Спальня светской женщины

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Спальня светской женщины (старая орфография)

В светлый и теплый день апреля месяца 183* года, в начале 3-го часа, Невский проспект суетился толпами пешеходцев, гремел скачущиии экипажами и чопорно красовался вывозною мишурностью своего убранства, на которое глядело гордое солнце, с истинно-русскою щедростью разсыпая золото лучей своих. Пестрота, перелив красок, произительные крики форейторов, карканье разнозчиков, стук колес, хлопанье бичей, гром барабана и писк флсйты, возвещавшие окончание развода, - все это с первого взгляда очаровывало зрение и приятно отзывалось в ушах новоприезжого провинциала, было так привычно слуху безсменного жителя столицы...

"Пади! пади!" - грозно кричал плечистый и длиннобородый кучер, ловко управлявший парою статных коней, запряженных в щегольски отделанную коляску... "Пади!" повторял он; но молодой человек, к которому относилось это громозвучное пади, будто окаменелый, стоял посреди улицы. Стремительный бег коней угрожал ему решительной гибелью, - одна минута - и он был бы раздавлен, как вдруг кто-то сзади схватил его за руку и оттащил в сторону. Он обернулся. То был адъютант с плутовским взглядом, с ироническою улыбкою и с блестящим аксельбантом.

- Что с тобои, Громекин? тебя, милый, раздавят, - сказал он дружески молодому человеку, подводя его к тротуару. - Безпечно мечтать можно только в своем кабинете.

С первого взгляда этот молодой человек не был замечателен. Довольно мешковатая одежда его придавала ему странный, даже, если хотите, смешной вид, а шляпа с широкими полями бросала грубую тень на лицо. Походка его была скора, связана неловкостью и не разсчитана модою. Но если бы вы взглянули на него в ту минуту, когда он, пробежав до своей скромной квартиры, на углу Итальянской улицы, с быстротою помешанного, усталый, кинулся на диван, сбросив свою шляпу, - о! вас верно поразили бы благородные и привлекательные черты его, несмотря на то, что оне выражали какое-то необыкновенное разстроиство и были напряжены усталостью.

- Это опять она! - произнес он с энергическим восторгом, с дикою радостью, как человек, долго искавший чего-то и наконец нашедший желанное.

- Это опять она! -- повторял он - и черные глаза его сверкали ослепительным заревом страсти, и длинные кудри темных волос его распадались в завидном безпорядке....

Ему было не более 20-ти лет!..

Читатели верно не удивятся, если узнают, что поразило его до такого окаменения и едва не подвергло безвременной смерти. То была, говоря изобретательным языком светского человека, очаровательная, как поцелуй, соблазнительная, как грех, задумчивая, как мечта, головка женщины, едва отененная легкою блондою шляпки и грациозно высунувшаяся из окна богатой кареты, которую мчала четверня. Головка, которая уже в третий раз являлась юноше, как роскошное сновидение, и которая так жестоко вскружила ему голову!..

В мучительном и отрадном волнении провел он весь этот день; а ночь утопал в волнистой, усладительной грезе или вздрагивая от страшного замирания сердца... То перед ним разстилался необозримый сад с невиданноио роскошью цветов, между коими была всех привлекательнее, всех душистее пышная роза. Он хотел сорвать эту розу, но стебелек её вырывался из рук его, а роза росла, росла, - и вдруг сладострастно раскидывалась перед ним чудною незнакомкою, идеалом души его... То бурное море плескало у ног его с воплем гибели - и из своей бездонной челюсти выкидывало трун женщины. И эта женщина была все она, она, далекая от него, не ведавшая об нем, но так давно знакомая его распалявшемуся воображению! она, - поэтическая греза его фантазии, вырывавшейся на свободу. Она, - божество, перед которым, коленопреклоненный, он залепетал первую гармоническую молитву!..

Но мы оставим до времени разложение внутренняго быта героя нашей повести и перейдем к наружному, в нетерпении короче познакомить с ним наших читателей.

Виктор Громский почти не знал своих родителей. Он лишился их в такие годы, когда не могут чувствовать вполне муки этой потери. Порой, как сквозь фату сновидения, мелькал перед ним легкой тенью образ его матери, простиравшей к нему с любовью руки; порой с неизъяснимою прелестью рисовались перед ним сцены из его детской жизни: старая его няня с очками на носу, с платком на голове, скрывавшим её седые волосы, с чулком в руках, с чудною сказкою в устах, прерываемой брюзгливым ворчанием при спускании петель; портрет Кульнева с длинными страшными усами, украшавший обитые пестрыми обоями стены гостиной, вместе с какими-то другими портретами, портрет, который более всех впечатлелся в памяти юноши, потому что им пугали его детское воображение, стараясь предупредить от шалостей, и который заменял ему стращанье трубочистом. Но воспоминание обо всем этом безотчетно и прихотливо пробегало по струнам его сердца, не извлекая полного потрясающого аккорда. Он не знал даже, что эти наивные сцены первых беззаботных сознаний его бытия разыгрывались в небольшом домике небольшой деревни его матери, в одном из уездов П** губернии. Ему передали об этом после. Яркая, благодетельная, часто неумолимая память вполне начала освещать его только с пребывания в Петербурге. Его привезли туда 9-ти лет для того, чтобы определить в казенное заведение учиться, а учиться для того, чтобы, не препинаясь чином титулярного советника в силу Указа, прямо быть произведену в коллежские асессора, без рокового экзамена на 40-летнем возрасте жизни; к тому же, какие удивительння привилегии: прямо чин 10-го класса при вступлении в службу!.. Это необъемлемо роскошная мысль для провинциального чиновника.

Время от складов азбуки до окончания полного курса наук по аттестату казалось другим вечностию, ему - мгновением. В 16 лет, при громе музыки, при многочисленном собрании посетителей, ему вручили аттестат - и распахнули перед ним широкую парадную дверь, за которой манила его свобода и роскошно соблазняла своими объятиями.

Пансионския занятия его были слишком ограничены для полного дарования. Он стремился в даль, он жаждал познаний и, неудовлетворенный, часто наказанный за опрометчивость, пристыженный товарищами, которые называли его выскочкой, -

Одно из укорительных слов, неразлучно связывавшихся с его именем - было поэт. Так величали его школьпые товарищи с насмешливой улыбкой, потому что порой заставали молодого человека задумавшагося над клочком бумаги с сверкающими очами, с восторгом самозабвения в выразительных чертах лица!

- Что, у кого украл? у кого выписал? - с хохотом кричали школьники, вырывая у него этот клочок, который он готов был защищать, как свое единственное сокровище.

Шум, гром, неистовые забавы детства никогда не запутывали его в тесный кружок свой. От этого он был нелюбим большею частию своих товарищей. - Льстюха! - дразнили его некоторые, - трус! - кричали другие... - Да он фискал! - с таинственностью прибавляли третьи.

Громский не оскорблялся всеми этими титлами, которыми так щедро награждало его безразсудное и беззаветное детство. Он был выше ничтожных и неотразимых мелочей ученического быта. Он уже тогда начинал жить в другом мире, в заманчивом мире воображения, который он населил по своей прихоти очаровательными в поэзии, несбыточными в существенности, образами. С этими образами он любовно сжился - и думал всегда роскошно лелеять их у своего горячого сердца. На них он создал впоследствии смешное и шаткое, высокое и прекрасное понятие об обществе!..

Несмотря на свою любовь к одинокости и уединению, он, с свойственною благородным душам пылкостию, жаждал делиться чувствами и мыслями с другим существом. Чувства и мысли переполняли его и вырывались наружу, будто пена кипящей влаги, льющейся чрез края бокала.

Между всеми товарищами своими он давно отличал одного, - и этот один без зова подал ему руку, и он крепко сжал ее в знак согласия. Они прежде были разделены классами, потом соединились в одном и еще лучше поняли друг друга. С той минуты они были неразлучны.

Граф Верский, наделенный способностями, гибким умом, привлекательною наружностью, грациозный и ловкий сыздетства, самодовольный знатностию своего рода, не упускавший из виду мелких блесток образования и умевший, несмотря на свою молодость, понимать в других безкорыстное стремление с познанию науки, любивший гармонию поэтических звуков, по противоположностям, так часто сходящимся в природе, сошелся с дикарем Громским. Он подметил в нем резкий, хотя и нелюдимый ум, и провидел пылкое дарование.

С этой минуты все товарищи Громского переменили свое насмешливое обращение с ним, потому что они имели высокое понятие о графе, а граф сделался его открытымь другом.

Тот, чье воспитание выбегало одинокой струей из-за четырех углов домашней комнаты и, упадая, сливалось с шумящими безчисленными струями истока, стремящагося с силою вдаль в безграничное и неисчерпаемое море просвещения, или, выражаясь проще и вернее по-русски, кто высиживал в общественном заведении время до получения привилегироваиного аттестата, тот хорошо знает, что такое школьная дружба и школьное первенство, резко отличающее почему-нибудь одного перед десятками товарищей.

Школьная жизнь есть тесная рама будущей обширной жизни; литографированный лист бумаги, в жалких размерах силящейся представить огромную картину великого художника. На этом листе вы не видите ни бури души, ни молнии вдохновения, ни восторга, который уносит художника как летучую звезду в объятия необъемлимого неба, или, с гигантским светочем, низвергает во тьму преисподней; на этом листе только один абрис, только один очерк, только одна легкая тень; но, несмотря на это, вы все-таки по нем будете иметь слабое, хотя запутанное, и изглаживающее понятие о чудном величии картины!

