Домашние новости

Гражданин Северо-Американских Соединенных Штатов Александр Николаевич Чилюк лежал на диване и сам себе не верил: неужели он опять в России, в захолустной деревушке своего отца, в том самом доме, откуда, двенадцать лет тому назад, ушел в свое всесветное бродяжничество?

Да... И даже ничего не изменилось с тех пор в этой тихой обители. Те же темные, поблекнувшие обои, те же кожаные диваны, те же портреты генералов и архиереев по стенам... все старое: точно и не уезжал... Недостает только, чтобы по дому раздавались быстрые тяжелые шаги и резкий бранчивый голос матери Чилюка, умершей в его отсутствие... Чилюк поморщился; ему припомнилось, как здесь, в этой комнате, где теперь наслаждается он послеобеденным отдыхом, разыгралась, двенадцать лет тому назад, горькая, тяжелая сцена.

Мать его ненавидела; а уж если мать ненавидит свое дитя, то ненависть бывает ужасна и беспощадна. У Чилюка мороз по коже пробежал при воспоминании о детстве - голодном, холодном, полном слез и бесчеловечных наказаний. Другой бы ребенок не вынес, но он унаследовал, точно назло матери, ее богатырское сложение и вырос молодцом. И головой его Бог не обидел. Шесть классов гимназии прошел он в первом разряде, а тут и попутал грех. Чилюк переслал во время extemporale {Импровизация (лат.).} записку слабому товарищу. Вспыльчивый педагог обмолвился... назвал Чилюка мерзавцем, а Чилюк ответил пощечиной... Выгнали с волчьим паспортом, и хорошо еще, что только тем кончилось дело. Мог угодить в тюрьму... в солдаты...

- Поздравляю, Александр Николаевич, с повышением. Теперь вам уже и до арестантских рот недалеко.

И Чилюку стало немножко жутко, когда он воскресил в памяти мать - тучную пожилую женщину, с желтым лицом, искаженным от гнева на ненавистного сына. Щеки у нее тряслись, и глаза остановились, как у одержимой столбняком, когда она говорила эти злые, не материнские слова. Но тогда Чилюк не сробел, сам по-волчьи сверкнул на мать своими, похожими на ее, глазами и так же злобно и презрительно ответил ей:

- Сами не попадите туда раньше меня!

Отец, при этой фразе, испуганно зажал уши и выбежал из комнаты.

Александр Николаевич улыбнулся: отец ничуть не изменился за двенадцать лет. Все тот же сырой, рыхлый мужчина с кислым, никогда не выглядевшим молодо, но зато и не стареющим, бабьим лицом. По-прежнему женолюбив, слаб и не может жить без опеки. Александру Николаевичу очень не понравилась, по первому взгляду, особа, заменившая в доме его мать, - эта Александра Кузьминишна... или как там ее? Словом, "мой лучший друг", по рекомендации отца. У нее фигура крупичатой уездной поповны, а лицо старой девы - нос башмаком и злые серые глаза буравчиком; если она рассердится, они, вероятно, станут зелеными. Такие глаза бывают только у скверных людей. Отец, по-видимому, У нее в полном подчинении: что ни вздумает сказать, сперва взглянет на Александру Кузьминишну, точно спросить позволения. Влюблен, как кот, и под башмаком, - ясное дело. Каково-то уживается с избранницей его сердца сестра Катя?

Александр Николаевич, по крайней мере, в десятый раз с утра пожалел, что не застал Катю дома.

- Угораздило же ее так некстати уехать к какой-то подруге, да еще в Саратовскую губернию, да еще на целый месяц! Этак и не увидишь ее, пожалуй... Через месяц я за тридевять земель буду. А хотелось бы повидать...

Когда, против воли порешив с гимназией, Александр Николаевич с отчаяния бросился в заманчивую, полную тревог и переворотов жизнь авантюриста и уехал добровольцем к Черняеву, Катя одна искренно плакала о нем. Мать и проститься не захотела с ним, отец благословил как-то наскоро и смущенно, словно втайне рад был, что отделался от "мерзавца" сына, с которым решительно не знал, что делать дальше. Кате тогда было двенадцать лет; теперь она - уже двадцатичетырехлетняя девушка и, вероятно, красавица: девочкой она обещала много. Но Александр Николаевич не мог вообразить ее взрослою. Он вспомнил ее белое и румяное личико с большими черными глазами, ясными, чистыми и правдивыми, и у него потеплело на душе. Это личико часто грезилось ему, как последний обломок немногих приятных воспоминаний о родине, и в грозные ночи на алексинацких редутах, и когда он стоял вольным матросом на вахте парохода, уносившего его из Марселя в Соединенные Штаты, и в бараке, где он, вместе с десятками товарищей-землекопов на линии Тихоокеанской железной дороги, лежал в жестоких припадках малярии. Сколько он видел, испытал, пережил и перечувствовал в эти двенадцать лет! Чем только не был он в Америке! Землекоп, разносчик газет, посыльный, мелкий бакалейщик, матрос, дрогнет, распорядитель общества похоронных процессий, адвокат, коммивояжер и, наконец, - для того, чтобы увенчать эту лестницу состояний, - сперва приказчик, а потом счастливый компаньон крупной мануфактуры, для которой он с чисто российской сметкой, почти нечаянно, изобрел приспособление, дорого оцененное на рынке...

Дверь скрипнула.

