Сенбернары

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Сенбернары (старая орфография)

Нашему брагу, журналисту, редко выпадает счастливый случай провести время со своими детьми, и вот, под новый год, на Святках, окружили меня дети мои и говорят:

- Ты весь год рассказываешь что-нибудь другим, а мы от тебя никогда ничего не слышим.

- Разсказывай то, что было.

- С кем было - со мною или с другими?

- С тобою.

- Согласен. Так вот что, детки: нынешний вечор лучший в году,--значить, надо наполнит его светлым и радостным. А потому давайте, вспоминать своих друзей.

- Ну, не, так, чтобы очень, но бывали.

- Разсказывай нам о своих друзьях.

- Отлично. Теперь еще: друзья у меня были разные. Одни ходили на двух ногах, другие бегали на четырех. Так о каких хотите лучше слушать - о двуногих или четвероногих?

Голоса детского митинга разделились. Но, так как большинство было маленьких, то партия за четвероногих взяла верх. И, усадив честную компанию, начал я рассказывать.

А еще раньше Кончак: самый удивительный зверь-друг, какого я имел в животном царстве да и вообще встречал среди почтенной собачьей братии. Появился он у нас в Петербурге, когда мы с мамой жили на Спасской, в небольшой меблированной квартире, а вас еще никого не было на свете. Однажды сижу я, пишу фельетон, - вдруг ваша мама входить, румяная, прямо с мороза, в меховой ротонде, как тогда носили, и из-под ротонды этой кладет мне на письменный стол что-то большущее, мохнатое, бурое. Я сослепа думал: она себе муфту купила. Ан, муфта-то шевелится, копошится, урчит, и - оказывается чудеснейшим щенком сень-бернаром: сущий медвежонок в мягкой пушистой молоденькой шерстке. Молочный еще, из мурла ванилью пахнет, значить, мяса не пробовал. Это и был Кончик. Пошел он в дом наш сорока дней от рождения, а купила его ваша мама тоже за сорок рублей: выходит, по рублю за день. Копчиком мм его назвали, потому что очень любили оперу Бородина "Князь Игорь", а у щенка был такой густой и солидный голос, что казалось, вот бы кому хана Кончака изображать, кабы был двуногий.

"Очень я обрадовался такой домашней прояве, а проява возлюбила меня, и сделались мы превеликими друзьями. Я, бывало, работаю, а Кончак уж непременно тут же рядом, на ковре". То поспит, то смотрит, что я делаю, то читает газеты... Что вы смеетесь? Думаете, собака читать не может? Посмотрели бы вы на Кончика, с каким умным и важным видом вглядывался он в каждую газету, которую я ронял на пол. Вглядывается, вглядывается, да как пойдет ее драть зубами и когтями: минуты не прошло, - прочитал, разбойник! одни клочья!

"Газеты - куда ни шло; - на то издаются, что сегодня нужны, а завтра кто их помнит? Но читать книги Кончак любил еще больше, особенно переплетенные, и этим ученым пристрастием своим доставлял мне иногда большие огорчения. Прислали мне раз из Парижа дорогую книгу, в те времена запрещенную в России. - "Антихрист" Ренана. Просмотрел я ее и оставил на столе, а сам уехал в театр. Возвращаюсь: нет моего Ренана! Пропал! Что за чудо? Куда он сбежал?!..

"Глядь, а это господин Кончак изволил забавляться. Лежит, львом этаким, на кушетке, смотрит на меня веселыми глазками, хвостиком барабанную дробь бьет, а книжка у него под носом и одну лапу свою он на ней держит, будто закладку. А кругом-то нагрызено! А кругом-то насорсно! Вся кушетка белая от бумаги. Ау! Пропал мой драгоценный и долго жданный Ренан. Но так смешон был этот читатель непрошенный, что мы с мамой не могли на него даже разсердиться.

