Бунин И. А. - Буниным А. Н., Л. А., М. А., Е. А., Н. К., 13, 14, 15 апреля 1889 г.

16. А. Н., Л. А., М. А., Е. А., Н. К. БУНИНЫМ

и Настюрочка!

Вам, должно быть, в эту минуту ужасно странно представить себе, что Ваня сидит в Севастополе, на террасе гостиницы, в двух шагах от которой начинается Черное море? Мне самому это как-то странно... Я приехал в Севастополь только сегодня и еще не привык к мысли, что я наконец - в Крыму... В особенности странно показалось, когда я сегодня проснулся на рассвете и взглянул из окна вагона... Картина представилась такая, какую вообразить себе, не видя Крыма, я думаю, невозможно: по обеим сторонам дороги в утреннем голубом тумане разбегались горы, покрытые лесами, виднелись ущелья, а внизу по долине - стройные, гигантские кипарисы и тополи. Какие-то особенные деревца, кажется рододендроны и олеандры, в полном цвету, - в белых розах... Станции утопают в яркой зелени. Поезд мчится то глубоко в долинах, то по отвесным скалам, то скрывается в туннелях. В туннелях - жутко: темь буквально могильная, в особенности после станции "Бель-бек". Когда поезд наконец вынырнул из него на свет, я невольно замер: направо, глубоко внизу, в широкой цветущей долине, в зелени, среди кипарисов утопал не то городок какой-то, не то аул, штук пятьдесят белых домиков; за ними по обеим сторонам горы, а среди гор - расстилалось в тумане и сливалось с горизонтом - море! В утренней голубой мгле - оно как-то особенно было величаво и бесконечно.

Севастополь мне не особенно понравился. Ты, папа, наверное, не узнал бы его: теперь он совершенно отстроился, но плох тем, что почти совершенно лишен зелени. Красоту его составляет, разумеется, море. Часа в 3 дня я нанял парусную лодку, ездил (конечно, не один, а с рыбаком) к Константиновской крепости, потом в открытое море. День сегодня был - прелестный; волны прозрачные, совершенно изумрудные. Даль видна верст на 40. Вечером гулял на бульваре, слушал музыку, смотрел на закат солнца, - выбрал на самом берегу на возвышении скамеечку и одиноко сидел, глядя вдаль, до тех пор, пока совсем не стемнело. Потом воротился в свой нумер и, вспомнив, что я теперь отделен от вас целою тысячею верст, загрустил немного...

До свидания, мои дорогие; завтра отправляюсь к Байдарским воротам, а потом в Ялту. 

Сегодня я отправился к Байдарским воротам. Ехать пришлось на перекладных (до Байдарских ворот две станции) по шоссе, в бричке. Бричка совершенно в таком же роде, как обыкновенные солдатские телеги, крашенные зеленою краскою; лошадей впрягается пара, в дышло. Ехать во всяком случае не очень-то удобно, да и дорога сначала от Севастополя неинтересная: голая, песчаная и каменистая. Однако, начиная от Балаклавы, идут уже горы и местность меняется; чем дальше - горы все неприступнее и выше, леса по ним гуще и живописнее, становится дико и глухо, изредка где-нибудь у подошвы горы белеет одинокая татарская хатка; самая большая деревенька - это Байдары, в Байдарской долине. Там уж настоящая красота. Долина вся кругом в горах, вся в садах; не знаю почему, только горы постоянно в какой-то голубой дымке, - словом, роскошь. Около самых Байдарских ворот - станция. Байдарскими воротами называется широкий проход между двумя самыми высокими горами - вот как

В этом проходе, как видно на рисунке, построены искусственные ворота. Я слез на станции и спокойно пошел к воротам. Но едва я вышел из ворот, как отскочил назад и замер от невольного ужаса: море поразило меня опять. Под самыми воротами - страшный обрыв (если спускаться по этому обрыву по извилистой дороге - до моря считается версты три!), а под ним и впереди, и направо, и налево верст на 50 вдаль - открытое море. Поглядишь вниз - холод по коже подирает; но все-таки красиво. Справа и слева ворот - уходят в небо скалы, шумят деревья; высоко, высоко кружатся орлы и горные коршуны. С моря плывет свежий, прохладный ветер: воздух резкий.

Ночевал я на станции и утром отправился обратно пешком (до Севастополя - 40 верст). Сначала шел прекрасно; в Байдарах есть трактир, зашел, ел яйца, пил крымское вино. На улицах - сидят на земле татары, пробуют лошадей и т. д. Около деревни встретил пастуха, загорелую круглую морду под огромной мохнатой шапкой. Сел, разговор начали:

- "Сабан - хайрос", - говорит пастух.

"Отмек кушаешь?" - спрашивает и подает мне. Я взял, спрятал и пошел дальше.

Полдень застал меня в горах, жара, дышать невозможно; кое-как добрался до станции, потом нанял обратного ямщика и за 30 коп. доехал до Севастополя. Ямщик оказался славный малый, солдат, настоящий тип. Низенький, коренастый; ватный картуз набок, на левом виске ухарски взбиты волосы. Сквернословит несмолкая.

--27 лет живу здесь, туда-е - мать, - рассказывал он, - проклятая сторона! Хоть такое событие взять: жил я тут с одной: полная, туда-е мать, красивая... Только подарил я ей башмаки; глядь, а у ней полюбник! А, каково? Не шкура, туда-е - мать? Однако и я не сплоховал: "нет, говорю, стой, я, говорю, не дозволю", - то и взял башмаки назад.

На дороге он на гривенник хватил спирту и осовел. Лицо запотело, картуз на затылке, смотрит вдаль глупыми глазами...

Скоро мое путешествие кончилось.

Прощайте же пока, мои дорогие.