- Саша, можно к тебе?

На пороге стоял отец Чилюка - Николай Евсеевич.

Старик вошел, тщательно запер дверь и опустил медный язычок на замочную скважину. Александр Николаевич наблюдал родителя не без изумления.

- Что это, папенька? К чему такие предосторожности?

Старый Чилюк сделал многозначительную гримасу и подсел к сыну.

- Видишь ли, друг мой, - пожевав губами, начал он очень тихим голосом, - ты меня извини, пожалуйста, что я потревожил твой сон...

- Да я не спал.

- Тем лучше... Но мне надо говорить с тобой об очень важном деле и... и секретно: главное, чтоб она не слыхала!

- Кто она? Александра Кузьминишна, что ли? А вы, добрейший папа, как я замечаю, имеете к ней немалый решпект.

Николай Евсеевич покраснел.

- Но... как же иначе? Она - не кто-нибудь, а девушка хорошей фамилии, с образованием, и при том... гм!.. при том... хоть это - не совсем-то ловкое признание сыну со стороны отца, но ты, как человек бывалый, наблюдательный, не мог сам не заметить, что она мне очень дорога!

- Не мог не заметить: вы правы. Что же дальше?

- Саша! - трагически воскликнул Чилюк после некоторого молчания, - признайся: очень ты меня презираешь?

- Вас? За что? До ваших сердечных дел мне нет дела. Я - отрезанный ломоть, отделен от вас и морями, и горами, и реками. На таком почтенном расстоянии мы можем существовать, ничуть не нуждаясь в мнении друг друга.

- Как человек, как посторонний человек, Саша! - продолжал Николай Евсеевич, - я знаю, что потерял право видеть в тебе члена семьи... Но как человек!

Сын пожал плечами.

- Что ж? Вам только пятьдесят лет, и вы не святой. Если ваш роман не приносит никому зла, никто не станет судить вас строго. Меня же прошу уволить от ответа. Какой я вам судья? Я только что приехал, ни к чему не пригляделся. Может быть, дама вашего сердца - ангел, а может быть, дьявол; может быть, ее присутствием создается рай в доме, а может быть, ад. Как она уживается с Катей? Вот вам - судья настоящий, по праву, компетентный, с основаниями и доказательствами. К Кате и обратитесь. А мне что! Так-то, папа!

Александр Николаевич засмеялся, но старик не развеселился, а, напротив, сидел как в воду опущенный.

- Я должен тебе признаться, - пробормотал он, запинаясь и багровея, - что... это, конечно, очень странно... но Катя не живет у меня больше.

Александр Николаевич внимательно взглянул в смущенное лицо отца.

- То есть?

- Как ушла? куда?

- Совсем ушла. Не поладила с Александрой Кузьминишной и не захотела оставаться с нею под одной крышей... так, потихоньку, и ушла. Ты знаешь Теплую слободу - тут близко, под городом? Там ее кормилица Федосья живет... кружевница - помнишь? У Федосьи и поселилась...

Александр Николаевич вскочил с дивана.

- Это бред какой-то! - вскричал он, - неужели вы это серьезно? Да у вас в доме - эпидемия, что ли? То сын сбежал в Сербию, то дочь куда-то к черту на куличики. И потом: я помню Катю смирной, кроткой девочкой. Я думаю, надо было неистово оскорбить ее, чтобы она решилась на такую штуку!

- Александра Кузьминишна действительно была резка с нею...

- А у вас не хватило характера вступиться за дочь? - презрительно заметил Александр Николаевич.

- Ты напрасно так думаешь, Саша! Я, конечно, не смею хвалиться: я далеко не богатырь воли, но все-таки помню свои обязанности и... и не дал бы Кати в обиду. Но Катя была сама в этом случае словно сумасшедшая. Она возненавидела Александру Кузьминишну, едва та вошла в дом. Надо тебе сказать, что пред смертью твоей покойницы-матери Катя была с ней очень хороша, совсем не так, как раньше. Ты помнишь, что у Глаши был ужасный, тяжелый характер... Ревновала ли Катя к памяти Глаши, просто ли чувствовала антипатию к Александре Кузьминишне, но сцены следовали за сценами. Я был мучеником между двумя этими женщинами, клянусь тебе...

- Охотно верю. Дальше.

- Ну, в одно прекрасное утро они поссорились сильнее обыкновенного - и Катя исчезла, оставив мне самую резкую записку, какую только можно вообразить.

- Гм!

- Ты не веришь? Напрасно! Взгляни!

"Папа, - прочитал Александр Николаевич, - мне тяжело в вашем доме так, что больше терпеть я не в силах. Я буду жить одна у добрых людей. Там, по крайней мере, меня обижать никто не посмеет. Мне ничего не надо, никаких денег, но не требуйте меня домой. Выгнать Александру Кузьминишну вы не решитесь, а жить вместе с этой подлой женщиной я не стану, лучше умру. Не сердитесь на меня за это, а я не сержусь. Ваша Катя".

- Позвольте, папа: в этой записке нет ни одного знака препинания, мерзкий почерк, "вместе" через два "есть" написано, не "посмеит" вместо не "посмеет"... Неужели это Катя писала?

- Друг мой, ты знаешь, как туга она была на науку, а в последние годы она книги в руки не брала.

- Но все-таки... Кстати: вы ее где учили?

- Домашним воспитанием...

Александр Николаевич досадливо махнул рукой.

