Сегодня и завтра

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Сегодня и завтра (старая орфография)

Как-то раз вечером, в июне или июле - не помню, знаю только, что это было в воскресенье, несколько лет назад тому, у Елагина моста, поодаль от толпы, которая окружала музыку, стоял молодой человек, очень недурной собою, в новом сюртуке, с лорнетом на золотой тоненькой цепочке и с толстой палкой в руке. Он невнимательно разговаривал с каким-то гвардейским пехотным офицером и с большим любопытством смотрел на все его окружающее, на все мелькавшее перед глазами его; с большим самодовольствием и, казалось, очень был доволен своим новым сюртуком, лорнетом и своею толстой палкой. Видно было, что он принадлежал еще к той светлой поре жизни, когда не знаешь границ между мечтой и существенностью, когда не умеешь отделить поэта от человека, художника от его создания; когда каждому пожимаешь руку от сердца: когда смотришь на поэта, и не можешь на поэта насмотреться, и все ищещь на лице его знака святыни, небесного наития... Счастливый возраст! Молодой человек старался скрыть свое самодовольствие, но оно против воли вырывалось в каждом его движении, выказывалось в каждом взгляде. И мог ли он скрыть его? Он еще не знал, что это равнодушие ко всему, что этот непереносимый эгоизм, что это вечное бездушие - разочарование светского фата, которому он хотел подражать, приобретается нелегко и нескоро. В самом деле, для того, чтобы пролежать несколько часов в театре спиною к сцене, с лорнетом вставленным в глаз, с лицом, на котором крупными буквами, как на выставке, начертано: мне все надоело, о, да для этого сначала надо постигнуть тайну раззолоченныхь зал, потереться несколько лет в расцвеченных будуарах. Вы думаете, что можно из подражания зевать в то время, когда другие плачут; говорить развалившись с какой-нибудь блистательной княгиней о прелестях любви, и в ту же минуту смотреть в потолок; не отвечать на вопрос, который вам делают, или отвечать совсем не на то, о чем вас спрашивают - вы думаете, что все это можно из подражания? Нет, вы ошибаетесь господа! Я слыхал, как мальчики в 19 лет, впервые появившись в гостиную, хотели корчить разсеянных, невнимательных, безпечных. Боже мой! как, говорят, они были карикатурны, смешны! они, которые хотели слыть умниками, открыто прослыли дураками, - и может быть от этого должны были, покраснев, покинуть гостиные, где они мечтали произвесть эффект и услышать рукоплескания.

Но молодой человек, стоявший у Елагина моста и разговаривавший с офицером, вовсе не подозревал, до чего может довести это соблазнительное подражание. Впрочем, он не принадлежал к этим 19-тилетним юношам. Совсем нет. В его глазах было слишком много души и воли, в его движениях, несмотря на их неловкость, слишком много благородства.

Какой прелестный был этот вечер, тихий, жаркий, роскошный вечер! Сколько было гуляющих, разъезжающих, сколько дам в богатых колясках, которые остановились у дворцовой караульни слушать музыку, и как эти дамы были пленительны и сколько около этих колясок разсыпалось и развевалось белых султанов, и как играла музыка, и как это все пестрело перед глазами, блестело и очаровывало! Мудрено ли, что молодой человек был в полном самозабвении, в полном восторге; что он не пропускал ни одного экипажа четвернею, за которым стоял огромный егерь с эполетами и с султаном, или лакей, увешанный гербами, такой нарядный и гордый? Мудрено ли, что он немножко завидовал этим офицерам с белыми султанами, которые так ловко, так безпечно, так небрежно, облокотившись на дверцы колясок, разговаривали с этими прелестными, разноцветными дамами? Мудрено ли, что он пропускал без внимания людей очень замечательных - молодых чиновников в виц-мундирах или разноцветных сюртучках с белыми подбоями, с затянутыми в рюмочку талиями, с черными бархатными или плисовыми лампасами на панталонах, с пестрыми сборчатыми гластуками, в середине которых были искусно вделаны розетки и искусно воткнуты булавочки с разноцветными стеклышками, галстуки - чудо искусства, которыми наделяли их магазины Чуркина и Розинского? Эти чиновники, прогуливавшиеся пешечком из города или доезжавшие на извозчиках до Карповского моста, преважно расхаживали около музыки и искусно помахивали тоненькими тросточками под мрамор, и, проходя например мимо сскретаря посольства или какого-нибудь камер-юнкера презначительно измеряли его с ног до головы своими взорами, и для того, чтобы показать, что и мы кое-что значим, бормотали по обыкновению очень приятным голосом тра-ля-ля тра-ля-ля, или что-нибудь подобное. Мимо военных они почти всегда проходили, потупив глаза в землю, без всяких припевов, и, нагулявшись у музыки, отправлялись догуливать воскресенье на Крестовский остров... Мудрено ли, что эти люди, очень, кажется, замечательные, были пропущены молодым человеком без всякого внимания, хотя они часто проходили взад и вперед мимо его, и каждый раз оглядывали его, и каждый раз, подходя к нему, затягивали носом свои обычные песни?.. мудрено ли? Перед ним мелькали белые султаны, и радужные цвета, и щегольские кабриолеты, и молодые камер юнкеры, и блестящие аксельбанты...

Молодой человек был очень доволен гуляньем. Офицер, который стоял с ним, едва успевал удовлетворять его любопытству, едва успевал отвечать на безпрестанные вопросы его: "кто это такой? кто это такая? чей это экипаж?"

На друтой стороне моста показалась прелестная шляпка, выказалась из-за толпы чудесная талия, - он схватил офицера за руку и хотел увлечь его на ту сторону, как вдруг мост загудел, и над ухом его раздался визгливый голос форейтора.

Он отшатнулся... Промелькнула коляска, запряженная четвернею вороных лошадей, с двумя огромными лакеями; в коляске две дамы и рядом с коляскою на картинном коне офицер с белым султаном.

Съехав с моста, кучер, немного пошатнувшись назад, мастерски сдержал лошадей... Коляска в минуту остановилась. Офицер с белым султаном - это был кавалергард - с неописанною ловкостью, с удивительным искусством осадил своего коня, погладил его шею: благородный конь тряхнул головою; зыбкий, белый султан прихотливо разсыпался на шляпе кавалергарда; кавалергард наклонился к одкой из дам, сидевших в коляске, и заговорил с ней.

Все это было мгновение. Молодой человек очутился у самой коляски, посмотрел на дам, сидевших в ней, потом на кавалергарда - и оборотился назад, вероятно для того, чтобы спросить у своего знакомого: кто эти дамы? кто этот кавалергард? Знакомого не было возле него, он потерял его в толпе. Десятый час! - как скоро прошло время!

Заря кончалась. Кавалергардский караул стоял под ружьем...

"На молитву!" - раздалась команда дежурного. Карабины дружно брякнули. "Каски долой!" Трубач прочитал молитву. Экнпажи двннулись к мосту. Коляска, в которой сидели две эти дамы, потянулась также вслед за другими экипажами... Кавалергард возле коляски... Молодой человек безцельно за этою коляскою...

И вот коляска съехала с моста; и вот помчалась; и вот взвилось облако пыли. Молодой человек остановился... Он глядел вдаль... Коляски уже но было видно; лишь виднелся белый султан, нежно колеблемый вечерним ветерком...

* * *

Бедный молодой человек!

Возвратясь с Елагина острова, он бросился на широкий диван в своем новом, изящном сюртуке и не побоялся смять его! Он отослал лакея не раздеваясь, и лакей верно был очень доволен этим, потому что, стоя перед барином со свечой в руке, с всклокоченными волосами, с полуоткрытыми глазами, он безпрестанно спотыкался физиономией на свечку и преспокойно спалил себе правый висок.

Барин не замечал этого: и до того ли ему было! Барин закрыл глаза - и перед ним нарисовалось личико, и какое личико! Оно было во сто раз лучше всех фантазий Гравсдона - и куда же Гравсдону было создать этакое личико!.. Темно-голубые глаза, в которых сверкали и душа, и мысль, и чувство, и страсть; шелковые темно-русые кудри, небрежно выпадавшия из-под прозрачной воздушной белой шляпки; улыбка, придававшал несказанную прелесть прелестному личику, улыбка - обворожение, полуоткрытые уста, полуоткрытый ряд зубов, которые блистали, как перлы...

И это личико не было воздушным идеалом, который всегда можно смахнуть одним мановением очей... О, нет, совсем нет! Он видел это личико не в мечте, он любовался им не в грезе... Полно, правда ли? Где же он видел его?.. Елагин остров... четверня вороных коней... белый султан... и везде непременно этот белый султан, зыбкий, разсыпчатый, красивый... Мысли молодого человека стали мешаться... и вот он в зале, и зала вся блещет огнями, кавалергардская музыка... и вот он несется в вихре вальса, рука его обвилась около тонкого, гибкого стана... он танцует с ней! Музыка гремит - и он летит, летит под её звучный лад... Перед очами его темно-голубые очи, очи его Мадонны; перед ним это небесное личико; он так близко к устам её, он пьет её дыхание... и она так приветно на него смотрит...

Не знаю, долго ли он лежал на диване и много ли грезил, но наутро он проснулся на своей постели; возле изголовья стоял, по обыкновению, маленький стол, а на столе колокольчик. Он позвонил; лакей поднял штору и остановился перед постелью его с безсмысленной улыбкой и с опаленным виском.

