мог бы надеяться, что августейшая пастушка, которая с кротостию пасет прекрасные стада, будет довольна тем, что я делаю для её родителя, то легко утешился бы в утрате покровительства одного из самых больших волков нашего света.

Часто ошибочное правописание, сходно с подлинниками сохраненное в печатании первых пятидесяти из сих писем, свидетельствует, с какою беглостью и небрежностью писывал Вольтер. Любопытно еще видеть в них означенные места, кои, при издании некоторых из сих писем в 1812 году, были выкинуты пужливою и нелепою цензурою тогдашняго деспотического правления. Выпишем несколько из них:

"но надобно выучиться бы и бить их на море").

"Мандрин") господствует в Саксонии, как и в Берлине.

("Безумцы служат царям, а мудрецы наслаждаются драгоценным спокойствием").

("Германия будет верх дном поставлена, Париж очень мрачен").

"Называют решительными победами дела, кои ничто иное, как посредственные удачи. Поют Тебе Бога хвалим, когда едва запеть можно {Сие техническое выражение но части Библейского Общества; прошу покорнейше секретаря оного ссудить меня им: боюсь неудачи; всякое дело мастера боится.} De profundis. ").

Варшава.