| Автор: | Аверкиев Д. В., год: 1864 |
| Категория: | Критическая статья |
| Связанные авторы: | Шекспир У. (О ком идёт речь) |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Вилльям Шекспир. Статья I (старая орфография)
ВИЛЛЬЯМ ШЕКСПИР.
Источник: Эпоха, 1864, N 5
СТАТЬЯ I
1. Шекспир Гервинуса. Перевел со второго издания Константин Тимофеев. Спб. 1864.
2. Шекспир в России, речь А. Д. Галахова. Речь И. С. Тургенева о Шекспире. Спб. Ведомости, N 89. 1864.
3. William Shakespeare par Victor Hugo. Paris. 1864.
4. The plays and poems of William Shakespeare.
5. Sonnets de Shakespeare. Franèois Victor Hugo traducteur. Paris. 1857.
I.
Г. Гервинус о Шекспире.
Нечего искать у немцев правды.
Песня о Любушином Суде.
Известное сочинение Гервинуса "Шекспир" переводится в настоящее время на русский язык г. Тимофеевым. Покуда вышел первый том.
Книга Гервинуса, без сомнения, книга весьма почтенная и для нашей критики, которую нельзя обвинить в глубоком знании и понимании Шекспира, даже весьма полезная. На безлюдьи и Фома дворянин.
Если бы мы желали петь в унисон с нашей многоученой литературой, то мы бы ограничились восторженными похвалами сочинению Гервинуса, даже и ту общеизвестную истину, что Шекспир великий поэт, подтвердили бы цитатой из его почтенной книги, - к несчастию, мы полагаем, что русская мысль имеет право на самостоятельность и потому отнесемся к труду многоученого професора критически.
Для лучшого определения значения книги Гервинуса постараемся отыскать исходную точку его разсуждений. Гервинус принадлежит к числу немцев недовольных германской философией; к числу немцев толкующих о практической деятельности и по всем вероятиям он состоит членом безчисленных National-Verein'ов. Он осуждает тех, кто смотрит на Шекспира с философской точки зрения.
"По моему взгляду на вещи" - говорит он, "мне кажется, что наша философская метода разсматривания неуместна, неудобоприменима к поэтическим произведениям такого времени, коего собственная философия доискивалась истины любым путем, нежели наша, - неудобоприменима к произведениям поэта, обладавшого трезво-здравым смыслом (стало быть философия им необладает), поэта, которому глаз и ухо служили единственными (будто единственными?) лоцманами и рулевыми в изучении мира и жизни, поэта, который обладая в высшей степени философским глубокомыслием, отстоял от философии еще дальше, нежели Гете" (стр. 41).
Мысль, выраженная довольно кудревато, - но в сущности весьма скудная и ведущая к разнообразным курьезам. Смешно возвращаться назад, забыть успех человеческого мышления; странно в XIX веке требовать, чтобы смотрели на искуство глазами Бэкона. А в сущности ведь именно этого и желает в данном случае Гервинус.
Быть строгим последователем бэконовой системы философии в наше время, значит быть воплощенным анахронизмом; просто дело невозможное. И Гервинус, конечно, не мог совладать с ним вполне; он ограничился проведением паралели между Бэконом и Шекспиром.
Однако, успешно ли он выполнил хоть это? Отчасти да; в общем нет. Он указал сродство Шекспира с Бэконом (в IV томе), особенно по отношению обоих к древности; указал на их сродство с римским духом, это сродство с большею точностию и остроумием проведено Куно-Фишером в его сочинении о Бэконе. Но дело в том, что Куно-Фишер не остановился на этом и в первом томе своей истории "Новой Философии" провел гениальную паралель между мировоззрениями Шекспира и Спинозы (см. стр. 250-255 русского перевода).
Вот что говорит Куно-Фишер о сродстве Шекспира и Бэкона 1).