Пять или шесть дней молодой человек влачился между мечтою и жизнью, между видением и существенностью, между блаженством и мукою, между темно-голубыми очами своей возлюбленной и опаленным виском своего лакея.

Так он был влюблен? Бедный молодой человек!.. Он только что начинал любить и еще не знал, кого любит; он безпечно предавался мечте чародейке, мечте-отравительнице! Он точно был поэт: он только что взглянул на Божий мир --и мир показался ему светлым, радужным. Это был первый взгляд на жизнь, взгляд доверчивый, когда мы ко всем простираем горячия объятия - и довольные жизнью засыпаем беззаботно крепким сном.

Правда, молодой человек знал, что общестно не может иметь и не имеет равенства: что есть на свете аристократия или высшее сословие, потом среднее, потом поколение чиновников, и т. д.; но кто же не знает этого? Правда, он таки-видал молодежь высшого круга, он таки-был знаком с некоторыми из этого круга, он заметил, что эти люди от головы до пяток имеют на себе особый отпечаток; он уже успел заимствовать у этих людей многое: и небрежный вид, и модный покрой платья... но познания его об обществе не простирались далее, а с такими познаниями нельзя было уйти далеко.

Бедный молодой человек! Однажды (это было, как я сказал уже, через пять или шесть дней после вечера на Елагином) он шел по Английской набережнпй... Петербургский климат ужасно как непостоянен и изменчив, да я и не знаю, есть ли что в Петербурге постоянное и неизменчивое? Часов в 11 утра, когда молодой человек вышел из дома, было солнце: он вышел в одном сюртуке и не подумал, что может вдруг пойти дождь, а дождь вдруг пошел сильный, проливной. Это было в исходе второго часа. Он добежал до первого подъезда и остановплся под навесом. Под этим навесом спасались от дождя какая-то девушка с платочком, накинутым на голову, и с картонкой в руке и сенатский чиновник в полинялом виц-мундире с воротникомь, вместо зеленого, цвета осенних листьев. Этот чиновникь очень умильно поглядывал на девушку, и потом улыбался с самодовольствием, и потом смотрел вверх на навес, и потом опять на девушку. Молодой человек стал между ними.

Дождь не переставаль. Через несколько минут чиновник кашлянул, поправил свой суконный жилет и обратился к девушке: "Странно-с! А дождь-то все идет-с. Что с ним будешь делать?" - Потом он улыбнулся и посмотрел вверх. Девушка молчала. Спустя еще несколько ми7ут, он снова оборотился к девушке: "А что-с? ведь вас бы промочило, если бы вы теперь пошли?" Потом он снова улыбнулся и посмотрел вверх. Девушка ничего не отвечала. Только при этом она, надув губы, отвернула голову в сторону.

В эту минуту раздался издали гром колес по мостовой, ближе, ближе - и вдруг гром смолк. Карета, запряженная четвернею вороных коней, с двумя лакеями сзади, подкатилась к подъезду. Сенатский чиновник прижался к углу, девушка посторонилась. Молодой человек взглянул на ливрею - и его сердце забилось, забилось... Дверцы кареты отворились - у него замер дух... Из кареты мелькнула дама и исчезла, мелькнула другая и исчезла... Эта другая была - она!

Он видел её маленькую, стройную ножку, видел, как эта ножка коснулась тротуара и порхнула в дверь, но она все-таки коснулась тротуара - и он, безумец, и он готов был поцеловать это место, до которого коснулась ножка... Вог как он любил ее! А она и не заметила его - и можно ли было ей заметить какую-то группу, смиренно приютившуюся от дождя у подъезда? Это так обыкновенно. Перед ней мелькнули какие-то три фигуры - только!

Бедный молодой человек! Он уже давно знал ее: он встречал ее то на гуляньях, то во французском спектакле; он так завидовал этим гордым господам, которые один за другим толпились в той ложе, где сидела она; её личико так сошлась с его видением, с его мечтою, что он скоро начал смешивать мечтѵ с существенностью, картину с жизнью.

Однн из лакеев остался у подъезда...

- Через полчаса подавай! - закричал он кучеру: - опять на дачу.

- Чья это карета? - спросил он его... И голос молодого человека дрожал.

Лакей снова с пренебрелѵснием посмотрел на него.

- Князя В*, - отвечал он грубо.

- А кто эти дамы?

- Княжна, его дочь, и сестра князя.

- А кто этот кавалергардский офицер, который в воскресенье был с ними на Елагином острову?

Лакей, кроме пренебрежения, в этот раз посмотрел на него с подозрением.

- Кто этот офицер? - повторил молодой человек громким и повелительным голосом.

- Какой офицер-с? Я не знаю-с! У её сиятельства жених в кавалергардском полку, - отвечал лакей, внезапно оторопев от такого голоса.

Как мила княжна Ольга! Вглядитесь в эти страстные очи: в этих очах вам выскажется душа её; полюбуйтесь этими ресницами, этими длинными, темными волосами шелковых кудрей, этими устами, на которых бы умереть в поцелуе, этою простодушною ловкостью, этою приветливою улыбкою. Посмотрите, как она легка, воздушна, как она создана быть княжной, блистать в позолоченных залах, вдохновлять любовью, очаровывать с первого взгляда! Её очи --да это целый мир любви! не этой светской, жалкой любви, о которой болтают в гостиных, нет - любви поэтической, о которой мечтал пламенный Шиллер и которую называют люди безумием.

Вам, может быть, покажется это смешно? ИИИиллеровский идеал в аристократических гостиных XIX века, шиллеровский идеал в Сихлеровои шляпке! Но что ж мне делать, если княжна точно была такова? Пусть она будет для нас анахронизмом в наше время, странностью, чем хотите, - но я повторяю, она, в самом деле была такова. Чуждая напыщенности и той пошлой гордости, выражающейся так смешно, так некрасиво на иных личиках, княжна была горда, не по огромности и узорчатости своего княжеского герба, а по чувству собственного достоинства. Её гордость не была безсмысленна, и потому она придавала ей пленительную величавость, благородство невыразимое, резко отличавшее ее от других, и которое, несмотря на это, можно было приобресть только в высшем кругу, где все наружное доведено до возможной степени изящного. Княжне было 19 лет; она была высока и стройна, она была немножко кокеткой, но это кокетство так шло к ней. Впрочем. нет, я ошибся: то было не кокетство, а утонченность воспитания, ослепительная, обворожающая, родная для нея стихия придворной жизни, которая ярче, чем на других, отражалась на ней. Кокетство - слово слишком простонародное. Кокеток, в полном смысле этого слова, вы встретите в другом кругу петербургского общества: этих женщин, которые с жалким усилием желают нравиться, выставляют себя, сантиментальничают, немножко ломаются, иногда делают нежные глазки и вообще производят на вас такое впечатление, какое производит варенье, когда вы его неумеренно покушаете. Когда княжна задумывалась, она была еще милее, если только допустить, что она могла быть милее обыкновенного.

с детскою наивностью смотрелась в трюмо сквозь плющевую решетку и с детскою прихотью оторвала листок плюща и играла с листком: вертела его в своих белых, нежных ручках, прикладывала его к губам --и потом свернула его и бросила с досадою на цветистый ковер. Но не листок занимал княжну: её сердце так билось, её бархатная грудь так роскошно и так сильно дышала, сжатая корсетом... Отчего это так билось её сердце, отчего тмк часто дышала грудь её?

Она замечталась, моя княжна; она было вздумала сначала читать, но книга раскрытая осталась на той странице, на которой она развернула ее. Мечта взяла верх над книгою. Она мечтала о том кавалергардском офицере, который в воскресенье на Елагином был возле её коляски. Странная прихоть! Княжне вдруг захотелось вырвать перышко из его чудесного султана и гладить это перышко... и поцеловать его. Вот почему она сорвала листок плюща и вертела его в руках и подносила к своим губкам. Может статься, она воображала, что это перышко из султана, и потом, разочаровавшись, уверясь, что это просто листок, она бросила его на ковер... Вдруг княжна привстала с кушетки, посмотрела на часы с мраморным изваянием. Стрелка показывала половину четвертого. Она немного сморщила лоб, немного нахмурилась. Он сегодня у нас обедаег. Отчего же так долго не едет он? А княжна знала, что у них садятся за стол не ранее пяти часов.

"Зачем его нет здесь теперь?" Она сорвала опять листок - и в минуту разщипала его и бросила. И потом, облокотясь на глазетовую подушку, на которой, будто живой, рисовался букет нарциссов, опять замечталась. Она была так счастлива: еще только две недели, как она была невестою, и невестою человека, который давно был избранником её сердца, заветною тайною её мыслей, человека, к которому она привыкла с самого детства, без которого ей была бы скучна жизнь. И вот княжна замечталась о его добром, благородном сердце, о его пылкой любви, о том, как он хорош в красном бальном мундире, о том, какой будет у ная экипаж, какая ливрея, как они будут делать визиты, абонируют ложу во французском спектакле: это будет уж её собственная ложа; как они будут вместе гулять... Боже мой! да о чем не мечтала княгиня? Мечта девушки так легка, так пленительна, так светла, разнообразна, неуловима! Эта мечта порхает, как разноцветная, радужная бабочка; вы подметите ее и захотите поймать, а она улетела далеко; вы снова за нею, а она снова от вас, словно птичка с талисманом в арабских сказках. И надобно быть ребенком, чтобы захотеть поймать бабочку, чтобы захотеть уловить мечту девушки.

