Года идут

Года идут

Таратайки еще бегают между соседними городами. Но пылит на нашей улице и мотор омнибуса. Я сажусь с шофером, чтобы виды были красивее. И едем мы долго, часа два и больше, по склонам гор, через местечки со знакомыми названиями, по великой красоте Ривьеры.

Перевалили через высокую гору к другому заливу. И здесь все знакомо, и здесь живал подолгу, каждый дом знал, чуть не каждый куст агавы. И цикады стрекочут с тем же жаром. И кудрявы оливы.

По святым местам воспоминаний проезжаю без радости: мне приятно здесь быть, и вижу все, и знаю, как это было прекрасно и как осталось прекрасным. Вижу, знаю и не чувствую. Корой обросло чувство. Броня российская; ковалась годами - и выковалась прочною и холодною. Отражает солнце, строжайше воспрещает вход прежней восторженности.

Первые розы, первую несполю, первые оливы я видел здесь. И первый горизонт моря, и по морю - матовые дорожки.

Было то в дни веры и живых иллюзий. Хотя тоже - в дни изгнания. Но тесна была тогда связь с Россией; для нее и работали мы, и жили; без нее жизнь не мыслилась. Была молодость - можно было ждать нетерпеливо, но - наверное. Не как сейчас. Была в этом своя логика; сейчас никакой логики не осталось. И времени - до старости - мало. Не потому ли нет радости?

Перебывало и переживало на этой вилле людей множество. Иных уже нет... и все далеко. Один только остался верным: живет поблизости, у того же моря, семнадцатый год. анахоретом, тружеником, в себе замкнувшись. И снег пал на голову его...

Кто где и кто кем стал - вспоминать и подсчитывать надо ли? Все спуталось, разбрелись и перекрасились люди и идеи. Тем лучше: значит, жизнь не стоит на месте. Мы без мотора, по склону гор, спустились к нижним селеньям. Отсюда Гарибальди отплыл со своей баснословной тысячей.