Священнослужитель божества

СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЬ БОЖЕСТВА

Чернобровый красавец с густыми, совершенно седыми волосами и такою же остренькою бородкою, с молодым блеском глаз и звучным голосом. Мстислав Александрович Цявловский. Специалист по Пушкину. Пушкинистам всем известно, что Цявловский в Москве - и еще Б. Л. Модзалевский в Ленинграде - знают о Пушкине все. Чего они не знают, того уже никто не знает. Огромная библиотека Цявловского содержит в себе все, что хоть в отдаленной степени касается Пушкина. Стены его маленькой квартиры в Новоконюшенном переулке близ Плющихи сплошь заставлены книжными полками. Полки в коридоре, в передней, над каждою дверью до потолка. Все свои заработки он тратит на книги. Замечательно его отношение к книгам. Любой исследователь или любитель может у него получить любую нужную ему книгу. Отношение совершенно необычное для специалиста. При нашей некультурности, при нашем возмутительном отношении к чужим книгам всякий специалист бережет свою библиотеку так, как, например, покойный ленинградский литературовед С. А. Венгеров. Однажды приехал к нему академик Д. Н. Овсянико-Куликовский и попросил какую-то книгу.

- Мне ее надо на недельку-другую, не больше.

Венгеров изумился.

- Как?! Вы хотите взять ее к себе на дом?

- Ну да.

- Дмитрий Николаевич! Подумайте: вы вот поедете домой на извозчике и вдруг выроните книгу! Ведь ее теперь нигде не купишь. Извините меня: вот комната, пожалуйста, работайте в ней, сколько угодно. Но как я могу дать книгу на дом!

Цявловский никому не отказывал в книге. И сколько у него из-за этого пропало ценнейших книг! Но он продолжал давать: может быть, человек создаст что-нибудь ценное - как ему не помочь?

Любовь его к Пушкину была трогательно-бескорыстна. Совершенно не было у него обычного исследовательского эгоизма и ревнивости, что вот это я открыл и как бы у меня кто-нибудь не перебил. Всякому открытию другого исследователя он радовался совсем так, как своему собственному.

Был у меня с ним такой случай. Прихожу к нему. Он, потирая лоб, говорит:

- Никак не могу выяснить, кто такая Нина Воронская, о которой Пушкин упоминает в восьмой главе "Онегина". Вы помните, как он пишет про Татьяну:

Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы,
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была.

В выпущенной строфе Пушкин так описывает ее:

Неслышно в залу Нина входит,
Остановилась у дверей,
И взгляд рассеянный обводит
Кругом внимательных гостей.

Горит в алмазах голова,
Вкруг стана вьются и трепещут
Позрачной сетью кружева,
И шелк узорной паутиной
Сквозит на розовых ногах...

Это, несомненно, живое лицо, как многие второстепенные персонажи в "Онегине". Но кто такая?

В тот же вечер, дома, открыл я академическое издание писем Пушкина под редакцией Саитова. В нем помещены и все письма к Пушкину. И попалось мне письмо кн. Вяземского, где он пишет Пушкину: "Мое почтение княгине Нине. Да смотри, непременно, а не то ты из ревности и не передашь". Что за княгиня Нина? Такой Любви у Пушкина не было. И вдруг меня осенило: да это же княгиня Нина из поэмы Баратынского "Бал"! А в этой поэме Баратынский вывел под таким именем А. Ф. Закревскую. Совершенно очевидно, что в своем письме Вяземский разумеет Закревскую, которою Пушкин как раз в то время сильно увлекался. А в таком случае - не Закревскую ли выводит и Пушкин в "Онегине" под этим же именем? "Мраморная краса", соблазнительный наряд Нины всего более подходят именно к Закревской. И кого с большим правом можно было назвать Клеопатрою, как не бешено-страстную и порочную Закревскую - "беззаконную комету в кругу расчисленном светил"?

На следующий день пошел я к Цявловскому.

- Ну, Мстислав Александрович, а ведь я нашел, кто такая Нина Воронская!

Он так и взвился.

- Кто? Кто?

Я все рассказал. Он упоенно слушал и восклицал:

- Да!.. Да!.. Совершенно верно!.. Замечательно!..

А когда я кончил, в восторге воскликнул:

- Сегодня же напишу Модзалевскому: "А ну-ка, знаете ли вы в Ленинграде, кто такая княгиня Нина в письме Вяземского? Кто Нина Воронская в "Онегине"? А мы в Москве знаем!" За-ме-ча-тель-но!..

Я представил себе других знакомых пушкинистов. О, с какою кислою улыбкою выслушали бы они мое сообщение, с каким своекорыстным негодованием подумали бы:

"Ишь подлец! Перебил у меня тему! Нужно вперед быть с ним поосторожнее!"