Около 5 часов раздался звон колокольчика в швейцарской... Её сердце встрепенулось. Она вспорхнула с кушетки - и в одно мгновенье очутилась в угольной комнате, которая выходила окнами в сад. Эта комната была обклеена белыми штофными бумажками и обведена позолоченой чертой под лепными карнизами. Яркая пунцовая мебель и занавесы придавали ей чрезвычайно приятный свет, неммотря на то, что окна были несколько затенены деревьями. Самые роскошные цветы, пирамидально уставленные по углам, красовались на белых обоях.

Княжна остановилась у растворенного окна и сбросила с груди небольшой дымковый платочек: ей было жарко... В эту минуту легкое бряцанье шпор отозвалось в ближней комнате. Полуоткрытая грудь её стала дышать сильней и чаще... В комнату вошел кто-то. Она не обертывалась.

- О чем вы так задумались, княжна? - спросил ее молодой кавалергардский штаб-ротмистр.

Она обернулась к нему --и закраснелась, как роза, которая, полуразвернувшись, качалась на стебельке и целовала грудь её.

- Отчего это так поздно? - спросила она его с укором.

- Будто поздно? Я сейчас только из городу; я так торопился... - Он взял руку княжны и поцеловал ее.

Она посмотрела на него так доверчиво, с такою полною любовью... Вог в эту минуту надобно было убедиться, как выразительны, как одушевленны её очи. Какой мир блаженства пророчила она любимцу своего сердца, ему - этому счастливцу кавалергарду!

И он понимал язык очей её, он предчувствовал, что ожидало его в будущем. Он мог отвечать чувством на чувство. Он не был этим ледяным слепком, от которого веет простудой и который навеваеть грусть. В нем не было этой жалкой, мелочной суетности, которую вы встречаете зауряд в молодежи и высшого и низшого круга. Впрочем, нельзя было сказать, чтобы он совсем не имел её: ведь он был человек светский, человек гостиных. Но граф Болгарский слишком отличался от других; он имел так много завлекательности, был так светски, изящно образован и так далек от толпы ветреной молодежи! Он всегда чуждался толпы, вы никогда не встретили бы его с толпою, потому что он знал цену самому себе и видел ничтожество, окружавшее его. А это уж очень много! и как он был хорош собою и как статен! Светлые волосы графа вились с небрежною прихотливостью и красиво упадали к правой стороне, немного закрывая широкий лоб; его небольшие карие глаза были так страстны, он имел столько выразительности в лице; он так нравился женщинам. Но для него существовала только одна женщина, для него было одно только заветное имя, имя Ольги...

- Пойдемте к батюшке; он нас ждет в кабинете, - сказала она графу. - Уж скоро 5 часов. - И Ольга схватила его руку, скользнула по паркету, увлекла его с собою и исчезла...

У небольшого мраморного камина, в комнате, полной самого пленительного безпорядка, стоял человек лет пятидесяти. Лицо его с первого взгляда чрезвычайно располагало в его пользу. Очерк этого лица был необыкновенно приятен: большой, открытый лоб, волосы, в которых уж начинали прокрадываться седины, все поднятые вверх, смелый, проницательный взор и особенное расположение губ, - все это взятое вместе придавало ему так много особенного, важного, что где бы вы его ни встретили, вы сейчас бы остановились на нем и подумали: О, это не простой человек. в себе ничего нового, ничего замечательного. Это был князь В*, отец Ольги.

Тут дверь кабинета отворилась. Князь отбросил газету на стол и обернулся к двери. Перед ним стояла Ольга, рядом с нею жених её.

Как они оба были хороши, как созданы друг для друга! И князь с таким светлым лицом встретил их, в его глазах выразилось так много радости: он был счастлив их счастием.

- А, любезный граф! - и он протянул к нему руку, и тот от сердца пожал эту руку. Он отдаваль ему, этому графу, свою радость, свой свет, свою жизнь... Он, казалось, говорил этим пожатием: я люблю тебя, я уверен в тебе - и вот почему я отдаю тебе мое сокровище: смотри же, оправдай мое доверие и выбор её младенческого сердца: сделай ее счастливою.

- А мы вас давно ждали, - продолжал князь - и с улыбкою посмотрел на свою Ольгу.

И Ольга вспыхнула и потупила очи.

Отец подошел к ней, провел рукой по тесьмам волос её и поцеловал ее.

У князя не было более детей: она была одна - и в ней одной для него заключалось все. Она была его утешением, радостью, его мечтой, его надеждою, его воспоминанием... Воспоминание!.. Каждый раз, когда князь любовался ею, перед ним оживал образ её матери; этот образ, казалось, возникал из праха и, возсозданный, обновленный, в роскошном цвете являлся перед ним.

Счастливица княжна! какое блаженство готовилось ей в будущем! Счастливица!

А настоящее?

Как-то раз вечером они сидели вдвоем: она на диване, граф возле нея на низеньком эластическом стуле. В комнате разливался томный, приятный для глаз свет. Матовое стекло лампы, которая стояла на столе в отдалении от дивана, было скрыто в зелени и в цветах, и лучи света прорывались сквозь зелень и цветы.

Несколько минут в комнате было так тихо, как будто никого не было --и эти минуты тишины были верх упоения для двух любящихся.

- Ты мой, я давно назвала тебя моим; ты еще не знаешь, как я люблю тебя!

Вот что говорила молча княжна.

- О, я слишком счастлив! никогда самый роскошный сон, самый поэтический вымысел не сравнится с моею существенностью. - Вот что говорил молча жених её.

И он наклонился к руке её - и поцеловал её руку, и каким страстным, каким восторженным поцелуем!

Она упала головой на грудь, будто подавленная страстью. Он посмотрел ей в лицо, и их очи сошлись, и его очи утонули в её очах... Еще мгновение, менее чем мгновение --и уста его были так близко к её устам... еще... и они замерли в поцелуе, улетели туда, в этот чудный мир, не для всех досягаемый, где все гармония, все упоительные звуки, в этот мир, о котором так хорошо говорили Моцарт и Шиллер.

Когда княжна отвела свои уста от его уст - чары улетели: она очутилась опять в той же комнате, где была прежде, на диване, и возле нея на низеньком стуле он. Лицо её пылало.

- Так ты очень любишь меня, Ольга? - спросил ее граф - и рука его была в её руке.

вас? - и она сжала его руку.

Потом она почувствовала в первый раз неловкость этого вы и тихо повторила:

- Люблю ли я тебя?

Этот вечер они оба были так веселы, так самодовольны; на устах её горел первый поцелуй его, для него так отрадно звучало это ты, которое первый раз выговорила она.

Вот каково было её настоящее!

Случалось ли вам встретить в обществе человека, которого лицо как будто знакомо вам; лицо, которое, может быть, вы где-нибудь и когда-нибудь видели, но где и когда. вы никак не можете припомнить; лицо, которое, кажется, очень недурно, но производит на вас невольно какое-то неприятное впечатление? Это случилось с княжной Ольгой на музыкальном вечере у С**.

После какой-то пьесы, пропетой девицей Г*, в ту минуту, когда в гостиной слышался обычный шопот мнимого восторга и среди этого шопота вырывались порой нелепые фразы, безсмысленные восклицания, в ту минуту Ольга обернулась немного вбок - и, по какому-то странному чувству, вздрогнула. У косяка двери, которая вела на балкон, стоял молодой человек, которого она никогда прежде не видела в гостиных. Этот молодой человек все время не спускал с нея глаз, и когда она обернулась и нечаянно взглянула на него, он весь переменился в лице и, как мальчик, которого поймали в каком-нибудь поступке, тотчас потупил глаза и стал неловко обдергиваться. Княжна полуулыбнулась, еще раз пристальней взглянула на него, и в этот раз она подметила что-то странное в глазах молодого человека, устремленных на нее, прикованных к ней. Ей стало неприятно, ей не понравился этоть взгляд - и она отвернулась, чтобы не видать его.

Потом немного задумалась, потом вдруг, вероятно из любопытства (это было очень естественно), указав глазами на молодого человека, она спросила у стоявшого возле ся стула камер-юнкера ***: - кто это такой?

Камер-юнкер оглядел молодого человека в лорнет с ног до головы, однако без малейшого любопытства, очень равнодушно, очень свысока.

- Я вижу этого человека первый раз в жизни, - сказал он, еще раз с такою же важностью посмотрев на него... - Я не знаю, что это такое.

Во взоре камер-юнкера было ужасно как много недоступности. Казалось, он считал себя лицом чрезвычайно замечательным, и глаз наблюдательный мог бы заметить, как изредка, правда, украдкою, этот камер-юнкер поглядывал с самодовольствием на пуговицы своего виц-мундира. Видно было, что он только дней за десять перед этим был пожалован в камер-юнкеры.

Молодой человек, привлекший на себя внимание княжны и десятидневного камер-юнкера, был тот самый, который с таким безумным, юношеским восторгом созерцал княжну на Елагином и которого потом судьба нечаянно завлекла к подъезду дома князя В* на Английской набережной.

