Она будет счастлива

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Она будет счастлива (старая орфография)

У одного из самых модных рестораторов Петербурга, а это было, кажется, в феврале 183*, пировала в особенной комнате толпа молодежи. За столом, тянувшимся во всю длину небольшой, ярко освещенной комнаты, сидело двенадцать человек. Стол был уставлен опорожненными и полуопорожненными бутылками, красовался стаканами, раскрашенными вином, которое мешались с причудливыми рюмками рейнвейна. Видно было, что обед перешел за половину, потому что лица застольников одушевлялись румянцем, глаза их сверкали огнем и движения становились вольней и вольней. Уже последовательность речи сменялась вспышкой фраз, рассказ прерывался восклицаниями. Но во всем этом еще был какой-то порядок, еще выдавалясь минуты тишины, может быть, предвестники бури.

Между этой разгульной гурьбой, между этими нерасчетливыми, дерзкими новичками жизни, безразсудно посмеивавшимися над жизнью, был замешан один человек: ему смело можно было дать сорок лет; его черные волосы слишком посеребрились годами; его лицо слишком было изрезано штрихами минувших страстей; его глаза, мутные, меленькие, странно светились из-под нависших бровей: в его улыбке, которая придавала иронический очерк лицу его, было горькое разочарование, равнодушная безнадежность и еще какое-то ядовитое чувство. В петлице темного фрака его, сшитого со всею тонкостью модной взыскательности, пестрел разноцветный, небрежный узелок орденских лент.

- Шампанского! - вскричал он стоявшему сзади лакею, опрокинувшись на задок стула. И его возглас повторился двенадцать раз эхом.

Бутылку поставили перед ним, он отвернул рукава и, с искусством опытного знатока, стал обрезывать ножом проволоку.

- Я никому никогда не даю откупоривать шампанского, - говорил он, обращаяс к молодому человеку, сидевшему против него. - Теперь для меня осталось только одно это наслаждение!

- О, гг., - прибавил он через минуту со вздохом, обращаясь ко всем, - я должен бы смотреть на вас с завистью, но вместо того, признаться ли, я сожалею об вас. Скажите, как проводите вы свое время в ваши лета, с вашими средствами! Вы являетесь в залах с нахмуренными бровями, с важным видом занятых людей, с мудрыми фразами на устах. Вы отыскивасте истнну и забываете великое изречение, что истина в вине. In vino veritas!

- Она здесь, гг., - продолжал он, напенивая бокалы; напрасно вы будете искать ее в книгах. Она смеется над вашими усилиями. Она играет и звездится в этой влаге, ловите ее здесь.

- Браво, браво! In vino veritas! - раздалось хором, и бокалы мигом были осушены.

Один бокал оставался только непочатый. Этот бокал стоял против молодого человека, который, облокотясь одною рукою на стол, казалось, был в каком-то раздумье. Его длннные темные волосы, красиво завитые природой, закрывали половину широкого лба; его черные большие глаза выражали раннее утомление; его осунувшееся лицо было безцветно, но в очерке этого лица, но в этой тонкости глаз было так много привлекательного; еще он едва достиг двадцати трех лет, а казался пятью или шестью годами старее. В модном покрое его одежды было что-то собственно прннадлежавшее ему: эта умышленная небрежность, эта невыразимая ловкость, которая скрашивает моду и тотчас характеризует человека, принадлежащого к избранному обществу.

- Ты и не начинал своего бокала, Горин? это худой знак! - говорил, обращаясь к нему, сосед его. - Ты, видно, влюблен или без денег. И то, и другое дурно; но теперь не время думать ни о том, ни о другом. В веселье должно быть единодушие, ведь ты знаешь:

- Разумеется! Мы собрались сюда не для того, чтобы мечтать! - Кто заговорил о слезах? - К чорту сантиментальность! - Горин, допивай свой бокал! - кричали каждый отдельно и все вместе. И в этом хаосе слов громче всего раздавалось пенье одного из застольников:

Он выпил свой бокал, и вино снова замахровило верхушки осушенных бокалов.

Когда гром песен и восклицаний смолк, пожилой человек, улыбаясь, обратился к Горину.

- Знаете ли, - начал он, глядя на него пристально и поддерживая рукою свой подбородок, - знаете ли, что в вас я вижу представителя нынешней молодежи: вы человек, в высшей степени заключающий в себе все её достоинства и все недостатки. Я всегда любуюсь вами и часто негодую на вас: с таким внутренним образованием, с такими наружными средствами, с такою светскою ловкостью вы часто хандрите, вы всегда бездействуете в обществе. Это непростительно! И между тем, повторяю, это общий порок нынешней молодежи. Эх, гг., не забудьте: вы призваны кружиться в гостиных, побеждать, покорять, торжествовать победы, а вы лишаете общество души, тогда как должны быть душою его; вы безжалостно оставляете дам в жертву тоски и одиночества: оне жаждут взглядов страсти, слов любви, и что же находят вместо всего этого? Недели две тому назад я нечаянно слышал, как один молодой человек, и, заметьте, чрезвычайно образованыый и умныий человек, в продолжение трехчасовой мазу^грки очень серьезно разглагольствовал с своей дамой о погоде, о скользкости паркета, об удобстве освещения улиц газом...

Хохот прервал рассказчика.

- Кто этот любезник? - вскрикнуло вдруг несколько голосов. - Кто была эта дама? - Где это было? - И между тем оттычки шампанского вторили крикам.

- Поневоле станешь хвалить свое время, - начал снова оратор, уловив минуту тишины. - Я имею не слепое пристрастие к прошедшему, не это безотчетное и смешное стариковское: "а вот как при нас-то бывало!" Нет, мы в самом деле жили не по-вашему в ваши лета; мы бегали за удовольствиями, мы ловили их на лету, мы отыскивали их на дне морском; и уж зато нам некогда было считать времени. Правда, мы иногда ставили последний занятой грош ребром, но в нас кипела молодость. Мы изведали ее со всеми безумствами, со всеми бурями, со всею негою.

- Ваша правда, Светлицкий, - перебил один из собеседников, разваливаясь на стуле и заложив палец руки за жилет. - Да! поколение нашей молодежи жалкое; но разве мы виноваты в том, что судьбе угодно было выбросить нас не прежде и не после, а именно теперь? Мы составляемь собою переход от невежества к истинному просвещению, от животности к высокому познанию самих себя, от тьмы к свету. Вы жили в периоде младенчества, мы живем в периоде детства: вот разница между вами и нами! В нас уже проявилось сознание, в нас уже есть порывы к учению, жажда к познанию - конечно, это уже шаг вперед; но мы, дети, воображаем о себе гораздо более и желание смешиваем с исполнением. Вот откуда должно вывесть тысячи неизбежно смешных сторон наших. Мы между бездельем и делом, в вечном колебании между тем и другим. Я стою за крайности, гг.; разумеется, крайности лучше; но от нас ли зависит выбор?

- Я не доискиваюсь причин вашей нелюбезности, гг., - продолжал Светлицкий, - но говорю только, что есть, что вижу, что мне кажется; говорю потому, что принимаю во всех вас участие. Вы через себя теряете все в обществе, вы выпускаете из рук собственное счастие. Я знаю одну прелестную женщину, одну из тех женщин, при появлении которых слышится в гостиных говор восторга и шипение зависти, женщину с ангельскою душою и с огненным сердцем, которая очень неравнодушна к одному из сидящих здесь с нами за столом.

Светлицкий обозрел всех и улыбнулся.

Любопытство выразилось на всех лицах. Лица юношей обратились к пожилому человеку с вопросительными взглядами. Каждый принимал слова его на свой счет, каждый был в ту минуту и гордее, и самодоволыиее. Фантазии каждого стали прихотливее разыгрываться, воспаляемые вином. Вино заставляло верить и доверять, вино сорвало цепи с воображения и пустило его рыскать по воле.

Наконец крики слились в один нестройный гул...

- О! в эту минуту я отдам жизнь! - воскликнул Горин, - целую жизнь с бесконечною цепью наслаждений за один поцелуй любви, за одно пожатие страсти! Скажите мне. что есть женщина, которая любит меня, и я окачу вас шампанским!

Этот возглас потерялся в шуме раздвигавшихся стульев.

Некоторые встали из-за стола и разлеглись на диваны, которые тянулись вдоль стен. Табачный дым, разстилаясь по комнате, задергивал туманом эту картину.

Тогда пожилой человек незаметно подкрался к Горину и с видом участья схватил его руку. Вино не произвело на него заметного действия, он был свежее всех...

- Хотите ли знать имя счастливца? - сказал он молодому человеку, наклонясь к его уху; - но молчание, ради Бога - мертвое молчание! Я вам вверяю тайну женщины.

Он с демонскою проницательностью посмотрел ему в глаза.

- Можете ли вы сомневаться?..

- Это вы, вы счастливейший из людей! Знаете ли, что в вас без памяти влюблена Зинаида П*.

Какое-то неизъяснимо-сладкое ощущение пробежало по телу молодого человека. Он не думал допрашивать Светлицкого, как и почему известна ему тайна этой женщины. Он верил ему в ту минуту вполне; он крепко сжал его руку. Восторг задушал его. Он недавно узнал эту женщину, но уже отличал ее между другими; в последное время даже заметил в ней что-то необыкновенное в отношении к себе; и вдруг в один миг перед ним все разгадано, все открыто; и в какой миг? когда воображение разливалось по нем струями огня, когда сердце его било тревогу, когда перед очами его рисовался идеал пламенной женщины... Он хотел что-то сказать неожиданному вестнику своего счастья, но слова не сходили с языка его, и мысли кружились. Он снова только сжал его руку.

- Шампанского! - закричал тот.

- Скорей шампанского! - повторил Горин, и глаза его засветились полным, невынужденным весельем.

- Ай да молодец! - кричали ему со всех сторон. - Давно бы так! Славно! Мы всегда видели в тебе зачатки прекрасного! Ты понимаешь стихии разгула!

Снова начались выстрелы откупориваемых бутылок, в громе несвязных слов, безтолкового крика, буйных оргических песен... Голоса смешивались, крик заглушался криком; но в этом хаосе голосов громче и звучней всех раздавался голос Горина:

- Она будет моею! она моя!

Наконец все смолкло, и звон бутылок, и крик, и неистовые песни. Табачный туман еще ходил по комнате, и в этом тумане тускло, печально блистали нагорелые свечи. В их мерцающем блеске виднелись безобразные остатки вакханалии, жалкия развалины страстей человеческих. Пожилой человек осторожно пробрался между столом и ногами, которые торчали с диванов. Он взглянулх на стол, загроможденный пустыми бутылками и грудами битого стекла, потом на помертвелые лица молодых людей, лежавших на диванах... и губы его искривились улыбкою...

Она моя, - бормотал полусонныий Горин, - моя!..

Это бормотанье дошло до слуха Светлицкого. Он протер глмза и, пошатываясь, вышел из комнаты.

В эту минуту стенные часы пробили десят...

Она в самом деле очаровательна!.. Вы загляделись бы на её темные, роскошные волосы, иногда упадающие прихотливыми локонами на мрамор груди, иногда лежащие на лбу гладкими, шелковистыми тесьмами; на её брови, будто проведенные тонкою, изящною кистью художника; на её губы тонкия, розовые, в которые бы так роскошно впился поцелуй; на её черные глаза... Но эти глааа, кажется, преследовали бы вас, как ваша собственная тень, как судьба ваша, если бы вы хоть один раз взглянули в них. Они выражали ту неизъяснимую прелесть детского простодушия, которую всегда так отрадно, но так редко встречаешь в женщине, и между тем томились огнем страсти, заверяли в существовании земного блаженства...

Она в самом деле была очаровательна. хотя бледност, может быть, слишком резко покрывала лицо её, хотя в её приемах не было этой аристократической, величавой недоступности, которая так нравится многим. Правда, она и не принадлежала к аристократическим гостиным Петербурга; для её личика, нежного, идеального, был бы тяжел сиятельный венец. Её красота не нуждалась в мишурном блеске, который слепит толпу; она не бросалась в глаза, но говорила душе...

Она была очаровательна и в простом утреннем пеньюаре, когда её длинную шелковую косу едва придерживала небольшая гребенка, когда её дивный, роскошный стан и лебединая грудь скрывались под длинною шалью, когда её маленькая ножка не сжималась башмаком, а покойно лежала в бархатных туфлях...