Школьная жизнь - это клубок нравственных сил человека, который со временем, по воле всемогущей судьбы - или развертывает вполне бесконечную нить свою, или останавливается на половине, или иногда остается вовсе неразвернутым. Страшная игра! Судьба прихотливо и беззаветно, с улыбкой забавы, держитх в руке этот клубок - и небрежно бросает его с большею или меньшею силою!

Куда же укатывается он!

Бедные! мы с трепетом безумного ожидания, в нетерпении юности, хотим, чтобы этот клубок катился вдаль, чтобы он развернулся скорее, и не заботимся, по какому направлению побежит он. Мы жаждем и ищем впечатлений, спешим мужать и в раму 20-ти лет вместить тяготу 40-летней опытности.

Заметьте: с самых юных и несознательных лет, начиная играть с неизмеримою книгою жизни и перебирая листы её, мы невольно, если хотите, инстинктивно, останавливаемся на самых заманчивых главах этой книги. Слова: дружба, любовь -- так утешительно ластятся около нашего воображения, которое с каждым днем раскрывается сильней и сильней; так манит наше любопытство, что мы уже начинаем мечтать об осуществлении этих слов. Эти слова делаются для нас новыми игрушками - и мы с жаром принимаемся обновлять их: мы ищем друга, еще не понимая значения сего слова и, кажется, находим его, создаем в голове своей предмет любви и обожаем его. Это забавная игра в дружбу и любовь!

сила временщиков и низость льстецов, партии, безпорядки и проч.

И все это, повторяю, не более, как игра в куклы!

Верский был один из самых сильных временщиков - и его товарищи робко преклонялись пред ним. Он был мускулист, силен и вместе с этим статен и ловок. Качества, почти несоединимые и всего более замечательные в лета развитий... Сила всегда заставляет трепетать безсильных, а тот, перед кем мы трепещем, невольно делается нашим идолом. Физическая сила - есть единственная аристократия пансионского мира; другой в нем не существует. Товарищи Верского никогда не называли его графом, всегда силачом-Верским. - Дружба его была значительна, и сдедствия такой дружбы благодетельны для Громского: его перестали дразнить нменем поэта; это имя придавали ему по-прежнему, но с уважением, стали даже находить в нем множество других достоинств, которых не хотели замечать прежде, и с гордостию присвоивать себе его резкия, хотя часто опрометчивые суждения о предметах.

Поэт-Громский и сплач-Верский были всегда вместе: - и во время отрадныхь гуляний, и во время мимолетных повторений, и в классах на бесконечных и монотонных лекциях профессоров. Дружба их не колебалась.

Оставалось полгода до их выпуска.

В один вечер после ужина, в половине 10-го часа вечера. Громский, одинокий и задумчивый, сидел в классе. На длинном и высоком столе, окрашенном темно-зеленою краскою, стояла в низком оловянном подсвечнике нагоревшая свеча, едва освещая глубокую комнату. В последнее время дозорные взгляды товарищей начали подмечать, что Громский как бы старался убегать своего друга, что он чаще прежнего уединялся и становился задумчивее. - Тихомолком шли разные толки; вслух еще ничего не говорили.

Дверь скрипнула, Громский вздрогнул и оглянулся. Перед ним стоял молодой граф.

- Что с тобою, Виктор? - безпечно произнес он, зевая... - Вот уже три недели, как не один я замечаю в тебе страшную перемену. Уж не грядущий ли экзамень заставляет тебя задумываться? Право, тебе нечего бояться тупой ферулы профессора.

Виктор горько улыбнулся.

- Ты слишком мало знаешь меня, - возразил он, - иначе не вытаскивал бы грусти моей из такого мутного источника... К тому же разве моя задумчивость диковинка? - разве я в первый раз бегу от шума и зажимаю уши от пусторечья? Мне можно задумываться о будущем: передо мной еще лежит много труда: обок с трудом должен я итти в жизни, чтобы продлить существование. Тебе известно: я беден! я не имею имени в свете...

Александр! я не могу думать ни о жирных обедах, ни о знаменитых покровителях, ни о блестящих друзьях... И, произнеся эги последния слова, юноша устремил боязливые и проницательные взоры на своего товарища.

- Верно ты все эти дни вставал левой ногой с постели, - шутя заметил Верский. - Какие черные мысли! перед нами разстилается необозримая зала удовольствий: роскошь, нега, очаровательные женщины. Мы будем делиться всем, всем, даже и наслаждениями. Ведь ты мой единственный друг, Виктор? Я не изменюсь к тебе никогда. Мы так же, как теперь, будем неразлучны. Не правда ли?

- Мне кажется, ты позабываешь, что не всегда одна кровля будет соединять нас. Какой-нибудь домик на Песках, вросший в землю, слишком далеко от грандиозных палат Английской набережной... Зыаешь ли, сколько верст разстояния между ними? Для дружбы необходимо единодушие, для единодушия - равенство... Раззолоченные прихоти аристократа не сойдутся с воздушными фантазиями плебея!

- Между нами нет никакого разстояния, никакого различия! - с приметным негодованием воскликнул Верский... - В моих понятиях существуют одне только нравственные границы между людьми... Я знаю, что ум и глупость никогда не могут сойтись. Разсуждения в сторону, - прибавил он с улыбкою. - Если бы какой-нибудь фокусник изобрел нравственные весы и мы захотели бы узнать, чей мозг потянет тяжеле, - право, я остался бы в накладе... Кто ж, как не я, должен дорожить после этого твоей дружбой?

- Да избавит тебя Аполлон от такой мысли! Такая мысль недостойна тебя! Ты всегда смотришь на мир из окна пансиона в радужное стеклышко поэзии, а на меня вздумал смотреть в какие-то закопченые стекла! Брось их ради Бога! взгляни на меня по0прежнему своими глазами, и я верно не буду тебе казаться арабом.

Мы привели здесь этот разговор для того, чтобы точнее показать читателям отношения, которые связывали Громского с молодым графом. Наступило время выпуска - и они должны были поневоле разстаться: граф вступил в военную службу; Громскии нанял небольшую комнату в Итальянской улице. Граф через полгода произведен был в офицеры; Громский продолжал свое образование в университете. Граф на лихой четверне разъезжал по театрам и балам, кружился в вихре большого света и кружил другим головы; Громский всякий день, несмотря на дождь и грязь, смиренно проходил пешком определенное пространство от Итальянской до Семеновского полка. Через три года после выпуска граф был произведен в поручики и назначен адъютантом к своему дяде барону М**; Громский получил аттестат на звание кандидата. Граф приобрел много опытности, коротко ознакомясь с светом; Громский остался с прежними понятиями о людях, потому что он так же, как и прежде, был далек от них. Несмотря на все это, в свободное от занятий время Громский бывал у графа, граф изредка посещал Громского и одинаково был с ним радушен. Но Громский в роскошном кабинете графа, окруженный новыми его друзьями - знатною молодежью, чувствовал себя лишним, боялся разстроивать его своим появлениемь, но все не переставал любить его по-прежнему. Граф в тесной и голой комнате поэта был как бы не на своем месте, казался озабоченным чем-то, несколько принужденным. Оба избегали разговора, который бы мог напомнить им прежнюю их короткость и оправдать Громского, которого предположения так скоро сбывались.

Он не скучал в своем уединении, потому что ему некогда было думать о скуке. Целые дии просиживал он, углубленный в чтение... Наука широким и ветвистым деревом раскидывалась над его головою, и он с наслаждением рвал плоды с этого дерева. Любимым поэтом его был Шиллер; он изучал пламенного, вечно юного, вечно восторженного выродка из германцев... Девственная душа его отрадно разнеживалась гармонией небесных звуков. Он дивился могущему, всеобъемлющему гению Шекспира и Гёте; он укреплялся в борьбе с исполинами немецкой философии, заимствуя ог них стальную крепость речи, быстрый лаконический напор идей, и все это закаляя пламенем своей души, ярко и блистательно вспыхивавшей. - Время летело для него незаметно, и уже весеннее солнце 183* года резко вонзало лучи свои в тонкия и грязные льдины Невы. Март был в половине. Утром 13-го марта Громский шел по Большои Морской... Вдруг карета, запряженная четвернею серых рысаков, с шумом подкатилась к подъезду дома, к которому подходил он. То был магазин Сихлер. Ступеньки кареты хлопнули, показалась очаровательная ножка, затянутая в черный атласный башмачок, потом маленькая светло-зеленая шляпка с развевающеюся блондою, под шляпкой темная тесьма каштановых волос и личико, будто сейчас снятое с картины Рафаэля... Миг... Пленительная дама вспорхнула на лестницу и уже была в магазине... Громский, окаменелый, стоял у подъезда с помутившимися глазами. Это было чудное, соблазнительное явление для затворника. Его идеалы: Теклы, Марии, Маргариты, Дездемоны, вдруг затеснились в голове его, путались, смешивались и уничтожались - пред этим живым существом, пред этою грациозною, едва мелькнувшею незнакомкою, образ которой неизгладимо с первого мгновения врезался в растопившееся сердце юноши. Минута любви прозвучала на часах его жизни.

Надобно иметь 20 лет, душу, стремящуюся ко всему высокому. сердце, несознаемо жаждущее любви, воображение, освященное величественным заревом поэзии, чтобы понять такую неуловимую вспышку. Не помню, кто-то сказал, что сердце юноши - пороховой ящик, и довольно одной пролетной искры, чтобы видеть разрушающий взрыв. С этого дня жизнь его совершенно изменилась: он большую часть своего времени стал проводить вне дома. Он взад и вперед прохаживался по широким улпцам Петербурга, с одною надеждою, с одною целию встретить незнакомку. и надежда его сбылась только один раз в длинный промежуток 2-х недель.