Жену Цявловского мне редко приходилось видеть. Она обычно сидела в боковой комнате, к посетителям мужа не выходила и, кажется, мало интересовалась тем, чем он жил. Была очень религиозна, в этой области, по-видимому, жила глубоко и сильно. Писатель Г. И. Чулков, сам верующий, отзывался о ней с большим уважением. За работой Цявловский иногда кликал жену и отрывисто, грубовато бросал:

- Дай еще чаю!

Он, впрочем, вообще был грубоват, и многие на него обижались. У меня было впечатление, что муж и жена давно стали совершенно чужими друг другу и жили вместе, как многие, только потому, что разойтись - легче сказать, чем сделать. Был у них сын Андрей, студент института восточных языков, талантливый юноша. Однажды жарким летом, купаясь, он утонул в Москве-реке. Это было страшным ударом для родителей. Мстислав Александрович плакал по ночам, но, весь живя в своей работе, вскоре оправился. Жену же его этот удар совершенно сразил. Она стала еще религиознее, все время ходила по церквам и через год-другой умерла.

Очень скоро Мстислав Александрович женился на другой - Татьяне Григорьевне Зенгер. Стройная красавица с медлительными движениями, ученица Цявловского, сама пушкинистка. Нет сомнения, что полюбили они друг друга много раньше. Теперь большой письменный стол в кабинете Цявловского был приспособлен для работы с обеих сторон. На одной стороне сидел Мстислав Александрович, на другой - Татьяна Григорьевна. Радостно было глядеть на их дружную жизнь и товарищескую совместную работу. Татьяна Григорьевна во многом исполняла работу Мстислава Александровича, деятельно помогала ему справками и подготовительным собиранием материала. Сама была хорошая пушкинистка. Между прочим, чуть ли не лучше всех умела разбирать в рукописях Пушкина его черновой, очень неразборчивый почерк. Печатала и свои собственные статьи. И в Пушкина была влюблена так же восторженно и благоговейно, как Цявловский.

Однажды зашел я к ним и застал обоих в сильнейшем волнении. Цявловский сейчас же стал рассказывать:

- Замечательное открытие! Найден дневник Пушкина в тысячу страниц!

В Стамбуле, сообщил он, живет одна из внучек Пушкина. Дневник у нее. Она написала в Париж Онегину-Отто с предложением купить дневник. Этот Онегин-Отто был владельцем музея со многими неопубликованными рукописями Пушкина, полученными им от наследников Жуковского. К рукописям он никого не подпускал и опубликовывать их отказывался. С трудом разрешил Б. Л. Модзалевскому сделать их поверхностное описание, ничего не цитируя. Отвратительный тип коллекционера-скряги, собирателя для эгоистического самоуслаждения, "собаки на сене". В конце концов он очень выгодно продал свой музей нашей Академии наук с правом ее получить музей после смерти владельца. В настоящее время музей уже у нас и, конечно, целиком использован.

ставит вверх дном всю биографию Пушкина. А внучке Пушкина сказал:

- Плюньте вы на этого старикашку. Давайте сами с вами опубликуем дневник.

Возмущенная внучка написала об этом Онегину. Цявловский, весь кипя, восклицал:

- Дневник в тысячу страниц!.. Вот уже три дня мы с Танею не спим ночей, все говорим: что, если это правда?

И Татьяна Григорьевна, перебивая его:

- В тысячу страниц! Вы представляете себе, какое это событие! "Вверх дном вся биография Пушкина"!

- Пишу в Академию наук,-- говорил Цявловский,-- чтобы она побудила наше правительство за какую бы то ни было цену приобрести дневник. Попадет к Онегину, он его похоронит в своем музее, как те пушкинские рукописи, которые он у себя держит. Тут за ценою нельзя стоять - вещь совершенно бесценная.

Сообщение, однако, не подтвердилось. История вообще темная. В ней, по-видимому, сплелись и авантюризм, и попытки шантажа, и психическая ненормальность различных лиц, причастных к этой истории.

Другой раз пришел ко мне Цявловский, взволнованный, кипящий, как всегда, и рассказал, что найдена подлинная рукопись стихотворения Пушкина "Красавица", до тех пор известного только по печатному тексту. Он выложил передо мною листок.

- Вот!.. Вы понимаете, сам Пушкин писал! Его перо ходило по этой бумаге!

Листок был из хорошей, плотной бумаги с золотым обрезом на трех сторонах. Видимо, листок был вырезан из альбома. Четырнадцать стихов было на одной стороне, остальные два и подпись: "А. П--н" - на обратной.