Она была еще очаровательней в зале, когда летала под лад музыки, едва касаясь паркета, и белый эшарп, будто сотканный из воздуха, обвиваясь около её шеи, развевался тенью облака вокруг нея.

Многие называли ее кокеткой, но эти люди не понимали различия между заученным кокетством и простодушною игривостью характера. Она не умела быть притворною; она никогда не была под маской, она не скрывала ни грусти, ни веселья, из приличия, из познаний светскости. Она покорядась вполне состоянию души: или веселилась с детским самозабвением, или открыто скучала... Вот почему некоторые женщины из общества, к которому принадлежала она, собираясь иногда в длинные зимние вечера за круглым столом и, от нечего делать, критически перебирая своих знакомых, завистливо повторяли об ней: "она такая простенькая!" Вот почему дамы высшого круга, или, как говорят теперь, "высшого полета, которые тогда видали ее в гостиных, спускаясь из милости с своей недоступной высоты одною ступенью пониже, тоном отличающого их равнодушия, смешанного с жалостью, говорили: "она была бы не дурна, но в её манерах такая мещанская откровенность!"

Она принадлежала к одному из самых скучных и напыщенных обществ в Петербурге, к одному из тех обществ, в которых, как я сказал уже, появляются иногда дамы высшого круга, из милости, на минуту, сопровождаемые толпою своих поклонников - для того, чтобы открыто показать, что оне хотели сделать честь своим посещением, чтобы блеснуть и исчезнуть, чтобы потом от души посмеяться над тоном этого общества, над добродушием хозяйки дома и над несносными вежливостями, которые она расточала им. И согласитесь, что все это очень смешно! Женщина, которая готова сделать всевозможные пожертвования для того, чтобы видеть на своем вечере даму высшого тона; которая непременно хочет, не разбирая средств, сама попасть в аристократическия гостиные, тянуться во всем наравне с аристократками, вымеривать их движения, подмечать их взгляды, подслушивать их разговоры и потом передразнивать их при случае; женщина, которая с выражением необыкновенного тщеславия и невыразимого самодовольствия говорит своей приятельнице: "у меня была княгиня С**, ко мне назвалась графиня Ф*, на моем завтрашнем вечере будет баронесеа Л*" - не правда ли, такая женщина неоцененное лицо для комедии современных нравов? Не правда ли, что такое лицо будет занимательно и необыкновенно ново на сцене?.. А отыскать таких лиц в Петербурге вам не будет стоить многого труда, если вы попадете в общество, о котором идет здесь речь....

И после всего этого не мудрено, что молодая И* не могла быть любима женщинами её круга. Ей вменяли в непростительный порок простодушие и самобытность: то, что она, нехотя, рельефом выдавалась из этого общества, тогда как другия, при всем старанье выказаться, едва скользили по его поверхности. Между толпою разряженных кукол, между расцвеченныни автоматами, она одна сверкала жизнью, заворожала сердечностью, разливала окрест себя одушевление.

И все это несомненно было следствием воспитания. Воспитание развило в ней чувства, образовало сердце, вложило в нее душу... А внутреннее образование наделило ее наружною прелестью. Вот отчего каждое слово этой женщины шло от сердца и к сердцу, каждая речь заставляла задумываться, каждый взгляд говорил душе, каждое движение дивило непринужденностью. Здесь заключалась тайна её очарования. В восемнадцать лет, по приказанию отца, она должна была выйти замуж за гвардейского полковника И*, потому что полковник имел в виду большие связи. Вы верно знаете, что значит иметь большие связи; и кто же не знает этого? Девушка, которая выходит замуж за человека с связями -- делает хорошую партию: так говорят в свете. Но полковник имел такия связи только в виду, а на этом браке отец основывал свое будущее и упивался восторгом при мысли, как ярко будет рисоваться звезда на его черном фраке, с какою жадностью будет искать его дружбы какой-нибудь директор департамонта, а иногда, при случае, благосклонно пожимать ему руку даже генерал-адъютант.

Дочь исчезала для него в блеске звезды и в сиянии генерал-адъютантских эполет.

слова и не могут связать в голове ни одной мысли. Замечательно, что эти люди, большею частью, слывут в обществе любезными, потому что много говорят, и славными товарищами потому что много пьют. Ко всему этому, полковник, как говорят, был человек хорошого тона, по своей важной осанке и по едва заметному киванью головы, когда ему кланялся человек, непринадлежавший к обществу, в котором заблагоразсудила поставить его природа. Не знаю, где и как, года за два до того времени, с которого начинается мой рассказ, полковник встретил Зинаиду К*. Влюбиться было для него делом одного мгновения. Чрез несколько дней после того он с самодовольной гримасой погладил усы, поправил хохол перед зеркалом, надушился более обыкновенного и с дерзкою самоуверенностью отправился в дом К* с решителышм предложением. Там он встретил отца, который едва не принял его с распростертыми объятиями; но, несмотря на это, желание полковника исполнилось не так легко и не так скоро, как он думал. Зинаида имела мать, которая любила ее со всем самоотвержением, со всею нежностью и пылкостью!

Напрасно здесь я старался бы передать борьбу отого высокого, святого чувства с бездушностью, с ядовитым эгоизмом. Что за польза поднимать закулисные тайны семейств, для того, чтобы безвременно отнимать у людей, еще не замеченных роком, еще счастливых неведением, их теплые верования, их светлые надежды? Для чего говорить им, что иногда там, где они видят образцы домашняго счастья, кажется, ничем ненарушаемого, всегда так отрадного сердцу - там под приятною улыбкою скрываются кровавые слезы и в мертвой тишине ночей разыгрываются драмы, от которых при одном рассказе леденеет кровь и которым, право, порой, позавидовала бы современная французская литература.

Как бы то ни было. Зинаида К* сделалась женой полковника. Она повиновалась воле отца без всякого сопротивления: она была в таких летах, в которых живут только настоящею минутою и увлекаются обольстительной радугой светских игрушек. К полковнику она не имела отвращения, и этого было довольно. Сердце её еще не умело биться, она еще не восчувствовала самой себя; она была цветком, только еще пророчившим роскошное развитие. И все прекрасное, посеянное в ней воспитанием, и все высокое, дарованное ей свыше, должно было развиться тогда, когда уже заботливость людей опутала ее неразрываемыми цепями. Углубясь впервые в самое себя, она ужаснулась: свобода её далеко отлетела в свою родину - небо... и она даже не видала отлета её!..

По желанию мужа Зинаида должна была явиться в общество. Этот скелет, обвешанный мишурою и побрякушками, прннял ее в свои ледяные объятия. Здесь готовился ей второй удар: розовые листки её воображения сжимались от холода, блекли и постепенно облетали. На двадцатом году она успела испытать многое. Но прелесть жизни еще не так скоро оставляет нас: её черную сторону мы начинаем видеть вполне гораздо позже. Сначала грустные, тяжкия минуты идут рука об руку с минутами отрадного забвения, чистой радости. В двадцатых годах еще для нас большая часть сторон жизни неразгаданных, темных, а потому привлекательных; еще много развлечений, еще много надежд. Опыт не вдруг, а постепенно, с истинно злодейским наслаждением вырывает эти надежды одна за другою.

Женщина в эти лета, несмотря на испытания, несмотря на душевную боль, еще легка и воздушна как Пери, еще радужна как бабочка. Она часто порхает в залах с беззаботною радостью, забывая о тяготе своего положения. Такова была двадцатилетняя Зинаида. Люди, толпами окружая ее и любуясь ею, думали: "о, как она счастлива!" Они не знали, эти люди, что сторожило ее за дверьми бала. Толпа привыкла смотреть на одну только наружность... такова всегда и везде толпа!

К числу этой толпы принадлежал и молодой Горин, хотя он имел все право выйти из толпы и по своему уму, и по своому образованию, и по своей наружности. Правда, он и выходил из толпы, как человеп светский, но упорно вертелся в кругу её, как человек... Несмотря на это, тот, кто следил людей и общество наблюдательными глазами, верно подметил бы в Горине что-то такое, много говорившее в его пользу. В его речах, покрытых блестящим лаком светскости, порой проявлялась природная энергия, блестки души. В его глазах изредка блестела поэтическая молния, страстное одушевление. Да! он понимал прекрасное, в нем тлелась искра божественности, того, что отличает человека от тысячи людей; но эту искру надобно было отрыть в пепле ничтожности. Вместо того, чтобы с высоким самоотвержением посвятить жизнь свою человечеству, он безжалостно истрачивал ее в гостнных. Он чувствовал пустоту своего положения, хотел управлять сам собою и между тем преклонялся пред волею других. Сегодня решался он выехать из Петербурга, удалиться от развлечений, уединиться в самого себя, продолжать образование, начатое с успехом; а завтра уже забывал об этой мысли, примерял новыий фрак, вертелся перед зеркалом, переменял прическу, безпечно насвистывал арии из "Дон-Жуана".

Рожденный быть чем-нибудь, он добровольно делался ничем, незамечаемо запутывался в общественных мелочах и даже иногда доходил до того, что гордился своим фраком, выписанным из Парижа, и своим коротким знакомством с молодежью высшого петербургского круга.

в обществе, потом смеялся над самим собою и говорил, что в наше время любовь может существовать в одних только романах. Но это не была обдуманная мысль, а так - фраза, слова, произнесенные от нечего делать, за трубкой табаку, в эластических креслах... Порой палящая мысль о труде и науке еще пробегала по нем, и он вздрагивал: но эта мысл была мимолетнее зарницы в черную августовскую ночь.

Было уже около полугода, как он сошелся с полковником и стал посещать его дом. В Зинаиде нравилис ему, как он признавался сам: миловидное личико и манеры хорошого тона. Но он готов был разделять мнение княгини М* и замечание графини Б*, что Зинаида слишком натуральна, слишком наивна и что эта наивность часто переходит в простоту. Вот до чего Горин увлекался светскостью! Он готов был соглашаться с самым нелепым мнением, лишь бы оно было произнесено словами аристократки.

Может быть, все это покажется очень странным некоторым из моих читателей; но тот, кто живал в Петербурге, видал и наблюдал общество, тот не станот сомневаться в существовании Гориных.

Такия лица, к сожалению, не редко встречаются в петербургских гостиных... И кто знает, сколько блестящих надежд погубили эти гостиные?..

Зннанда в первое время знакомства с Гориным причисляла его к разряду этих существ, которые отличаютчия только важною дипломатическою осанкою в двадцать легь, желтыми лайковыми перчатками. богатыми тросточками в руках, круглыми бакенбардами и вычурными речами; которые стыдятся знакомств с людьми не их тона, хоть будь эти люди наделены всеобъемлющим умом Гёте; которые, самодовольно прогуливаясь под руку с каким-нибудь князем, краснеют до ушей, если им попадется навстречу и поклонится человек, не посещающий высших обществ...

Зинаида подметила этих безхарактерных, жалких кукол общества и, как женщина, проникнутая высокими, благородными чувствованиями, презирала их. Она с холодною вежливостью обращалась с Гориным и избегала случаев сближаться с ним. Зато полковник был от него без ума, возымел к нему безпредельную доверенность, ставил его в образец всем молодым людям и разиня рот выслушивал каждое его слово. Скоро Горин сделался необходимою вещью для полковника, как щегольские матовые эполеты для его мундира, как зыбкий, роскошный, белый султан для его трехугольной шляпы.

Однажды, в начале длинного декабрьского вечера, полковник привел Горина в будуар жены своей. Она сидела на низеньком эластическом диване, работы Гамбса, облокотясь одною рукою о стол; между её нежными белыми пальчиками струились и ниспадали длинные, томные локоны. На столе перед диваном стоял небольшой броизовыйиподсвечник, и в безпорядке лежали гравюры к изданию Байрона, снятые с прелестных картин братьев Жоанно. Видно было, что Зинаида, только за минуту перед тем, разсматривала эти гравюры и погасила свечу. Напротив дивана на мраморной доске камина стояла алебастровая ваза с томившимся светом внутри.

Этот свет слабо, но привлекательно разливался по комнате, будто поэтический свет луны. Он тонко посеребрял тысячи изящных безделок и вместе с тем необходимых принадлежностей будуара. Он бросал свои бледные лучи на очаровательное лицо Зинаиды.

Она обратилась к вошедшему мужу и легким наклонением головы отвечала на поклон Горина...

