Роман философа

То есть не философский роман, не "страница любви" из жизни мыслителя, а роман, написанный лицом, склад ума которого так не похож на обычный "писательский", беллетристический тип, но скорее мог бы принадлежать философу по специальности. Это - только что вышедший отдельным изданием толстый "Петербург" Андрея Белого {640 страниц. Ц. 2 р. Издано в Петрограде.}

Сколь многие "не выносят" этого замечательного автора, проходя мимо выпуклых и живописнейших его описаний, мимо утонченнейших проникновений в царство почти невыразимых для пера, ускользающих переживаний, вроде ощущений на грани между сном и бодрствованием или между безумием и сверх обычного углубленным сознанием. Многим кажется, что Андрей Белый нарочно кривляется, жеманничает или умничает, когда на самом деле в каждом отрывке этот автор пытается выявить подлинную свою стихию, выразить с высшею мерою искренности преследуемую им - или, может быть, преследующую его - художественную задачу.

объединено под именем реализма. Во многом влияют на Белого Гоголь, Достоевский, Толстой, и, однако, в главнейшем роман его прямо-таки противоположен любому произведению этих великих писателей. Все они шли от широко понятого реализма, углубляя свой художественный метод до пределов, в которых раскрывалась мистическая жуть или религиозная значимость повседневной действительности. "Петербург" в "Идиоте", "Преступлении и наказании", "Униженных и оскорбленных" - с начала и до конца тот же Петербург, какой воспринимали все современники Достоевского, без единой придуманной черты - и, не отступая ни на шаг от своего действительного образца, вдруг, неисследимыми путями, делается тем волшебным и жутким "Петербургом Достоевского", который волнует нас безграничной таинственностью своей жизни. Совсем наоборот у Андрея Белого. Его "Петербург" - это отвлеченная эстетическая идея этого города. Кажется, что автор строит ее почти как математик, как философ-рационалист, прежде действительности, почти не справляясь с последней.

Когда Гегелю стало известно об открытии в солнечной системе планеты, не предусмотренной его умозрительным построением, - философ сказал: "Тем хуже для нее". Андрей Белый сделал почти такое же примечание в тексте своего романа, когда ему указали, что в девятьсот пятом году (который изображается им) в Петербурге о трамваях и помину не было, а в его "Петербурге" слышится несмолкаемый гул от их движения. Подчеркивая, пишет Белый: "По средине стола лежал курс "Планиметрии". Аполлон Аполлонович перед отходом ко сну обычно развертывал книжечку, чтобы сну непокорную жизнь в своей голове успокоить в созерцании блаженнейших очертаний: параллелепипедов, конусов, кубов и пирамид". Тем хуже для "планиметрии", что в ней нет места ни одной из этих фигур; тем хуже для "действительных тайных советников", что обладать этим чином отнюдь не то же, что быть "особою первого класса", раз Андрей Белый утверждает, что это "опять-таки то же". Тем хуже, наконец, для нашей столицы, что улицы в ней слишком (в массе) узки, что столько извилин в ней, переулочков, ломаных линий, если в описании Андрея Белого Петербург состоит из одних мокрых и скользких проспектов, пересекаемых мокрыми же проспектами под прямым девяностоградусным углом. "Параллельно с бегущим проспектом, - пишет Андрей Белый, - был бегущий проспект с все таким же рядом коробочек, нумерацией, облаками, и с тем же чиновником. Есть бесконечность в бесконечности бегущих проспектов с бесконечностью в бесконечность бегущих пересекающихся теней. Весь Петербург - бесконечность проспекта, возведенного в энную степень".

нет-нет и в него проникают свежие, мастерские образы и картины, непосредственно наблюденные. Незабываемы, например, фигуры дворника Матвея Моржова или Степки-безграмотного, водящих компанию с революционером Александром Ивановичем Дудкиным. Но недаром этот последний носит партийную кличку "Неуловимый". Почти таков его характер в романе: расплывающихся очертаний, бледный, и не только не типичный для революционера, но и вряд ли возможный в действительности.

"Учреждение", главою которого состоит сенатор Аблеухов, пишется автором везде с прописной буквы. Это не псевдоним какого-нибудь из действительно существующих министерств, но это и не синтетический тип их, - это отвлечение неуловимого духа "государственного механизма", такое абстрактное понятие для Белого, как добро или красота, - так сказать, символ. Таков же и сановник Аблеухов - по крайней мере в официальной части своей жизни (дома он жизнен). Таков даже "ангел-пери", Софья Петровна Лихутина, выписанная с некоторой брезгливостью: абстрагированное женское кокетство, легкомыслие и противоречие. Провокатору Липпанченке приданы, наряду с действительно зорко увиденными чертами, и такие, которые взяты откуда-то вовсе из иной среды. И, наконец, в поведении на протяжении романа центрального лица, Аблеухова-сына, нарисованного более уверенно, чем остальные, есть до того странные неожиданности, попадаются такие непонятные недосказанности, что, по-видимому, автор в этих местах романа просто сам не в силах ухватить ускользающую от него связь отдельных моментов и между ними впадает, если так можно выразиться, в некую творческую absence {непричастность; отсутствие (фр.).}.

Тем не менее нельзя сказать, чтобы созданные таким образом герои "Петербурга" не имели плоти и крови, слишком талантлив автор и как художник, чтобы допустить действовать в романе своем автоматов. Наоборот, все они вызваны Белым к жизни, и так осязательны, так конкретны формы каждого лица и образа в романе, что на каждой почти странице приходится изумляться напряженности и мощи таланта автора. Именно тому, как при таком искусственном подходе к заданной себе теме, при нарочито поставленной во главу угла задаче: дать иное и большее, чем правду, - как много действительной правды проникло, благодаря одаренности и художественному упорству автора, в его "Петербург".

"Петербургу" принадлежит одно из первых мест. Если нельзя про роман этот сказать, что в нем синтезированы все элементы этой полосы русской истории, если даже будет неверным утверждение, что он точно отразил какую-либо частицу этой жизни, - в "Петербурге" нельзя не ценить художественной работы такого уровня, до которого очень далеко прочим изображателям этой эпохи. И, наверное, теперь, когда из памяти вычеркиваются детали отжитой революции и "девятьсот пятый год" не волнует ничем действительным читателя, теперь будут с большим, чем в недавнее время, восхищением перелистывать страницы блестящей легенды Андрея Белого о "Петербурге".