- То-то она пишет как прачка!.. Но что она может делать там, у этой Федосьи? Ну, я помню ее - отличная женщина, но не станет же она держать Катю на хлебах даром. Вы говорите, Катя денег не взяла?

- Ни копейки, и все, что я ни посылал, возвращала.

- А звать ее назад вы пробовали?

- И Александра Кузьминишна запретила. Эх!.. Необразованная, воспитанная белоручкой - на что годится она там?!

- Ах, Саша! - Николай Евсеевич прослезился, - мне передавали, будто она ужасно опустилась, стала совсем comme une paysanne {Как крестьянка (фр.).}; одевается по-ихнему, так же работает, как они...

- Ну, это еще - куда ни шло! я сам целых шесть лет состоял хуже чем в пейзанах, пока не выбился в люди...

- Но, Саша! прибавляют, будто она очень дурно ведет себя, что она забыла всякий стыд и женственность...

- Катя?!

- Да, cher... Et l'on dit enfin, что у ней есть... un amant... {Дорогой... И говорят, наконец... любовник (фр.).} A? каково это слышать?!

- Продолжайте, - наморщив лоб, мрачно сказал сын.

- Другие говорят, что их не один, а много... Чего же тебе еще? Я все сказал...

- Действительно, вполне достаточно.

- Позволь! Куда же ты? - вскрикнул Николай Евсеевич, видя, что сын взялся за шляпу.

- В Теплую слободу, разумеется. Надо мне взглянуть на Катю. Что ей сказать от вас?

- Я... я не знаю... так неожиданно... я совсем не затем говорил... - залепетал старый Чилюк.

- Не могу же я оставить свою родную сестру черт знает в каком положении!

- Да, черт знает в каком... Как это странно, однако: вообрази, я считал тебя демократом!..

- Нет, так...

- Хотите вы, чтобы я вернул ее к вам?

Старик замялся.

- Друг мой! знаешь ли... по-моему, это неудобно... Конечно, я - как отец... но она так компрометировала мое имя, и потом... потом, если правда, что говорят об ее поведении, то как хочешь, держать ее в доме совсем неприлично... смеяться будут.

- А теперь над вами не смеются разве? Я думаю, хохочут по всей губернии!

- Увы! увы! Ты совершенно прав, мой друг... и вот поэтому-то я имею к тебе большую просьбу... очень большую... Уговори ты Катю уехать!

- Куда?

- Да чем дальше, тем лучше; чтобы забыли про нее в здешних местах. Согласись, что я в ужасном положении: вечно под боком живой упрек, и всякий этот упрек видит... и наконец, чем я виноват, если она убежала?!

- Я вот что сделаю, - задумчиво выговорил Александр Николаевич, - я предложу ей уехать со мною.

- В Америку?! - обрадовался Николай Евсеевич.

- Зачем в Америку?! Я могу ее устроить в Петербурге, у моих друзей... Денег я предложу ей от себя, потому что от вас, как я замечаю, она, пожалуй, и не возьмет.

- Не возьмет! ни за что не возьмет! она гордая... Ах, Саша! если бы ты это устроил, я бы тебе, хоть ты и сын мне, в ножки поклонился! - прочувствованным тоном говорил Николай Евсеевич, пожимая руки сына, - ты и ее, несчастную, спасешь...

- И вам руки развяжу?

- Да, освободишь мою совесть... Саша, скажи: очень ты меня сейчас презираешь?

Александр Николаевич отвернулся. Ему было жаль отца...

- Эх, папа!.. - выразительно вырвалось у него. Он махнул рукой, взял шляпу и вышел.

"Все-таки спасибо матери, - думал Александр Николаевич, идя узким проселком между двух волнующихся морей желтой ржи, - спасибо, что она родила меня похожим на нее, а не на отца. Распущенность, бесхарактерность, барство... это черт знает что такое! особенно если долго их не видишь и поотвыкнешь... Право, если подумать, что при другой, более нежной маменьке и из меня, пожалуй, развилось бы что-нибудь этакое расплывчатое, - можно извинить покойнице все ее порки, затрещины и колотушки".

Александр Николаевич шел пешком, потому что не хотел брать в Теплую слободу вместе с повозкою и кучера, чтобы не сделать, в его лице, всю отцовскую прислугу свидетелями свидания - не совсем-то ловкого, как он ожидал. Короткую дорогу до Теплой слободы он отлично помнил: в детстве ему часто случалось бегать в этот бойкий пригород поглазеть на воскресный базар, на девичьи хороводы и подвыпивших мужиков. Теплая слобода была местом шумным и людным, - на шоссейном тракте, с постоялыми дворами, трактиром, панскими лавками, кузницами. Народ здесь жил богатый, больше мастеровой и торговый, работящий и трезвый... по крайней мере, не слишком пьяный: полслободы было заселено староверами-беспоповцами какой-то мелкой и пьющей секты. Ковачи, бабы-кружевницы и огороды Теплой слободы далеко славились.

Стук кузнечных молотов встретил Александра Николаевича далеко за слободской околицей. В черте селения он стал почти нестерпимым для ушей. Слободская улица открывалась целым рядом ковален, дымных и грязных, где кузнецы двигались, черные, как черти в аду.

- Здравствуйте и вы! - ответил мастер, не отрываясь от работы.

- А где здесь, почтенный, живет Федосья Ивановна?..

