Ничего не случилось

Ничего не случилось

Я знаю на память все станции от Генуи до Рима, в первой, живой и жилой части, и в последней, унылой и мертвой. Но после Ливорно их не стоит помнить: пустынно побережье до Чивитавеккии.

Рим - решительная ставка. Это уже не липовый цвет. Это - подушка кислорода, последний шприц камфары.

Он подбежал акведуками и серыми в сумерках зданиями. Он открылся шумной площадью, зараженной жизнью вокзала и дешевых коммерческих отелей. На суетливой столичной Национальной улице показал худшее, что есть в нем, - и мягко втянул в старые кварталы центра - в лучшее, чем он богат.

Я прожил в Риме восемь лет; так долго подряд не жил нигде, кроме провинциального города, в котором родился и юношей жил - до университета. Казалось бы - здесь мой дом, - если есть у меня дом где-нибудь.

Жил в чиновно-мещанском квартале, на Прати ди Кастелло, против Ватикана и замка св. Ангела. Тогда - пустыри, теперь эти места застроились. Мои друзья и хозяева умерли: моего друга и слугу я сам хоронил.

Жил на высоте вершины обелиска на площади Монтечиторио. Из окна видел, как подходят и съезжаются депутаты парламента и как кому кланяется знаменитый швейцар с булавой.

Жил на окраине, в двухэтажном особнячке полковника, ругавшего свою жену нехорошими словами. Теперь это уже старый квартал: окраина уползла далеко в поля. Рим растет и ширится.

Я жил в Риме жизнью обывателя, интересами города и страны, как свой, не как чужеземец. И лишь сегодня в первый раз остановился в отеле - как чужой, любопытный, приезжий. Понял сразу: я, действительно, чужой, совсем посторонний и лишний здесь человек.

на эту лестницу я взбегал одним духом лишь десять-пятнадцать лет назад; сейчас меня утомил даже спуск. Здесь, на площади, в день казни Ферреро, в Испании, я был вместе с толпой. Войска не давали ей разбить стекла в здании испанского посольства. С тех пор в одной моей стране казнены десятки, а может быть сотни, тысяч человек. И память о Ферреро меня уже не трогает: во всякой стране свои иезуиты и своя инквизиция. Всякая кровь алая. Ало знамя всех революций и всех реакций...

У Араньо сажусь за мой столик: может быть, это взволнует, вернет былые ощущенья? Все лакеи - те же; их пощадила война. Но все поседели. Один подходит, улыбаясь приветствует: точно вчера видел в последний раз.

Пожалуй, это - единственное, что порадовало по-настоящему: признанье и привет лакеев Араньо, знаменитого политического кафе, в котором я восемь лет подряд бывал ежедневно. Когда зажглись огни, из обычной норы под расписным потолком вылетела обычная летучая мышь и принялась кружить свои обычные круги. Так кружит пипистрелло и так будет кружить под потолком десятки лет; без нее немыслим вечерний отдых у Араньо.

А на углу, в толпе будущих и настоящих безработных адвокатов (нельзя же все время сидеть за столиками!) увидал другую достопримечательность Рима: маленького, бородатого, в широкополой шляпе художника-анархиста. Он расплылся в улыбку и, как вчера расставшись, сказал сразу и "здравствуй" и "прощай".

- Еще увидимся?

- Что тебя давно не было видно?

Я улыбнулся. Ведь я провел столько лет в России! Но объяснять так долго!

Удивительно, до какой степени здесь ничего не случилось!