Этот молодой человек впервые попал в гостиную высшого круга, о которой он только мечтал до сих пор. И как далека была его мечта от существенности! С каким нетерпением ожидал он минуты, когда его представят в дом С*! И вот эта минута настала, имя его произнесено - и его встретило безприветливое, едва заметное наклонение головы. Он с застенчивостью отошел в сторону и задумался: "что же? может быть всех так принимают в этом кругу!" Он робко вошел в гостиную; сердце его билось; он осмотрелся кругом: ни одного знакомого лица. Ему что-то было неловко, он чувствовал сам себя странным - и от этого сделался еще робче. Гостиная была полна блистательными дамами и роскошными цветами, огромными зеркалами и бронзою, и эти дамы, и эти цветы, и эта бронза так пленительно отражались в зеркалах! Около дам красиво блистали эполеты, красиво мелькали белые султаны с длинными, опущенными к паркету перьями. О, уж мне эти белые султаны!..

лицо. Он так обрадовался. Это был юноша лет 23, ни пропускавший ни одного вечера, ни одного бала, ни одного спектакля, "цветущий юноша", который проводил половину дня в карете, половнну в гостиных, который слыл за большого умника, говорил о чем вам угодно, и всегда с тоном уверенности: о Моцарте и Дон-Карлосе, о ИИИатобриане и Карле X, о Пушкине и Махмуде, - который не шутя причислял себя к Карлистам, несмтря на то, что был без всякой примеси русский, - который решал политическия дела Европы с такою легкостью и дальновидностью, что сам Меттерних позавидовал бы ему, - который... и проч. и проч., дело не в том: и сказал, что молодой человек очень обрадовался, увидев его, и думалъинайти в нем для себя точку опоры; а ему, бедному, нужна была опора, ему, одинокому, робкому, смиренно прислонившемуся к шелковым обоям...

И он с простодушною улыбкою, с радостью, которую не умел скрыт, схватил руку этого юноши, сжатую желтой лайковой перчаткой... Тот немного поворотил голову и очень серьезно, очень холодно прошептал: "А, это вы, мсьё Кремнин!" и очень осторожно высвободил свою руку, сжатую слишком неаристократически; потом мелькнул, исчез, снова появился в кругу дам, грациозно раскланялся, небрежно заговорил с ними и в это время невнимательно окидывал взором гостиную.

Молодой человек опять остался один. Он почувствовал тягость на сердце...

Но вот в дверях гостиной показался пожилой человек с важным видом и со звездой на черном фраке; за ним девушка вся в белом - и возле нея кавалергард.

- Как хороша княжна В*! --сказал кто-то у самого уха Креницина.

У него замер дух... Перед ним мелькнула княжна. Да, она; Боже мой! в самом деле как хороша!

Он первый раз увидел её стан, её очаровательную походку, величавость, окружавшую ее. Он внезапно почувствовал, какую преграду поставило общество между им и ею - и ему стало горько, горько... Она так недоступна, и ему, с его боязливостью, с его несветскостью, ему, который впервые попал в такую блестящую гостиную, стать рядом, осмелиться заговорить с княжной? И о чем ему заговорить с ней? Ведь между ними нет ничего общого: он не знает стихий этого круга, он случайно занесен в этот круг... Он думал, думал --и все смотрел на княжну. В эту-то минуту княжна, нечаянно обернувшись, взглянула на него.

И он видел, как она спросила что-то у стоявшого возле нея камер-юнкера, видел, с каким пренебрежением этот господин измерял его... Он все видел...

Тяжело было на сердде молодого человека, когда он возвратился домой с этого музыкального вечера. Ему мерещился то гордый, презрительный взор, брошенный на него десятидневным камер-юнкером, то равнодушный, невнимательный прием хозяйки дома... Перед ним безпрестанно являлась она. О, для чего поехал он на этот музыкальный вечер! Как мучительно страдало его самолюбие, как ныло его сердце! И глаза молодого человека помутились слезою. Мучительная, жестокая боль выжала эту слезу, и слеза медленно скатилась по его щеке. Горячая слеза: это была слеза мужчины! И, право, одна эта слеза стоила моря детских и женских слез.

"Но к чему поведет эта любовь, любовь без взаимности, без участия? не смешна ли такая любовь? И дойдет ли до нея когда-нибудь страдальческий голос этой любви? И если дойдет, кто знает: может быть она, блистательная княжна, сделает гордую гримаску, разсмеется на эту жалкую любовь, может быть она будет рассказывать об ней жениху своему - и тот встретит меня или злой насмешкой, или равнодушным презрением?"

В эту минуту он не хотел более возвращаться в общество, которое только накануне увидел впервые. Не быть в этом обществе, бежать прочь от него? Да где же он увидит ее? Где будет любоваться ею? И он готов был снова хоть сейчас, с сердцем, трепещущим от ожидания, бежать в аристократическую гостиную только для того, чтобы увидеть ее!

коротким в этих гостиных, что и он будет так же ловок и смел, как тысячи других, что и его, как и тысячи других, будут встречать со внимательным приветом. Очень может статься, что иногда он воображал себя в огромной княжеской зале не статистом, а человеком с ролью, человеком с речами... Сегодня спектакль на Каменноостровском театре? Она верно будет там. Как не ехать!

9-й час. В 1-м ярусе отпирается ложа за ложей: онх вздрагивает при каждом стуке отпираемой двери. Мало-по-малу ложи наполняются - и вот оцветился весь ярус.

С робостью молодой человек оглядывает ложи в лорнет.

Она! -- и его лорнет остановился на ней... Она оборотила головку к молодому графу.

"Есть же на свете избранники, любимые дети, баловни судьбы, перед которыми вечно цветет жизнь, вечно красуется, которые тонут в удовольствиях, которые задыхаются от полноты счастья!.." Так думал бедный молодой человек, смотря на жениха княжны.

Он думал, а между тем занавес опустился. Все зашумело вокруг него. Эти беззаботные, легкие и ловкие светские денди перелетали из ложи в ложу, а он все смотрел на нее-- и все думал о счастьи его...

При разъезде он остановился возле нея. Она стояла завернувшись в розовый салоп; на голове её был небрежно накинут белый эшарп. С ней разговаривал какой-то толстый посланник со звездою. Молодой человек немного подвинулся вперед: она увидала его, и, казалось, будто узнала.

"Карета князя В*!"

И она исчезла.

- Кто этот молодой человек, белокурый, который стоял сейчас возле меня? Я его видела на-днях на вечере у С*, - спросила она у графа, который сидел в карете против нея.

- Который это?

- Такой бледный, с такими странными глазами.

- Для чего это тебе хочется знать? - спросил ее отец.

- Он всегда на меня производит какое-то странное, неприятное впечатление...

ée! - И князь улыбнулся.

Часто после этого княжна встречала молодого человека, производившого на нее странное впечатление. Может быть она поняла причину, почему она его так часто встречает, и почему взор его следит ее повсюду, но все-таки он был для нея непонягным лицом. Каким ничтожным казался он в этих гостиных! Отчего, вечно прислонившись к стене, вечно одинокий, вечно задумчивый, вечно связанный в движеньях, как будто он был не в своем платье?.. Могла ли княжна понять причину этого, она, рожденная княжной, она, еще в пеленках видевшая и блеск, и бархат, и золото? Могла ли она вообразить, что можно оробеть, потеряться в этих огромных залах с позолоченными карнизами, которые освещены так ослепительно-ярко?

Между тем время брака княжны Ольги близилось. Ждали только приезда княгини Л*, её близкой родственницы, из чужих краев: она назначена была посаженой матерью Ольги.

Был ноябрь в исходе.

На одном вечере, в промежутке контр-дансов, княжна спдела у окна возле мраморной статуи, которая была сзади уставлена зеленью; возле нея приятельница её фройлина Р*. Оне очень серьезно о чем-то разговаривали. В руке Ольги был веер, и она, разговаривая, играла этпм веером.

- Княжна! - послышался возле нея дрожащий, несмелый голос...

И веер княжны остановился в руке.

Она взлянула. Перед ней стоял молодой человек... Бедный! он весь изменился в лице; он лепетал что-то такое:

- Княжна... ангажировать... следующий...

Она поняла, что он хочет ангажировать ее на следующий контр-данс. Он показался ей в эту минуту достойным участъя.

- Хорошо-с, - отвечала она ему приветливо.

Он поклонился и отошел... Как он чувствовал себя неловким, смешным, решившись на такой подвиг - и сам дивился своей смелости. В самом деле он был немножко странен своой неразвязностью в этой зале.

Когда он отошел, фрейлина быстро схватила Олъгу за руку, засмеялась от души и проговорила протяжным, насмешливым голосом:

- Какой плачевный этот молодой человек! Откуда он? Несчастный, кажется, он влюблен в тебя, Ольга.

- Полно, полно, Нина; он может заметить твой смех... Ради Бога, перестань.

Музыка загремела. Пары разставлялись по зале. Кремнин подошел к княжне с потупленными глазами...

- Кто ваш vis-à-vis? - спросила она его.

- Н**, - чуть слышно отвечал он и едва едва коснулся руки княжны.

Несколько минут сбирался он с духом, чтобы заговорить с нею; но мысли не шли к нему в голову, слова не сходили с уст. Как и с чего начать? О, как билось его сердце... Странный человек! как он хотел в эту минуту быть далее от своей княжны, далее от этой залы... Дыханье его занималось, ему надобно было вздохнуть свободнее.