- Которая Федосья Ивановна? три их у нас... старостиха - раз, лавочница - два, а третья - тетка Федосья, кружевница...

- Ее-то мне и надо.

- А зачем вам тетку Федосью? - возразил мастер, роняя к ногам Чилюка длинные щепки, летевшие из-под быстрого топора.

Чилюк усмехнулся:

- Милый, ведь тебя не теткой Федосьей зовут? с чего же я тебе буду рассказывать, что мне надо?

Мастер воткнул топор в покрышу и по столбу спустился наземь.

- Нет, я ведь почему спросил, - добродушно извинился он, - еще здравствуйте... почему спросил? Федосья Ивановна-то родная тетка мне выходит... вон оно что... Я у нее заместо сына сызмалу принят...

Александр Николаевич, живя с джон-булями и янки, заразился от них любовью к физической силе, свойственною западным народам гораздо в большей степени, чем нам, русским. Чилюк и сам был крепыш, точно из меди отлитый, но таких богатырей, как стоявший перед ним мастер, он и не видывал. Лицо мастера было запачкано сажей, только большие голубые глаза весело и ясно улыбались на этой темной маске. Рукава рубахи мастер засучил и обнажил такие мускулы, что Чилюку даже весело стало.

- Здоров же ты, брат! - сказал он богатырю.

- Что мне делается! - ответил тот, широко и добро улыбаясь, - а тетки-то нету. Вы за кружевом, верно?

Александр Николаевич нашел, что ему подсказано хорошее incognito...

- Да, за кружевом.

- Нету ее. В город ушла плетеное продавать. Нынче в городе базар, - четверток на дворе... Да вы - ничего, пройдите. Коли заказать надо, так и Катерина Николаевна принять может... жилица у нас... - пояснил он, - и, что готового есть, покажет. Я вам мальчонку дам, он проводит...

Двор кружевницы, однако, был затворен. На калитке висел замок. Мальчонка перевалился через плетень и предложил Чилюку последовать его примеру. Чилюк исполнил это гимнастическое упражнение с ловкостью, заслужившей полное одобрение черномазого вожатого.

- Добре сигаешь, барин... - сказал он, - ты посиди часок на крылечке, а я за Катериной побегу... на огородах она...

Федосьина усадебка была из самых исправных в Теплой слободе, а Теплая слобода - из самых исправных великорусских пригородов. Во дворе чувствовалось то, что крестьяне называют полной чашей. Чилюк видел и понимал это относительное невзыскательное довольство, но, с отвычки от русской деревни, ему все-таки казалось, что кругом и бедно, и грязно...

"Впрочем, я и не в таких мурьях живал, - не без самодовольства подумал он. - Дивны дела Твои, Господи!.. Вот уж не подумал бы я месяц тому назад, что переплываю океан затем, чтобы сидеть теперь между плетней, смотреть на сорный двор с курами и этим бравым петухом... ишь орет... какой красный черт! - в ожидании таинственной сестрицы, не то барышни, не то мужички, которая - еще Бог знает кем окажется и как примет мое появление..."

- Здравствуйте. Вам кружевов? Не осудите на жданье... клубнику брала... сходит она у нас... - говорила девушка высоким звонким голосом, приближаясь к Чилюку и на ходу вытирая руки о передник. Александр Николаевич встал ей навстречу.

- Вы Катя Чилюк? - спросил он несколько сдержанным голосом и, не дожидаясь ответа, продолжал: - А я Александр Чилюк... ваш брат... из-за границы.

Катя выпустила из рук передник; на лице ее отразилось больше смущения, чем радости... Она застенчиво сказала:

- Братец Саша!

Она, видимо, не знала, как поступить при такой неожиданной встрече. Александр Николаевич, обнял ее и поцеловал. Он с любопытством всматривался в нее, напрасно стараясь найти в чертах стоявшей пред ним крестьянки черты Кати, так памятной и дорогой его воображению.

- Не смотрите, братец, - конфузливо смеясь, сказала Катя, - я с огорода, чучелом... ведь нынче будни... Войдите в хату. Я самовар вам поставлю и приберусь, пока вскипит.

В хате было чисто и просторно, - сразу видать, что жилье семьи с достатком и не слишком людной. Пол не дальше как в последний праздник мытый, печь свежевыбеленная, бревенчатые стены не черные, а только бурые: значит, есть смотрение за домом; ни паутины, ни тараканов. Катя исчезла за перегородку, разделявшую хату пополам от печи до двери, и после недолгих сборов вышла к брату принаряженною, в кумаче и бусах.

- Теперь хоть на человека похожа... - сказала она.

Александр Николаевич похвалил ее красоту и наряд, вгляделся в нее и подивился. Совсем не видно "барышни" в Кате, - словно она и родилась в этой избе, и век здесь прожила, а не два только года. Красавица - да! но красавица дикая, деревенская, - "с румянцем сизым на щеках", как пел некогда Фет, - большая, статная и с таким могучим мускульным развитием молодого здорового тела, что при каждом движении платье трещит и врозь лезет на груди и в плечах. Лицо - под золотистым загаром, слегка огрубевшее от ветра и солнца. Силы и здоровья здесь больше, чем красоты, или вернее сказать, в них-то здесь и красота.

Разговор между братом и сестрой не клеился. Оба искали удобного случая, чтобы заговорить, как и почему они, после долгой разлуки, встретились при таких необыкновенных обстоятельствах, и Чилюку хотелось, чтобы начала речь об этом Катя, а Катя - чтобы начал Чилюк.