"Поэт и историк", думает Бэкон, дают нам изображения характеров; этик должен брать не эти изображения, но только их очерки (Umrisse): простые черты, определяющия человеческий характер. Как физика должна разсекать тела, чтобы открывать их скрытые свойства и части, - так этика должна проникать в различные настроения души и открывать их тайные расположения и основы. Бэкон хочет, чтобы этика обнимала не только внутренния основы, но также и внешния условия, отпечатываемые человеческими характерами; все те особенности, которые сообщаются душе полом, возрастом, родиной, телосложением, образованием, счастливыми обстоятельствами и т. д." Словом, он хочет, чтобы человека разсматривали в его индивидуальности: как произведение природы и истории, совершенно определяемое естественными и историческими влияниями, внутренними основами и внешними действиями. Точно также понимал человека и его судьбу Шекспир: он смотрел на характер как на произведение известной натуры и известного исторического положения, и на судьбу, как на произведение известного характера. Как интересовали Бэкона подобные изображения характеров доказывает то, что он сам пытался делать их. Резкими чертами нарисовал он характер Юлия Цезаря, и сделал беглый очерк характера Августа (Imago civilis Iulii Caesaris Im. civ. Aug. Caes). Оба изображены им в том же духе, как и Шекспиром. Он видел в Цезаре соединение всего, по благородству и величию, по образованию и побуждению, что произвел римский дух; он разсматривал этот характер, как величайший и страшнейший, какой только мог быть в римском мире. И что служит всегда при анализе характера поверкой вычислению, - Бэкон объяснил характер Цезаря так, что вместе объясняет его судьбу опасным республике и слепым относительно своих врагов. "Он хотел быть", говорит Бэкон, "не великим между великими, но повелителем между послушными". Его собственное величие до того ослепляло его, что он не знал более опасности. Это тот же Цезарь, которого Шекспир заставляет говорить:
Когда наконец Бэкон видит судьбу Цезаря в том, что он прощал своих врагов для того, чтобы этим великодушием обезсилить их число, - то рисует нам также человека, который возвышает выражение своего величия на счет своей безопасности.
Очень характеристично, что Бэкон между человеческими страстями на первом плане ставит честолюбие, а властолюбие и любовь причисляет к нисшим. Она ему столь же чужда, как и лирическая поэзия. Но в одном случае придавал он ей трагическое значение. И именно на этом случае основал Шекспир свою трагедию. "Великия души и великия предприятия", думает Бэкон, "не совместны с этой нисшей страстью, которая является в человеческой жизни то как сирена, то как фурия. Однако, прибавляет он, "Марк Антоний представляет в этом отношении исключение". И действительно, о Клеопатре, как её изобразил Шекспир, можно положительно сказать, что она, по отношению к Антонию, была одновременно и сиреной, и фурией".
Но с этой ли точки зрения смотрит Гервинус на Шекспира. Верен ли он бэконовскому воззрению на поэзию?
Ответ будет более, чем на половину, отрицательный. Гервинус прибавляет много своего, чисто немецкого и притом филистерски-немецкого; это не строгое, верное себе и богатое результатами воззрение Бэкона, а часто воззрение самого обыденного моралиста. Смешно, конечно, говорить о безнравственности Шекспира, - но едва ли не комичнее отыскивание в Шекспире узких мещанских понятий о нравственности.
Видеть в смерти Дездемоны воздаяние за то, что она вышла за мавра против воли родителей - мысль пошлая и с христианской точки в высшей степени безнравственная (сего ради оставит человек отца своего и матерь свою), - а к ней именно приводит Гервинуса желание опровергнуть тех, которые полагают, "что духовная высота неразлучна с вольнодумством и свободными нравами".
Удивительно! Шекспир проповедующий мещанскую мораль! Такое практическое отношение к Шекспиру, по истине, изумительно.
"Что за человек был бы Шекспир, - говорит Куно Фишер, - если бы он например действительно создал в Ромео и Юлии трагедию любви, для того, чтобы показать, как гибельна может быть эта страсть, когда она переходит надлежащую меру, и что поэтому должно беречься в подобном случае вести дело дальше, чем следует? Если бы так, то он с фантазиею величайшого поэта соединял бы ум обыкновенного (обыденного, дюжинного) нравоучителя, а подобное соединение не могло быть возможным. Делать шекспировских героев ответственными за их страсти было бы действительно столь же умно, как еслибы кто вздумал сказать облакам: у вас не должно быть так много электричества, чтобы вы не бросали таких больших электрических искр, таких губительных ударов; потомучто ведь вы же видите, что своею молниею вы легко зажигаете наши дома; поэтому и держитесь в надлежащих границах (И. Н. Ф. Т. I, 252)".
Этими именно словами можно отвечать Гервинусу на его излишнюю заботливость о нравственности; заботливость, доходящую до того, что он не без пафоса восклицает: "как много лишняго щекотанья чувственности 3) устранялось (в шекспировское время) и от зрителей, и от актеров только тем обстоятельством, что на сцене не было женщин. Как облегчало это для зрителей и для актеров заботу о сущности искуства" (стр. 163).
После этого так и ждешь, что г. Гервинус станет сожалеть, что женския роли в операх исполняют женщины, а не кастраты, как это бывало в доброе старое время.
Это подкладывание нравственных сентенций под шекспировские характеры, это непонимание жизни, вселюбящей и порою иронической, это умышленное тяготение к выводу нравоучений, - без сомнения сильно препятствует Гервинусу взглянуть Шекспиру прямо в глаза, спутывает его понятия и доводит его иногда до скопческого мировоззрения.