Полковник начал рассказывать, чрозвычайно важным тоном, о каком-то пустом происшествии, случившемся в то время в городе, и безпрестанно посматривал на своего приятеля, будто желая получить от него одобрение за искусство рассказа.

Зинаида старалась казаться вниательною, но мысли её были далеко... И могли ли занимать эту женщину пошлые рассказы, анекдоты, дурно сплетенные от праздности, которые ежеминутно бегают по городу, безпрестанно обновляются и служат пищею толпе?

Утром этого дня он получил одно неприятное известие, которое было очень близко к нему. Это известие заставило его притти в себя, задуматься, даже вздохнуть о ничтожности своей жизни. Так справедливо то, что только в горькия минуты человек вполне сознает самого себя, с стесненным сердцем развертываегь перед собою свиток своего прошедшого и делается собственным, иногда неумолимым судьею. В эти только минуты он возносится над вседневными мелочами, окружающими его, и чувствует свое высокое назначение.

О, как велик, как горд, как прекрасен человекь в эти минуты! Будто орел, он величаво возносится духом, он смело говорит:

Туда б, в заоблачную келью,

В соседство Бога скрыться мне!

Смотрите на человека и любуйтесь им в эти минуты... Оне мимолетны... Вдохновение вспыхивает как молния, исчезает как падающая звезда...

Зинаида, выслушав длинный рассказ мужа и разсеянно перебирая листки гравюр, спросила его о чем-то. Это был один из тех вопросов, которые часто предлагают жеищины для того, чтобы заместить несколькими словами проможуток молчанья, вовсе не заботясь об ответе. Потом, может быть, удивленная тем, что Горин, всегда разсыпавшийся в речах, еще не произнес ни слова, она обернулась к камину, у которого стоял молодой человек: бледнее обыкновенного казался он в полусвете комнаты: грусть придавала невыразимую привлекательность лицу его; в его глазах выражалась душа, в его положении не было этой вынужденной картинности фата; он весь был проникнут мыслию, весь озарен чувством.

Зинаида не верила глазам своим: она не хотела вдруг, безотчетно поддаться их обману и пристальней стала вглядываться в Горина. Но чем более смотрела она на него, тем более открывала в нем привлекательности. Боже мой! думала она, неужели это тот Горин, который безпрестанно вертится как флюгер по движению ветра, который с тоном педантства и безчувственности разлагает теоретически все чувства на длину мазурки или французской кадрили, неужели это тот ходячий адрес-календарь князей и графов, камергеров и камер-юнкеров?

- Ты сегодня в самом несносном расположении духа, Валериан! - воскликнул полковник, подходя к Горину и ударив его по плечу. - Что с тобой? Куда девалась твоя обычная любезность? Вот уж полчаса, как ты в будуаре женщины, и еще не вымолвил слова.

- Для чего же мне было перебивать тебя? я слушал! - равнодушно отвечал тот.

Полковник приятно улыбнулся.

- Нет, это что-нибудь да значит, - продолжал он... - Какая-нибудь тайна! Я тебя оставлю одного с Зинаидой... Мне надо кой-куда съездить. Надеюсь, что ты будешь любезнее и не дашь ей почувствовать моего отсутствия.

- Ты, кажется, никуда не хотел выезжат сегодня? - заметила Зинаида, глядя на мужа с таким выражениемь, будто просила его остаться.

- Я тотчас ворочусь, - произнес он, пожав ей руку и выходя из комнаты.

Здесь, может быть, кстати будет заметить, что уже более года прошло, как полковник был женат на Зинаиде: его любовь продолжалась недолго; он стал смотреть на жену, как на необходимую принадлежность своей квартиры.

И где же ему было оценить эту женщину? Надобно иметь сердце, чтобы понять другое сердце, надобно чувствовать в себе душу, чтобы почувствовать ее в другом существе. Для человека, понимающого любовь, для человека, вполне любящого, целый мир заключается в очах избранной им женщины; потому что в этих очах отражается душа её, потому что эти очи - язык сердца.

"любить женщину" для него заключался особенный смысл. Часто слыхали, как полковник, с важностью человека ученого, говаривал, что он материалист.

Самое любимое препровождение времени его были карты. В картах он был истинным артистом. Во время игры он забывал всех и все. В картах заключалась его жизнь, его надежды, его настоящее и будущее. На картах разыгрывались его фантазии, развивались мысли. Небольшое влияние, которое имела Зинаида на мужа в первое время после брака, с каждым днем уменьшалось. Полковник скучал оставаться наедине с нею, хотя еще старался скрывать это от других. Городская молодежь говорила, будто он мало изменил привычкам своей холостой жизни. Но на слухи, распускаемые молодежью, не всегда можно положиться...

Вот почему он так равнодушно оставлял ее наедине с молодым человеком, раздушенным и ловким, любезным и образованным.

Когда полковник вышел из комнаты, Зинаида, проводив его глазами, с лицом светлым улыбкою, или, вернее с лицом, выражавшим желание улыбнуться, обратилась к Горину.

- В самом деле, - произнесла она, - я замечаю в вас необыкновеннуио перемену...

- Вы угадали, - отвечал он, не двигаясь с места и будто говоря с самим собою.

Она посмотрела на него значительно.

- Мне наскучило общество, - продолжал он голосом, заверявшим в истине слов его; - я думал найти в обществе жизнь, облеченную в мысль и чувство; вмесго того я увидел, что оно труп, только разукрашенный нарядными тряпками.

Зинаиде странно было слышать такое горькое замечание об обществе из уст человека, для которого, казалось, все заключалось в одном обществе. Могла ли она в нарядном попугае, каким до сих пор считала Горина, подозревать мысль и наблюдательность? Замечание это глубоко заронилось в душу её, потому что в голосе его была раздражительность чувства, потому что в выражении лица его была убедительность истины. К тому же, она хорошо поняла слова молодого человека, потому что эти слова были выжжены и на её сердце. Она впервые узнала, что такое сочувствие; она догадалась, чего недоставало ей в жизни; она нашла то, чего так давно и напрасно искала. Это была одна из счастливых минут её. Лицо Зинаиды загорелось румянцем, она была пленительнее и ненагляднее, чем когда-нибудь.

- Неужели вы в самом деле так думаете об обществе? - спросила она после нескольких минут молчания, глядя на Горина, с этим невинным любопытством ребенка, которое не может не нравиться.

- Я бы желал думать иначе, - отвечал он, - но для этого надобно сбросить пять лет опытности, пять лет ежедневных наблюдений, которые, право, не легко доставались мне.

- А теперь, когда опыт и наблюдения с вами, когда вы изведали ничтожность, пустоту общества, для чего же вы все еще в кругу его и, кажется, с таким самодовольствием?

Он улыбнулся.

- Потому что человеку дана здесь одна отрада, без которой существование его было бы тяжко; эта отрада - надежда. Кто знает, может быть, я встречу в обществе существо, которое поймет, отличит меня от толпы?.. Ведь мы все живем будущим...

- И разве до сих пор я напрасно был в обществе, когда в нем встретил вас?

Произнеся на ветер эту одну из тысячи светских любезностей, так нещадно расточающихся в гостиных, Горин бросил на Зинанду проницательный взгляд...

Она сидела с поникнутою головкой и одной рукой прихотливо дергала бахрому голубого платочка, который был небрежно накинут на её белую мраморную грудь; другая рука её, опираясь о диван, рисовалась на темной шелковой ткани.

Когда Горин выходил из будуара, было за половину двенадцатого. Ни он, ни она не заметили, как пролетело время... Он был пленен её светлою, ангельскою наружностью, доверием её младенческого сердца; она, удивленная, была в восторге от его образованного ума, от его поэтической души.

Она давно составила в мыслях своих идеал мужчины. И вот теперь этот идеал так неожиданно явился перед нею из-за отуманенных очерков фантазии; он, казалось, переходил в образ вещественный, из мечты в жизнь...

С этого вечера Горин заметил, может быть, слишком резкую перемену в обращении с ним Зинаиды. Светлицкий открыл ему её задушевную тайну, которую она боялась открыть даже самой себе, но которую тщетно старалась скрыть от людей.

И участь этой женщины, и участь этого ангела решалась с такою дерзостью в чаду вина, в безумстве опьянения, в грязных развалинах оргии!..

На другой день после этого буйного обеда, который я только очеркнул вначале, избавляя читателей от слишком резких и ненужных подробностей, часов в одиннадцать утра, Горин лежал в огромных эластических креслах, игравших самую важную роль в его затейливом кабинете. Такия кресла - необходимая вещь для светского человека: взлелеянный негою, в них покоится он, утомясь мятежною игроио страстей, устав от неизбежных своих обязанностей. С картинною небрежностью прислонив свою голову к подушке этих кресел, так удобно падающих назад, он лениво развортывает в памяти своей прошедший день; собирает свои отборные фразы, разбросанные в продолжение этого дгия; взвешивает эффект, произведенный ими, самодоволыю улыбается, прихотливо пускает из своей длннной трубки огромные клубы дыма. В этих креслах истинно светский человек - эгоист более чем когда нибудь. Разнеживая только свою физическую жизнь, окружая только свое тело роскошью удобств, он невольно грубеет, он, не замечая, притупляет свои чувствования, уничтожает высокую часть самого себя. В самом деле, человек, соблазнительно, покойно развалишнийся в таких креслах, с ногами, свесившимися на богатый ковер, с огромным янтарем у рта, вдыхающий в себя чары ароматических испарений; человек, в воображении которого мелькают разноцветные, пленительные гирлянды женщин, огромные мраморные залы, освещенные тысячами огней, ложи первого яруса во французском спектакле, заказные обеды у Дюме - не счастливейший ли это человек в мире? Скажите, когда, и кстати ли, или низко ли ему думать о людях, лишенных всего этого, может быть, со слезами вырабатывающих себе кусок хлеба?

Знает ли он о существовании таких людей? Может ли он иметь в них участие? Понимает ли он, что такое значит на языке человеческом горе? О, это слово, верно, с трудом отыщешь в аристократическом словаре!..

К счастию, Горин не был вполне светским человеком, он только принуждал себя быть им. Не аристократ по рождению, не имевший миллионов в виду, он держался в этом раззолоченном кругу своим резким умом и замечательным образованием. Он мог сочувствовать несчастию, потому что мог сам легко испытать несчастие; он знал людей с их нуждами, с их горем, и понимал их страдания. Аристократ только по одной наружности, он был гражданин по сердцу. Он хотел казаться опытным и равнодушным ко всему и не был ни тем, ни другим на самом деле.

Пять лет светской жизни не доставили ему ни одного отрадного воспоминания, ни одной счастливой минуты. Он только ловил на лету пленительные взоры этих роскошных женщин, которые достаются только или именам или выгодам, которые, как мотыльки, летят на огонь, на блеск, на золото.

Сердце Горина требовало любви; и какое сердце не тробует её в двадцатых годах? Со всем жаром юноши он представлял себе счастие быть любимым.

Вот почему на другой день после известного читатолям обеда, лежа в эластических креслах, как я сказал уже, одушевленный словами Светлицкого, Горин не чувствовал своего нездоровья. Он был любим: эта неразлучная с ним мысль, эта поэтическая греза его осуществлялась теперь! - Боже мой! Неужели то не обман, не сон, не призрак услужливого воображения?.. И тысячи этих придирчивых "неужели" толпились в отуманенной голове Горина.

Невозможно передать ощущений юноши в ту минуту, когда он в первый раз начинает уверяться в том, что любим. Не два раза в жизни бываеть такая минута! Уловимы ли те чудные, пламенные картины, которые развиваются тогда перед глазами его; те яркие, лазурные, очаровательные цвета, которыми разрисовывается для него весь мир? О, в эту минуту он легче мечты, быстрее времени! Он переходит из веществования в жизнь, из действительности в миф...

Горин испытывал все это. Зинаида была перед ним, увенчанная чистыми вымыслами поэзии: то ослепительная как сольще, то томная, упоительная как луна. В одно время - недоступная святыня христианского и чувсгвенная героиня мифологического мира...

После такой минуты безотчетного восторга, цветных видений распаленного воображения, в голове его черною тенью пробежала досадная мысль, что Зинаида не принадлежит к дамам высшого круга, что имя её не внесено в бархатную книгу аристократических гостиных. И потом, когда он, может быть, устыдился этой мыели, в нем зародилось сомнение. Точно ли я любим ею? спрашивал он самого себя и старался припоминать выражение речей её, силу взглядов. Можно ли положиться на слова Светлицкого? думал он: и каким образом этот человек мог проникнуть тайну женщины?