- Да... - решился наконец перейти к делу Александр Николаевич, - много воды утекло... перемен в нашей семье и не сосчитать... О себе я уже не говорю; моя история старая. Но ты вот... признаюсь, никак я не ожидал тебя встретить здесь.

- Братец! - перебила его Катя и на минуту глянула совсем прежнею Катей; черные глубокие глаза ее широко открылись и заискрились; лицо стало откровенным и доверчивым. - Вы не судите меня строго... право же, мочи моей не стало, братец... я ведь долго терпела...

- Я не про то говорю, Катя, - сказал Александр Николаевич, - я очень хорошо понимаю, что положение твое могло быть невыносимым, что надо было уйти. Меня удивляет, зачем ты сюда ушла?

Катя не ответила; она сидела у обеденного стола, потупившись, и молча перебирала складки фартука.

- Послушай, - заговорил брат, после короткого молчания, - ты извини меня... я, может быть, мешаюсь не в свое дело. Ведь мы свои только по имени, по крови... я тебя оставил малюткой, без меня ты выросла, имеешь право считать меня чужим. Но у меня об одной лишь тебе - маленькой девочке - осталась хорошая память от всего нашего дома. Я тебе очень за это благодарен, право. Ты мне как бы связью с родиною была. Так ты меня другом своим считай, а не бойся. Если тебе неприятно, ты можешь не отвечать; но поверь, - я спрашиваю тебя только потому, что хочу тебе хорошего и желал бы устроить твою жизнь как тебе будет угодно и как только могу я лучше, поэтому ты будь со мною откровенна.

Катя подняла свои доверчивые глаза.

- Да я не скрываюсь, братец... - сказала она, - я потому вам ничего не ответила, что, боюсь, не сумею вам объяснить... Ведь я дурочка - не дурочка, а около того... Меня маменька аспидной доской - ребром за углом - по голове много била... Сама про себя я много думаю и, что скажут мне, соображаю, как следует... а вот говорить - смерть моя... Тоже памяти нет... Верите ли? чему меня учили, все я забыла. Писать стану - буквы путаю... Ну... да вот видите!

Она подняла руку ко лбу, на котором мелкими каплями выступила легкая испарина; лицо ее несколько побледнело, - большого напряжения стоила ей долгая, складно обдуманная речь. Александр Николаевич наблюдал ее с удивлением и жалостью.

- Гм... вот что... - задумчиво протянул он. - Это для меня новость, об этом отец мне не говорил... Говорил, что у тебя не было способностей - и только...

- Ну, хорошо. После об этом. Вернемся к старому. Вот вижу я тебя в этой избе, в этом наряде; руки у тебя рабочие... Заметно, что ты не даром здесь живешь и от труда не бегаешь. Не подумай, что я тебя укоряю этим. Я сам прошел рабочую школу, какой - прямо скажу - тебе не испытать. Не то что русскому мужику - русскому каторжнику легче, чем нашему брату, вольному рабочему, пока он проложит себе дорогу и выйдет из грязи в князи, как вышел я. Следовательно, говорить с тобою как товарищ я имею право. Хорошо. Ручной труд я уважаю столько же, как и умственный. Но в России люди нашего класса берутся за него только в крайней необходимости, чтоб уйти от него при первой возможности, как и я вот теперь постарался уйти. А тебе не было неизбежной надобности выбирать его, да еще в такой форме: у нас есть родные; наверно, ты имеешь знакомых, даже друзей; тебе было бы легко найти себе какое-нибудь место - гувернанткой, компаньонкой, чтицей, продавщицей в магазин, наконец... А ты ни к кому не обратилась, - ушла сюда, к Федосье. Отчего?

- Да все оттого же, братец.

- Способностей нет?

- Да.

Александр Николаевич пожал плечами.

- Видите ли, братец, - с расстановкой продолжала Катя, и опять мелкие росинки выступили у нее над бровями, - я из дома давно задумала уйти: как только эта Сашка у нас проявилась... - с нескрываемой ненавистью выговорила она противное ей имя, необыкновенно живо напомнив Чилюку его грозную мать. - Вот тогда я и передумала обо всем, что вы говорите. Магазинов у нас в городе нет, так о продавщице только не думала. Стала я пытать себя, гожусь ли куда: в гувернантки ли, в учительши ль... в акушерки очень хотелось... Нет - словно каменная у меня голова: ничего-то к ней не пристает, ничего-то в ней не держится. Что сегодня выучу, завтра... какое там, завтра! - через полчаса забуду. Все слова улетают, один только туман остается. Тут мне доктор этот подвернулся. Ни на что, говорит, вы не найдетесь; у вас не все дома. Вы и здравомыслящая, и все; но у вас способности к учебе отшиблены... Оно и впрямь: как не отшибить? - все тем же ровным голосом заметила она, взяла руку брата и положила ее на свою голову, - чувствуете, какой шрам?.. У меня тут даже плешка, с семитку, пожалуй, а то и больше; волосами зачесываю; хорошо, что густые - не видать... Так, говорит доктор, и знайте, что дальше не лучше, а хуже будет... насчет памяти то есть. Ну, тогда я себя и порешила. Скажите, братец, ведь стыдно человеку без всякого дела жить на даровом хлебе?