И это бэконовская философия? И это требование Бэкона, чтобы люди и их страсти изображались живьем, "em ad ivum"? 4).
У Гервинуса есть этот "страх гения", la crainte du gènie, который по Гюго составляет начало вкуса. Пародируя Фейербаха, мы прибавим: "но не конец его".
В самом деле, во всей книге многоученого професора замечается, что уважение к Шекпиру не родилось в груди автора, что это не живое, органическое чувство, а прошлое, завещанное преданием. Гервинус знал наперед, что Шекспир великий поэт; он на слово поверил этому, он не почуял этого и не уверовал в Шекспира. В нем мало любви к поэту, на изучение которого он посвятил много лет и "изъясняя которого, извлекал для себя благороднейшия наслаждения". Оттого этот сдержанный, и даже сухой тон; это под-час утомительное изложение. Он не любит Шекспира душой, всем сердцем и всем помышлением; он хладнокровно изучает его, как нечто весьма интересное, "etwas höchst interessantes". В его книге много дельного красноречия, много прекрасных замечаний, и ни одного племенного, задушевного слова.
Ищите морали в Шекспире и вы, как некий (впрочем, очень талантливый) русский поэт, придете к заключению, что Шекспир в лице Ричарда III казнил тиранство, и в порыве обличения воскликните: "Яго жив, да будет нам чуждо коварство", или что нибудь в этом роде.
У Гервинуса нет живого образа Шекспира; и потому странно объясняет он отношения Шекспира к его предшественникам, его так называемые "заимствования". Ум в высшей степени оригинальный, Шекспир не мог ни у кого заимствовать в обыденном значении этого слова. Иногда Гервинус возвышает Шекспира до небес, говорит, что он был "выше своего народа и времени"; иногда он унижает дотого, что уверяет, что "остроумный тон разговора, комические доводы, страсть к уподоблениям, к изумляющим ответам (у Шекспира) - все это имеет свой первообраз у Лили", и у него заимствовано Шекспиром, что вторая и третья часть драматической хроники о Генрихе VI есть просто переделка хроник Грина: "первой части столкновения между двумя славными домами, "иоркским и Ланкастерским" и "истинной трагедии о Ричарде, герцоге иоркском", того самого Грина, который называл его, Шекспира - Shakescene (потрясателем сцены; если писать Shakespeare, то это будет значить - потрясающий копьем), "вороной, украшенной нашими перьями" и "тигровым сердцем в актерской шкуре".
Кто выше своего народа? Кто выше своего времени? Не пустые ли это цветы красноречия? "Время на все, что совершается в нем", сказал Шекспир. Носитель и выразитель народных дум, "каждый вершок" которого англичанин (each inch an Englishman), Шекспир не требует себе такой похвалы, что он выше своего народа. Ему довольно сознания, что он высший выразитель духа своего народа. "Многообразна жизнь человека в народе: - говорит Хомяков (I, 537) - она своею долею общечеловеческого достояния, ею схваченную и выраженную в слове и быте, складывает в стройное, живое и сочлененное целое; и человек, принимая в себя всю эту жизнь, кладет стройную и сочлененную основу своему собственному пониманию. И далее: "Ни один из живых народов не высказался вполне. Его печатное слово, его пройденная история выражают только часть его существа, оне, если позволите такое слово, не адекватны (не в версту) ему. Невысказанное, невыраженное таится в глубине его существа и доступно только ему самому и лицам, вполне живущим его жизнию". Таким именно человеком, "вполне живущим жизнию своего народа" и был Шекспир.
Чтобы понять всю силу народного духа англичан, всю его напряженность в шекспировскую эпоху, стоит вспомнить блестящий ряд его знаменитых современников. Бэкон и Шекспир являются в одно время; оба - великие представители своей народности, в обоих отразился дух народа с двух разных сторон. И этот великий организм, народ, ниже своих представителей!
Такия мнения могут произносить только немецкие демократы! Гейне как то нечаянно проговорился, что хотя он очень любит немецкий народ, но при встрече с гамбургским сапожником, защищавшим его мнения, его порядочно покоробило. Я дескать хоть и демократ, а все бы лучше, если бы у него руки были почище. Квази-аристократическая гадливость мешает прямо смотреть на народ. Наши разноцветные и разношерстные либералы в этом отношении последовательнее: они умышленно забывают (игнорируют) о существовании народа; они занимаются нивелированием человеческого ума, или выражаясь современнее, выделкою человеческого церебина по известному образцу, еще не патентованному, но на который (успокойтесь)! будет в скорости выдана привилегия.