"Еще больше меня возлюбил маленький Кончак горничную нашу Марфушу. Оно и понятно. Марфуша, конечно, больше всех ходила за ним и, вообще, как говорится, обожала животных, а Кончака в особенности. Бывало, как бы он ни нашалил, наказать не позволит: души в нем не чаяла. Славная была женщина. Однако начал свою дружбу с нею Кончак тем, что жестоко ее искусал, испугавшись первой ванны, в которую Марфуша его посадила. И так сконфузился и струсил того, что потом дня три ходил за Марфушей с видом просящого извинения и навсегда покорился ей, как самому любимому существу. Если Марфуша надолго отлучалась из дома, то на Кончака, просто, жаль бывало смотреть. Он совсем изнывал от тоски и тревоги. А когда она возвращалась, то бросался ей навстречу, как бешеный, и уж тут не попадайся ему на нуги! Сшибет, как ядром!

"Должно-быть, случай, когда он искусал Марфушу, запал в его умную собачью душу глубоким раскаянием, потому что не видал я ни прежде ни после собаки, которая пускала бы в ход свои зубы с большею осмотрительностью и осторожностью. Это было большим счастьем, потому что вскоре Кончак вырос в зверищу роста и силы ужаснейших. Почитался самою большою собакою в Петербурге да, пожалуй, и самою красивою. Бурая младенческая шерсть сошла с него в первый же год, и он сделался бледно-желтым. Да не тою грубою желтизною, как у большинства сен-бернаров, смешанных с леонбергами, либо у леонбергов, выдаваемых и принимаемых за сен-бернаров, а в роде палевого. Гуляешь с ним, бывало, под вечер, при закате солнечном - что за чудеса? бежит рядом с тобою совсем розовая собака! Марфуша очень любила выводить Кончака на прогулку, потому что гордилась нашим зверем безмерно. Редкий прохожий не останавливался посмотреть на прекрасное чудище и осведомиться, откуда оно взялось. А на Английскую набережную водить Кончака я Марфуше запретил. Потому что на него там обратила внимание бывшая императрица Мария Феодоровна и дважды останавливала свои сани, чтобы разспросить Марфушу, какая это собака и кому принадлежит. Знакомые журналисты уверяли меня, будто в таких случаях необходимо немедленно отправить собаку во дворец и предложить императрице в подарок. Ну, на этакую верно-подданническую любезность я, хоть золотом меня осыпь, не пошел бы - и ни по чему-либо другому, а только из любви к Кончаку, к которому привязался, как мало к кому из людей. Продать мне его предлагали много раз и давали цену огромную, особенно но тогдашним временам: 1.200 рублей, - а и в те дни был разорен, жилось трудно: вон какой соблазн! Но продать Кончака мне представлялось не лучше, чем брата или сына родного. И внимание императрицы только испугало меня: не явился бы к нам какой-нибудь посланец со светлыми пуговицами требовать продажи полюбившагося ей пса насильно. Поэтому я и не велел Марфуше гулять с Кончаком там, где снуют придворные экипажи.

"Украсть его тоже не раз пытались, но это было трудно из-за его страстной привязанности к дому, к Марфуше, ко мне. Однажды, впрочем, он пропадал целые сутки и тогда едва ли не был украден, так как вернулся с явными следами, что был заперт в каком-то тесном помещении. Но удержать этого зверя насильно можно было разве лишь в железной конуре. Потому что уже к концу первого года жизни сделался он силачом исключительным и задавал отличные трепки старым сильным собакам. А потом все развивался да крепнул и вырос в настоящого собачьяго Геркулеса. Вот разскажу вам пример, на какие штуки он был способен.

"Мы тогда жили уже на другой квартире, очень обширной, с огромной залой. Повадился мой Кончак в эту залу - укладываться на кушетку, обитую хорошей материей. Запрещаю - не слушает; ругаю - не внемлет; побил - ухом не ведет.

"Погоди же ты, дрянь! - думаю, - я тебя так пугну, что ты у меня забудешь не слушаться!"

"Вот однажды, когда Кончак с полным удобством расположился на своем облюбованном одре, я взял да и покатил кушетку быстро-быстро. Кончак как испугается! Да как прыгнет! Кушетка - от прыжка его у меня из рук! Сам я носом в паркет! А кушетка, перебежав через залу, ударилась о ножку ломберного стола и перешибла ее пополам. Это называется толчком!