- Стыдно, Катя...

- Да еще когда этот хлеб так дорого, таких обид стоит, что поперек горла становится... Я и пустилась своего хлеба искать. Головой не могу найти, - думаю, руками найду...

- Извини, Катя, - поспешно перебил ее брат, - ты Толстого не начиталась ли?

- Нет... Какой Толстой? - спросила Катя с откровенным недоумением.

- Писатель. Он почти то же говорит, что и ты. Только он вовсе умственный труд отметает... всех зовет к ручному.

- Нет, я бы учительшей либо акушеркой больше хотела быть, чем - как теперь, - вдумчиво молвила Катя. - Хорошо, у кого в уме светло... Но как я ничего не могу, то, стало быть, и состоять мне при ручном деле. Заходила я иной раз к маме Федосье, - ведь она кормила меня, помните, братец? - нравилось мне, как она живет, кружевничает... работа хорошая, тонкая... Мама Федосья была ко мне добра... Я выплакала ей свою беду, что у папаши я жить не могу, а идти некуда. Либо я зарежу Сашку, либо дом сожгу, либо сама утоплюсь... Мама Федосья мне и говорит: нет, ты, Катя, не режь ее и сама не топись, а, как станет тебе невтерпеж, приди ко мне; я тебе что-нибудь присоветую...

- Подожди, Катя, - перебил ее опять Александр Николаевич, - эта Александра Кузьминишна мне самому показалась противна... но с чего, собственно, началось у тебя такое озлобление?

Катя всплеснула руками.

- Братец! да как же иначе? Ведь она - как у нас проявилась? Когда мамашу разбил паралич и отнялись у нее ноги, - она меня ни на шаг от себя не отпускала; по хозяйству хлопотать было некому; вот и взяли в дом эту проклятую... Мамаша с места двинуться не может: а она - бесстыдная! в ее же доме... Нет, братец, вы со мной про это не говорите, а то я тут сбиваюсь... - сказала она с потемневшим лицом; но вдруг сама близко наклонилась к Александру Николаевичу:

- Братец, а ведь она мамашу удушила!..

Чилюк невольно отшатнулся. Мурашки пробежали у него по спине.

- Что ты, Катя... Бог с тобою...

- Удушила, братец! Доктора говорят, будто мамаша померла от второго удара... А отчего же этот удар приключился как раз в ту ночь, когда я у мамаши в спальне не спала?.. Прокралась, подлая, в спальню, да подушкой и задушила. Вы моему слову верьте. У меня есть в сердце такое, что меня никогда не обманет. Мамаша хоть и без ног, а еще бы десять лет прожила: она была крепкая...

- Бредишь ты, Катя...

на стол убирали, Сашкину подвязку нашла и спрятала... Тогда у меня и подозрения никакого не было. После - много после - папаша как-то раз говорит мне, чтоб я его простила, если он женится на Александре Кузьминишне. Тут мне в виски так и стукнуло, так все мне и просветлело, и, как мне дело представилось, так я все и выложила папаше. Он рассердился, затопал на меня ногами и прогнал с глаз долой; а вскорости прилетает ко мне сама Сащка, - лица на ней нет... И давай на меня кричать: как я смею клеветать на нее. А я вынула из ящика подвязку и спрашиваю: это - что?.. Она вся побелела, прыг ко мне, выхватила подвязку из рук да в карман ее... Я к ней бросилась, а она... ох, братец!..

Катя, бледная, как мертвец, опять пригнулась к брату, почти уронив голову ему на плечо.

- Она меня по щеке два раза ударила! - глухо прошептала она.

Чилюк ничего не сказал, но так ударил кулаком по столу, что доски затрещали и вздрогнула посуда на надстольных полках. Он встал и медленно прошелся по избе. Потом наклонился к сестре и поцеловал ее в голову. Катя почувствовала слезу, упавшую на ее волосы, и покраснела; взор ее засверкал благодарным восторгом и слезами...

Кое-как справившись с волнением, она продолжала:

- Я тогда обезумела... к пруду бросилась... да на самом берегу вспомнила маму Федосью: не топись, а приходи, посоветуйся... Так, в чем была, и прибежала к ней, и выплакалась... "Утро вечера мудренее", - говорит мама. Напоила меня малиной, уложила спать, а Максима - племянник ее, кузнец, - послала в нашу усадьбу сказать, чтобы не беспокоились, что барышня-де у нее отдыхает. Поутру рано, с зорькою, будит меня мама Федосья: "Вставай, Катюша, обряжай вот эту одежу, - платье мне простенькое припасла, - да пойдем-ка мы с тобой к Пафнутию в Боровск, помолимся! Авось в мозгах-то у тебя просветлеет, - увидим, как тебе дальше быть..." Целую неделю до Боровска шли, там три дня пробыли... Назрело у меня в душе - пойти к маме Федосье в жилички... Дальше - как сами видите.

Катя умолкла.

- Катя! - сказал Александр Николаевич, крепко взволнованный, - ты молодец... только этому конец положить надо. Что себя мучить? Я тебя увезу отсюда...

Катя, не глядя на брата, покачала головой.

- Ты не хочешь?.. значит, довольна?..

- Дело будет и в другом месте, и привыкнешь к другому месту.

- Что, братец, - как слышно? войны не будет? - не отвечая, спросила Катя.

- Нет, кажется... а что?