Наступил апрель мееяц. Громский не переставал быть на дозоре, и читатели в начале сей повеети видели его среди улпцы безумно следящого прогремевшую карету и подвергавшагося опасности быть раздавленным... То была его третья встреча с прелестною дамою. Адъютант, отведший его от опасности, был граф Верский.

Через несколько дней после этого Громский сидел в своей комнате, перед ним на небольшом столе лежала развернутая книга. Он машинально перебирал страницы. В душе его кипела буря, страшная буря любви. Смута чувств, мыслей, фантазий в эту минуту была в нем неизследима. Образ её хотел вытеснить из него и чувства, и мысли, и фантазию! Он изведывал неотразимую необходимость видеть ее каждую минуту, топить свои взоры в её бирюзовых очах. Она казалась ему ненаглядною, божественною. Ни одна грешная мечта не проскользала в его лучезарной идее об ней; ни одно смелое желание не дерзало прикоснутъся к нему... Она была для него и чиста, и недоступна в существенности. Он даже не смел думать, что провидение когда-нибудь доставит ему отраду слушать её приветные речи, упиваться её музыкальным голосом, быть наедине с нею. Эта мысль поглотила бы его своею необъятностию. Он только хотел, незамеченный, любоваться ею издалека, как заключенный грешник любуется безпредельною свободою лазоревого неба, без надежды быть когда-нибудь его избранным.

К тому же - судьба, попросившая ее качаться на эластических подушках богатой кареты, заставила его растаптывать грязь тротуаров калошами. Между ними была страшная бездна, брошенная безжалостно людским тщеславием, эгоизмом и прихотью.

Кто живал и бывал в Петербурге, тот знает, как безчисленно разделено его общество; знает, как переход от одного к другому невозможен. Первое впечатление, которое производит Петербург на новоприезжого - это очарование... Его великолепные дворцы; его широкия и прямые улицы, обстроенные высокими и гладкими домами; его тротуары и гранитные набережные; Нева, весело обхватывающая его стан голубою лентою; его Петр, взлетевший вихрем на обрывок скалы и в нетерпении осадивший коня, чтобы обозреть орлиным оком свое создание, кажется, смиряющий манием руки бурю стихий - все и все поражает вас с первого взгляда. И хотя стоит обглядеться и обсидеться в гранитном городе, чтобы волшебство исчезло, однако вас долго будет увлекать его шум, его неумолкаемое движение, его просторные гульбища, его парадные балы... одного только тщетно будете искать вы - самобытности.

Средния общества Петербурга, странно разветвившияся, монотонны, изысканны. Изящная сгорона удовольствий чужда им: группы дам и мужчин разделеыы волшебною чертою, очерчены заколдованным кругом, сходятся только для танцев и потом снова расходятся, говорят заученные французския фразы, смешанные с русскими, и, проговорив чиино, смолкают.

Аристократическия гостиные, разсеянные по всему городу, не имеющия своего особенного центра, как предместия Saint-Germain в Париже, но старающияся сближаться между собою по набережным, по Морской и по Миллионным, заключают снимок парижской изящности... Однако самый верный, самый подробный снимок никогда не может достичь красоты оригинала. Это аксиома, утвержденная на пьедестале веков!.. В этих гостиных вы, разумеется, встретите роскошь, ослепляющую глаза, утонченность, светящуюся блестками образования, свободное соединение обоих полов, отборные французския фразы и невынужденную французскую речь; но и здесь, к несчастию, господствует дух напыщенности, от которого сжимается красота и образование будто лист травы не тронь меня! -- Как бы то ни было, аристократическия гостиные везде и всюду суть дивные раковины, заключающия в себе многоценные жемчужины!..

Жаль, что оне в Петербурге вовсе лишены самобытности и редко доступны для безсиятельных имен, хоть будь эти имена с ног до головы позолочены червонным золотом просвещения.

Громский знал это, и безнадежность когда-нибудь наслаждаться образом его чудной незнакомки сильней и сильней подтачивала его сердце... Он только догадывался, что она должна принадлежать к аристократическому кругу; все изобличало в ней утонченность высшого тона: и ловкость, и легкость, и изящность наряда. Экипаж её блестел мастерскою отделкою, и два лакея, огромного роста, были облачены в красную ливрею, отороченную золотым газом с гербами. Все это Громский успел заметить в три мимолетные с нею встречи: глаз юноши всегда быстр и объемлющ... Одну только догадку он упустил из виду в первую встръчу: - спросит у лакея: "чья карета?"; ответ на этот вопрос открыл бы ему её имя. Но в ту минуту Громскому было не до того; он не мог разсуждать, он не мог бросать небрежно равнодушные вопросы проходящого фата,

Почти через месяц после первой встречи, как мы сказали уже, он сидел задумчиво в своей комнате, машинально перебирал листы Гётева "Вертера"... вдруг, с силой ударив по столу сжатым кулаком, будто проникнутый искрою счастливой мысли, он соскочил со стула и быстрыми шагами прошелся по комнате...

"Эта мысль ускользала от меня целый месяц!" - произнес он почти вслух. - "Да! Верский должен вспомнить нашу старую дружбу. Он знает ее, он мне доставит случай видеть ее!.."

В 183* году в Петербурге существовало только два театра. Один, взгроможденный на огромной площади в Коломне возле Коммиссариата и так немилосердно удаленный от средины города. Этот театр, ныне вовсе почти покинутый, назывался и называется до сей минуты Большим... Он посвящался зрелищам русским и почти исключительно красовался неугомонною вереницею произведений князя А. А. Шаховского, который в последнее время так мило и удачно окунулся в национальность. Другой в глубине обширного двора между Аничкиным дворцом и Императорскою библиотекою, немного левее того места, где стоит теперь Александринский театр. Предместник его был весьма незавидной наружности, и потому, для приличия, скрыт был полукаменным, полудеревянным забором, который тянулся по Невскому проспекту вровень с беседкою дворцового сада и библиотекою. Он назывался Малым и был три раза в неделю посещаем аристократическою публикою, которая приезжала туда для препровождения времени, посмотреть на игру французской труппы.

Теперь, вместо скромного двора, гордо раскидывается Александринская площадь с обширным палисадником; вместо уничтоженного Малого театра светится новый небольшой театр на Михайловской площади, устроенный Брюловым просто и изящно.

Вся эта метаморфоза совершилась незаметно перед нашими глазами.

Но кто не помнит скромности и домашней уютности Малого театра? Кто не жалел об нем, когда узнали, что он решительно предназначается в ломку?

2-го апреля, в семь часов вечера, в последний год его существования, экипаж за экипажем останавливался у его незатейливого подъезда, ножка за ножкой пролетом скользила по его сеням, дверь за дверью открывалась в ложах 1-го яруса. Занавес еще не подымался, музыканты строили инструменты...

продолговатое, еще сохраняло редкий и пленительный цвет нетраченной жизни: оно то вспыхивало ярким румянцем, то пскрывалось резкою бледностью. Черные глаза его сверкали, как тонкие лучи звезд в морозную ночь. Они то с волнением устремлялись на незанятуио ложу в 1-м ярусе, возле царской, то вопросительно обращались к военному. Военный был адъютант, стройный и тонкий, бледный до изнеможения, с тонкими заманчивыми глазами, с беззаботным видом светского человека.

Музыка загремела. Через несколько минут дверь ложи, на которую так постоянно и пристально глядел статский, стукнула и медленно отворилась. Сердце его билось с невыразимою силою. В ложу вошли две дамы: одна лет 45-ти, одетая с кокетством 20-летней женщины, другая... другая вполне развернувшая блистательность красоты своей, с бирюзовыми очами, подернутыми поволокою, с темно-каштановыми прядями шелковистых волос, которые прятались под небольшим беретом черного бархата. Большая белая роза, приколотая с левой стороны берета, страстно качалась на стебельке своем - будто хотела дотронуться до розовой щечки красавицы. Она с неуловимою ловкостью села в кресла своей ложи и с невообразимо-упоителыиои улыбкой небрежно кивнула головкой кланявшемуся ей адъютанту.

- Это она! она! - произнес статский, не стараясь скрыт своего восторга, дергая адъютанта за его матовый аксельбант и не сводя с нея глаз.

- По твоему восторженному описанию я тотчас узнал ее. Я не ошибся в твоем вкусе. Княгиня Гранатская блещет в кругу петербургских красавиц, будто луна в толпе звезд, по выражению поэта!.. После театра ты у меня - и мы на раздолье поговорим об ней...

- Её муж жив? - произнес юноша, с приметно изменившимся лицом...

В эту минуту занавес поднялся, и два друга разстались. Громский не успел получить ответа.

Если бы на другой день вы вздумали спросить у нсго, что представляли на сцене? Драму, комедию, водевиль или балет? В русском или во французском театре был он? - Виктор верно не мог бы удовлетворить вашего любопытства. Он ни разу не взглянул на сцену; он не думал ни о сохранении приличия, ни о том, что некоторые, посматривая на него, коварно улыбались, что другия просто смотрели на него с полупрезрительною гримасою, как на чудака. Он не воображал, что на другое утро будет продметом разговора, игрушкою светского пусторечия... И что ему было до света? Его свет, его рай, его жизнь заключались в ней одной. Она была перед его очами - и он ничего не видал, кроме её... Он пил её взоры, он следил её движения, он хотел уловить в изменениях лица её душу. Но она вся казалась ему душою.