Но Светлицкий был одим из тех таинственных людей, образцы которых вы верно иногда встречаете в Петербурге, и не можете дать себе отчета, к какому разряду причислить их. Являющийся то на именинном вечере в низеньких и душных комнатах чиновника, то на затейливом бале помещика, приехавшого для взрослых своихь дочек пожить в столице, то в пышных палатах аристократа; играющий в вист от пяти до двухсот рублей робер; одинаково равнодушный в выигрыше и проигрыше; всегда неумолчный говорун, движущееся собрание анекдотов в разных родах; родословная книжка и свод формулярных списков всех жителей Петербурга: Светлицкий представлял собою одушевленную шараду, которую разгадать было не так легко... Путешествуя по чужим краям, он собрал поверхностные сведения обо всем; мог три часа сряду говорить непрерываемо о чем угодно и бросать пыль в глаза многим, ученого. Никто не знал и не заботился узнать, служит он или нет; по крайней мере, было достоверно то, что он служил прежде; это доказывали орденския ленточки в его фраке. Говорили, что он не имеет никакого состояния; но этот говор вряд ли был основателен, потому что карман Светлицкого был всегда набит деньгами; потому что на руке его был перстень с огромным сверкающим бриллиантом; потому что он одевался с изысканностью, был безпрестанно в театрах и концертах, вел большую игру и ездил в славном наемном экипаже. Он был коротко знаком со всею петербургскою молодежью, которая, Бог знает почему, имела к нему доверенность и для которой он был чрезвычайпо занимательным и почти необходимым лицом. Носились темные слухи, будто Светлицкий... Но для чего говорить о слухах, которые не подтверждались ничем?

И Горин успокоился немного... Зачем, кажется, выдумать Светлицкому на Зинаиду, и именно на нее? К тому же, разве мудрено, что этот человек проникнул её тайну; любовь невольно выскажется сама в одном движении, в одном взгляде... надобно только уметь подметить это движение, этот взгляд. А он проникал и не в одне любовные тайны. Молодой человек улыбнулся; он приискивал в голове всевозможные доказательства для подтверждения отрадной для него мысли. Он не могь вдруг обнять своего счастия, и грустное сомнение щемило его сердце.

Когда Горин дернул за ленту звонка и взглянул на лежавшие возле него часы, было уже половина третьяго.

Неохотно приподнялся он с кресел, и только приподнявшись, почувствовал головную боль, следствие вчерашняго пира.

Через день после того он где-то встретил полковника и назвался к нему обедать. С этих пор он чаще обыкновеныого стал посещать дом его. А полковник был в восторге: он всем и каждому рассказывал о своей дружбе с Гориным и прибавлял к этому свое длинное разсуждение о эгоизме людей и о том, как трудно сделать выбор друга.

Между техм Горин совершенно изменился. Он оставил эти разгульные и разрушительные игры юности, он перестал ездить в общества, как прежде, от нечего делать, для того, чтобы убить время. Жизнь его уже имела цель, имела мысль. После каждого свидания с Зинаидою он открывал в ней какую-нибудь новую обворожительную сторону, которой не подмечал прежде. С каждым днем она становилась для него привлекательнее, и с каждым мигом жажда любви росла в нем, распаляемая воображением; но он еще не был вполне уверен, точно ли она любит его. Ему нужны были уже не одни слабые признаки, а полная уверенность. Это была первая эпоха любви - самая счастливая, самая усладительная! Перед ним лежал венок, составленный из душистых цветов мечты и надежды.

Зинаида сначала незаметно увлекалась пламенными речами Горина, его роскошным даром выражения, часто этою заносчивостью юного чувства; потом она стала любоваться его сверкающими очами, привлекательным очерком лица его... Ей хотелось вглядеться в него пристальней, чтобы короче ознакомиться с ним. Он заманил её любопытство. То обыкновенный паркетный любезник, то человек глубокомыслящий, то досадно равнодушный ко всему, то проникнутый чувством; в одно время восхищающийся посредственною игрою французской актрисы и благоговеющий перед дивным величием Наполеона и Байрона: он был, в самом деле, занимательно странен.

Но стараться попнть его, но разсматривать его вблизи не было ли опасно для женщины, окруженной обстоятельствами Зинаиды? Её любопытство в этом случае не походило ли на любопытство дитяти, которое невинно протягивает свою ручонку к огню и потом вскрикивает от боли, обжигаясь?

Однажды, когда в будуаре Зинаиды сомнительное мерцание сумерок смешивалось с красноватым фантастическим светом огня, разгоравшагося в камине, она раздумчиво сидела против этого огня, и мысли её, с легкостью пленителъной бабочки, перелетая в очарованный круг прошедшого, порхали с цветка на цветок, с воспоминания на воспоминание; когда она забывалась в этом мире, имевшем для нея уже всю поэтическую прелесть отдаленности; когда перед очами её возставали светлые, святые образы её детства; когда грудь её хотела облегчиться долгим вздохом; когда глаза её начинали туманиться слезами и эти слезы засверкали на длинных томных ресницах... дверь будуара скрипнула.

Она вздрогнула, сердце её сильью забилось; она с судорожным движением поднесла платок к глазам и, тотчас отдернув его, оборотилась к двери.

У этой двери стоял Горин, казалось, не смея сделать шаг вперед и будто выжидая её привета.

Лицо Зинаиды приметно изменилось.

- Ах, это вы! - произнесла она слабым, едва слышным голосом.

- Простите меня, - произнес он, бросая на нее испытующий взгляд, - может быть, я не кстати прервал ваше уединение...

- О, нет, нет... ничего... - возразила она, но голосом заметно робким... - Вы видели Вольдемара?

- Кажется, его нет дома, - хладнокровно отвечал он.

- В самом деле, вы правы, его нет с самого утра... Что ж вы не сядете?

- Скажите откровенно: я помешал вам...

от матушки, и мои мысли невольно обратились к прошедшему. Мне так бы хоетлось в эту минуту видеть ее, быть с нею... Но правда ли, это простительная прихоть? - прибавила она после минутного молчания.

- Теперь я еще больше, еще сильнее вижу мою неловкость. Но я, право, нехотя разрушил ваши мечты, и, несмотря на то, я безпощадно заслуживаю наказания.... Неправда ли, я теперь похож на тех злодеев, которые часто своими докучливыми посещениями, вовсе не подозревая того, вырывают лучшия минуты у поэта, минуты его вдохновения? О, это безбожно! А мечтающая женщина - разве это не поэт? Она еще выше поэта. Она сама вдохновляется и вдохновляег других...

Зинаида потупила очи, пригладила рукою гладкия шелковистые тесьмы волос - и отодвинулась от камина, потому-что лицо её пылало...

Горин смотрел на нее и чувствовал, как могучими кольцами, будто змея, страсть обвивала его... и сильней и крепче давила в своих кольцах и впускала в него свое ядовитое жало... Тут он впервые понимал вполне, что мужчина может сделаться рабом женщины.

Когда Зинаида подняла очи и украдкою, боязливо, взглянула на него, в этом взгляде блеснул для него небесный луч, радужный луч надежды - и сердце его затрепетало, отозвалось на этот взгляд...

- Отчего вы так задумчивы?.. - снросила Зинаида Горина, который, опустив свою голову на руку, смотрел на тень её пожек, соблазнительно лежавших на богатом ковре.

- Я думал, - отвечал он, - о том, что я скоро должен или совершенно помириться с жизнью, или разссориться с нею навсегда...

- Зачем же разссориться? - возразила она.

- Потому что с некоторого времеии... я не принадлежу самому себе...

Он остановился, он хотел договорить ей страстным пламенным языком очей то, чего не смел произнести словами, чего не мог выразить бедными условными звуками.

Легкая дрожь пробежала по её телу.

Дрова почти догорели в камине, и только легкий огонек, разноцветно и прихотливо перебегая, потухал, оставляя на черном пепле яркия звездочки, будто на флере, обсыпанном блестками... В будуаре было темно...

Зинаида пришла в себя... Она теперь только заметила, что будуар не был освещен, что она сидела наедине с ним, и торопливо схватила лежавший на столе колокольчик...

- Поскорей осветить комнаты! - сказала она вошедшей горничной.

Через четверть часа Горин, лежа в коляске, мчался домой...

- Эта женщина несравненна... но она, кажется, недоступна, - мыслил он.

Кровь кипела в юноше, и мысли его бродили в каком-то тумане, и образ её роскошно обнимал его воображение. В это время он был готов на все - за один любовный взгляд её...

Так прошел месяц. Горин сделался уже необходимым лицом в доме полковника. Он был, как говорят, Может быть, он не сомневался более в любви Зинаиды, но эта любовь не подвинулась ни на шаг против прежнего. Она с тяжкою болью таила в своем сердце престугное чувство, она силилась побороть себя и желала отдалить Горина. А эта борьба распаляла его еще более...

Раз как-то между довольно длинным разговором, который мог служить прекрасным образом энциклопедической болтовни гостиных, Светлицкий намекнул Горину, что в обществах стали замечать его отсутствие. Горин молчал. Через несколько минут Светлицкий подвел разговор к тому же.

- В самом деле, с некоторого времени, - говорил он, - вас почти не встречают ни в театрах, ни в залах. Это добрый знак... Видно вам наскучило без пользы расточать любезность перед всеми. Вы сосредоточились, вы посвятили себя одному предмету. Так и должно. Нельзя же вдруг гоняться за несколькими бабочками... Не так ли?

Он засмеялся и взял Горина за руку.

Брови Горина приметно надвинулись на глаза... Он кусал нижнюю губу.

Слова Светлицкого, равнодушные, заостренные холодной иронией, прикрашенные натянутым смехом, взбесили его, и он не мог скрыть этого.

- А правда, - продолжал Светлицкий, будто не замечая изменения лица молодого человека, - правда, я вас-таки встречал в гостиных... Где-бишь это? Да, кажется, у И*. Полковник очень мил, согласитесь? Боже мой! И он, он имеет такую жену! верьте после этого в вышнее правосудие...

Голос и лицо Светлицкого приняли какую-то торжественность...

- Послушайте меня, Горин, вы мне всегда нравились, я говорю это не всем и каждому, поверьте мне. Вы человек благородный, я не сомневаюсь в том. Мои лета и опыт не обманут меня. Ради Бога, не подавайте всякому безперому птенцу руки для дружбы. Это не мой совет, я не смел бы советовать вам. Так говорил старик Шекспир, а он, право, знал, что говорил... Не вверяйте ваших чувств никому, я сорок лет трусь с людьми, я знаю, что такое люди... Но всего более бойтесь молодежи. Она разнесет вашу тайну на своих ветреных крыльях... и тогда...

- Я, право, не понимаю вас; разве я имею какие-нибудьтайны?

- Полноте скрываться... Вы знаете, что мне известны её чувства к вам. Не удивляйтесь, но спрашивайте меня, почему я знаю?.. Я вам не могу дать другого ответа, кроме того, что я живу сорок лет. Она любит вас, это вернее всех аксиом в мире. Подобной женщины вы не встретите в обществе, я ручаюсь вам... Её муж самое глупое животное. К тому же, он день ото дня равнодушней к ней...

Светлицкий осмотрелся кругом, наклонился к уху молодого человека и едва слышно произнес:

- Она будет ваша!.. Вы ведь также любите ее?..

Горин видел, что скрываться ему от этого человека напрасно. Он даже был тронут его участием и дружески пожал ему руку...

- Да, я люблю ее! - произнес он сквозь зубы.

И вог одна минута решила все. Светлицкий сделался его поверенным; он отдал себя в его руки.

- Прекрасно! все покровительствует вам. Муж с утра до ночи вне дома, с ночи до утра за картами... О, вы должны развернуть перед нею новый мир, заставить узнать ее, что такое окружить ее, эту бедную женщпну, душистыми розами любви, задернуть для нея прошедшее и...

- Светлицкий! вы забываетесь! - прервал его молодой человек с жаром. - Она не принадлежит к числу тех женщин, которых встречаете дюжииами повсюду: ее не ослепишь грудою бриллиантов, ее не расплавишь огнем очей. Её нервы не раздражены ароматическими испарениями, как у княгини С*, она не распустится, как княгиня, розовой водой от одного прикосновения страсти... Нет! вы знаете, что Зинаида вооружена религией, наделена высокими чувствованиями чистой души.