- Я бы в милосердные сестры пошла... А так, просто - куда мне ехать, братец? зачем?

- Что же я у них делать буду?

- Что понравится, что знаешь...

- А я же ничего не знаю... а что умею, тому здесь место, а в Петербурге ни к чему... Даром я хлеба есть не хочу... дурочкой между людей жить тоже не согласна... У меня гордость есть. Нет, братец, - вы только не обижайтесь, родной! - оставьте меня, как нашли, не ворошите... И мне придется привыкать к новым людям, и новым людям ко мне; полюбимся ли друг другу, еще бабушка надвое сказала, - а здесь уже дело верное. И я люблю, и меня любят...

В уме Александра Николаевича мелькнула быстрая мысль...

- Я знаю, что на усадьбе про меня говорят, - спокойно сказала Катя, глядя прямо в глаза Александру Николаевичу, - что у меня любовник есть. Вы не верьте. Лгут. Никакого у меня любовника нет. Чудные! коли на меня плохо надеются, хоть мамушке бы поверовали: она у нас строгая, святая, - все знают... Вот, - она улыбнулась, застыдилась и покраснела, - замуж я, может быть, точно пойду...

- За кого же? за здешнего?

- Да... за Максима, матушкина племянника...

- Ты его любишь?

- Люблю... - не совсем смело начала она и потом гораздо решительней договорила: - Очень уж хороший он человек, мало таких на свете, и меня крепко любит...

- Совсем, значит, свяжешь себя с Теплой слободой?

- Совсем... что же? Я ведь с нею расставаться и так не собираюсь, - сказала Катя и вдруг неожиданно прибавила: - Он меня из воды вытащил... случилось тут... тонула я один раз...

- Как же случилось?

После того мы с ним и поладили, чтобы повенчаться.

- Конечно, дай тебе Бог счастья, но... Скажи, пока ты жила у отца, ты ни разу не собиралась замуж идти?

- Нет... Маменька последние годы больная была, - как мне от нее было уйти? А женихи тогда были. Александра Кузьминишна тоже подыскивала мне женихов, - сбыть меня ей хотелось; да как же можно за нелюбимого человека замуж идти?.. зачем?..

- А никто не нравился?

Катя промолчала.

грех, какая радость выйти? Был один, - тихо сказала она, - доктор... хороший человек... шибко мне нравился, и я ему... Только я этому доктору сама сказала: вы меня оставьте! я не для вас... Я вам не пара...

- Почему же, Катя?

- Умный он был, очень образованный. Все говорили, что ему в столице большая дорога будет, когда он земский срок отслужит. Ну... на что ему такая жена, как я? Неуч, беспамятная... Всюду бы я его осрамила, всякие бы пути ему завязала. Сокол в небо рвется, а я ему - путы на ножки... что хорошего? И Бог весть, надолго ли бы его любви хватило?.. Кандалы, хоть из золота их слей, милы не будут... Да и любовь ли еще была? Глушь ведь у нас... скука... а я не урод собой... к тому же видел он, что меня крепко обижают... вот и пожалел... Подумала я так-то ночку, другую, поплакала - и отказала...

- Тяжело тебе было! - участливо отозвался Александр Николаевич.

- Не-хо-ро-шо, - раздумчиво протянула Катя, - что же? не все мед пить, напьешься и водицы... Прошло уже, забылось... Он теперь в Петербурге... Жениться стал - письмо прислал... хорошее письмо... только лучше бы его не писать было! А то что такое? Точно благодарит: спасибо, что меня не погубила...

- Ах, Катя, Катя! - улыбаясь, говорил Александр Николаевич, - видал я чудных людей, а таких, как ты, не случалось... Так не поедешь со мной?

- Нет, братец... простите... не поеду. От добра добра не ищут.

- Как хочешь, дитя мое, неволить я тебя не буду. Насильного счастья не бывает. Я довольно пожил на свободе, чтобы не знать этого... Но я богат. Позволь мне помочь тебе. Вы... - он окинул глазами убранство хаты, - не слишком-то здесь роскошничаете...

- Вы денег хотите мне дать? - спросила Катя.

- Денег мне дайте, если богаты. Мы оттого и свадьбу не играем, что надо новую хату ставить, а денег у нас не богато... Я вам скажу, братец, правду, что мама Феодосья стала на старости к беспоповцам клонить, и они ее очень почитают. Ну, а нам с Максимом что же ее тяготить? В одной хате две веры нехорошо... ссориться станем...

- Да, возьми, сколько хочешь. Ты у меня одна, - мне не жалко.

- Чай, женитесь, братец!

- Женюсь ли, нет ли, это еще вилами на воде писано... А ведь твоего Максима я уже видел! - весело воскликнул Чилюк, глядя в окно, - право, видел: он станок починял... Ведь это он идет по двору?

руки и мокрые волосы показывали, что, по дороге из кузницы, он забежал на пруд искупаться. Александру Николаевичу богатырь показался почти красавцем, со своим румяным лицом, рыжеватой бородой и веселыми голубыми глазами, которыми он с великим недоумением уставился на Катю: это, мол, что за гость у вашей милости? Зачем?

- Максим, это мой брат, Александр Николаевич, из-за границы приехал, - улыбаясь, сказала Катя, - не забыл меня, спасибо ему, пришел навестить...