Пылающия очи юноши, небрежные волны его кудрей, дикое вдохновение, осенявшее чело его, неизысканная, может быть, слишком простая одежда - все заставило княгиню обратить на него небольшое внимание... Она навела на него лорнет... С первого взгляда он показался ей чрезвычайно странным. Эта странность задела её любопытство, а говорят, будто бы женщины любят все, что выходит из ряду обыкновенного... И княгиня, желая вполне удовлетворить эту слабость, - общую всем женщинам, начиная с их прабабушки Евы, - начала внимательно разсматривать Громского.

После такого созерцания она задумчиво обратилась в сторону; она угадала состояние души молодого человека, и сквозь эту задумчивоеть можно было провидеть самодовольство женщины, привыкшей побеждать, потому что страстные уста её пошевелились улыбкою.

При разъезде, когда она садилась в карету, её взор нечаянно встретился со взором молодого человека. Он стоял будто окаменелый в толпе со сложенными руками, следя шаги её; она села в карету... Кони двинулись... И она два раза выглянула из окна, чтобы посмотреть на него.

Целый вечер она была необыкновенно разсеянна. - Это передала нам раздевавшая ее горничная.

Когда после театра Громский, по приглашению своего друга, явился к нему, граф с необыкновенным участием бросился к нему навстречу.

- Я тебя искал везде после окончанья спектакля, - говорил он, - обегал все коридоры и не мог найти. Мы вместе доехали бы в карете... - И, схватив его за руку, он увлек его в свой кабннет.

Кабинет графа красовался умышленно поэтическим безпорядком. Вы сказали бы с первого взгляда, что это роскошное святилище поэта или заманчивая мастерская художника. Там и сям на столах с привлекательною небрежностью были разбросаны новейшия книги, журналы, эстампы; в углу стояли: станок художника, зрительная труба; все стены были увешаны снимками с картин Рафаэля, Доминикино, Корреджио, Мюрилло, в богатых золотых рамах; в амбразуре окон висели портреты великих поэтов и замечательных современников на политическом поприще. На доске мраморного камина стояли небольшие бюсты: Петра Великого, Екатерины, Наполеона, Говарда, Вольтера, Ньютона. Яркое освещение прихотливо играло на вычурных безделках бронзы. Но, разсмотрев эту комнату, вы приняли бы ее за выставку вещей, продающихся с публичного торга и соблазнительно разставленных для глаз покупателей.

Граф посадил своого друга на широкий диван, который, вероятно, создан был для лежанья, и, придвинув к дивану огромные кресла, спинка которых упадала назад, позвонил и разлегся в них.

- Чаю и трубок! - сказал он вошедшему человеку. Чай и трубки были принесены.

Виктор отбросил свою трубку и устремил нетерпеливые очи на Верского...

- Не правда ли, Александр, - произнес он,-- ты сдержишь свое обещание и разскажешь мне о

- Ого! Княгиня видно не на шутку защемила твое сердце... В самом деле она чудесная женщина! Она создана быть идеалом поэта: её образованность, ловкость, тонкое познание незаметных оттенков светскости, пламенная душа, огненное воображение...

- А её муж? - перебил влюбленный.

- Минута терпения!.. Я передам тебе хронологичсски короткую историю этой женщины, короткую потому, что ей только 23 года.

Громский придвинулся к креслам графа, и последний начал рассказ свой почти в следующих словах:.

"Генерал адъютант Всеславский имел одну дочь. Эту дочь звали - Лидией. Говорят, малютка была так нежна и очаровательна, как мысль ангела. Её голубые глазки, её белокурая головка, разсыпавшаяся локонами, её поразительная белизна и легкий розовый оттенок на щечках - все давало ей право, без всякого ходатайства, быть включенною в число прелестных малюток. Она была неоценимый бриллиант. Мать её, женщина с необыкновенным умом и с утонченным образованием, любила ее до изступления. Генерал не мог на нее наглядеться... Наступил 1812 год. Наполеон шел на Россию. Россия приготовляла гостю кровавое пиршество. Незабвенный Барклай очищал ему дорогу и заводил его в самое сердце России. Москва пустела, чтобы дать полный раздол несметным полчищам исполина. Генералу назначен был важный пост в армии. Он простился с женою, прижал к сердцу 4-хлетнюю Лидию и сел на коня... Лидия с каждым днем становилась милее, с каждым днем проявляла удивительные способности, необыкновенную сметливость для своих лет... Генерал, возвратившийся из похода, с грудью, увешанною орденами, ушпиленною звездами, с одной ногой и с двумя костылями, был в восхищении от своей дочери... Время шло. Событие за событием совершалось. Уже русские успели прогуляться в Париж и с запасом французских фраз воротиться домой. В исходе 1819 года генерал скончался. День 5-го мая 1821 года пал в океан вечности - и Бурбоны вздохнули свободно на троне...

"В исходе этого месяца Всеславская уехала в чужие края, вместе с 14-летнею своею дочерью, которая уже решительно поражала остротою ума, красотою и ловкостью.

"Четыре года провели оне в Париже: три года Лидия никуда не выезжала, эти три года были посвящены её образованию; на четвертый яркая русская звезда блеснула на горизонте парижских обществ, ослепляя взоры самых взыскательных парижан. Её нравственное образование было кончено, начиналось образование светское. В 1825 году оне возвратились в Петербург.

"В начале зимы 1826-го года гостиные петербургския ознаменовались новым явлением... В этих гостиных показалась очаровательная, несравнимая девушка. Эта девушка была Лидия... Её блестящее образование, её покоряющая красота пеожиданно изумили всех. Двор обратил на нея свое благосклонное внимание - и на следующуио зиму она была пожалована во фрейлины. - В ту же зиму она лишилась матсри. В 1828-м году она должна была выйти замуж за полковника князя Гранатского, который присоединил к её огромному состоянию свои миллионы. Этот брак не мог быт выбором её сердца: князь ничего не имеет, кроме своего имени и золота. Вот уже год, как он послан с какими-то поручениями на Кавказ. Время его возврата не определено. Княгиня покуда дышит свободою..."

При этом слове и Громский, все время слушавший рассказ графа с напряженным вниманием, вздохнул легче и свободнее.

"Молодая княгиня, - продолжал граф, - два года сряду постоянная владычица обществ самого высшого тона, неизменимая законодательница мод. Она окружена неотразимой толпою обожателей: её взгляд - жизнь, её желание - закон, её внимание - рай.

"Может быть история княгини не имеет поэтической стороны: это история многих светских женщин. Поэзия - сверкает страстью и дышит любовью... Но согласись, что такая женщина не может долго существовать без любви...

- Настала ли пора её любви или нет?..

- Во всяком случае любовь должна быть тайною, - прибавил с странною улыбкою Верский...

Виктор Громский задумался. Было несколько минут молчания...

Граф выпустил изо рта длинную ленту дыма.

- Хочешь ли, я тебя представлю к ней? - сказал он.

Лицо Виктора подернулось страшною бледностью... Сердце его било тревогу. Эта мысль доселе была для него так недоступна, что он оскорбился предложением своего товарища.

- Я не знаю, кстати ли твоя шутка? - возразил холодно юноша.

- Что с тобой, Громский? я не думал шутить. Я очень серьезно спрашивал и спрашиваю тебя: хочешь ли быть с ней знакомым?

румянцем.

Аристократ снова улыбнулся; но эта улыбка, казалось, заменила в нем вздох. Он подумал: - я уж не имею наслаждения так сильно чувствовать; для меня не будет такой минуты!

- Я завтра же предуведомлю о тебе княгиню. Ручаюсь, что она примет тебя как нельзя лучше...

- Неужели завтра ? - возразил Виктор, которого волненье едва начинало стихать.

- Да, но одно условие, прежде чем ты представишься к ней! - Произнеся это, граф сжал руку товарища в своей руке. - Ты не знаешь общества, его нелепых предразсудков, его мишурных прихотей, его ничтожных мелочей. Я тебе говорю об этом, как твой старый товарищ, твой друг, надеясь, что слова мои будут иметь вес в твоих мыслях... Чтобы не сделаться странным в близоруких глазах общества, ты должен низойти до него и обратить внимание на мелочи. Знаешь ли, что эти мелочи иногда удивительно действуют и на самую умную, но светскую женщину?.. Тебе надобно одеться, соображаясь с теперешней модою. Покройц твоего платья годится только для уединенного кабинета. Он будет смешон в роскошном будуаре женщины. Я берусь в этом случае быть твоим руководителем, несмотря на то, что я военный. Если же у тебя нет теперь денег, мой портфель ссудит тебя необходимым... Ты не сердишься на меня за это замечание, не правда ли?

Слезы брызнули из глаз молодого человека...

- Александр! - произнес он с чувством, - этою откровенностью ты напоминаешь мне старое время, наш школьный быт, который прошел невозвратимо. Я полагаюсь на тебя во всем. Я твой. Видеть эту женщину сделалось для меня необходимостью. Для нея, но только для нея, я готов сделаться куклою...

Пробил час... Старые школьные. товарищи разстались. С самого выпуска никогда граф не казался так расположенным к Виктору, как в этот вечор. Он разжог в Викторе отрадную надежду видеть в нем по прежнему друга... Восторженный, переполненный ожиданиями, он возвращался домой. Фантазии его разыгрывались на следующей мысли: я буду видеть ее, говорить с нею, дышать одним воздухом! Может быть я снова буду иметь друга!

Когда Громский вышел от графа, граф зевнул, потянулся и подумал:

"Как неуклюж и неловок будет он в обществе! Какой превосходный и поразительный контраст: влюбленный чудак-студент рядом с светской женщпной лучшого тона! Право, я доставлю не одной княгине случай от души посмеяться!"