"Зная свою силу, Кончак стыдился злоупотреблять ею и не был забиякой. Идет, бывало, величественный, гордый, и не удостоивает даже замечать приставаний задир из меньшей собачьей братии. Но не дай бог никакой шавке или другой подобной дряни довести Кончака до того, чтобы он наконец снизошел к ней своим гневом. Он её не грыз, не топтал. а, просто, - схватит собачонку зубами за загривок, тряхнет ее, подшвырнет вверх и шествует дальше. А собачонка лежит и околевает... Одно время господин Кончак, что греха таить, начал-было увлекаться этим спортом: уж очень он не любил маленьких собачонок! - принялся подбрасывать и тех встречных, которые его не трогали. Но я его отчитал и выпорол ремнем. Он понял, за что, и прекратил свое озорство.

"А с кошками, вопреки пословице, отлично ладил. Настолько, что одна черная Муська повадилась даже спать у него на спине, и он позволял, не сердился. Между тем любил он и спать и жить одиночкою и товарищей в покое своем не терпел. Настолько, что, когда мы завели ему подружку, сен-бернарицу Чагу, то Кончак, вместо радости, страшно обиделся. Грызться с новой пришелицей он, по собачьему рыцарству, конечно, не мог и не стал, но возненавидел и запрезирал ее жестоко. Каждая ласка Чаге от кого-либо из нас оскорбляла его и заставляла страдать. На этом он впервые поссорился с Марфушей, и, повидимому, пережитая драма ревности уже не забылась им никогда: беззаветная привязанность его к любимейшей в нашем доме значительно охладела.

"А Чага была, как нарочно, псица добродушнейшая и характера преобщительного, - настолько же склонная к товариществу, насколько Кончак его чуждался. И вот началось у нас сущее бедствие, особенно по ночам. Чага ищет общества, а Кончак избегает. Уляжется он на свою циновку, - Чага туда же. Кончак сию же минуту встает и переходит на другое место. Чага за ним. Он на третье. Чага за ним. Кончак начинает злиться и на четвертом месте уже не ложится, а рушится на пол, с таким шумом, будто дворник разсыпал вязанку дров. А Чага опять тут как тут. Таким манером кочевали они целыми ночами по квартире и надоедали шумом своим ужасно. До белого света то и дело просыпаешься, слыша, как "дворник опять разсыпал дрова".

"Ласковая Чага недолго прожила у нас: почти необходимая собачья болезнь, чума, осложнилась у нея менингитом, и пришлось бедную собаку отравить в лечебнице хлороформом, потому что страдала она непереносно. Кончак выдержал чуму легко, но с того времени сделался особенно важен и серьезен. Право, можно было предположить, что, впервые встретившись с загадкой смерти, он ее обдумывает, как принц Гамлет на четырех лапах. Около этого же времени еще один случай произвел на него сильное впечатление, которое, заметно для всех, отразилось на его душевном состоянии. Однажды, весною, разыгрался он со своей приятельницей, кошкой Муськой. Да так резво, что, удирая от него, Муська угораздилась вылететь в открытое окно, с четвертого этажа. Высоту любой петроградец может оценить: это угловой дом Пантелеймоновской-Моховой, этаж над ломбардом. Конечно, Муська не убилась, но, как истая кошка, встала на все четыре пружинные лапки и только потом пролежала сутки. Но воздушный полет приятельницы поразил Кончака страшно. Он едва не выскочил следом за нею. Вскинул передния лапы на подоконник, высунул голову, искал Муську глазами во дворе и оглушительно. тревожно лаял, очевидно, почитая, что приключилось что-то сверхъестественное, и пытаясь разобраться в тайне необыкновенного прыжка. И затем он долго ходил задумчивый, не будучи в состоянии обмозговать ни того, как Муська могла перелететь такое большое пространство, ни того, как она, в полете, осталась жива. Но всей вероятности, Муськин авторитет вырос для Кончака после этого приключения очень высоко.