Светлицкий наклонился, будто поправляя запонку рубашки: он улыбнулся.

- Гм! вы правы, - возразил он. Чистая душа, религия, все это так; но ведь с такими женщинами надобно и действовать иначе... На одной половине весовь небо, на другой земля... О, верьте мне, земля тяжелее, земля всегда перетянет... Может быть, лишний месяц колебания, борения, а страсть всегда возьмег свое... Ну, да это дело решеное. Где вы сегодня обедаете, Горин?..

- А который час?

- Уже половина пятого.

- Поедемте к Дюме.

- Меня, было, звал сегодня обедать барон М*.

- О, нет, нет! я не пущу вас... Мы вместе.

И вот Светлицкий, почти всякий день, пировал таким образом на счет неопытности и детского доверия ближних.

И после этого не справедливо ли пользовался он громким титулом умного человека?

Слово "умного" на языке светском имееть особенное значение. Да и впрочем много ли слов, которые принимаются на этом языке в прямом их смыеле? Светский язык совершенно условный, и надобно быть посвящену в таинства этих условий, чтобы совершенно понимать его.

Кто не позавидует тем, для которых закрыта книга света, для которых непонятны и чужды условия общества? Приятно глядеть на Божий мир светлыми очами юности, видеть во веех высокий идеал человека, возстающий так гордо и привлекательно в девственном воображении юноши, обнимать людей от полноты сердца, носить в груди святое желание принести себя в жертву человечеству, не знать другой поэзии кроме поэзии Шиллера!

Почему же называют несчастием рановременную кончину?... Если вы когда-нибудь нечаянно зайдете на кладбище, если, утомленные, уснете на могиле, и сон ваш будег легок и безмятежен, как майское утро, и слух ваш освятится гармоническим пением ангелов в воздушном пространстве: верьте мне, вы были на могиле семнадцатилетняго юноши!.

Но небо только удел избранных, остальные должны страдать и переносить страдания. Опыт развернет перед ними картину, от которой, может быть, сердце их обольется кровью; опыт сорвет маски с людей, которые окружают их, и, вместо сладкого радушия и уверений в горячей привязанности, они увидят ледяной эгоизм и невыносимую бездушность, вместо восторженного поцелуя друга - ядовитый поцелуй Иуды. Опыт покажет им на черные, закулисные деяния этих людей, которых все считают героями правды, чистыми и непогрешимыми, на людей, с таким энтузиазмом проповедующих о добродетели и нравственности. Опыт шепнет им на ухо, что люди, в теплоте души которых они никогда не посмели бы сомневаться, эти чинные, тихие, опрятные люди, которые ужасаются торжества порока в романах и неизменяемо носят петуший хохолок на голове, оскорбляясь всеми нововведениями, которые всегда сидят за книгой и говорят безпрестанно о книгах - непонятно равнодушны и к людям, и к книгам, и ко всему в мире, исключая собственной пользы. И в заключение всего этого, разрушительный, мрачный гений Байрона стеною наляжет на грудь их!

Надежды и очарования юности зальются отравой познания, увянуг в удушливом чаду общества. Юноша сделается мужем.

кружился в толпе, а неведомое грядущее зрело для него в лоне таинственных судеб.

"Светлицкий - человек чудесный!" думал он, стоя перед зеркалом и поправляя булавку, которая зашпиливала длинные концы его галстука: "советы его дышат мудростью, каждое его слово извлекается из опыта. Такие люди, как он, чрезвычайно полезны!"

- Эй, велите подавать коляску!

И он, вооруженный советами Светлицкого, несся, по обыкновению, к И*, и, по обыкновению, просиживал с Зинаидой целый вечер. Если его не было до восьми часов в её будуаре, она всегда, с приметным безпокойством, начинала поглядывать на часовую стрелку и прислушиваться к стуку экипажа на улице. Она так привыкла к нему, он был так необходим для нея, потому что ему одному она поверяла с младенческою доверенностью свои мысли и замечания. Он так хорошо понимал ее. Она мечтала видеть в нем - друга!

Иногда увлеченная пылкостью спора, с сверкающими очами, с разгоревшимися щечками, она - вдохновенная и преифаеная - незаметно схватывала своей белой, нежной ручкой его руку... По нем пробегал трепет от этого прикосновения.

Равнодушный к обязанностям религии, как большая часть молодых людей в этом вихре общественных отношений, Горин, казалось, вдруг изменился. Конечно, то не было раскаяние, сознание прежних заблуждений, желание искупить грехи прошедшого, а может быть новый и более тяжкий грех. Церковь, дом молитвы и покаяния, сделалась для него средством видеть Зинаиду, которую он следил повеюду. Но прислонясь к колонне храма, незамеченный ею, Горин, не спуская очей, смотрел на нее, смиренную и молющуюея, и познавал, что такое святыня.

Женщина, с лицом ангела, на коленях перед Божиим алтарем, в прозрачном облаке курения, с слезами раскаяния или умиления на очах, с устами, лепечущими сердечную молитву, внимающая торжественное, звучное пение, хвалебные гимны человека Богу, улетученные вещими звуками и возносящиеся к престолу Его - женщина, в эти минуты, полная священного трепета, вся - покорность, вся - любовь, вся - вера: вот когда она несравнима, величественна!

Такова была Зинаида во храме

- Знаете ли, - сказала она однажды Горину, - я не могла бы существовать без религии, мои дни были бы тяжки и грустны без молитвы. Но теперь я часто забываю обязанности к Богу, а теперь-то более чем когда-нибудь мне нужна Его помощь.

Она вся вспыхнула, будто испугавшись, что молодой человек проникнет таинственный смысл её слов, и тотчас переменила разговор.

Горин не слыхал ничего более: эти слова и это смятение заверяли его в настоящем счастии и, может быть, предзнаменовали будущее блаженство.

В это самое время полковник, заманенный большим выигрышем в одном из таких домов, где собирались все знаменитости картежного петербургского мира, лица прославленные и ославленные картами, предался игре еще с большим энтузиазмом. Он составлял в голове своей блистателыиую для себя будущность, ему всюду мерещились груды золота. И полковник был прав. Одно только золото могло поддерживать его в свете, одна надежда на выигрыш. Состояние его не было так велико, чтобы могло поддерживать жизнь, какую он привык вести, а обстоятельства успели измениться - и связи и высшая протекция, за которые отец Зинаиды отдал ее полковнику, уже не могли более лелеять их воображение. Бедный отец поздно увидел и почувствовал свою ошибку. Он поневоле сдержал свои честолюбивые фантазии и стал заботиться только о вещественном и настоящем, т.-е. об удержании за собой подолее губернаторского места, которое он получил вскоре после замужества своей дочери.

В конце мая окна квартиры полковника были забелены мелом, потому что он и жена его переехали на дачу.

Старинный деревянный дом этой дачи, выстроенный со всеми затеями роскоши золотых времен Екатерины Великой, возвышался на горе или, вернее выражаясь, на искусственной насыпи. Окруженный сзади ветвистою рощею берез, он был совершенно открыт с лицевой стороны, мимо которой тянулась большая Петергофская дорога. Против самого дома, на скате пригорка, пестрели разноцветные клумбы - бледное богатство северной флоры, а по другую сторону дороги исчезала вдали к морю аллся, сжато обсаженная разросшимися ивами.

В зале, которой окна выходили на сторону дороги и из которой дверь в середине фасада вела на массивную галлерею перед домом - в этой зале прямо бросался в глаза огромный камин из каррарского мрамора, изукрашенный самыми вычурными барельефами.

Зинаида изо всех этих огромных комнат выбрала для своего будуара одну, которая располагалась чрезвычайно уютно над залой, в широком мезонине дома. Из окна этой комнаты виднелась сизая, взволнованная полоса моря, утопавшого в тумане.

Её взор часто, разсекая воздушное пространство, останавливался на этой полосе моря и, убаюканный его колебанием, сливался с неопределенностью. И долго, долго потом, пригорюнясь, с очами, устремленными в мутную даль, без мечты, без мысли, без думы, в состоянии совершенно безотчетном, но глубоко поэтическом, она сидела у окна будуара.

Она любила море: его болезненный стон, его прихотливые всплески, его благородную гордость; все это было близко с порывами её души. И как не любить моря? И как не пленяться порой дикою поэзией севера?.. Взгляните на эту темную рощу елей у самого поморья, так резко отделяющуюся от серого неба. То кажется грозный отряд великанов, то отважная ватага черных латников, жаждущая бурь, посмеивающаяся над вьюгами и морозами, и остановившаяся впервые, в каком-то благоговейном раздумье перед величием и необъятностью моря, и угрюмо помавающая ему своими щетинистыми главами.

Выдаются минуты и в жизни человеческой, когда сердце требует только впечатлений грустных, когда глаза ищут величия и дикости, а в такия минуты идите к морю. Оно своим стоном заглушит стон вашего сердца, оно будет взрывать перед вашими глазами страшные, черные бездыы и подымать горы, ограняя серебром их вершины...

О, в такия минуты изучайте красоту русской природы и прислушивайтесь к звучным напевам заунывных песен русского народа!

Сроднитесь с этой поэзией, она прекрасна, потому что истинна, потому что невольно щемит сердце, потому что невольно извлекает слезу... И после улыбнитесь на эти жалкия усилия людей, которые во время оно величались у нас поэтами и с такими забавными гримасами натягивались страдать и плакать!

Зинаида часто стояла у берега моря; часто, сидя за фортепиано и отдаваясь вся гармонии своенравных звуков, не докончив пения, смолкала, и слезы, одна за другой, будто светлые жемчужины, падали на клавиши, потому что она отыскивала какой-нибудь звук, на который сердце её отвечало другим отзывным звуком...

Горин не мог уже так часто бывать у Зинаиды; но его пугало не разстояние, потому что для любви нет разстояния, но вероятно мысль, что он подаст повод к этим невинным и простодушным замечаниям и рассказам, которые может быть довели до гроба не одну женщину.

Общество всегда имеет своих "Княжен Мими": и как избежать их позора? и как спастись от них?..

В один из его приездов на дачу И* - (это было, кажется, в июле, в то время, когда полковник расточал свою храбрость на манёврах) - часов в восемь прекрасного вечера, он и она сидели на галлерее, обставленной цветами, которые картинно спускались по ступеням этой галлереи к красной дорожке сада.

Мимо их, по большой дороге, изредка проезжала огромная четвероместная карета, запряженная чахоточною ямскою тройкою, или мчалась четвернею коляска, исчезая в облаке пыли, или тянулась пустая телега со скрипом и протяжною песнью крестьянина...

В воздухе, растворенном ароматом цветов, была совершенная тишь; только порой кой-где на дереве шевелился листочек от дуновения. Природа начинала нежиться в тонкой прохладе, едва избавясь от удушающого жара, но еще на лице её горел яркий румянец заката.

в гостиную, когда воображение представляет перед ним чудные картины будущого, когда все предметы, кажется, разрисовываются перед нами радужными красками, когда сердце ваше бьется ожиданием и надеждою... И я был счастлив, потому что испытал все это...

- А разве теперь вы несчастливы? --возразила она шутя. - О чем вы грустите, на что вы вечно жалуетесь, будто русская элегия? Разве ваше настоящее так черно, разве для вас нет будущого?

- И вы меня спрашиваете об этом?

Она с удивлением посмотрела на него.

- Да, я думаю, что для меня нет счастия ни в настоящем, ни в будущем, потому что оно давно в руках другого... а этот другой...

Если бы вы могли в ту минуту видеть бедную Зинаиду... Бледная, помертвелая, она внимала его речам; каждое его слово падало раскаленным углем на её сердце; она безпрестанно вздрагивала, она хотела скрыть волнение - и не могла. Она хотела не понимать смысла слов его - и так хорошо понимала этот смысл. Идеал друга исчезал перед её глазами: перед ней стоял любовник. Она чувствовала себя на краю бездны, она смотрела в глубину её - и её дыхание захватывалось невольно, и голова её начинала кружиться.

- Как здесь сыро, как воздух становится холоден! - произнесла она безотчетно, безцельно, не зная сама, что говорит...

Но она боялась одного слова в устах его, она желала отдалить от себя его признание. Она искала вокруг себя опоры, защиты, и видела себя оставленною, одинокою.