Знаете ли вы, что такое вполне светский человек. Вы встречаете его в обществе в разных видах: или в франтовском фраке с желтыми перчатками и тросточкой, или затянутого в мундир, гремящого шпорами и махающого белым султаном. Светский человек - существо, дышащее только атмосферою гостиных, вздумайте лишить его этой атмосферы: он уннчтожается, гибнет. Вы у него отняли жизнь. Вы посадили комнатную птичку под пневматический колокол. Светский человек ежедневно кружится без цели около лжи, сплетней, напыщенности, предразсудков, прихотей, выдумок, - словом, около всего толкучого рынка жалкой человеческой ничтожности, и, наконец, одуревает от кружения... Он будто флюгер, вертящийся во все стороны по прихоти ветра и погибающий от ярости бури. В этом человеке постепенно стираются самобытность и чувства, верования и мысли, как стирается вычеканенная поверхность монеты от долгого употребления. Он имеет совершенно одинаковую с нею участь: истертый светский человек и истертая монета перестают быть в ходу, потому что все начинают бояться их фальшивости. В самом деле, сохрани вас Бог довериться опытному светскому человеку: для него нет ничего высокого! Он топчет в грязь все прекрасное, он смеется над всем благородным, он ни от чего не краснеет, он ничему не удивляется, он не хочет ничего чувствовать! И со всем этим не воображайте, чтобы он походил на Атамана разбойников г-жи Радклиф или на Саффи Евгения Сю... Нимало! Действия светского человека не имеют никакой определительности, никакой цели... Он безбожно растрачивает свою душу и не подозревает этой растраты. Порок и безчувствие вкрадываются к нему без сознания и одолевают его без сопротивления. Он не злодей, - это имя для него черезчур громко: он ничтожный раб случая, он жалкий поденщик моды... не более!

Идеалы Виктора Громского о светских людях и обществе никак не сходились с существенностью... Его выводы были извлечены из лучезарных фантазий, а не основаны на гранитных фактах! Хотя граф Верский успел разочаровать его во многом, но он старался оправдывать его перед собою, как мог. Еще призрак дружбы не распадался в глазах молодого человека, еще он был счастлив.

Ему готовилось испытание!

Мы едва не забыли сказать читателям, что около этого времеый имя Громского, разсеянного по всем повременным изданиям, делалось известным не одному только записному цеху литераторов... Это имя зажигалось звездой надежды на безприветном горизонте русской литературы...

Через полторы недели после описанного нами свидания Виктора с графом, в сумерки одного вечера, по Большой Миллионной с громом катилась ямская карета, запряженная четвернею разгонных коней... В этой карете сидел граф с молодым поэтом, сердце которого билось так сильно, будто хотело прорваться... Через минуту гром смолк. Карета остановилась у гранитных колонн подъезда княгини Гранатской. Подножки хлопнули... у Громского захватило дух...

Княгиня сидела в своем будуаре, ярко блестевшсм огнями, на широком оттомане, окруженная махровыми розами, которые роскошно красовались на тонких стобольках своих и пленительно оттенялись от её лебединой груди... Маленькия ножки княгини завидно покоились на цветистой ткани богатого ковра; перед ней стояло огромное трюмо в золоченой раме. Поодаль на малахитовой доске стола красовались большие бронзовые часы... Стены будуара были обиты волнистой шелковой материей белого цвета, отороченной вверху позолочеыными карнизами. Над головюй княгини висела широкая лента звонка с золотою, искусно обделанною ручкою; возле нея стоял небольшой столик, на столе развернутая книжка, а на книжке большой перламутровый нож.

"Граф Верский и г. Громский", сказал размеренным голосом вошедший лакей.

Княгиня посмотрелась в трюмо.

Обе половинки зеркальной двери растворились.

Граф Верский показался первый. за ним шел поэт... но то не был позт Громский, старый знакомец наш, всегда непринужденный в движениях, всегда небрегший о своей одежде, закутанный в длинный сюртук или фрак стариковского покроя с короткими фалдами, с талией на спине и с буфами на рукавах, в белом галстуке с маленьким бантиком, затянутым с немецкою аккуратностию. Совсем нет! то был молодой человек, наряженный по последней моде: в узкий фрак, совершенно обтягивавший его, с двумя лацканами, отлетевшими далеко от груди и выказывавшимися за спиною, будто остроконечные крылья летучей мыши; с небрежно развевавшимися концами черного галстука, в белых лайковых перчатках, с обстриженною и завитою, как у барашка, головою, с неловкою и странною поступью, с руками, отпятившимися назад, будто просившимися вон из фрака... Вы нехотя улыбнулись бы, взглянув на эту фигуру, вы подумали бы, что это уморительная пародия на последнюю картинку Petit Courier des Dames или нашего Телеграфа.

Кто же был этот молодой человек?

Краснея и потупляя глаза, мы должны признаться, что это точно был Виктор Громский.

До каких глупостей не доводит любовь 20-тилетняго юношу!

Княгиня, быстро осмотрев его с ног до головы, едва скрыла улыбку, кусая нижнюю губу... Но видно было, что она тотчас узнала в неуклюжем франте того молодого человека, который так сильно заманил её любопытство в театре.

После улыбки первое её чувство было - досада: она хотела видеть его в эту минуту точно таким же, как увидела его впервые.

Граф подвел к ней Громского: лицо поэта было подернуто заревом, он дрожал всеми членами, будто преступннк, приведенный перед судьею для того, чтобы выслушать из уст его роковое слово: смерть.

Но в эту минуту смешная сторона его незаметно уничтожалась: он возбуждал не жалость, а участие.

Княгиня с очаровательным кокетством, которого ни уловить, ни выразить невозможно, предупредила бедного юношу отрадным приветом, который сверкал позолотой ума и был распрыскан обаятельным ароматом гостиных.

Она показалась ему каким-то божественным видением, какою-то пленительною грезою. Сердце его сжималось, расширялось и трепетало. Он залетел бы за пределы неба, но поневоле был прикован к земле, потому что мучительно чувствовал неловкость каждого своего шага, каждого движения, каждого взгляда.

Грустно, непередаваемо грустно, когда душа, трепещущая восторгом, хочет вспорхнуть в свою родину - небо и бьется, как голубь в сетях, в грубой оболочке тела! Она, расширив крылья и стрелой разрезав перловое пространство воздуха, взвилась бы далеко, далеко... Но нет! Существенность, едва прикрывшая наготу свою грязными лохмотьями, всюду следит бытие человека и дерзко заслоняет перед ним бездозорный, гигантский яхонт - подножие Божьяго престола! Существенность тянет его к земле, указывает ему на землю, будто хочет сказать, что с нею сопряжено его грядущее... О, для чего же дух и тело слеплены неразрывно, для чего переход от настоящей к грядущей жизни - могила, стук заступа и пение ангелов?

резали шею. Он заготовлял такия прекрасные поэтическия фразы для разговора с княгиней, - и ни разу не мог отвечать связно на самые обыкновенные вопросы её. Самолюбие грызло его, как вампир; он чувствовал, что должен казаться чудаком в глазах её и глупцом в мыслях... А между тем граф разсыпался любезностью. Он говорил о самых простых вещах с такою оборотливостью и ловкостью; реч его заострялась иронией, играла невынужденной веселостью и блистала красивой изысканностью, как вычурная бумажка, завертывающая самую простую конфетку.

Таков язык светского человека!

Несмотря на все это, княгиня не казалась внимательною к его разговору. Она была задумчива, она играла с листком стебелька розы...

Громский немилосердно повертывал в руках свою новую модную шляпу.

Било одиннадцать.

Граф Верский встал с кресел. Громский, поглядывмя на него, приподымался.

Когда они оба раскланивались с княгиней, она оборотилась к поэту с таким божественным взглядом, который не всегда удается видеть человеку в его земном существовании.

- Г. Громский, - произнесла она своим музыкальным голосом... - Я надеюсь вас скоро видеть у себя. По вечерам вы меня почти наверно можете заставать дома. Мне всегда приятно быть в вашем обществе..

"Странно, - подумал граф, - по вечерам она, кажется, очень редко бывает у себя".

Громский едва сдержал свое восхищение от последних слов княгини, и когда вышел из её будуара, слезы упоительного самодовольствия брызнули из очей его.

Эти слезы были для него ярче и освежительнее небесной росы!

Когда он проснулся на следующее утро, его знакомство с княгинею, её благодатный привет представлялись ему очаровательным сном. Он протер глаза и старался распутать грезу с вещественностию, и в грезе и вещественности - была она, одна она, один её образ! После пролетной минуты задумчивости он быстро вскочил с постели, он бегал по комнате, он смеялся, он плакал, он тысячу раз повторял вслух: "мне всегда приятно быть в вашем обществе".

Он походил на помешанного!..

После первых минут такого волнения молодой человек снова задумался.

- Может быть это заученная обыкновенная фраза, когорую все светския женщины повторяют из приличия? - мыслил он.

Воспользоваться ли мне её приглашением?

Может ли общество бедного, незначащого человека, не имеющого понятия о светском приличии, о светском языке, нравиться блистательной княгине, которая привыкла к вечным комплиментам паркетных любезников?

Я неловок, мои ноги изменяюг мне на паркеге... Что, если я встречусь в её гостиной с каким-нибудь из этих франтов? Ведь я уничтожусь пред ним?..

Сколько подобных вопросов толпилось в голове молодого человека! Как кружилась голова его! Как жестоко страдал он!

- А её взгляд? её взгляд?. - продолжал он голосом постепенно звучным и сильным... Её взгляд, когда она произносила мне этот привет!!