- И просит владелец всего двести рублей. Эх, были бы деньги, купил бы! Оправил бы с обеих сторон в стекло и повесил бы на стенку! В будни висело бы с двумя последними стихами, а в праздники поворачивал бы всем текстом!

Я небольшой любитель всяческих реликвий. Но у меня как раз были в то время свободные деньги, и я купил листок с таким намерением: когда будет какой-нибудь юбилей Цявловского, оправлю листок в стекло с обеих сторон, как он мечтает, и поднесу ему. Пусть повесит у себя на стенку и молится.

Цявловский не был человеком широких тем и творчества. Он был страстно влюбленным в дело собирателем фактов. <...> Казалось бы, для всякого исследователя является естественною и неодолимою потребностью обобщить имеющиеся в его распоряжении факты, сколько бы их ни было; придут новые факты - он исправит обобщения. Цявловский, обладавший исчерпывающим знанием фактов, такой потребности не имел. <...>. Характерно, что он, сколько я знаю, даже не пытался, например, написать биографию Пушкина.

Покойный пушкинист М. О. Гершензон с удивлением говаривал:

- Я сам горячо люблю Пушкина. Но не в силах понять, как могут интересовать Цявловского такие темы, как "Пушкин и гусары", или то, какая была у Пушкина шляпа.

Я в то время составлял мою книгу "Пушкин в жизни" - свод материалов, всесторонне касающихся бытовой жизни Пушкина. По задачам книги меня интересовала и всякая мелочь, касавшаяся его,-- и его знакомцы - гусары, и его шляпа. Огромную здесь помощь мне оказывал Цявловский. А он удовлетворенно говорил:

- Наконец я имею дело с человеком, которого интересует и всякая, самая ничтожная, мелочь, касающаяся Пушкина!

Образовался у нас в Москве кружок любителей Пушкина. В него входили Цявловский с женою, Ю. Н. Верховский, Л. П. Гроссман, И. А. Новиков, Г. И. Чулков, я, артисты Художественного театра Л. М. Леонидов и В. В. Лужский. Через каждые две недели мы собирались и - читали "Евгения Онегина". В течение двух лет мы успели прочесть всего три главы.

Меж ними все рождало споры...

или Стендаля. Выброшенные Пушкиным строфы. Всевозможные мелочи, на которые мы наталкивались при чтении, например: "Онегин был... ученый малый, но (?) педант (?)". Какой педантизм в том, чтобы касаться всего слегка и с ученым видом знатока хранить молчанье в важном споре? Почему "взвившись занавес шумит", а не "взвиваясь"? Иногда на обсуждение одной строфы уходил целый вечер.

Цявловский в этом кружке стоит в моей памяти как неистовый священнослужитель великого и безгрешного божества, как блюститель безусловного поклонения Пушкину. Всякое слово критики его возмущало. Он прямо заявлял:

- У Пушкина все хорошо!

почти час говорил о найденном им ех libris на одной книге восемнадцатого столетия, и узенькой темой этой сумел захватить людей, даже совершенно такими вещами не интересовавшихся, как К. А. Тренев, М. А. Булгаков, да и я.

Был вечер в Политехническом музее, посвященный какой-то годовщине Пушкина. Выступали, между прочим, Цявловский и еще один пушкиновед из откровенно подлаживающихся, без колебания менявший свои взгляды на Пушкина в зависимости от того, в каком направлении, по его мнению, дул ветер: то он видел значение Пушкина в отражении психологии разорившегося старинного дворянина, переходящего на позиции мещанина, то готов был лакировать Пушкина чуть не под коммуниста. И Цявловский, и этот другой говорили на вечере о Пушкине в декабрьском движении. Цявловский говорил, что подпольные стихи Пушкина сыграли огромную роль в формировании революционных настроений декабристов, но самого Пушкина заговорщики считали слишком легкомысленным и не подпускали его близко к тайному обществу. Другой докладчик утверждал, что Пушкин был чуть ли не первым лицом в тайном обществе. Поднялся вузовец и сказал, что их очень смущает такое разногласие докладчиков и они желали бы знать, кто из двоих прав. Цявловский быстро поднялся и звучным своим голосом объявил под общий хохот:

- Отвечу вам по чистой совести. Прав -- я!

В житейских делах он был совершенный младенец. Никогда не заговаривал сам о гонораре за статью, за консультацию, и довольствовался тем, что давали. Работал по двенадцать, по четырнадцать часов в сутки. При характере его нетворческой работы это было возможно, но на здоровье действовало разрушающе. Он никогда не гулял.

- Какого черта я буду ходить по улицам без дела?

становилось, уезжал на месяц в дом отдыха. В 1940 году его хватил легкий удар. Через два-три месяца оправился, но это было серьезным предостережением. Однако продолжал вести прежний образ жизни.