"Кончак умел любить, но умел и ненавидеть. Замечательно, что нелюбовь его направлялась всегда на людей, действительно весьма не симпатичных и подозрительных. Так, живя на даче в глухой усадьбе Новгородской губернии, я просто, не знал, что и делать с отвращением Кончака к семье управляющого имением. Никто из этой семьи никогда не мог подозвать его, хотя бы и приманкою. А когда жена управляющого вздумала его погладить. Кончак, никогда ни на кого не бросавшийся. цапнул ее за руку и - диво, что не изувечил, потому что зубы его оставили на руке одиннадцать поранений. Замечательно, что врач, перевязывавший женщину, но никогда не видавший Кончака, определил по характеру ран:

"За эту злобную выходку Кончак получил от меня жесточайшую порку, к великому негодованию собственному и вечной своей покровительницы и заступницы Марфуши, которая находила, что такой дрянной женщине, как управляющиха, досталось поделом и еще мало, по грехам её. Когда Кончака наказывали справедливо, он подчинялся легко и переносил наказание спокойно. Но за незаслуженную кару он однажды ровно две недели "не разговаривал" с вашей мамой, то-есть не подходил к ней, не брал из рук её нищи, - и оба от ссоры своей жестоко страдали, пока однажды не помирились так же неожиданно, как поссорились. Когда я наказывал Кончака за искусанную управляющиху, он тоже считал наказание незаслуженным и бесновался страшно, рычал и выл, так что переполошил околоток на версту. После порки я одел его в намордник, чего он терпеть не мог. и запер в пустую комнату, решив продержать в карцере целые сутки. Заключение свое Кончак, принял в гордом молчании. Но на завтра, когда я пришел его выпустить, комната была пуста: узник удрал в окно, высадив грудью раму.

"Я испугался. Ах, убежал мой обиженный Кончак в лес, да - как нарвется он там на косолапого Мишку!.. Звери эти все то лето бродили в окрестностях. Но ищу его по саду и вдруг вижу: стоит, как статуя, на горке над озером, да такой мрачный, да такой разочарованный! Вот только бы лапы на груди сложить да и выть из "Демона":

Проклятый мир! Презренный мир!

Несчастный, ненавистный мне мир!

"Ну, кое-как встретились и ничего, помирились.

"Зато, - вот, как я раньше говорил, - если Кончак, нечаянно пустив в ход свои зубы и богатырскую силу, оказывался даже без вины виноват, то не могло быть зверя более озадаченного и сконфуженного. Зимою он сильно страдал от снега, который налипал ему между когтей и образовал своеобразные мерзлые каблучки. Так и стучит ими, бывало, при ходьбе, будто обут в деревянные башмачки. Жила у нас одна барышня, очень дружившая с Кончаком. Она его от этих неудобных каблучков преловко освобождала. Но как-то раз, должно-быть, сделала ему больно, потому что он жалобно взвизгнул и судорожно хватил се зубами за руку. Барышня в первую минуту даже не почувствовала боли, но глядит: ладонь, как раз посредине, прокушена: всего одна, но преглубокая дырка, - очевидно, попала на клык...

" - Кончак! - упрекнула она, - посмотри, что ты сделал! Зачем ты это сделал, Кончак?

"Увидав нечаянно причиненную рану, Кончак пришел в неописуемый ужас. Стал прыгать и пригибаться, прося прощения, совать барышне, по очереди, обе передния лапы свои, что у него было выражением наивысшей симпатии, лизал ей руки и лицо и визжал просительно и жалко, так что растрогал барышню до слез.

"Многие из гостей наших находили, что Кончак, слишком умен для собаки, а некоторые даже, что он неприятно умен. Так, он совершенно не выносил пьяных людей и зрелища, как пьют вино. У него была манера: когда мы завтракали или обедали, стоять или сидеть около моего стула. Не все любят собак, особенно больших, и многие гости боялись такого огромного пса, даром что смирный. Если надо было удалить Кончака из столовой, а он не хотел уйти, то достаточно было показать ему стакан. Он в ту же минуту морщил нос, принимал оскорбленный вид и удалялся с гордым видом возмущенного члена общества трезвости.

"Другою странностью его, наводившею на некоторых даже робкое чувство, была способность к снам наяву или так называемому второму зрению, видящему будто бы духовно то. чего наши телесные глаза не в состоянии видеть. Лежит Кончак мирно, спокойно, вдруг вздрогнет, поднимет голову, уставится глазами куда-нибудь в угол и - шерсть дыбом, уши насторожены, дрожит: видимо, вне себя от волнения и страха пред каким-то, ему одному зримым, кошмаром. Тут не было и не могло быть ничего сверхъестественного: просто, внезапно пробудившаяся от дремы собака досматривала наяву только-что привидевшийся ей, в полузабытье, сон...