Взгляд младенца - не благословеннее его.

Через несколько дней после этого, часов в 8 вечера, Громский с тем же волнением ходил взад и вперед по Большой Миллионной и, бледнея, несколько раз проходил мимо подъезда с гранитными колоннами... Наконец рука его крепко сжала ручку замка огромной двери подъезда - и он очутился лицом к лицу с разряженным швейцаром...

- Княгиня дома? - спросил молодой человек дрожащим голосом.

- Как об вас прикажете доложить?

- Громский.

- Пожалуйте наверх. Княгиня принимает, - почтительно произнес швейцар.

- У нея есть кто-нибудь?

- Княгиня одна.

Одна! это слово электрически объяло его сердце; он не хотел встретить кого-нибудь у княгини, но мысль быть с ней одной... ужаснула его!

Мы предоставляем читателям вообразит положение его в ту минуту, когда он всходил по ковру лестницы... и с каждой ступенькой приближался к княгине.

- А! г-н Громский! - воскликнула она, при виде поэта, с робостью отворявшого дверь, - я думала, что вы забыли меня; признаться ли, я уже теряла надежду видеть вас у себя?

- Княгиня, я... не смел... не мог... - И он стоял перед нею, несвязно лепеча что-то.

- Садитесь. Что ж вы не сядете? - Княгиня немного привстала и придвинула к себе стул.

Ободренный Громский сел на кончик этого стула.

- Я думала, - продолжала княгиня, - что человеку, так углубленному в занятия, как вы, не достанет времени на пустые визиты, выдуманные нами от безделья. Я очень хорошо знаю, - заметила она с улыбкою, - какое различие, какие границы между поэтом и светским человеком.

- Разве вы принимасте меня за поэта? - осмелился возразить Громский.

Она взяла со столика, стоявшого возле нея, какой-то печатный лист, развернула его и, указывая своим пальчиком на средину листа...

- Кажется, это ваше имя? - произнесла она.

Этот лист - был одним из последних NoNo "Литературной Газеты", которую издавал покойный Дельвиг. Громский вспыхнул огнем: на этом листке точно было напечатано его имя, в этом листке было точно помещено его стихотворение.

- ИИоэзия - мой отдых от других занятий, княгиня...

- О, это самый утешительный отдых! Самые отрадные минуты, - перебила она... - А вы меня познакомите с вашими сочинениями, не правда ли; вы будете так добры?..

- Я не думаю, чтобы мои легкие опыты заслуживали ваше внимание, княгиня. Вы избалованы гармонией европейских писателей...

Видно было, что Громскии оживал под благотворным её вниманием, и хотя речь его еще не переставала вытягиваться принужденностью, однако он начинал говорить не запинаясь, а это было уже довольно на первый раз!

- Разве у вас нет желания заохотить меня к русскому чтению? Я, не шутя, хочу знать литературу моей родины... Может быть вы слишком нетерпеливы? Может быть вы не возьмете на себя труда быть моим учителем? Право, я буду прилежною ученицей.

Можно ли передать, что было тогда с сердцем молодого человека?

Он был так счастлив, так полон, так упоен негою её взоров!

Его очи таяли от её обаяния, выражались душою, сверкали страстью.

Не завидоват ему в эту минуту было свыше силх человеческих!

С этого дня Виктор чаще и чаще посещал княгиню. Княгиня сильней и сильней чувствовала необходимость видеть Виктора. Она стала реже появлятъся в гостиных. Между тем граф Верский ничего не знал об успехах своего неуклюжого пансионского товарища. - В это время появилась в петербургских обществах баронесса Р**-- и он, предводителем толпы обожателей, преклонялся предь новым светилом!

В последних числах мая месяца княгиня переехала на свою каменноостровскую дачу.

Любовались ли вы островами - этою летнею жизнью петербургских жителей? Всходили ли вы в час утра на Каменноостровскии мост, в тот час утра, когда просыпающаяся природа еще не возмущена шумом и громом людской суеты? Когда она еще не стряхнула с своего личика капли алмазной росы? Когда она еще не успела запылиться прахом, взвеваемым гордостью людскою? Когда она еще не успела затускнеть от тлетворного дыхания людей?

Ничто не шелохнется. Солнце встает, разрезая лучами своими вуаль, сотканный туманами... Природа-красавица трепещет пробуждением и улыбается светлою улыбкой солнца... Туман разредился... Яхонт небес подернулся позолотою - и солнце, ослепив блеском, кокетничает и смотрится в зеркало Невки. Взойдите на правую стороыу моста от дороги. Опаловые струи Невки омывают изумрудный берег дворца и тенистый лесок дачи княгини Лопухиной, расходятся в обе стороны и исчезают вдали. Прямо против вас, между кудрями леса, возвышается каменный двухъэтажный дом с светло-зеленым куполом; далее по всему противоположному берегу пестреют легкие домики в густой зелеии. Обернитесь налево: по обеим сторонам берега дача за дачей еще живописней играют разноцветностью красок, и все на той же зелени, любимой краске природы... Правда, не ищите здесь никакой торжественности, никакой величавости: это прекрасный ландшафт, не более! Сама природа, будто применяясь к местности, делается здесь немного изысканною, немного кокеткой, зато эта кокетка обворожительна ночью. Взгляните - луна, закрасневшись, будто девственница, пойманная впервые наедине с милым, будто разгоревшись от страсти, робко выглядывает из чащи дерев и, успокоенная безмолвием, тишью земной, бледнее выступает, будто пава, по звездистому паркету... Она не уверена в самой себе, она робка - но её поступь по гигантскому помосту небес и страстна, и соблазиительна! Как мило освещает она тенистую аллсю Строгановского сада, как задумчиво глядится в Елагинский парк, как серебрит окна дач и как манит мечтательницу из душной комнаты погулять и повздыхать с нею вместе на раздолье... Шалунья, она то окунется в водах Невки, то, завернувшись в прозрачную мантилью облака, кажется, хочет играть в жмурки, то переливом обманчивых лучей света строит такие фантастические чертоги там, вдали, за морем...

Небольшая двухъэтажная дача княгини, расположенная с тонким и разборчивым вкусом образованной женщины, лежала налево от Каменноостровского моста, по дороге, ведущей к летнему театру. Эта дача вверху обведена была кругом стеклянною галлереею, уставленною цветами, которые совершенно закрывали её стены и только давали место одним диванам, расположенным перерывисто вдоль стены. Половина галлереи, выходившей в сад, отделена была ширмами из разноцветных стекол, так что составляла совершенно особую прелестную комнату. Она украшалась обыкновенно, будто на загляденье, отборными цветами, была окружена эластическими диванами и устилалась превосходным ковром, который был выписан мужем княгини в подарок ей из чуяжих краев. Эта комната, освещенная лунною лампою, была невообразимо упоительна!

Вы сказали бы, взглянув на нее, что то святилище любви, созданное искусною рукою художника. Круглая, отвесная, витая лестница красного дерева, спускавшаяся незаметно из этой комнаты вниз, была так легка, что казалась нечаянно наброшенною...

очи; иногда грудь её облегчалась долгим вздохом, иногда её нежная, белая как мрамор ручка поддерживала отяжелевшую голову. Правда, такия минуты бывали редки, потому что она редко была одинока, но тем не менее оне показывали страдательное, болезненное состояние души её. Совсем не такова была она, сидя возле Громского, который уже без всякой смуты любовался ею и говорил с нею без принужденности. Молодой человек дышал воздухом будущей жизни; с некоторого времени он замечал в очах княгини. устремленных на него, пламя... Но он несмел назвать это пламя - любовью; с некоторого времени в очах её прорывалась недвусмысленность страсти, но мысль - быть любимым этою женщиною, казалась ему; слишком дерзкою. Он не был избалован счастьем! И хотя Виктор уже свыкся с её присутетвием, но ни один взгляд его, устремленный на нее с невольно вырывавшеюся любовью, не был возмущен волнением жаждущей страсти... Нет! - душа его в эти минуты растоплялась молитвою.

Да! Виктор был очень неопытен! Она для него порой забывала музыкальные вечера, опаздывала на балы, реже выезжала в театр: его присутствие у нея никогда и ни кем не было возмущаемо!.. Боже мой! Да при таких признаках другой, на его месте, выстроил бы тысячи воздушных замков на своем сердце.

Часто Громский просиживал целые вечера с нею, читая ей Шиллера; в нем он хотел передать ей себя... и она вполне понимала его! Часто, вдруг прерывая чтение, он проникал ее своим взглядом, будто выспрашивая у нея ответа на мысль свою, часто она была так близка к нему, что он ощущал веяние её дыхания на щеках своих. Часто при чтении вылетал из груди её вздох, а из очей выкатывалась слеза, и в нем колыхалось желание коснуться устами этой слезы и выпить ее... Эти вечера были несравненны!

Время шло быстро. Уже август был в последних числах. Однажды вечером, после долгого разговора, в котором Громский изливал свою восторженную душу, свой твердо образованный ум, он и она сидели задумавшись. После минуты молчания юноша вынул из кармана исписанный листок бумаги и начал читать княгине стихи... В этих стихах выражалось мучительное пламя любви, сердце глубоко раздраженное... Поэзия радужными отливами сверкала в них, музыкальность заворожала слух... Княгиня поняла, кем и для кого они написаны. Когда он кончил, она положила свою руку в его руку и устремила на него проницательный бзгляд. Сердце её тонуло в неге, было упоено восторгом; темные кудри её, развившись, упадали на лицо; грудь, стесненная полнотою дыхания, гордо вздымалась. Он крепко сжал её руку и благоговейно поцеловал ее... Это было первое прикосновение его к женщине! Княгиня вздрогнула: ее проникал сладостный трепет... В первый раз в жизни она испытывала такое божественное чувство!.. Когда звон часов напомнил им время разлуки, она произнесла: До завтра, Виктор! - Она впервые назвала его Виктором...