"Матушка! матушка! зачем её нет здесь?.. О, ояа спасла бы меня", думала Зинаида... "Я разлилась бы в слезах на груди её, и мне стало бы легче!.."

Горин не видел изменения её лица, не видел, как очертилась на нем мучительная боль; подстрекаемый советами Светлицкого, воспламеняемый собственною страстию, уже уверенный в любви к нему Зинаиды, он решился, не отлагая, открыть ей состояние своей души и вымучить от нея доказательств любви более земных, более вещественных.

Хотя он думал, что уже довольно знаком с обществом, но, в самом деле, это знакомство было слишком поверхностно, потому что он знал его только наружно, изучал его только в обрядах и формах. Он знал женщину по романам Бальзака или по драмам А. Дюма; сказать ли все? он отыскивал в петербургских обществах Аделей Дерве, графинь де-Босеан... но, разумеется, стыдился признаваться в этом. Правда, все это было очень смешно, но и естественно: Горин имел двадцать три года и раздражительную мысль о любви. Он смотрел с грустным негодованием на людей и на жизнь; но то не было железное, страшное разочарование опыта, о котором я уже намекнул здесь, а скорее воздушная мечта о разочаровании, схваченная из нравоописаний современного парижского общества и странно приспособленная к собственной жизни.

Он никогда не углублялся внутрь, не проникал в душу того общества, в котором сам начинал быть действователем. Он не знал, что для этого нужно прежде задуматься над самим собою, разложить самого себя. Если в Петербурге он бывал в будуарах, одинаково меблированных с партжскими будуарами Бальзака, из этого не следовало, чтобы те, которым принадлежали эти будуары, непременно походили на героинь времен реставрации. А он почти соединял одно с другим.

Как же ему было знать русскую женщину, её отношение к обществу? Как открыть в ней тысячи незаметных сторон, которые развиваются из своенародной жизни?

Всо это я заметил здесь мимоходом, говоря о Горине и желая показать, что он не понимал и не оценял вполне души женщины, которую любил, и не заботился измерить силу своей любви к ней.

Увлекаясь горячкою страсти, он слепо покорился её разрушительному влечению, как большая часть молодых людей, пренебрегая последствиями, забывая о будущем... Как дитя, он держал в руках найденную им игрушку и, любуясь ею, может быть, готов был без жалости разломать ее по минутному влечению прихоти.

Но и дитя, когда игрушка выпадает из рук его и распадается на части, стоит над обломками с упреком себе, с горьким сознанием своей шалости - и по розовым щечкам его катится слеза за слезой... Горин, прислонясь к столбу галлереи, возле стула Зинаиды, влюбленный и прихотливый, приступил к решительному открытию всего, что таилось так долго на душе его - и читатели видели, с каким страхом она выслушивала его.

Когда до слуха молодого человека дошли слова её, странно прервавшия его пламенную речь, вместо ответа, который выжидал он с трепетом, слова, выхваченные из вседневного обихода: "здесь сыро, воздух становится холоден!" - кровь бросилась в голову молодого человека.

Подойдя к двери, которая вела в залу, отворив эту дверь и оборотясь к Зинаиде, с выражением резко ироническим, он произнес:

деле, вы можете простудиться, так долго оставаясь на галлерее, и еще наедине с человеком, разговором которого вы так скучаете... Не угодное ли вам войти в комнату?..

Она бросила на него быстрый и значительный взгляд и, не произнеся ни слова, вошла в залу.

Горин вошел вслед за нею и притворил дверь.

Она села или, вернее сказать, бросилась в широкия кресла и устремила безцельный взгляд на огромную картину в старинной, уже почерневшей золотой раме, висевшую на противоположной стене.

Он взял со стола свою шляпу и сделал шаг, чтобы подойти к Зинаиде с прощальным поклоном.

Она заметила это движение и оборотилась к нему.

- Как! Неужели вы сбираетесь ехать? --спросила она слабым голосом. - Разве вы не хотите остаться здесь, по крайней мере, до чаю?

- Мне кажется, я и без того обезпокоил вас... Я не привык быть в тягость другим... А длить посещение можно только тогда, когда оно доставляет удовольствие.

Она тяжело вздохнула.

Этот вздох против воли вырвался из стесненной грули её, может быть обнаружив всю тягость положения беззащитной женщины.

Бог знает, был ли понят и почувствован молодым человеком этот болезненный вздох?

Но он отбросил свою шляпу на диван и с быстрым движением придвинул кресла к её креслам.

- Если вы позволите, я остаюсь, - произнес он голосом, который отражал сильное душевное волнение, - и остаюсь для того, чтобы объяснить вам причину моего грустного, элегического состояния, как вам угодно было выразиться...

Она вздрогнула.

- Четверть часа терпения - не более! Я не утомлю вас моим рассказом; я знаю, что женщины скучают выслушивать длинные объяснения, точно так же, как читать длинные романы...

И он очеркнул перед Зинаидой картину своей жизни смелыми и резкими штрихами, выразительно, но без подробностей, понятно, но быстро. То была заглавная виньетка к современному роману, пленительная виньетка Тони Жоанно. Он передал ей эти заповедные тайны души, которые передаются только испытанному другу или любящей женщине.

думал проникнуть: что значигь это волнение?

- Теперь вы видите, - продолжал он, - что такое я, и возьмете на себя труд объяснить мои странности в отношении к вам... Да, я только странен здесь, в этой комнате, с вами... О, рано или поздно, я должен был говорить с вами откровенно... теперь, сию минуту, я чувствую более смелости, чем когда-нибудь... Тысячу раз, сидя наедине с вами, я хотел произнести - и не смел... Выслушайте же меня теперь: вы видите, я очень несчастлив... Я люблю вас!..

Он взял её руку и поцеловал ее. Она сидела на шевелясь, холодна и безчувственна, как могильный мрамор; только эта рука, которую целовал он, дрожала под страстным поцелуем юноши.

Вдруг слезы вырвались, долго удерживаемые слабою волею женщины; она встала с кресел с быстрым движением, но это движение, эта быстрота были благородно пленительны.

Поправив локон волос, упадавший на глаз и смоченный слезами, она подняла голову с какою-то невыразимою величавостью.

- Г. Горин, - проговорила она довольно твердым голосом, - я никогда не перестану упрекать себя за опрометчивость: я поступила очень безразсудно, ища вашей дружбы. Я, может быть, подала вам повод думать, что не считаю ни во что свои обязанности. И вот почему вы считаете себя в праве говорить мне то, чего я не должна была слушать... Г. Горин, я имею мужа и могу быть матерью сомейства.

Молодой человек, окаменелый, стоял середи комнаты. Видно было, что он вовсе не ждал такой развязки.

Потом он обернулся вокруг себя: в комнате уже никого не было...

Мелкий, осенний дождь разстилался густым туманом.

Фонари едва виднелись в опустелых улицах Петербурга.

В одной из улиц, обитатели которой верно наслаждались уже полным спокойствием сна, среди темных окон тускло светился огонек в одном только окне. То был огонек бледный, слабый, мерцающий; огонек, наводящий грусть, а не бросающийея в глаза вдруг, весело, когда вы окружены удушливой тьмой.

У кого и зачем мерцал этог огонек?

Не была ли то лампада, затепленная усердием перед огромным образом простодушного, бородатого и богобоязливого купца?

Не был ли то сальный огарок, мутно освещавший чахоточную, судорожную фигуру человека, дрожавшого над грудами золота?

Не была ли то прозрачная, тонкая восковая свеча в изящном бронзовом подсвечнике, в раздушенной спальне очаровательной женщины, которая, пользуясь тишиною и тайною ночи, с робостью зажгла эту свечу, безпрестанно озираясь кругом себя, чтобы перечитать в десятый раз записку своего любовника?

Бледная, облокотившаяся ма стол, в белом легком ночном пеньюаре, с длинными волосами, опускавшимися на обнажепную грудь, она с необыкновенным одушевлением пробегала строки какого-то письма, лежавшого на столе перед нею. Глаза её впивались в это письмо, сверкали радостью и наслаждением... Потом она задумывалась, отрывала взоры от письма, подымала головку, протирала глаза, снова принималась читать - и, казалось, все еще ме совсем верила прочитанному.

Радость, одушевлявшая Зинаиду в эту минуту, была светла и ярка, как солнечный день; к этой радости не примешивалось чувства боязни, на нее не набрасывала своей мрачной тени тайна.

То была боязливая радость дитяти, радость, которая хочегь непременно высказаться, ищет участников, безгрешно-безукорная радость!

И она заключалась в одной строчке письма, которое лежало перед нею...

Это было письмо матери. Эта строчка содержала в себе следующия слова:

"Через полтора мееяца, а может быть и ранее, я обниму тебя, друг мой".

Матушка будет здесь, опять со мною, она будет ласкать меня попрежнему, я крепко прижму ее к моему сердцу: вот что наполняло ее, вот почему она не могла разстаться с письмом, вот почему она в двадцатый раз перечитывала его - и все еще сомневалась в своем счастъи, и задумывалась, и спрашивала себя: неужели это в самом деле? неужели она точно будет возле меня, со мною?..

Ей хотелось спать, она не думала о сне, ей досадно было, что так скоро наступила ночь... поскорее бы утро, поскорее бы забрежжил свет...

В ближней комнате часы однозвучно пробили три четверти первого.

Как долго идет время! Еще сколько часов до разсвета!

Вдруг колокольчик у подъезда зазвенел, дернутый сильною, нетерпеливою рукой... Она вздрогнула - и лицо её в минуту вспыхнуло, и какая-то темная дума сморщила брови.

- Это он! - прошептала она.

В доме послышался стук. Полуспящие лакеи неловко, спотыкаясь, забегали по лестнице. Раздался громкий, сердитый голос; глухо отозвались в пустых комнатах безпокойные шаги человека и звон шпор. Ближе и ближе, слышней и слышней...

Она еще раз вздрогнула и еще раз прошептала:

- Это он!

Через минуту дверь спальни отворилась, и перед Зинаидой стоял муж её.

Его лицо было бледно, его волосы в безпорядке, его мундир разстегнут...

Она взглянула на него, она прочла на лице его гнев и досаду, она поняла с замиранием сердца, что значит этот гнев и досада.

- Отчего вы не легли спать до сих пор? - спросил он грубо.

- Дожидаться меня? - Ну, а если бы я не мог быть домой до утра? Вы все дожидались бы меня?

Он засмеялся.

- Я хотела сообщить тебе мою радость, Вольдемар: знаешь ли что? Я получила письмо от матушки...

И она устремила на него свой ангельский взор, и она следила, какое впечатление произведут эти слова на лице его.

Он нахмурил брови, отвернулся и стал ходить поперек комнаты.

- Как, она будет сейчас, теперь, скоро? - говорил он прерывисто... - Зачем? что ей угодно здесь?

Слезы выступили на глазах бедной женщины, но она скрыла их.

- Еи угодно видеть меня, видеть дочь свою, которую она не видала вот уже скоро два года.

- Два года! Ведь она получает постоянно каждую неделю ваши письма, ведь она знает, что вы здоровы. Чего же больше?

- Друг мой! Ты сегодня очень разстроен... Боже мой! Вольдемар, неужели ты хотел бы лишить меня одного наслаждения, одного, которое остается мне в жизни - видеть матушку?

- Все это очень хорошо, только не теперь, не сию мипуту; мои дела и без того разстроены, каждая копейка для меня составляет счет...

- О, не безпокойся, не безпокойся... я не заставлю тебя, я не захочу, чтобы ты издерживал свои деньги на этот расход... Нет, никогда!.. Она будет верно не надолго сюда, её пребывание здесь не будет стоить дорого... К тому же у меня ест бриллианты, которые я получила в приданое... Я продам мой фермуар и...

- Твои бриллианты! а! Послушай, Зинаида...

И он отвел ее в сторону, к окну...

- Мне сию минуту нужны, необходимо нужны твои бриллианты... крайность... я тебе отдам их через месяц, может быть прежде... Я проиграл большую сумму... Мне нужны теперь деньги... иначе я потеряю кредит, ты понимаешь меня?

И он крепко сжал её руку.

- Я рад за тебя, что твоя матушка будет сюда... Послушай, Зинаида, мне нужны деньги, я не надолго заложу твои бриллианты...

- Если тебе угодно; но, друг мой...

- Да, да! и сейчас, потому что я должен выехать завтра рано утромь, очень рано...

Он с жадностью бросился к этим коробкам и открыл их...