- Нравится ли вам, нравится ли... - наконец начал он, - вам, княжна, музыка Вебера?.. - Как вы находите музыку Вебера?.. - Он заикаясь произнес это и закраснелся.

- Музыка Вебера! - И княжна, будто не заметя его замешательства, кстати на его вопрос, изящным, непринужденным легким языком набросала ему несколько своих заметок о музыке.

Как он ловил её каждое слово! Когда княжна смолкла, будто ожидая от него продолжения так отрывисто начатого им разговора, он не умел воспользоватъся минутой, чтобы развернуть свой вопрос и придать ему какой-нибудь смысл, какую-нибудь форму. Он молчал.

Потом, минуты через две, он также несвязно и также безцельно проговорил:

- Говорят, на французском театре будет на-днях новая дебютантка.

- Да, говорят...

В эту минуту музыка смолкла. Он поклонился княжне. Княжна немного наклонила вперед свою головку на поклон его.

Он отошел в сторону.

"Боже мой!" думал он: "для чего я ангажировал ее? Я не умею сказать ни одного слова. Она верно сочла меня за дурака... О, это нестерпимо, это мучительно! Для чего я ангажировал ее?"

Молодой человек давно уже был у себя в комнате, давно лежал на своей поегели, а этот вопрос не сходил с языка его.

Тут ему пришел в голову такой прекрасный, такой занимательный предмет для разговора с княжною, разговор, который обнаружил бы и его душу, и его ум... Он разрывался... Как счастливы эти господа, сыздетства привыкшие говорить с княжнами! Кажется, шаг был сделан: раз вступив в сиятельную гостиную, он мог бы мало-по-малу привыкнуть к ней... И вы думаете, что это так легко? О, вы бы спросили об этом у бедного молодого человека!

В одной из них - это было, кажется, на вечере у графини Д*... да, точно, потому что его только и встречали в двух известных гостиных - так однажды у этой графини спросили об нем. Графиня изволила посмотреть на него довольно пристально, чрезвычайно холодно, очень важно, что можно было сейчас заметить из легкого движения её нижней губы. Удивительно, как эти графини умеют иногда самым незначительным движением лица так много придать себе важности! Она взглянула на него и сказала:

- А! это какой-то г. Кремнин. Мне его представил г. Н*. Я, право, не знаю, что он такое... Он, кажется, никогда ничего не говорит и всегда стоит на одном месте. Верите ли, что он был у меня раза четыре и еще не сказал со мной двух слов! По всему видно, что он очен прост.

Этот приговор графини был немножко решителен, но нельзя было обвинить ее за этот приговор. В самом деле, по закону светскости, человек, который был в доме четыре раза и не более двух слов произнес пред хозяикою дома, - такой человек... как не почесть такого человека если неумышленно-странным, то простым?

Свет судит по своему - и он прав. Бедный молодой человек! Он был лишний там, где были:

И знать, и моды образцы,

Везде встречаемые лицы...

Как бы то ни было, но с тех пор, как он показался в высшем кругу и об этом узнали, то некоторые из его знакомых, при встрече с ним, жали ему руку и гораздо крепче и чувствительнее прежнего, и улыбались ему с гораздо большею приятностью. Есть в Петербурге такие молодые люди, впрочем очень любезные, которые, не имея никаких средств попасть в высшее общество, смотрят с некоторого рода благоговением и с небольшою, почти незаметною завистью на того, который посещает эти общества. Однако, иногда между собою, в своем кругу, дома, за трубкою вакштаба, в кондитерской за чашкою шоколада, разговорясь о том, о сем, они отпускают насчет такого человека насмешки в роде следующей: "он, братец, лезет в знать" и тому подобное.

В начале декабря в гостиных заговорили о приезде из чужих краев старушки-княгини Л* и о скором браке княжны В*.

Еще новость: княгиня дает огромный бал; на этом бал:е будет весь блестящий Петербург, - и вот этот блестящий Петербургь ждет бала, приготовляется к балу и радуется случаю разсыпать деньги.

До слуха Кремнина дошла весть об этом бале и о скором браке княжны. Как бы ему попасть на этот бал? А ему захотелось непременно быть там, в последний раз посмотреть на княжну, в последний! и навсегда распроститься с аристократическими гостиными. Это было твердое его намерение... К чему же вечно влачить жизнь без цели и надежды? О, жизнь без надежды! Понимаете ли вы, что это такое? Это день без света, нет, это удушливый сон без пробуждения, это темница с замками, для которых нет ключей; цепь колодника - и ни шагу без этого рокового, тяжелого звука, который гремит вам: нет отрады, нет надежды! Да, он решился проститься с княжною и с гостиными, в которых только она одна для него блестела.

Он поехал к Н*. Дома.

- Пожалуйста выполни мою последнюю просьбу, - сказал он ему, не по обычаю только сжимая его руку. - Говорят, у княгини Л* на-днях огромный бал. Я хочу быть на этом бале.

Н* задумался.

- Ты ведь знаком с княгинею?

- Да, и очень; но, право, милый, легче попасть в Магометов рай, чем на этот бал княгини. Сколько приглашений!.. Однако... Но ты так вооружен против общества, ты так не любишь наших гостиных. Отчего же вдруг такое желание?

- Я прошу тебя...

- А, понимаю, понимаю!

- О, ради Бога!.. - И молодой человек снова схватил его руку.

- Я не даю тебе слова, но я сейчас же еду к княгине, и может быть... Да, кстати, мне еще нужно будет кой-куда заехать. Я пришлю тебе ответ.

Через два дня Кремнин получил пригласительный билет от княгини.

Бал был назначен 10-го декабря.

виновницу этого съезда.

Дом княгини горел огнями. Широкая лестница, расходившаяся кверху на две половины, была устлана яркого цвета узорчатым ковром и вся уставлена померанцевыми деревьями. С обеих сторон у входа на мраморных пьедесталах стояли большие курильницы чрезвычайно красивой формы, вывезенные из чужих краев. У самого входа пестрый, как полишинель, швейцар с огромной булавою; далее целый строй лакеев, увешанных гербами, в башмаках - таких ловких, таких серьезных. Чувство робости, это неприятное чувство, тяжко сжало молодого человека при входе. Он подумал: "в последний раз" и немного ободрился.

Княгиня Л* чрезвычайно любила Ольгу. Еще ребенком она всегда любовалась ею, всегда целовала ее, и когда Ольга начала подрастать, когда она день ото дня становилась пригожее, княгиня была от нея в совершенном восторге; княгиня безпрестанно кормила ее конфетами и безпрестанно, смотря на нее, повторяла: "ma belle Olga"... Говорили, будто бездетная, одинокая старушка заготовила духовную, в которой все состояние свое, после смерти, отдавала княжне. Впрочем, то были одни только слухи. Старушка созвала в свои залы все высшее общество столицы для нея одной и заранее радовалась, заранее была уверена, что она будет царицею бала. Ольга была блистательна; в ней чудно соединялись два идеала красоты: этот языческий, соблазнительный идеал форм и другой чистейший, возвышеннейший: выражение души и мысли. Гордо поэтическая, девственно-непорочная мысль выказывалась в этих благородных, нежных чертах лица, душа так и сверкала в этих лазурных очах. На ней было белое атласное платье, не совсем длинное, оканчивавшееся ровной полосой воздушного газа, сквозь который виднелись прелестные ножки; сверх этого платья другое какое-то прозрачное, легкое; бриллиантовая пряжка стягивала пояс, и широкая лента пояса упадала к ногам. Голова её была причесана просто: все те же длинные, небрежные локоны и у косы один белый цветок пополам с розой. На нее просто нельзя было налюбоваться.

Бал сверкал, ослепляя, музыка чаровала слух, ароматический дым чуть вился в душной атмосфере; все с самозабвением прыгало и веселилось.

Граф, стоя возле своей невесты, заметил там, в стороне, в толпе, молодого человека. - "Кажется, это он!" Граф едва заметно улыбнулся и потом оборотился к своей Ольге.

- Знаешь ли, кто здесь? - сказал он ей вполголоса.

- Кто? - простодушно спросила она.

- Я не скажу тебе, отгадай...

- Как же ты хочешь, чтоб я отгадала? Ты знаешь, как я недогадлива, милый?

Граф опять улыбнулся.

- Вот посмотри направо, там, между бароном Р* и Т*...

- Что же?

- Ах, он исчез!

- Кто?..

- Твой обожатель, Ольга. Этот... как-бишь, я всегда забываю его имя... Крениц... Гремнин... твой несчастный обожатель...

- А, перестань, Michel; он такой жалкий, этот молодой человек!

- Я не понимаю, как он попал сюда. Кто его представил княгине? Кажется, он немножко странен (граф хотел сказать глуп).

- Да; но он сказал со мной только два слова...

- Неужели? Так он должен быть очень любезен?

Граф засмеялся.

- Он очень похож на какую-то неловкую и длинную птицу... Ты видела в последних листках Musée de familles! Он скользит на паркете, как гусь на льду.

Княжна улыбнулась.

Так невинно шутил граф и так наивно внимала его шуткам она.