Улыбка Кати отразилась на лице кузнеца так светло, быстро и широко, что, казалось, он весь засветился: и глаза как будто стали ярче, и румянец алее, и борода рыжее. Он низко поклонился и несмело протянул руку Чилюку. Руки были пожаты крепко, приветствия сказаны горячо, но затем наступило неловкое молчание. Александр Николаевич с досадою чувствовал, что, при всей своей опытности, при всем своем навыке к обращению с самыми разнообразными людьми, он не находит тона, которого надо держаться. Они смотрели друг на друга, как люди разных миров - с любопытством, но без участия, и с некоторой боязнью. Всем троим было неловко. Побормотав несколько вялых фраз, шаблонных и бесцветных, о своей радости за сестру, о своей уверенности, что выбор ее пал на хорошего человека, Чилюк резко оборвал речь, встал и начал прощаться. Максим, слушавший Александра Николаевича с каким-то конфузливым испугом в глазах, был, видимо, рад, когда Чилюк замолчал. Катя не удерживала брата.

- Я приду в город проводить вас, - сказала она, любовно глядя в глаза Александру Николаевичу; и он по взгляду ее понял, что она отлично чувствует, как неловко ему между нею и Максимом, но извиняет ему это и не сердится. - В усадьбу мне нельзя, а в город приду. Вы дайте мне знать, когда будете уезжать.

- Завтра вечером я уеду.

- Эх, - искренним вздохом вырвалось у Александра Николаевича, - что мне тут делать, Катя? У вас здесь, на Теплой слободе, - все свое, новое; там, на усадьбе, - тоже свое, хоть и старое... И здесь, и там я лишний, чужой человек; от старого отвык, к новому не привык; старое, Катечка, мне противно, новое - непонятно. А времени разбираться нету. Жизнь у меня в деле: как вода в котле, ключом кипит. Прощай, друг Катя! Шел я тебе помочь, а отчасти, каюсь, и поругать тебя, но крепко ты мне полюбилась. И жаль мне тебя оставлять здесь, и думается мне, что ты хорошо себя понимаешь и устроишь свою судьбу лучше, чем устроил бы я. Оставайся и живи, как знаешь. Пусть тебя другие, как хотят, судят, я же тебе не судья. Вижу, что ты честная девушка и ничего бесчестного не то что сделать, даже подумать не в состоянии... Тем хуже для тех, кто будет тебя порочить! А плохо тебе придется - напиши: чем могу - словом ли, деньгами ли, всегда выручу... А завтра приходи в город, я тебе кое-что хорошее скажу...

Максим и Катя проводили Александра Николаевича далеко за околицу. Оглядываясь, он долго видел их стоящими на придорожном бугре, над золотым потопом ржи.

Когда пред Чилюком поднялись из-за кудрявой рощи красные кровли отцовской усадьбы, ему стало не по себе. Он не поверил тому, что Катя говорила о смерти матери, но провести ночь под одной крышей с Александрой Кузьминишной, после этого рассказа, показалось ему невыносимо гадким... Едва ступив на крыльцо дома, он уже распорядился, чтоб ему готовили лошадей в город. Николай Евсеевич по лицу сына угадал, на чьей он стороне, и сконфуженно развел руками... Александр Николаевич коротко передал ему подробности своего свидания с Катей, свое намерение помочь ей деньгами и заключил:

- А от вас, папа, прошу одного: оставьте вы ее совсем в покое, не мешайте ей быть счастливой. Мы с вами слишком мало сделали для нее, чтоб иметь право на вмешательство в ее жизнь...

Нет, для добровольной каторжной работы, для удовольствия перебиваться с хлеба на квас, в хате... Черт знает какие люди на свет родиться стали!.. И... извини меня: ты мне еще чуднее Кати. Ее странность я могу объяснить хоть тем, что ее мать била по темени аспидной доской. Но ты - сильный, неглупый, образованный человек - и вдруг вторишь этой безумной. Ради чего? Что ты находишь в ней отрадного?

- Видите ли, папа, - перебил Александр Николаевич, - семья, в которой житья нет, общество, членом которого имеешь право быть, но не имеешь возможности, и сословие, значения которого не понимаешь, - вовсе не такие драгоценности, чтоб от них не отказался человек, когда его чутьем потянет к счастью за пределами этих перегородок. Катю потянуло - она и ушла. Вы говорите о покое... Покой хорош только как отдых, его знают только те, кто устает. Люди не работающие знают не покой, но оцепенение. И живой душе в мире оцепенения жутко. Вырвется она за его границы и уйдет, куда попало - все равно, на счастье или на несчастье, лишь бы и то, и другое было свое: добытое своею волею, своими руками, своей головой. Ведь только это-то и называется жить. Я знаю это, потому что на себе испытал. И не пробуйте понимать чужого счастья - не поймете. Я сам Катиного счастья не понимаю, и мне ее как-то жалко, а между тем я видел ее искренно счастливою. Оставьте ее!.. Кроме вреда, мы с вами ничего ей не принесем... Она не наша - своя! Пусть же эта чудачка и счастлива будет по-своему.

Рассказ написан в 1890 г., по словам автора, "под впечатлением одного частного случая". Входил в сб. "Фантастические правды".

Печатается по изд.: Амфитеатров А. В. Бабы и дамы: (Междусословные пары). 2-е изд. Спб., 1911.

-- шутливые олицетворения англичан и американцев.

...к Пафнутию в Боровск... - т. е. на поклонение мощам преподобного Пафнутия Боровского.