- Тут нет твоего большого креста! --нетерпеливо произнес полковник... - Где же он?

- Этот крест подарен мне матушкою... я берегу его... он мне дороже всех вещей... я никогда не разставалась с ним...

- Я возвращу его тебе через месяц...

- Вольдемар! друг мой! Я тебе отдам все, все, что ты хочешь, все, что ты прикажешь ьше, но ты оставишь у меня этот крест? Не правда ли?

И она посмотрела на него так убедительно, с такою мольбой.

Он снова нахмурился.

- Мне нужен и этот крест! Слышишь ли ты? и этот крест! Чего мне более от тебя требовать? Здесь все мое, все... Разве ты забыла, что я взял тебя только с однеми этими тряпками, которые навешивают на себя женщины?

Она схватилась за ручку табуретки.

- Что ж - вам не угодно исполнить мою просьбу? Вы хотите, чтобы я вас еще упрашивал?

- Сейчас, сейчас... - произнесла она слабым голосом и едва могла дойти до комода.

Ноги ей изменяли.

- Вот крест.

Она протянула руку с коробкой, и рука её дрожала. Он взял все эти коробки и положил в боковой карман мундира...

Часы пробили половину второго.

- Тебе, я думаю, пора спать, уже так поздно...

Он вышел из комнаты, дверь захлопнулась.

Она упала без чувств. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Это была тайная сцена из домашней жизни Зинаиды: одна только сцена, выхваченная наудачу из тысячи сцем, от которых бы вы отвернулись с негодованием; а из этих сцен сцеплена была жизнь её. Это темная сторона брака; это только один пример брака из выгод, из расчетов, где нет другой идеи, кроме или имени, или золота, или надежд и на то, и на другое, и на третье, один только из тысячи подобных браков!..

Как рассказать, как передать все, что терпела бедная Зинаида? В продолжение двух лет ни одного взора участия, ни одного сердечного слова, ни одного ответа на мысль души. И ко всему этому преступное чуветво любви к другому, странная борьба любви с святынею долга, и желание затаить и затушить в себе эту любовь... Вот история этой женщины; вот драма, которую бы можно было развернуть с ужасающею последовательностью, драма, которая, верно, не требовала бы притянутых эффектов, драма поразительной истины, перед которую должно бы привести отцов и матерей, заставить их содрогнуться и потом указать им на громовый суд Бога!

И что, если бы в этом состоянии, безнадежном и мучительном, кто-нибудь еще шепнул ей на ухо, что её участью, с хладнокровным расчетом, люди располагали заранее; что эти люди равнодушно придумывали средства к её падению; что они, может быть, рассказывали друг другу за тайну об её связи с другим; что эта тайна росла, росла и наконец сделалась общим достоянием; и пустой рассказ, ни на чем не основанный, сплетенный так, по догадкам, вылился во все формы истины.

Что, если бы она узнала об эгом?

Светлицкий, в самом деле, собирая около себя кружок молодежи, с важностью заложив руки в карманы, говорил с таинственным видом:

- Господа, посмотрите-ка на Горина: право, он молодец! Он пользустся жизнью; он в связи с одною из лучших женщин Петербурга... Знаете ли, кто эта женщина?

И он произносил имя Зинаиды, и не хотел думать о том, что пятнает чистое, святое имя. Что ему было до этого? Он сообщал новость.

А эту новость разносила повсюду молодежь, выслушивавшая его и верившая ему.

И вот однажды в богатой гостиной княгини С*, освещенной тысячами свеч, горевшей огнями и золотом, у малахитового стола, уставленного бронзою, отражавшеюся в огромном зеркале, стояли две женщины в бальных платьях, каждая с букетом цветов в руке, раздушенные и прекрасные.

- Знаешь ли, Lise, отчего так давно нигде не было видно Горина? - говорила одна из них с улыбкой иронии, которая смешивалась с какою-то надменностью. - Знаешь ли, отчего? Он влюблен. И в кого? В эту И* --ты видала ее? Женщина такого странного тона! -- Она, разумеется, бросилась к нему на шею - и он в восторге! - А несчастный полковник, муж её - весь проигрался...

эти женщины разыгрывают романы à la Balzac! только эти романы верно отзываются русской переделкой и пахнуи не парижскими духами, а l'eau de Cologne с гостинного двора.

В этой же самой гостиной, только в другом конце её, стояли двое пожилых мужчин во фраках. Один из них был Светлицкий.

Они продолжали вероятно давно начатый разговор.

Светлицкий говорил:

- Да, счастье, неимоверное счастье! Почти во всю игру с ним у меня король навскрыше! Я бросил карты, я говорил ему, что я не хочу пользоваться наверное его деньгами, что при таком счастьи... Но вы знаете? Этот И* горяч в картах до безумия. Доходило до ста тысяч, он рвал на себе волосы - и я дал ему огыграться...

- А сколько отыграл он?

- Тридцать три тысячи.

- Гм! - так вы взяли у него шестьдесят семь? Это хорошо. Экарте и тинтере - игры чрезвычайно азартные.

- Нет, вообще в играх надо благоразумие, наполеоновский расчет и ледяное хладнокровие... - А! Горин! j'ai deux mots à vous dire! - И Светлицкий взял за руку молодого человека и увлек его в залу.

Когда они проходили но зале, Горин заметил, что некоторые из дам смотрели на него с коварной улыбкой, и одна сказала ему мимоходом:

- Как вы переменились, monsieur Горин! Вы пополнели: видно приморский воздух полезен вам. Ведь вы, кажется, жили по Петергофской дороге? Я вас часто встречала там.

- Вы ошибаетесь, - отвечал он ей холодно... - Я не жил по Петергофской дороге и не имел удовольствия встретить вас там ни разу.

- Чего хотят от меня эти женщины? - продолжал он, оборачиваясь к Светлицкому. - И что значат эти намеки?

- Будто вы не догадываетесь? - возразил Светлицкий. - Оне завидуют счастью другой женщины, с которой никогда не могут сравниться.

- Завидуют счастью другой женщины? Я не понимаю, что вы хотите сказать мне...

- Ну, да: завидуют женщине, которую вы любите. Это так натурально. Это в их характере... зависть...

- А как знают оне, что я люблю кого-нибудь?

И он еще раз посмотрел на Светлицкого.

- Вы сегодня все так горячо принимаете. Что с вами? Мы живем в Петербурге, и вы хотите скрыть вашу любовь от общества, к которому принадлежите? Это уж слишком. Здесь все знают, все подмечают, все подозревают, обо всем догадываются. Надобно прожить, сколько прожил я, чтобы узнать механизм, проникнуть в закулисные действия этих обществ.

- Вы правы; но, если эти люди осмелятся чернить имя той, которая чиста как ангел; если эти люди, живущие сплетнями...

- Ради Бога, тише! не забудьте, что мы окружены со всех сторон взглядами и наблюдениями. Вот именно ваша теперешняя горячность может подать повод к пустым и неприятным для вас подозрениям. Подозрения часто имеют вес истины в глазах общества. Против этого говорить нечего, хоть это очень горько.

- О, это ужасно!

- А сколько раз вы сами повторяли шутя, так, без всякой злобы, людской говор: этот человек в связи с такою-то женщиною, эта женщина делает то-то... Вы не имели других оснований, как слухи? Все это изстари ведется между людьми.

- Теперь, более чем когда-нибудь, я понимаю, что это ужасно! Имя женщныы доллгно быть неприкосновенно и свято. Ничего нет труднее, как узнать женщину, и вы, Светлицкий, с вашим опытом и знанием людей, и вы можете иногда ошибиться, иногда можете поставить существо чистое и высокое зауряд с этими женщинами...

И молодой человек указал головой на цветную гирлянду дам, собравшихся в зале.

- И вы ошиблись, - продолжал он с значительной улыбкой, увлекая Светлицкого в амбразуру окна, - да, согласитесь сами? Знаете ли, я никогда не прощу себе, никогда, что я прежде осмелился смешивать ее со всеми, что я не понимал, как любит она, что такое её любовь, что я оскорблял эту женщину моими безумными выходками! Помните ли то утро, когда я прибежал к вам, три месяца назад тому: я проклинал ее в то утро, а теперь, теперь...

Светлицкий грыз ноготь пальца, губы его хотели искривиться усмешкой...

и выставит их на позор первому, кто попадется ему навстречу.

- Помните, после этой сцены на даче, я не хотел было ездить к И*, её поступок со мной казался мне оскорбительным. Я думал никогда более не видать ее, и увидел через две недели после того в церкви.

Горин схватил за руку Светлицкого.

- Она стояла на коленях и молилась с глубоким чувством. Крупные слезы катились по бледному лицу её. Это была истинная молитва верующей; это были жгучия слезы страдания. О, за каждую слезу её потребуется тяжкий отчет, если ест правосудие там!.. Вы удивляетесь словам моим, не правда ли? Я не похож в эту минуту на прежнего Горина? Да, я переменился, очень переменился; рано или поздно мне надобно было сделаться человеком; и она меня призвала к новой жизни, ей я обязан всем... Если бы я мог передать вам впечатление, которое производит на меня теперь эта праздничная зала и эти бездушные лица... Но послушайте: я смотрел на нее долго, долго; она не видала меня... я и прежде часто смотрел на нее молящуюся, а никогда не чувствовал того, что почувствовал в ту минуту... Надобно было иметь каменное сердце или быть вовсе без сердца, чтобы в ту минуту не простить ей всего, всего - даже смертельной обиды, чтобы не тронуться величием этой женщины!.. После обедни я долго не решался подойти к ней; но когда я уже стоял перед лицом её, она меня встретила своей радушной улыбкой. Это была её прежняя улыбка... Я ожил... Она заговорила со мной тем же голосом, проникавшим до сердца, будто между нами ничего не было... "Вы нас совсем забыли. А я и муж мой всегда так рады вас видеть"... Муж мой! Я весь вспыхнул. Она, кажется, заметила это и сказала мне: "я буду вас ждать". И верите ли, Светлицкий, я всего в продолжение трех месяцев был у них только четыре раза, потому что я не могу видеть ее рядом с этим полковником. Я не знаю, что будет со мной, но если он...

"Как несносны эти влюбленные! - думал он. - Вот человек, мучил меня целый час, рассказывая всякий вздор, как будто для меня занимательна его интрига!"

- Простите, я должен оставить вас. Я дал слово на вист барону М*... Он, я думаю, давно ждет меня.

Когда он садился играть, мимо его проходил камер-юнкер *.

- Ах, знаете ли что, граф? Умора! Вообразите, я едва только вырвался от Горина. Злодей, замучил меня. Целый час уверял, что он питает самую идеальную и чистейшую любовь к И*. Нас с вами трудно уверить в этом. Мы, признаться, что-то давно не верим в идеализм! А?..

И он засмеялся.

В горячих и тесных объятиях материнской любви лежала почти бездыханная Зинаида. Это было ровно через полтора месяца после страшной для нея ночи. Старушка хотела одушевить ее своими поцелуями и вызвать румянец жизни на её мертвые, бледные щеки, тот румянец беззаботности и счастия, который некогда украшал её девственность. Она с ужасом смотрела на лицо дочери, которое так изменилось от горя, и жгучия слезы старушки одаа за другой падали на это лицо. Она читала на нем всю историю жизни несчастной, с первого дня разлуки с нею, и ничто не ускользало от проницательного взора матери!

Когда Зинаида открыла глаза, когда чувства постепенно стали возвращаться к ней, она еще крепче прижимала к своей груди старушку.

- Это вы, матушка! вы! О, ведь это не сон? Не правда ли? Пощупайте, как бьется мое сердце... Это вы, вы! опять со мною! Вы уж более не оставите меня, не правда ли?

ваш, которые нельзя определить и которых невозможно не почувствовать, на которые нет ответа, но есть поцелуи.

И старушка целовала ее и, разглаживая её шелковые волосы, смотрела ей прямо в глаза.

- Мы так давно не видались с тобой, так давно! дай мне насмотреться на тебя. Без тебя мне было очень грустно.

- И мне также очень грустно, матушка!

но в ней не было ни ковра, ни бронзы, ни картин, ни мрамора, ни этих дорогих и прекрасных безделок, которые обыкновенно разбрасываются с такою умышленной и привлекательной небрежностью. Лишь остатки дорогой мебели, не гармонировавшие с голыми стенами и вообще с какою-то неприятною пустотою, были тяжелыми свидетелями прежнего великолепия.