А молодой человек стоял сзади; он невольно слышал почти весь этот разговор. Он бледнел и трясся; на глаза его налег туман. Наконец, при последних словах, кровь задушила его... Он посмотрел с ног до головы на графа - это был взгляд, сверкнувший вдруг, нечаянно, как искра в пепле, который, казалось, совсем потух - посмотрел на графа, скрылся в толпе, а потом его не было видно в залах.

Через час, может быть и менее, он опять показался.

Между тем княжне что-то сгрустнулось, она даже вздохнула... Неужели этот бал утомлял ее?

Княжна вышла из залы и пошла в другую комнату: там легче дышать; дальше и дальше... Музыка тише и тише - и вот она очутилась в угольной, небольшой, полукруглой комнате. В этой комнате никого не было. Она притворила дверь. Звуки музыки доходили сюда невнятным гулом. Княжне стало легко. Она опустилась на табуретку. В этой комнате был темный свет, утешающий зрение: одна лампа под матовым стеклом, и то только освещавшая картину, которая висела на стене. Как хороша картина! И Ольга загляделась на нее.

Картина эта была старинной, темной кисти, изображавшая божественную Мадонну с предвечным младенцехм. Говорили, что это картина Фра-Бартоломео. Правда это или нет, но вы видели именно божественную Мадонну. Видно, горячо молился художник, прежде чем замыслил эту картину, и благодать свыше приосенила его, и животворная кисть начертала неземной, божественный лик, и верно художник, начертав его, пал коленопреклоыенный перед собственным созданием. Долго смотрела княжна на этот образ - и душа её теплилась молением, и ей было так приятно...

А через несколько комнат от нея люди, будто опьянелые, безумно кружились и бегали под гром музыки, и сладострастное забвение туманило их бледные, усталые лица... А через несколько комнат от нея...

Но княжна вздрогнула, дверь отворилась. Перед нею стоял граф. Он уже давно повсюду искал ее.

- Что с тобой, моя Ольга? Для чего это ты здесь, одна? Не дурно ли тебе?

И граф взял её руку.

- Княгння тоже безпокоится и ищет тебя.

- В залах так жарко, здесь так хорошо.

И она пожала его руку.

- Посмотри на этот образ. Ты видел его, мой друг? Посмотри, вот как должно изображать Мадонну. Ведь это нездешняя, неземная женщина; вглядись хорошенько. Сядь сюда. Я скажу тебе, что я здесь делала: глядя на этот образ, я молилась за тебя...

И, восторженный, он припал к устам её.

Она провела рукой по его кудрям, пристально посмотрела на него и, после нескольких минут задумчивости, сказала:

- Знаешь ли, Michel, мы теперь так счастливы... Да? Ведь ты счастлив?.. Я боюсь только, надолго ли... Правда ли, говорят, будто бы здесь нет ничего постоянного? Это ужасно! Так, мы все живем только настоящим, только сегодня; а завтра... кто знает, что будет завтра?..

- Что это значит? К чему такия черные мысли?

- Это только боязнь, друг мой, потерять мое теперешнее счастье. Я бы не снесла этой потери. Только одна боязнь... Впрочем, эта мысль часто со мной, и часто я гоню ее прочь от себя.

У Ольги навернулись слезы.

- Полно, полно, Ольга.

И он снова целовал ее - и её уста так жались к его устам.

- Ольга! Ольга! - послышался в ближней комнате голос старушки-княгини.

В эту самую минуту молодой человек уже расхаживал в большой зале, где танцовали, и, казалось, все искал кого-то. Странно: в его глазах вдруг исчезла эта девичья скромность, несмелость, которую другие называли простотою; его взгляд много говорил, но говорил что-то страшное. Этот взгляд был странен на бале.

После разговора графа, который он невольно подслушал, выбежав из залы, как помешанный, он бросился домой, взбежал к себе на лестницу запыхавшись, и прямо к своему письменному столу.

На этом столе лежал в прекрасном небольшом сафьяновом футляре кинжал, привезенный ему из чужих краев. Это был кинжал-игрушка, красиво и вычурно отделанный, кинжал для забавы, для виду, так, чтоб лежать между изящными безделками в кабинете какого-нибудь фата.

в боковой карман. Как он не походил на самого себя! Страсть сорвала с лица его обыкновенное спокойное вьгражение. В эти минуты он будто прожил несколько лет: так он возмужал. Быстро выбежав вон из своей квартиры, бросился он в свою ямскую карету, отворил оба окна, потому что ему было душно, потому что его теснили видения страшные, от которых замирает сердце и становится дыбом волос... Душно!.. Но вот карета опять у блестящого подъезда, и вот он опять в бальной зале.

Когда первое волнение начало в нем стихать, когда он в состоянии был собрать мысли свои в порядок, все это ему представилось каким-то чудовищным сном, бредом горячки. Он схватился за боковой карман - но в нем в самом деле кинжал; он посмотрел кругом себя: о, это не сон! И молодой человек содрогнулся.

"Быть убийцей!" - подумал он: - "подлым, низким убийцей из-за угла - и за что же? за несколько обидныхъзамечаний на мой счет! Я безумец. Но перед кем он меня выставлял в смешном виде, перед кем?.. Все равно, я не в состоянии быть уличным убийцей". Он подошел к двери, которая вела в другую залу, и увидел графа. Кровь опять хлынула ему в голову. - "Граф, граф! он даст мне отчет в своих словах!.." - О, как он был горд в эту минуту, какие чувства выражались в каждой черте лица его! Он думал: - "разсчитываясь с графом, я разсчитываюсь со всеми этими господами, которые хотели подавить, уничтожить меня своею холодноетью" - и он был доволен собою...

Тусклее становилось в залах. Залы редели. Мазурка кончилась.

"Прощай, прощай, моя Ольга!" - шептала княгиня, целуя ее. - "Что это ты вдруг так побледнела?.. Я не могла налюбоваться тобой: ты была сегодня хороша, как ангел".

Граф побежал сказать, чтобы подавали карету кннзя В*.

В дверях как-то нечаянно он толкнул Кремнина, не заметил этого, не извинился, и исчез.

Карета стояла у подъезда.

Граф у дверец кареты. Первая вошла сестра князя, за нею князь, потом княжна...

- До завтра, Michel! - сказала ему Ольга, входя в карету.

- До завтра, до завтра...

Дверцы кареты захлопнулись. "Пошел!" Граф приложил руку к своей треугольной шляпе. Он видел в окно кареты, как Ольга кивнула ему головкой.

- До завтра, до завтра!

В эту минуту сзади кто-то схватил его за шинель... Он оборотился: это был Кремнин.

- Что вам угодно? --вежливо спросил граф.

- Мне угодно поговорить с вами; вы удостоите выслушать несколько слов. Отойдемте от подъезда.

Граф посмотрел на него.

Они отошли на несколько шагов.

Граф остановился.

Они отошли еще дальше.

Граф еще раз посмотрел на него.

- Что вам угодно? - повторил он.

- Вы сейчас это узнаете.

Молодой человек посмотрел кругом себя.

- Кажется, здесь никого нет: мы глаз на глаз. Граф! за оскорбление платят оскорблениями, за насмешку насмешкой, за презрение презрением...

- Что это значит?

- Минуту тернения, ваше сиятельство. Я слышал ваш разговор обо мне с княжной, здесь, на этом бале... Я не подслушивал, я просто слышал: вы говорили так, что не один я мог слышать... Вы воображали, граф, что можете смело во всеуслышание издеваться над человеком простого круга; что этот человек, которого вы видали в зале раза два или три в углу, робкого, молчаливого, неловкого, что этот человек не заслуживает ничего, кроме вашей насмешки... Вы ошиблись, граф!.. Вы видите, что я умею говорить, что я, человек из толпы, не могу и не хочу снести оскорбления... Вы понимаете меня? Но я уверен, что в вас есть благородство - я говорю не об одном благородстве, которое вы изволили приебресть вашей наследственной короной...

Граф стоял будто пораженный ударом грома. Он видел, до чего довела его неосторожность, до чего довели еге эти незначительные, необдуманные, пошлые фразы, брошенные на ветер. Слова молодого человека, эти слова, болезненно вырывавшияся из груди, были тяжки для графа: они как свинец подавляли его. Да, он раскаявался в своей опрометчивости. Позднее раскаяние!

- Я не ошибся в вас, граф! - Тут молодой человек, будто боясь, чтобы их не подслушали, подвинулся на полшага ближе к графу и сказал ему что-то шопотом.

- Вы согласны?

- Согласен.

- Завтра утром.

- Да.

- Еще одно слово, граф! Вы могли сегодня же заплатить жизнью за вашу остроумную насмешку над бедным, незначащим человеком. Да, ваша жызнь висела на волоске... Я хотел зарезать вас, граф, как режут разбойники, тайком, из-за угла. Вот этот кинжал готовился для вас. Но я не могу быть подлым убийцею. Итак завтра в 11 часов, за М... заставой.

Карета за каретой тянулись к подъезду. Разъезд продолжался.

Граф пошел к подъезду. Навстречу к нему бежал Ф*: он искал своей коляски. Граф шопнул ему что-то на ухо. Тог вздрогнул и посмотрел на него.

- Ни слова!

Граф возвратился домой и, не раздеваясь, всю ночь просидел в креслах. Руки его были судорожно сжаты. Он был холоден, как мрамор.

К утру он встал с кресел; лицо его осунулось и покрылось синеватою бледностью; он подошел к столу, написал ппсьмо, запечатал его и призвал человека.

