Алая кровь

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Алая кровь (старая орфография)

"Конечно, в наши дни на подобные пустяки иные мужья не обращают ни малейшого внимания, смотрят сквозь пальцы. Но мне кажется, что вам, синьор профэссорэ, как человеку, которому доверяется воспитание молодого поколения, не совсем удобно смотреть снисходительно на романическия похождения вашей молодой красавицы-супруги.

Будет уже и того, извините меня, синьор профэссорэ, что вы жестоко компрометировали свой, всегда пользовавшийся отличною репутациею, старинный и честный род, женившись на женщине без роду, без племени, на женщине, взятой, если не из омута, то, во всяком случае - с проезжей дороги!

Если вы пожелаете проверит то, что я говорю о вашей достойной супруге, - вам легко сделать это: стоит только обратить внимание на переписку, ведущуюся при помощи объявлений в газете "Джорналэд-Италиа" между некоею "Азалиею" и некиим "Одиноким".

Ну, не мешало бы еще, конечно, заглянуть на центральную почту, спросить, нет ли там писем на имя "Одинокого" и посмотреть, не рукою-ли вашей высокообразованной супруги писаны эти письма.

И тогда...

Впрочем, что вы сделаете тогда, - меня не касается. Я, как старый друг вашей семьи, дорожащий её честью, просто-на-просто исполняю мой долг, открывая вам глаза. Вы же поступайте, как подскажет вам ваша собственная совесть, если она у вас имеется еще, если эту совесть не погубила безнравственная женщина, змеею заползшая в дом, куда ее не хотели пускать.

Ваш доброжелатель".

...Анонимное письмо. Обычная подпись: "Доброжелатель". Какая-то ядовитая гадюка. Вернее всего, - женщина. Ах, да почему же непременно женщина, а не мужчина? Все хороши! Все одинаковы в этом отношении. Целый ряд скандальных процессов за последнее время показал, что Италию охватила какая-то эпидемия писания анонимных доносов. Их пишут фрейлины двора их величеств и безграмотные горничные, попы и графы, уличные женщины и добродетельные матери семейств, офицеры и уличные попрошайки.

Женщина или мужчина? И кто? Не кузина ли Маргерита? Не сестра ли Франческа? Может быть, племянник Витторио или тетка Софонизба? Или... или все вместе, коллективом? Ведь, и то возможно: все они, от первого до последняго, с лютою ненавистью относятся к Томмазине. Все они готовы утонить ее в ложке воды. За что? Почему? Что она, бедняжка Томмазина, им всем сделала.

Ох, гадость, подлость какая!

"Профессор" или учитель римского лицея имени короля Умбэрто I, синьор Энрико Маринотти, нервным жестом скомкал исписанную лиловыми чернилами бумагу, гневно швырнул ее на пол, даже наступил на нее ногою. Похолодевшими руками схватился за пылающий лоб, почувствовав, как нестерпимою болью внезапно пробудившейся мигрени наливается полчерепа. Так бывало с ним всегда, как только что-нибудь волновало его, отравляло его покой. Застонал и закусил нижнюю губу, чтобы одною болью заглушить другую.

- Что им надо, Мадонна, что им надо, этим людям?! - бормотал он, оглядываясь вокруг дикими глазами. - Когда же, о, когда они оставят нас в покое?! Куда уйти от них? Как спрятаться? И... и чего они добиваются? Погубить Томмазину? А дальше - что? Ведь, все-равно, к ним я не вернусь, если бы даже... Если бы даже то, что они пишут про мою жену, и оказалось правдою. Но это - неправда, это - ложь, гнусная ложь, ядовитая клевета! Томмазина неспособна на измену. Томмазина честная женщина. Ни тени обычного женского легкомыслия, ни намека на кокетство. Томмазина ведет строго регулярную жизнь. Никуда и никогда из дому. Разве только - со мною вместе.

О, Мадонна!

Профессор нагнулся со стоном, поднял с полу смятое, затоптанное письмо, машинально расправил его, снова перечел от первого до последняго слова. Некоторые выражения анонимного письма останавливали теперь на себе его внимание. По нескольку раз перечитывал он слова "старинный и честный род", "женщина, взятая с проезжей дороги", "высокообразованная супруга".