Сердце бедной матери при этом виде сжалось невыразимою тоскою...

Время шло, и слишком быстро, для обеих: дочь отдыхала на груди матери, у нея теперь было родное сердце, отвечавшее на биение её сердца, душа, сочувствовавшая её душе. Мать с мучительным чувством видела, как тайная болезнь, или тайное горе, с разрушительною постепенностью действовали на Зинаиду, как потухал луч за лучом её светлых очей, как исчезала свежесть с лица её. Обе оне дорожили каждой минутой и боялись разставаться друг с другом, будто им дано было свидеться на краткий срок. Обе оне были грустны, и одна от другой скрывали грусть.

- Ты нездорова, друг мой? - говорила ей однажды старушка: - не послать ли за доктором? Сегодня ты что-то бледнее обыкновенного, твои глаза как-то мутны. Как ты себя чувствуешь?

- Ничего, матушка, я здорова. Вам это так кажется. Ради Бога, успокойтесь... Ничего...

После минуты молчания она села на диван возле старушки и, придерживая одною рукой свою отяжелевшую голову, пристально посмотрела на нее. Лицо Зинаиды пылало румянцем. Она сжала руку матери в своей руке...

- Матушка! - произнесла она робким, боязливым голосом. - Матушка! У меня давно лежит на душе такая-то тягость. Я до сих пор не открыла вам... Выслушайте меня, но без гнева, ради Бога, без гнева, потому что я не буду в силах перенести его.... О, я чувствую мое преступление, но что же мне делать?

И она закрыла руками лицо свое, чтобы удержать потоки слез.

- Что с тобою, дитя мое, друг мой? Зачем ты клеплешь на себя? Ты не можешь быть преступница! Нет! посмотри, глаза твои сохранили то же простодушие, какое они выражали в твоем детстве. Я гляжу на тебя, как бывало, когда ты сидела на руках моих, я держала твою головку, всю в кудрях; волосы твои тогда были светлее, я любовалась тобой и целовала тебя, и говорила: "О, Господь должен услышать молитву мою: "

Последния слова старушка произнесла едва слышно, потому что горесть задушала ее.

Зинаида положила свою голову на плечо к ней и целовала её руки.

- Матушка! - говорила она прерывающимся голосом: - я всегда свято сохраняла мою обязанность... Бог видит, я всегда свято сохраняю ее! Но я никогда не могла любить... моего мужа... Матушка! я люблю другого.

Она бросилась к ногам матери, и голова страдалицы упала на колени. Она рыдала.

что должна бы была скрывать как ужасную тайну... И он любит меня - и я допустила его сказать мне это... Слышала, как он произносил слово "люблю"... Но я никогда не признавалась ему в любви моей. Клянусь вам, матушка! О, вы сжалитесь над вашею бедною дочерью! Вы взглянете на меня ласково. Вам первой открыла я мое сердце... и мне теперь легче, гораздо легче...

Мат и дочь лежали в объятиях друг друга, и их слезы смешались...

* * *

В один из длинных зимних вечеров Горин сидел у письменного стола в своем кабинете. Бледное освещение разливалось в комнате от зеленого стекла лампы; на столе, между грудами книг, стояла восковая свеча, треском своим изредка прерывавшая тишину. Он был углублен в чтение. Перед ним был развернут Шекспир на половине третьяго действия "Ромео и Юлии".

с таким простодушием упрашивает его еще не покидать ее и говорит ему своим сердечным, убедительным голосом: "До утра еще далеко! Ты ошибся, супруг мой, тебе слышится голос соловья. Поверь мне, это соловей..."

Горин оставил книгу и в волнении стал прохаживаться по комнате.

Тысячи высоких мыслей затеснились в голове его, и сердце загорелось от полноты чувств...

В это самое время дся петербургская молодежь высшого круга вертелась перед огромными зеркалами, с улыбкой самодовольствия и гордости собираясь на огромный бал ** посланника. На столе Горина лежала пригласительная записка на этогь бал, о котором за три недели до того кричали во всех гостиных, которого с таким нетерпением выжидали все графини и княгини, для которого были загружены заказами магазины Ксавье и Сихлер; но он забыл об этом бале и об этой пригласительной записочке...

Если бы бал посланника был год назад тому, верно он стал бы разъезжать по всем своим знакомым, для того, чтобы с недоступным тоном аристократа проговорить каждому из них: завтра бал у ** посланника; там будет весь двор; я сегодня получил приглашение.

перед его глазами, все ниже его.

Кто, сколько-нибудь наблюдающий, не встречал такия лица на Невском проспекте в морозные и солнечные дни от второго до четвертого часа?

Невский проспекгь - широкое поприще наблюдений, средоточие петербургской жизни! В самом деле, на пространстве от Аничкина моста до Адмиралтейства, вы познакомитесь со всем Петербургом - от лачужки бедного, вросшей в землю, до громадных палат аристократа.

Горин очень изменился! Он не показывал никому своего пригласительного билета на бал; он не ходил вздернув голову по Невскому проспекту; он не поехал на бал, который горел, ослепляя глаза, и щедро раскидывал бриллианты лучей своих на гордых и ледяных петербургских красавиц.

Он почувствовал, что Зинаида открыла перед ним новую жизнь, новыий мир духа и мысли, который виделся ему некогда будто сквозь сон. Образ этой женщины, распростертой перед алтарем Бога, дышащий молитвою, поразил его. Этот образ начал следить его повсюду. Он углубился в самого себя и разогнал туман, застилавший его зрение. С тех пор он яснее понял ничтожность общества, окружавшого его, мелочную, недостойную человека суету своей прежней жизни, безумие надежд своих, высокое назначение женщины и святость её имеии!..

Дней через десять после великолепного бала посланника, вечером, Горин сндел у И*. Полковника не было дома. В этот день собирались все известные петербургские игроки в доме *; к тому же он и без того редко бывал в своем семействе.

На большом столе против дивана, в полукруглой комнате, стояла свеча, закрытая с одной стороны транспарантом... На диване сидела больная Зинаида, возле нея старушка её мать. Зинаида казалась необыкновенно слабою; её лицо было то поразительно бледно, то вспыхивало ярким и странным румянцем.

- У меня есть до вас просьба, Валериан Петрович, - сказала Зинаида едва слышно, - если вас только не обезпокоит она. Прочтите нам что-нибудь: вы так хорошо читаете.

Старушка встала с дивана и подошла к

- Ради Бога, - шептала она ому, - ;выберите что-нибудь веселенькое, чтобы был хороший конец... У нея здоровье так разстроено. Не надобно давать ей повода к слезам. Она у меня такая чувствительная!

Он выбрал что-то из огромного собрания имировизаций Скриба. Когда он кончил чтение, Зинаида казалась утомленною. Она поддерживала рукой голову, упадавшую на грудь.

- У тебя что-то очень горячая голова. Не чувствуешь ли ты себя хуже? Не устала ли ты?

- Ничего, мне очень легко, матушка!

И она поцеловала старушку.

- Ах, я забыла спросить вас, - продолжала она, обращаясь к Горину, - о бале ** посланника? Говорят, это лучший из балов нынешней зимы?

- Отчего же?..

Этот вопрос потерялся. Ответа не было. Горин стоял задумчивый со шляпою в руке. Он раскланялся.

- Навещайте нас почаще, Валериан Петрович, - говорила мать Зинаиды, провожая его, - мы так рады вас видеть. Если вам нечего будет делать, заезжайте в четверг вечером. Вы так добры. Будемте вместе развлекать больную; она у меня очень грустиг, бедная... Сегодня понедельник... вторник... среда... - и она считала по пальцам. - Ну да, в четверг. Заезжайте пожалуйста на часок или на два. Мы долее не будем держать вас...

Зинаида, опираясь на ручку дивана, следила за движениями уходящого... Дверь затворилась...

Когда Горин воротился домой, не раздеваясь он упал в кресла и неподвижно просидел в этих креслах.

Потом он машинально взял со стола какую-то книгу, отвернул переплет, остановился на заглавном листе и наконец далеко отбросил от себя книгу.

- Она страдает, - думал он: - и этот человек виною её страданий! Он стал между ею и мною, между моим и её счастием... Я должен на что-нибудь решиться; я избавлю ее от муки, или...

Мысль, которая недавно затаилась в нем, сначала возставала перед ним в тумане и отдалении; теперь она стала прибижаться к нему и принимать очерки безобразные, явственные, осязательные.

Сон его в эту ночь был тяжел и смущен; он безпрестанно вздрагивал: ему виделась кровь, у ног его лежал труп человека...

* * *

Наступил вечер четверга. Семь часов прозвонило на стенных часах в комнате Горина. Он вышел из своой квартиры и, завернувшись в шубу, тихими шагами шел по Литейной. От его квартиры до дома полковника было не более четверти часа ходьбы...

Полозья саней скрипели по алмазному снегу. Мороз был необыкновенно силен. Он прибавил шагу, скоро остановился у подъезда и дернул за ручку колокольчика.

- У нас, сударь... - начал старый слуга, снимая с него шинель.

Он не успел кончить... Горин отворил и - окаменелый остался в дверях.

Зала была обита черным сукном, посредине возвышался катафалк, на катафалке стоял небольшой гроб, обитый малиновым бархатом, блестящими галунами, увешанный золочеными кистями и покрытый длинным парчевым покровом, который спускался до пола. Облако ладона вилось над гробом; в этом облаке тускло мерцали три огромные свечи, и в тишине раздавался однозвучный, мерныий голос читальщика.

Горин безотчетно подвинулся вперед и с выражением какого-то странного любопытства, без мысли и без участья, без желания знать, кто лежит в этом гробе, взошел на ступеньки катафалка.

повеяла на нее небесным воздухом. Она заснула, утомленная земною тягостью, и на её ангельском лице замерла улыбка - предчувствие будущей жизни. Видно было, что она встретила смерть радостно, как давно жданную, милую гостью. За два дня до того он видел на лице её страдальческое выражение жизни, теперь на этом лице было величественное, вечное спокойствие - венец благодати Господней! Никогда смерть не являлась в образе более привлекательном.

- Она счастлива! - произнес молодой человек невольно вполголоса. - О, она счастлива! - И слезы брызнули из глаз его.

Он поцеловал горячим поцелуем святой любви холодные уста умершей.

Он первый раз коснулся уст её!

Тогда ему представился этот безумный пир, на котором Светлицкий объявил ему впервые о любви к нему Зинаиды; он, казалось, видел перед собою этого человека, коварно улыбающагося и говорящого: "Она будет ваша!" Он вспомнил свои прежния надежды, мечты - и холодный пот выступил на его теле.

Жизнь на минуту явилась перед ним в отвратительном виде; и он понял, что смерть может быть высшею наградою, истинным счастием!

Это был великий урок, так нечаянно почерпнутый из действительности, из общества, урок, глубоко нарезавшийся на сердце юноши и имевший влияние на всю остальную жизнь его.

Он впервые с благоговением пал на колени перед неисповедимою волею Бога!

Перед иим стоял полковник.

Кровь бросилась в голову Горина.

- Я знал, что ты примешь к сердцу мое несчастие, - говорил полковник, - знал, что ты не забудешь обо мне в такия минуты. Она была несравненная женщина! Моя потеря невыразима! Я употребил все, чтобы с приличною честью и даже с некоторым великолепием похоронить её тело. Я был обязан это сделать.

Горин молчал.

Негодование задушило молодого человека, он готов был растоптать полковника под своими ногами; но когда первое волнение стихло в нем, он снова задумался.

Составить счастие женщины, продолжительное, ничем ненарушаемое счастие! Много ли найдется людей, которые в состоянии этого выполнить? - спросил он самого себя...

Двери соседней комнаты отворились.

Горин обернулся на скрип этих дверей.

Когда она увидела гроб, последний остаток сил оставил ее. Она застонала страшным, раздирающим голосом:

- Зинаида! Дочь моя! Дочь моя!

И рухнулась на пол к ступеньке катафалка.

* * *

Через день после этого Светлицкий, небрежно вертя в руках тросточку, говорил с толстым князем П*, счастливым супругом очаровательной княгини Алины..

в совершенном отчаянии. Право, жаль мне бедного Горина: осиротел он теперь!

И Светлицкий засмеялся.

- Да, да, осиротел.

Князь тоже засмеялся. В его смехе была странная смесь аристократической важности с мещанским простодушием.