Однако, из-за этих припадков Кончака, барышни наши неохотно оставались с ним вдвоем в пустой комнате. - особенно в сумерки. А H. М. Дорошевич уверял, что это и испортил Кончака своим изучением тайных наук и магических книг.

"У всех собаки как собаки, а у него декадент и духовидец.

"И, действительно, Кончак, в породе своей, был отчасти декадент.

Они оказались правы. Роковая болезнь, которою кончают свою жизнь почти все сен-бернары, паралич задних ног, начала обнаруживаться у него уже на третьем году жизни. Послал я его с одною барышнею, - не тою, которой он руку прокусил, с другою, - к ветеринару в лечебницу для домашних животных.

чумою. С неделю перемогал болезнь, только худел и хирел.

Потом свалился и уже не поднимался. Чума пала ему на кишки. У него отнялся зад, надо было переносить его на подстилке. В то время мы жили уже на Петербургской стороне, в особнячке с садом. Вынесли мы бедного Кончакиньку в сад и положили под липою. А он все понимает и чувствует, что смерть к нему близка, и боится, и в глазах его ужас и скорбь, а молчит, не плачет. Я сел около его головушки, а он мне из последних сил руку лижет. Так и сидел я подле него, пока не заметил, что его под Новый год, уже подергивает агония... Видеть, как он превратится в бездыханный труп, не достало сил моих. Убежал я к себе в кабинет и горько заплакал. Да так и сидел, пока ваша мама не пришла мне сказать, что Кончак помер. И она так же плакала. И хотя многие люди возмущались, что мы так горюем по собаке, но нам нисколько не было стыдно, потому что мы потеряли в Кончаке лучшого и вернейшого друга, а разве его вина, что он уродился о четырех ногах, безсловесный и мохнатый?.. Как сейчас помню, что в тот печальный день приехал ко мне обедать В. М Дорошевич и в дверях встретился с телом Кончака, которое уносили зашитым в парусину.

"Хотя Кончак имел все наклонности закоренелого холостяка и смотрел на дам своей породы с большим презрением, однако в последний год жизни мы его женили. Супругу его звали Динорою, а короче Норою и Норкою. Великолепная была собака, здоровенная, помесь сен-бернара с леонбергомь, сама бурая, а голова и морда черные, как уголь, и среди угля горят два престрашные рубиновые глаза. Взглянуть: ух, свирепа! Рычать и лаять басом была тоже несравненная мастерица. А на самом деле, безобиднее и кротче её не найти было твари на свете. Но о ней и детях её с Кончаком я вам разскажу когда-нибудь особо. Прелестные щенки были. Их у меня так и расхватали и развезли в самые различные края света. Одного взял Шаляпин в Москву, другого писатель Павловский в Париж, третьяго певец и певица Кедровы - в Малороссию, четвертого Суворин - тоже куда-то вдаль, а пятому пришлось быть завезенным мною в Восточную Сибирь, куда меня вскоре сослал бывший царь Николай II.

"Кончак оказался совсем не нежным родителем. Напротив. К потомству своему он полюбопытствовал подойти лишь однажды. Посмотрел на звездочку щенят, сосавших громоподобно рычащую мать, понюхал и прочь пошел, сморщив морду в мину безусловного отвращения. А когда мы подносили ему щеночков, он отвертывался от них с таким же оскорбленным видом, как от стакана с вином. Вообще, по-моему. Кончак не любил своей братии, собак. Его тянуло к людям, с ними он чувствовал себя лучше. И человеческого было в нем столько, что иной суевер почел бы его оборотнем.

"Много было потом у нас собак, - и хороших и любимых, - но Кончака ни одна не заменила. И уж так я рад, что хороший художник, H. Н. Кравченко, написал его портрет. в самый расцвет красоты и силы. А во сне я даже еще недавно Кончака видел. Будто взял он меня зубами за правую руку, - любимая его ласка, - и повел ходить по каким-то длинным белым залам. А сам, как при жизни бывало, все сжимает да сжимает руку, не кусая, и по мере того, как сжимает, все выше и выше поднимает голос: петь-то ему хочется, а не умеет, ну, так хоть скулит нежно и ласково... В оны дни он меня этак часами битыми водил по квартире, особенно, когда заметит, что я огорчен и не в духе..."

поскорее в постельки да и спать!