И чем больше вчитывался он в эти слова, тем сильнее росла в его душе уверенность, что авторов анонимного доноса надо искать в среде ближайших родственников, вернее - родственниц.

Ведь, тогда, когда Энрико Маринотти только собирался еще жениться на Томмазине Савэлли, - было столько толков:

сравнительно, факультетов, например, по истории, по философии... А то, ведь, она не остановилась даже перед изучением естественных наук... Может быть, даже... даже анатомию изучала!!!

И кузины синьора Энрико при каждой встрече с ним спрашивали его:

- Правда, что твоя Томмазина даже трупы мужчин резала в анатомическом театре?

Но Энрико был влюблен. Он настоял на своем. Он женился на Томмазине.

Попытка ввести Томмазину в среду родственников не удалась: весь род Маринотти сбился в комок, стал стеною.

- Ты сделал грубую ошибку! - говорил племяннику старый дядя дон-Чезарэ, тоже когда-то бывший преподавателем и даже директором одного из римских лицеев, а теперь доживавший последние годы в отставке на пенсии. - Ты сделал, друг мой, грубую ошибку. Ты нарушил родовые традиции. Ты ввел чужую женщину в наш род. А этого делать не следовало. Испокон веков повелось так, что Маринотти женятся на Сартини или Банфи. Три рода образуют одно целое. Все за одного, один за всех... А ты берешь какую-то Савэлли... Чужую... И ты требуешь, чтобы мы признали ее за свою! Нет, этого ты не добьешься!

И этого он не добился.

И вот, теперь - это анонимное письмо.

Подозрение проснулось в его душе. Почему нет? Томмазнна - женщина. Кто же разгадает все тайны женской души? Кто разгадает женскую психологию?

Ну, да, сошлись по любви. Жили мирною трудовою жизнью: Томмазина писала регулярно статейки но женскому вопросу в журнале "Женщина-царица". Всюду бывали только вместе. И... и только пять лет, как повенчались. Не успели надоесть друг другу. У Томмазины как будто даже несколько холодный темперамент. Все так, все так. Но кто может поручиться, что это все - не искусно носимая маска? С мужем - холодна и сдержанна. А с тем... с "Одиноким"...

С мужем разговаривает о женском движении, о суффражистках и их эксцессах, о парламентских дебатах. А с тем...

Может быть, разбуженные анонимным письмом подозрения мало-по-малу заглохли бы, если бы... Если бы через несколько шей не пришла целая куча вырезок из объявлений "Джорналэ-д-Италиа ". Какой-то "Одинокий" изливал "Азалии" свои чувства.

Когда синьор Энрико читал эти вырезки, его лицо пылало.

Руки тряслись и сильно, до боли сильно, билось сердце, а перед глазами ходил кровавый туман.

Неожиданно для самого себя он ушел с урока под предлогом головной боли, зашел на почту, хриплым голосом в отделении "до востребования" спросил, нет ли писем на имя "Одинокого". Почтовый чиновник, порывшись в ящике под литерою "О", швырнул на прилавок три или четыре письма. все с штемпелями последних дней. При первом же взгляде на эти письма синьор Энрико узнал руку Томмазины, её характерный твердый почерк.

Чтобы прочесть предательския письма жены к этому проклятому "Одинокому", учитель отправился на пустынную набережную Тибра и там просидел почти до обеда. Её письма к "Одинокому" были пропитаны глубочайшею нежностью, обвеяны теплом. В каждой строке сквозило глубокое чувство. Кое-где проскальзывали намеки, от которых кровь бросалась в голову Энрико, а кулаки сжимались:

- Помнишь ли нашу уютную спаленку? - спрашивала "Одинокого" Томмазина. - О, как далеко все это...

- Не сердись, что я не пришла к тебе в пятницу: совсем собралась, было, да... Вернулся домой он. Ну, и понятно, пришлось лгать, притворяться. Мадонна! Когда же, о, когда кончится все это, милый Паоло, и нам с тобой не придется скрываться от взоров общества, не нужно будет встречаться тайком, воровать минуты...

Кончив чтение обличавших жену писем, синьор Энрико Маринотти отправился в ближайший ружейный магазин и там приобрел дальнобойный револьвер.