Тогда он почувствовал, что он владеет одною из тех минут, которые редко даются человеку в земном быту! Тогда он тихо поверял самому себе святую и страшную тайну; да, точно, она любит меня!

Не правда ли, любовь непорочного юноши не походит на любовь светского человека?

Когда Громский вышел, княгиня упала на диван --и залилась слезами...

- Боже мой!--лепетала она сквозь слезы, - я недостойна сго. Он светел, как младенец, я темна, как грешница. Я уже раз изменила клятве, клятве, которую давала я Богу! Я безумно разорвала обязанности супруги - и для кого? для кого?.. - Княгиня в ужасе вскочила с дивана; она трепетала, как в лихорадке; она подбежала к небольшому столику, со скоростью выдвинула ящик, выхватила из ящика связку писем, перевязанную розовою ленточкой, и с дикою радостью бросила их в огонь топившагося камина. С жадностью следила она испепелившиеся листки - и сердцу её становилось легче и легче.

На другой день, когда Громский явился в определенный час, он застал княгиню за флигелем. Она пела Цветок Пушкина. Юноша, безмолвен, бездыханен, остановился в дверях, поражеиный её восхитительными звуками; он таял и млел... Когда она кончила, он неслышно подошел к ней... Она почувствовала его присутствие и вздрогнула... - Ах, это ты, Виктор! - вскрикнула она с довольною улыбкою... - Это вы, - произнесла она, одумавшись. - А вы притаились, вы подслушивали меня?..

- Я не был здесь, я не был на земле, княгиня!..

- Это поэтическая фраза! - заметила она.

- Это язык души, - возразил он...

Коротки часы жизни, но как не отдать и их за такия минуты!

Упоительно слышать гармоническое пение женщнны, но внимать голосу той, которую любишь, - это значит уноситься от земли выше и выше, чувствовать расширение души!

О, как пленителен был юноша в эту минуту, как говорил он без слов, как роскошно жил без жизни!

Она смолкла... Настало продолжительное молчание... Тихо было в комнате, лишь слышалось прерывистое жаркое дыхание двух любовников... Уста их слились!

Это мгновение надобно было вычеркнуть из книги их жизни. В это мгновение они не существовали!

- Я люблю тебя, Виктор! Жизнь и ты, ты и жизнь! - шептала она замирая.

- Я не перенесу много счастия! - задыхаясь, говорил Громский.

Вдруг княгиня, подавленная какою-то мыслью, отскочила от Виктора и подбежала к окну галлереи... Она отворила окно, взор её утонуль во мгле, мелкий дождь кропил распаленное страстью лицо её.

Минуты через две она возвратилась к нему...

- До завтра, до завтра, Виктор, - произнесла она, - но завтра мы будем благоразумнее. Ты еще не читал мне Шиллерова "Дон-Карлоса".

Мы не беремся передать всех догадок, предположений, сплетней, которые кружились в обществах насчет княгини. Сплетни начались, как вам известно, с Адамова семейства, и потом постепенно росли и укоренялись под благотворным развитием этого почтенного семейства в поколение, а из поколения в толпу народа, а из толпы народа в отдельные массы. Сплетни - необходимая принадлежность, если хотите, второй воздух, вторая жизнь грязной, закопченой избы крестьянина, светлой и опрятной комнаты чиновника и раззолоченных палат аристократа... с тою только разницею, что в избе крестьянина сплошь обыкновенно одеваются в сарафаны, в комнате чиновника являются в ситцевых платьях, а в палатах аристократа изволят облекаться в шелк и бархат... Да и в самом деле, согласитесь, можно ли жить без сплетней? Жизнь без того так скучна, так однообразна, так монотонна: ее необходимо надобно прикрашивать, облекать вымыслами, фантазиями. Предмета для этих фантазий мы должны искать в вещах одушевленных, которые сподручнее, ближе к нам. От этого-то наши ближние - самый лучший предмет для сплетней, или утонченнее, для вымыслов; к тому же, вникните: сплетни - поэзия общества; в сплетнях требуется изобретение, творчество, а для изобретения - талант, а для творчества - гений! Большею частью такие таланты и гении проявляются между женщинами.

Г-жа М*, женщина лет сорока пяти, находившаяся около десяти лет в разъезде со своим мужем, принадлежала к числу гениев по этой части. В одно октябрьское утро она сидела с своей приятельницей, двадцатипятилетней баронессой Р**, о которой уже мы говорили мимоходомь читателям, и рассказывала ей со всем поэтическим энтузиазмом следующую повесть:

- Как жаль, что княгиня Гранатская отказалась от обществ в такия лета, с такой красотой, с таким образованием! Она была обворожительным украшением гостиных, как теперь ты, мой милый ангел!.. Правда, в ней не было этой легкости, этой грациозности, которая так необходима светской женщине; её манеры были немножко небрежны... однако, несмотря на то, она еще до сих пор могла бы играть роль, хотя не так значительную, как прежде. Еще обиднее, что мы лишились, и безвозвратно, её вечеров: а эти вечера были очень милы, очень одушевлены. Говорят, её дом навсегда заперт для всех, кроме одного: вот уже четыре месяца, как она никого не принимает; около полугода, как едва показывается в гостиных, и две недели, как решительно никуда не выезжает...

Л** и на балу у графини З**...

- Право? - то были её последние выезды. Я тебе сказала, мой друг, что её дом заперт для всех, кроме одного... Знаешь ли, кто этот один? Человек никуда не выезжающий, ни с кем незнакомый, какой-то чудак, самого простого происхождения, ужасно дурной собою... и к тому же, говорят, поэт! А ты знаешь, Адель, как эти люди чудовищны в обществе!.. Бедный муж княгини! Она, кажется, совсем забыла о его существовании!.. К тому же, какой ужас, какое пятно для фамилии князя: если бы знал он, что жена его имеет связь с человеком низкого происхождения!! другое дело, её прежняя любовь... - Баронесса нахмурила личико. - У нас, кажется, нравы еще не так испорчены: наши дамы не позволяют ухаживать за собой людям, которые Христа ради поддерживают свое существование, этим художникам, этим поэтам! К тому же, слава Богу, эти ремесленники почти и не показываются в наших обществах... Как бы то ни было, княгиня до того решилась компрометировать себя, что отворила дверь своего будуара для этого чудака. Он топчет её ковры грязью своих сапог, он, говорят, коптит её комнаты табачным дымом! Фи! одна мечта о таком невежестве ужасает меня, мне становится дурно. - Г-жа М* понюхала скляночку с духами, которая стояла перед нею. - Можно ли низойти до этого? Она проводит, запершись с ним, целые вечера... Он всегда ходит с кинжалом; он дик, как индеец, он страшен, как араб - и бедная княгиня, натурально, дрожит от страха, сидя возле него... После этого ты видишь, милая, почему она не может ни принимать к себе, ни выезжать... Я воображаю, какая жестокая сцена будет разыгрываться в её доме по приезде её мужа. Мне от души жаль доброго князя!

В это время вошедший лакеи подал г-же М* запечатанную записку. Она прочитала и вся вспыхнула.

- Какая странность, милая!--продолжала она, отдавая записку баронессе. - Как ты думаешь, что это? Пригласительная карточка на вечер от княгини! Непостижимо! И вечер назначен после завтра! Неужели её дикарь покажется в обществе?

- Ты ошибаешься, Аделаида, - произнесла наконец баронесса, - он вовсе не дикарь! Мне говорил об нем Александр; напротив, он только страшный, неловкий... Он был когда-то его пансионским товарищем... и граф был так любезен, что хотел доставить случай посмеяться всем над его неловкостью, представив его к княгине... Александр уверял меня, что он хорошо знает его характер, что он тих, как ягненок, и что княгиня вовсе не в связи с ним. Ей пришла одна из самых странных и невстречаемых прихотей: заниматься немецкою литературой; он хорошо знает этот язык - и в её доме не более, как учитель. Впрочем, Александр давно не видал его, нарочно же разспрашивать у этого чудака, какую роль играет он у княгини, вовсе незанимательно для графа!..

- С некоторого времени я этому очень верю, - возразила с насмешливою улыбкою г-жа М*. - И я знаю, что ты имеешь причины более слушать графа Верского, чем меня!

* * *

Через день после этого разговора зала княгини Гранатской блистала огнями; в этой зале собрано было все: роскошь, изящество, утонченная светскость, образование, острота, ум, гордость, тщеславие, изысканность, любовь, волокитство, юность, дряхлость, красота... и все смешивалось, вса сливалось, все кружилось в глазах, оставляя в памяти недоговоренные фразы, недоконченные мысли, недоясненные взгляды. Среди этого хаоса возставало одно существо упоительнее всех, совершеннее всех... То была хозяйка дома. С самого появления своего в обществах никогда и нигде она еще не была так поразительна... Казалось, она одушевлена была новою жизнью, доселе неведомою ей: жизнью души; новым чувством, которого она прежде тщетно искала: чувством высокой любви!.. Взгляд её сверкал искрами сердца, уста трепетали поцелуями, грудь волновалась полнотою сладостпых вздохов... Это было видение, ниспосланное небом поэту. Это была мечта художника, мечта Рафаэля, когда душа пробудила его и в волшебном зареве указала стоявшую пред ним Мадонну!