- Я сегодня утром еду. Если до вечера не возвращусь, ты отнесешь это письмо к князю В*.

- Слушаю, ваше сиятельство.

сегодня и завтра!

Граф не возвращался домой. Вечером письмо его было отнесено к князю В*.

- Оиг обещал быть, он не едет: что это значит?..

К вечеру князь занемог.

"Дуэль, дуэль! Граф Болгарский, жених княжны В*, и какой-то молодой человек, тот, что видали там-то и там-то... Боже, какое несчастие!"

Разсказчики и рассказчицы были в восторге.

Бедный Н*, представивший Кремнина к княгине, был в отчаянии. Он говорил педантически, приглаживая свои бакенбарды, что он совершенно скомпрометирован.

- Ольга! я получил записку оа графа, - сказал он. - Граф никуда не выезжает: он нездоров. - Несчастный отец глотал слезы и улыбался, смотря на дочь.

- Нездоров? - повторила она - и задумалась.

Прошел еще день, другой, третий --нет графа. У Ольги распухли глаза от слез. На четвертый день она уже не плакала; подошла к отцу и спросила его твердым голосом:

- Что же, он все нездоров?

Через несколько дней в кабинете князя собралось несколько докторов. Князь пошел на половину дочери и за ним эти доктора. Князь вошел к ней в комнату. Доктора не входили. Княжна лежала на кушетке. Лицо её было закрыто руками. Отец подошел к ней.

- Ольга!

Она встала с кушетки.

- А, это вы, батюшка?

- Ничего, очень хорошо...

Минуты две они оба молчали. Отец взял ее за руку.

- Друг мой! - сказал он ей: - обещайся мне быть благоразумною...

Голос отца дрожал.

Ольга посмотрела на него. Её зрачки остановились, губы образовали какую-то гримасу, похожую на улыбку; она пошатнулась.

- Помогите, помогите! - закричал князь отчаянным голосом.

Доктора вбежали в комнату.

Хороша ты, Волга, царица рек русских! Гульливы и веселы твои воды! Прихотница, красиво - то сжато, то раскидисто - бежишь ты, и порой страшно сердишься, и мутишься, и стонешь, и разливаешься! Твои дети, баловни-волны, затевают подчас чудные потехи: оне вьются, пенятся, перегоняют друг друга, переливаются на ясном солнышке, немилостиво играют с бедными судами, прыгают на эти суда, скачут, заливают, топят безсильных и еще, безжалостные, радуются их немощи и удальству своему.

ними вьется кустарник, и кой-где торчат его безобразные, высохшия иглы, и кой-где среди темной зелени голый утес высовывает свою желтую, песчаную голову.

И Сальватор Роза загляделся бы на берега твои, разгульная Волга! Я помню: еще дитя, стоял я на берегу твоем. Серые тучи облегли небо, вереница диких уток тянулась по поднебесью черным поясом - и ты сумрачна была, Волга, как небо, и тяжело поднималась и опускалась твоя свинцовая грудь...

Когда судьба снова привела меня к твоему берегу, ты была скована льдом: я не любовался твоею молодецкою удалью, твоим широким привольем. Равнодушно проехал я по твоей ледяной коре, равнодушно смотрел, как яркое зимнее солнце играло с инеем, который обсыпал деревья и кустарники берегов твоих, и сверкал и щеголял, как сверкает и щеголяет бальное убранство от многоценных каменьев.

Когда же снова я увижу тебя, Волга? А в эту минуту я бы хотел надышаться свободой, наглядеться на безпредельность, налюбоваться привольем и, может быть, раздуматься о прошедшем! Когда же снова я увижу эти великолепные хоромы, гордо, красиво рисующияся на берегу твоем, старинные хоромы русского барина, и большую каменную церковь с пестрыми главами и горящими крестами, заметную издалеча, и эту деревню, которая так картинно раскинулась около церкви по береговому скату?.. Когда? Когда?..

В этих хоромах, принадлежавших князю В*, назад тому года четыре, кипела жизнь, везде встречались следы одушевления. По широким лестницам бегали взад и вперед безтолковые лакеи, мелькали повара; и поваренки в белых куртках и колпачках набекрень; по тенистым аллеям парка разъезжали линеийки и кабриолеты. Теперь везде пусто - и в доме, и в саду, и в парке. Говорят, дорожки сада заросли травою, на месте роскошных цветников торчит безобразный репейник, кой-где проглядывают высохшие сучья шиповника, и между ними печально красуется одинокий, опальный цветок. Тихо в забытом саду, тихо окрест опустевшого дома; лишь порой слышится стон Волги, да её одонообразные всплески, да глухой говор вековых деревьев и страшное завыванье ветра, грозного предвестника бури.

окна которой выходили на Волгу. Перед волтеровскими креслами, на которых сидел князь, был поставлен столик, а на столике стояла большая фарфоровая чашка с чаем. Он был бледен; лицо его очень изменили эти полгода; его волосы, с прежнею тщательностью всчесанные кверху, почти совершенно поседели. Он машинально повертывал в руке чайную ложечку. Немного поодаль у стола, в промежутке двух окон, стоял человек лет сорока, в черном фраке, очень серьезный, с нависшими на глаза бровями, который с важностью потирал рукою свой подбородок. Против кресел князя, за богатым роялем, сидела княжна Ольга. На её личике вы совсем не нашли бы тяжких следов печали, нет, это личико было так же цветисто, так же игриво и одушевленно, как и несколько месяцев назад, в те дни, когда она сидела об руку с графом и говорила ему: "Без тебя мне нет счастия, нет жизни!" На княжне было белое тюлевое платье, на груди букет живых роз; тесьмы волос её были стянуты золотой пластинкой фероньерки, с крупным бриллиантом в середине. На бронзовой розетке рояля висел венок, искусно сплетенный из разных цветов, которые уже начинали вянуть. Ольга то брала какие-то странные аккорды, то, опустив недвижные руки на клавиши, была в задумчивости. Догоравшее солнце слабо играло на полу и на стенах комнаты. Через несколько минут княжна встала с табуретки, посмотрела на ноты, которые лежали на пюпитре, перевернула лист, потом взяла венок и пристально посмотрела на него, потом отошла от рояля и улыбнулась.

Князь взглянул на человека в черном фраке.

Тот сделал гримасу, открыл табакерку и стал с важностью перебирать табак.

Ольга подошла к отцу.

- Эти цветы вянут! - печально сказала она.

- Вянут! А ведь я нарвала их только за два часа перед этим. Посмотрите, посмотрите, как опустлись листики розы! Бедная роза!

И несколько минут она стояла молча, печально, с поникшей головкой.

- Вы меня любите, батюшка? Да, вы меня очень любите? Правда? - И она наклонилась к отцу и поцеловала его.

У старика навернулись слезы. Он тихо проговорил:

- Ваша жизнь!.. А вот этот дикий жасмин - он совсем завял. Я его вырву из венка... Завял! завял!

Она отошла к окну.

- Знаете ли что? - произнесла она тихо и потом запела вполголоса... - Я,

Как пчела, жужжа, мелькаю,

Аромат цветочный пью

И, играя, догоняю

Серебристую струю....

- Какой чудесный вечер, батюшка! Взгляните, как играет солнце на поверхности воды. Посмотрите на небо! Ах, какие чудесные цвета, какой блеск, какое убранство! Вот яхонт, вог изумруд, вот золото, золото - И все покрыло золото.... Я не люблю золота!

Опостылел мне свет -

Друга милого нет!

Один раз посмотреть

На него, хоть во сне,

Умереть дайте мне....

Где же он? Он убит,

Он в могиле зарыт.

Милый мой, мир с тобой

И вдруг голос её задребезжал, как порванная струна арфы, и нестройные звуки обратились в рыдание, раздиравшее сердце.

Отец закрыл лицо руками...

Через несколько мпнут княжна с веселой улыбкой выбежала из комнаты. "Я пойду проститься с милым другом, с моим милым другом", - повторяла она......

Уже солнце садится... Деревцо мое!

"

Князь остался вдвоем с человеком в черном фраке. Князь встал с кресел, подошел к нему и взял его за руку.

- Если бы вы знали, как мне тяжело, доктор! Что? нет никакой надежды?

Доктор пожал плечами, стукнул по табакерке, понюхал и пробормотал: "На... чужие края, может быть, перемена, разнообразие..."

- Да, в августе мы едем в чужие края. Так еще, может быть, есть надежда? Послушайте, я вас озолочу, доктор...

В средине этой площадки, устланной зеленым бархатным ковром дерна, гордо возвышался красивый, статный, раскидистый дуб. Вы залюбовались бы его роскошными ветвями, девственной свежестью его зелени, залюбовались бы его могучей растительной силой, вы, которые привыкли смотреть на жалкия деревья, кое-где безсмысленно торчащия между кирпичными громадами зданий, на эти бедные деревья, опаленпые солнцем и одетые в пыль.

Княжна подбежала к дубу, посмотрела на этот дуб, покивала ему своей головкой - и в эту минуту её локоны так мило разсыпались но лицу, и она так мило откидывала их от лица.

- До завтра, до завтра! - говорила княжна... - Мы завтра увидимся с тобою, милый друг. Я приду к тебе имеете с солнцем... Теперь оно уходит, и я ухожу от тебя. До завтра, до завтра!