"Одиноким". Но Томмазина не выходила из дому.

На третий день - вышла.

Это было часов около одиннадцати. Было тепло, светло. По голубой эмали неба были разбросаны серебристые перышки высоких облаков. В узких уличках и переулочках старого Рима лежали глубокия изсиня-фиолетовые тени. Звенела и пела бьющая ключом жизнь большого города.

Томмазина шла по теневой стороне улицы. На её лице было обычно серьезное, несколько печальное выражение. На устах - слабая и тоже далеко не веселая улыбка. Шла молодая женщина, не оглядываясь, но, тем не менее, синьор Энрико, чтобы его жена не обнаружила преследования, взял извозчика, которому велел поднять верх экипажа.

Выслеживание удалось: синьор Энрико видел, как Томмазина вошла в подъезд третьеразрядной гостиницы.

Мелькнула мысль - ринуться следом за нею. Ворваться в номер, и... Заглянув в прихожую, Энрико увидел, что швейцар занят объяснением с каким-то постояльцем, а Томмазнна легкими шагами поднимается по крутой лестнице. И синьор Энрико прошел следом за нею. С площадки лестницы она свернула в коридор, остановилась у двери номера девятого, постучалась. Дверь распахнулась.

Секунду спустя та же дверь рухнула под напором Энрико. Два человека стояли посреди комнаты, тесно прижавшись друг к другу. Пять выстрелов. На шестом осечка. Волны порохового дыма. Крики. Грохот выстрелов, звон разбитого шальною пулею стекла зеркала. Кровь. Кровь на полу, на ковре, на одежде, на мертвенно-бледных лицах.

- Подсудимый! Как объясняете вы то обстоятельство, что ваша покойная жена...

Председатель трибунала приостановился.

... убитая вами жена скрывала от вас существование её родного брата, синьора Паоло Савэлли, к которому тайком от вас ходила на свиданье в гостиницу "Триполитания"?

- Не знаю. Ничего не знаю! - пробормотал он. - У меня до ужаса болит голова. С тех пор, как... как я убил Томмазину. До ужаса. Должно быть, от головной боли сойду с ума...

- Подсудимый! Разскажите присяжным эпизод с анонимными письмами.

Но Энрико Маринотти в ответ только бормотал:

- У меня болит голова. Не могу говорить...

согласились с доводами защитника, доказывавшого с фактами в руках, что все происшествие - роковая случайность. Брат Томмазины Савэлли, синьор Паоло Савэлли, в ранней молодости запутался, произвел растрату, бежал в Америку. Томмазина, стыдясь позора брата, не сказала мужу ни слова о его существовании. Это - её несомненная вина. Из этого и родилась кровавая драма...

Истосковавшийся, отверженный Паоло Савэлли, вернулся на родину, но не посмел явиться открыто к сестре, не зная, как к нему отнесется муж Томмазины и весь род Маринотти. Томмазина любила брата, не могла не видеться с ним. Понадобились тайные свидания, неизбежно в глазах посторонних имевшия подозрительный характер. Члены рода Маринотти, сотнею глаз следившие за каждым шагом ненавистной им "женщины с проезжей дороги", - узнали о таинственных свиданиях Томмазины с "Одиноким" и о завязавшейся между ними переписке, и...

И, конечно, - донесли мужу, думая, что таким образом оберегают честь рода, и, вот...

Присяжные вынесли Марикотти оправдательный приговор. Шатаясь, с мутным (взором, вышел он из зала суда. Через несколько дней в римских газетах появилась заметка об аресте у ворот Ватикана неизвестного, который ночью ломился в Ватикан, требуя немедленного свидания с его святейшеством папою Пием X.

- Я открыл способ воскрешать людей! - заявлял неизвестный. - Вы должны же понимать, как важно такое изобретение! Например, - я по ошибке убил мою жену, Томмазину Савэлли, и её родного брата, думая, что Томмазнна и Паоло обманывают меня. Теперь - я могу их воскресить. Требуется только разрешение и благословение его святейшества...

Сидя там, Энрико Маринотти неизменно каждое утро спрашивает у навещающого его врача:

- Что мне пишут в анонимных письмах мои родственники.