Все с почтительным удивлением преклонялись пред княгинею, все были заворожены ею в этот вечер...

Когда граф Верский, совершенно до того забывший ее, вдруг взглянул на нее и потом бросил испытующие глаза на свою баронессу, она показалась ему такою жалкою, такою ничтожною! Он едва мог скрыть свое волнение - он обернулся в сторону: прямо против него стоял статный, ловкий, заманчивый молодой человек, одетый с самым тонким, заботливым вкусом... Лицо его обведено было резкими, поэтическими чертами; огненный взор его следил в ту минуту княгиню, будто говоря: "Дивитесь, дивитесь, безумные! Ведь я вложил в это обворожительное существо душу, я раздул в нем искру огня! Это мое создание!"

Граф невольно вздрогнул. Молодой человек был его прежний товарищ - Виктор Громский.

Какая-то неопределенная мысль промелькнула в голове графа.

- Княгиня сегодня очень интересна! --говорила г-жа М* стоявшей возле нея баронессе.

Г-жа М* покрылась багровым румянцем... она вполне поняла ядовитую иронию баронессы.

- Это он?--сказала одна молодая дама стоявшему возле нея камер-юнкеру, указывая на Громского.

- Кажется, да.

- Ah! qu'il est beau, ce jeune homme!--Музыка гремела, все прыгало и вертелось с беззаботным самодовольствием...

Княгиня, проскользнув незаметно мимо Виктора, устремила на него свой волшебный взгляд, - взгляд, который говорил ему: это все для тебя, для тебя одного, милый!..

Когда бал приближался к концу, когда утомитольная мазурка была на исходе, нетанцовавший граф Верский, стоя возле окна, разговаривал с самым коротким своим другом, кавалергардским ротмистром, Громский, незамеченный ими, очутился нечаянно сзади их в амбразуре окна и сделался невольным слушателем разговора.

- Княгиня восхитительна! - восклицал ротмистр... - Ты счастливец, Александр! Но вместе с этим ты и безумец: можно ли было променять ее на баронессу, разстаться с ней! Какая нелепая мена!.. Она не простит тебе оскорбления, ты потерял ее, и навечно! Говорят, уже твое место занято: и непостижимо! Какой-то неизвестный никому урод пользуется её благосклонностью...

У Громского поднялся дыбом волос, но не от последних слов ротмистра.

- Вздор! - отвечал с небрежною задумчивоетью и с выразительною хвастливостью молодоii граф. - Сущий вздор! она моя, она не уйдет от рук моих! Она была и будет моею! Я перешагну через этого глупца - и снова брошусь в её объятия... Я завтра же буду в её будуаре!

батистового платка...

Когда все разъехались, Громский неслышно подошел к княгине...

- До завтра! - произнес он убийственным голосом и как тень скрылся.

Она вскрикнула.

Громский сдержал обещание: на другой день, в 11 часов утра, он был в ся спальые. Цвет лица его был так же страшен, как накануне, в ту минуту, когда он выслушивал роковые слова, - будто жизнь его с лица её и по истоме во всех движениях, что она во всю ночь не смыкала глаз. Он ходил по комнате; она с замиранием сердца следила шаги его.

Он остановился против нея.

- Знаете ли, княгння, - произнес он ледяным голосом, - я теперь только понимаю, что такое жизнь... Одна минута, только одна минута - и человек, слепец, стоит озаренный страшным пламенем, пламенем, которое ниспосылает ему само небо. Часто среди благодатной тиши лазоревого неба набегают черные тучи, спускаются ниже и ниже, захватывают дыхание - и молния, блеснув, распахнет гневный свет свой по неизмеримому пологу. Не правда ли, такая картина и неожиданна, и чудесна... Бури очищают воздух, бури благодетельны, княгиня!..

Она молча, с темным предчувствием чего-то, смотрела на Виктора.

Он опять стал ходить поперек комнаты...

Он сел возле нея.

- Княгиня! дело о жизни или смерти двух человек. Их приговор в устах ваших. Вчера вечером случай открыл мне многое. Я хочу стреляться...

- Что это значит, Виктор? - произнесла она дрожащим голосом.

- Вы не понимаете, а прежде вы так хорошо понимали меня! Что ж вы не спрашиваете, с кем я хочу стреляться?..

- Я должен вступиться за честь женщнны, за честь той женщины (и он сжал её руку), которая для меня дороже жизни. Ее клевещет...

Холодный пот крупными каплями выступил на спине княгини.

Он наклонился к её уху и произнес что-то. Она простонала.

- Не бойтесь, княгиня, вы будете отмщены. Мщение со мной, я ношу его на груди моей... - Он вынул из кармана заряженный пистолет и брякнул роковою сталью о стол.

последний... Кто ведает волю Провидения?.. То будет благословение отца, благословение матери, благословение любящей женщины. У меня нет никого, кроме вас, княгиня...

Уста её не шевелились.

- Ты молчишь, Лидия! Заклинаю тебя, произнеси же одно слово, только одно слово...

Он упал на колени пред нею.

- Ведь это кровавая, адская клевета? Ведь он не смел...

В смертной тиши безмолвия послышался звон колокольчика в швейцарской...

- Это он, - произнес Виктор вставая; лицо его было покрыто пятнами.

- Одно слово! одно слово!

Она молчала.

- Вы можете стоять, ходить, сидеть, все, что вам угодно, но только здесь, против этого зеркала. Вы должны принять графа... Я стану за этой ширмой и буду следить оттенки ваших взглядов, желания ваших движений... Зеркало будет вполне отражать вас; вы молчите, а оно будет говорить за вас... Он не должен знать, что я здесь. Хорошо ли вы поняли мепя?

Она утвердительно кивнула головой, она без слов повиновалась.

Пистолета на столе уже не было.

Княгиня встретила его с улыбкой; это была улыбка на лице трупа.

Граф остолбенел от ужаса, взглянув на нее.

А однако только ночь разделяла ее от вчера!

- Ты нездорова, Лидия! - произнес он.

Это ты разрушителыю коснулось Громского... Взоры его сковались с зеркалом. Зеркало изменяло тайнам княгини. Он недвижим и бездыханен стоял за ширмами, у самой её поетели.

- Я поцелю тебя, - продолжал граф. - я согрею теоя моим дыханием. Кающийся грешник у ног твоих... - Он сел возле нея и хотел взять её руку... Княгиня отодвинулась.

- Вы забываетесь, граф... я привыкла, чтобы ко мне сохраняли уважение...

- О, я вижу, что ты на меня сердишься. В самом деле, я не стою поцелую ручки твоей... Но я куплю своо прощение, во что бы то ни стало, хотя самым тяжелым и долгим покаянием!

- Кажется, это трюмо стояло у той стены, - говорил он. Цвет занавес был гораздо темнее; кажотся, новая ширма... я не знаю, что может сравниться с превосходной отделкой Гамбса. Какой вкус, какое изобретение! Ведь и какие-нибудь ширмы требуют создания, а не работы. Как ты об этом думаешь, Лидия?..

- Да перестань же сердиться...

- Я много нашел перемен в твоей спальне. Это заставляет меня задумываться. Твоя спальня! Помнишь ли ты тот вечер, когда я...

- Ради Бога... Граф! Я вас умоляю.

- Как это вы несносно отдается в ушах. Ты можешь и сердясь называть меня ты...

Граф приподнялся, с намерением сделать шаг за ширму...

Она собрала оставлявшия ее силы и громко произнесла:

- Я вам приказываю остаться здесь!

- Как мило!.. О, произнеси еще раз это слово! Я так привык его слушать из уст твоих, я так привык повиноваться тебе...

В эту минуту за ширмой раздался выстрел, и пороховой дым окурил спальню.

Граф устремил на нее вопросителъный взгляд.

Вслед за выстрелом будто эхо послышался на улице гром какого-то тяжелого экипажа, остановившагося у подъезда.

Княгиня не слыхала этого грома. Когда выстрел отозвался смертью в ушах её, она бросилась к ширме, она уже ступила за ширму... Вдруг к ногам её упал труп юноши, загородив ей дорогу: кровь забагровила узоры ковра.

рану неечастного... Она припала к лицу его, как бы желая раздуть в нем искру жизии... Она произнесла только: я его убийца! Он дышал еще, он устремил на нее прощальный, безукорный взгляд и старался схватить её руку.

Пораженный такою сценою, таким феноменом, совершившимся в спальне светской женщины, безмолвно стоял граф, взирая на умирающого товарища. Трудно было решить, что происходило в нем.

Тогда послышался необыкновенный разгром суматохи во всем доме... миг - и в спальню княгнии вбежал человек средннх лет, одетый по-дорожному, в военном сюртуке без эполет.

То был муж её.

Граф невольно вздрогнул от такой нечаянности.

женщины. Оно резко обозначало её нерушимый характер и силу любви её.

Глаза бедного мужа остолбенели, руки его опустились от картины, представившейся ему.

- Боже мой!--произнес он, указывая на юношу, истекавшого кровью. - Что все ето значит? убийство! кровь!! Лидия! Лидия!.. Кто этот человек?

Она отвечала твердым голосом:

- Это мой любовник!

* * *

он не существовал более: он не хотел вновь смущать ее своим появлением! Кто знает, поборол ли он страсть свою? Верно только то, что любовь её к поэту была последнею очистительною жертвою, которую с таким самоотвержением принесла она на жертвенник любви; что остальная жизнь была для нея несносимою цепью, тяжкими веригами, страшною карою Провидения, перед которым лежала грешница во прахе с кровавыми слезами раскаяния.