И дерево будто понимало слова княжны, будто сочувствовало этой странной привязаиноети к нему: его листы, тихо колеблясь, казалось, шептали что-то нежное в ответ на её приветствие.

- Чем вы поясните эту чудную привязанность к дереву? Не правда ли, что это очень странно, доктор? Вот уже три месяца, как мы здесь - и любовь моей бедной Ольги к этому дереву, кажется, становится с каждым днем сильнее. Странно!

- Медицина не объясняет таких феноменов, ваше сиятельство... В человеческой душе есть много неразгаданного. Вы читали Шекспира? О, это великий писатель! точно великий писатель, ваше сиятельство. Вы читали его и должны помнить слова Гамлета: There are more things in heaven and earth, Horacio Than and dreamt of in your philosophy. У нас безпрестанно должно быть на языке это мудрое изречение, и оно точно безпрестанно повторяется нами. Кто-то прекрасно сказал, что эти слова должны приветствовать философию. Я вам наскажу много примеров...

И доктор говорил много и долго, но князь ничего не слыхал: он смотрел в окно, он смотрел на дуб, он думал о своей милой Ольге.

- Доктор! теперь мы пойдем к ней, - он взял доктора за руку: - она давно прошла к себе на половину... Мы посидим с ней несколько минут, не правда ли?

глядя на нее.

Так тянулся день за днем.

Однажды княжна проснулась как-то веселее обыкновенного: её глаза вдруг приняли то пленительное выражение, которое одушевляло их некогда. Она встала с постели, накинула на грудь шаль, завернулась в нее и подошла к своему уборному столику, посмотрелась в зеркало, откинула шаль, сняла с головы маленький чепчик - и темная коса её роскошно, волнисто разсыпалась по белой батистовой кофточке. Это была коса - загляденье: длинная, до колен, мягкая как шелк, глянцовитая как атлас.

Княжна, посмотрев в зеркало, покачала головкой - и её волосы с обеих сторон скатились на личико, и она на минуту вся исчезла в волнах; потом отвела их рукою, снова посмотрела в зеркало и снова спряталась в волосах, точно дитя, которое закрывает ручонками свое личико, улыбается и мило лепечет тю-тю.

- Маша, ты причешешь меня сегодня точно так же, как я была причесена в тот день, как его убили.

Говоря это, княжна смеялась. И через полчаса она уже молча сидела в креслах причесанная и одетая.

Когда отец пришел навестить ее, она грациозно привстала с кресел, взяла его за руку, крепко пожала ее и с участием спросила:

- Напротив, друг мой. А каково твое здоровье, Ольга?

- У меня на-днях болела голова; теперь нет... Мне кажется, вы скучаете о нем, добрый батюшка, о моем милом друге. Что делать. Надобно покориться воле Божией. Можно ли возставать против нея? Это грешно, очень грешно... Посмотрите на меня: теперь я совершению покорна высшей воле.

В глазах его блеснула радость - это был свет надежды, яркий свег, один, который озарял ему темную тропу жизни; то вспыхивая, то потухая ежеминутно.

- Что же, мы поедем в чужие края, батюшка? И, как вы предполагаете, скоро?

- Да, мой друг, недели через две мы должны отсюда выехать.

Князь вышел из её комнаты и послал за доктором. Он хотел, бедный отец, сообщить ему свою радость, что Ольга так хорошо сегодня его встретила, так хорошо говорила с ним...

А доктор в это время разъезжал в кабриолете но аллеям парка. Доктор чрезвычайно как любил ездить в кабриолете.

- Через две недели! - снова повторила княжна, оставшись наедине...

И взглянула в окно: перед ней красовался дуб.

к тебе лучше идет этот красный мундир... В каком мундире положили его в гроб?.. Нет, я не разстанусь с тобой, деревцо мое! Как хороши, как красивы твои ветви: точно перья султана!.. Как ты горд, мой дуб.. О, как ты чувствуешь свое величие!.. и он был горд.... Теперь нет его!.. - И княжна вскрикнула и без чувств упала на ковер. Испуганная горничная вбежала в комнату, схватилась за шнурок звонка, бросилась к склянке с одеколоном, сама не знала, что делала... Княжна лежала бледна как труп.

К счастию в эту минуту доктор у подъезда дома выходилх из кабриолета; к счастию горничная выбежала в коридор и закричала: "Доктор! доктор!" Доктор явился. Ольгу привели в чувство. Она была очень слаба; ее положили на постель. И отец, за минуту перед этим озаренный слабым лучом надежды, мрачен стоял теперь у постели больной... Доктор держал ее за пульс.

Отец смотрел в глаза доктора; он, кажется, хотел прочесть свою участь в глазах его. С этого дня здоровье Ольги стало заметно разстраиваться: правда, она еще сидела под своим любимым деревом, она еще улыбалась иногда отцу; но на этом лице, безпечном и до сих пор полном жизни, начинало проявляться страдание. Вот теперь она точно походила на больную: болезнь стерла румянец с её личика, болезнь мало-по-малу проводила по нем свои резкия черты, болезнь потушила блеск очей её.

Прошло еще несколько дней - и как эти дни изменили бедную княжну! Та ли это княжна-невеста, которая, назад тому несколько месяцев, счастливая и восторженная, блистала в петербургских гостиных, о которой кричали во всех обществах Петербурга? Так это-то земное счастие, которого мы все ищем? Княжна, княжна! Кто не думал, смотря на нее прежде, что её радость беззакатна, что ей суждено вечно покоиться на розах, или, по крайней мере, что розы.долго, долго не сойдут с её личика?

- Наш отъезд в чужие края, кажется, должно будет отложить...

Князь весь переменился в лице.

- Почему же, доктор?

- Она не вынесет долгого пути...

Князь опустился в кресла: лицо его в эту минуту было страшно напряжено, зубы сжаты, он был весь мука; но на глазах его не показалось ни слезннки.

* * *

Грозно-величественна была Волга; её волны почернели от гнева и, вздымалсь, пенились, махровились, будто причудливые завитки серебра на старинных кубках. Грозно было небо: ветер разорвал в лоскутки густые тучи и, тешась, гонял их по лазури небесной - и оне то дружно сталкивались, то враждебно бежали друг от друга. Ветер ломил столетние дубы, и великаны изнывали в страшной борьбе с невидимой силой. Давно не помнят такой грозы старики приволжские.

Княжна лежала без чувств, бледная, с закрытыми глазами. Отец её не слыхал грозы, не видал бури. Голова его обезсиленная опустилась на грудь, седые волосы торчали в безпорядке. Он не спал всю ночь; для него уже не было времени: утро, полдень, вечер, ночь - для него все слилось в одно безпредельное, темное пространство.

ко лбу, потом поманила отца. Он наклоннлся к ней. Она обняла его.

- Мне легче теперь, - шептала она ему: - о, гораздо легче! Я увижу его там, далеко отсюда... Он со мной!.. Прощайте, прощайте, батюшка! Бедный батюшка, приходите ко мне скорей, скорей... Мне стало легче после причастья. Мне так светло... О, поцелуйте меня, батюшка; не плачьте, благословите меня, благословите...

Уста её шевелились, но уже без слов... В эту минуту в комнате совершенно стемнело. Черная туча тяжко нависла над вершинами деревьев... Дико загудел ветер, и с минуту длился гул и стон, и внезапно оглушительный треск раздался у самых окон, страшный треск. Трепещущий доктор взглянул в окно... Красавец дуб, любимец княжны, лежал на земле, сломанный бурею. "Доктор!" послышался задыхающийся голось князя. Тот подбежал к нему. Отец-страдалец стоял наклонившись к постели, руки его оперлись на постель... Он был в объятиях трупа.

Доктор взглянул на это, отер холодный пот, который капал с него, и невольно перекрестился.

* * *

Через три дня после этого солнце ярко сверкало, ярко горели кресты храма Божия. Кладбище, окрест его, обнесенное каменной оградой, было наполнено крестьянами и крестьянками князя, которые держали в руках зажженные свечи. Они молились и плакали. Священники стояли в черных ризах над открытой могилой; в воздухе звучно и печально раздавалось торжеетвенное: "Со святыми упокой" - и эти унылые звуки сливались с переливным, гармоническим, веселым пением птички.

Розовый гроб с золочеными кистями опускали в могилу.

Из груди князя вырвалось стенание...

Гроб опустили.

- Вы меня положите здесь, возле нея. Это моя последняя воля.

Когда кладбище опустело, кто-то видел человека, закутанного в плащ, с нахлобученною на глаза шляпой. Кто был этот человек и откуда пришел он - этого никто не знал, даже никто не видал лица его; но этот человек долго, долго молился на могиле. После того его уже не видали. Это рассказывали тихомолком в доме князя. Может быть все это была выдумка.

* * *

До петербургских блестящих гостиных дошли слухи о смерти княгини Ольги. А, княгиня Ольга! О княжне совсем было забыли, но смерть напомнмла о ней. Дня два, а может быть и три, разговор этот был в ходу: все толковали о её помешательстве, о её отце, о дубе - и все это прикрашивали, увеличивали, и всему этому так дивились и все так сожалели о княжне и об отце её... О, это сожаленье людей!.. На четвертый день в Петербург приехал, кажется, турецкий посланник - и княжна навсегда была забыта, и все заговорили о турецком посланнике.