"заимствованиях". Повидимому, Гервинус совершенно прав в своих суждениях об этом обстоятельстве. Комический тон Лили напоминает Шекспира? Да, Грин раньше Шекспира написал свои хроники? Раньше. Сценарий их тот же, что во 2-й 3-й части трагедии о Генрихе VI? Безспорно. Ну - что-же ну? Механически-поверхностный ум придет именно к тому заключению, что Шекспир заимствовал у Лили и Грина. Озлобленный на искуство "модных бредней дурачок" абличит Шекспира в литературном воровстве.
И вот Гервинус незаметным образом оправдывает Грина, который своими площадными ругательствами доказал, как мало мог у него заимствовать Шекспир.
Кажется, что Гервинус прав, что он говорит дело, - exeptê que c'est tout-à-fait le contraire, как говорил один французский капрал, объясняя новобранцу, чем поворот направо-кругом отличается от поворота налево-кругом.
В чем же дело? "Художество", по справедливому замечанию Хомякова, "не есть произведение единичного духа, но произведение духа народного в одном каком нибудь лице." Природа не бедна; она никогда не скряжничает; даже скорей расточительна. И как ей не быть расточительной, когда она обладает неисчерпаемыми, вековечными богатствами? Она высылает в мир предтечь, провозвестников великих людей, которые приуготовляют ему пути. За ним она высылает апостолов, проповедников того слова, которое определено было сказать великому человеку. Мы помним имена провозвестников Шекспира, и этого веселого Лили, и этого титанического Марлò, и даже этого завистливого Грина, но помнили бы мы их, еслиб вслед за ними не явился Шекспир, которому они приуготовили пути? Спасибо им всем, даже авторам пиесы "Феррекс и Поррекс", который ввел в трагедию так называемый англичанами "германский" размер, не совсем точно именуемый Гервинусом пятистопным ямбом!
Но все что являлось в предшественниках Шекспира раздельно, выражая отдельные черты народного духа, это нечто шекспировское, - все это совместилось в нем сильно, цельно органически-стройно. И этот колос мог заимствовать что нибудь у кого нибудь?
Все великое, и только великое, оригинально. Веселость Лили разве это в сущности действительно шекспировская черта? Нет, этой чертой нельзя характеризовать великого поэта; эта черта есть в нем, но в соединении со множеством других, и в этом виде она совершенно не похожа на веселость Лили; свет и там и здесь, но там светляк, а здесь солнце. И что общого между ними?
Или этот титанический Марлò, выводящий на сцену Тамерлана, идущого по трупам народов, жестокого и сверхчеловечески-мстительного "Мальтийского Жида", - этот громадный, но нестройный гигант (есть в нем что-то допотопное, что-то напоминающее ихтиозавров и тому подобных чудовищ) - разве у него заимствовал, как полагает Гервинус, Шекспир свой пафос?
Или... но много можно подобрать подобных примеров, и на все один ответ: не правда.
Что это за мозаичный, рецепный Шекспир выйдет! Возьми веселость Лили, прибавь пафоса Марло, любовь к истории Грина, подсыпь еще кой чего, смешай все хорошенько и выйдет Шекспир.
И это человек, посланный - по слову Карляйля - поведать миру, как жил и действовал человек в средние века!
О, туманная немецкая философия, которой так боится филистерство Гервинуса, никогда не приведет к подобным нелепостям! А их говорит человек безспорно умный (но не глубокий) один из представителей современной германской литературы. О Германия! как скоро ты позабыла своего великого Шеллинга! Как мало многие твои современные представители конгениальны с его живым, органическим умом!
Г. Гервинус сильно порицает Тика за то, что он "утверждает, что ни одна из самых лучших и возвышеннейших пьес Шекспира не может сравниться с его историческою трагедиею Генрих VI относительно плана. Когда Ульрици - продолжает Гервинус - называл композицию этой пиесы чисто шекспировскою, то очевидно, что оба критика не отделяли при этом формы от содержания и не сравнивали хроник, из которых эти драмы заимствованы, с их поэтическою обработкою".
То, что дальше говорит Гервинус об отношении Шекспира к хронике Голиншеда, ясно показывает, на сколько ему чуждо понимание исторической трагедии. Этот род произведений не мог развиться на немецкой почве, не мог явиться у народа разбитого на маленькия кучки, не сознающого своей национальности, ибо трудно предположить это сознание в стране, где в таком ходу чисто "баварския" чувства, истинно "прусский патриотизм" и тому подобные диковинки; у народа, толкующого весьма красноречиво о своем единстве, которое давным давно засело как рак на мели.
Великий Шиллер служит ясным доказательством этого; его Валенштейн слаб, как драма, и особенно как историческая драма. Для того, чтобы ввести читателя в изображаемую им эпоху, Шиллер написал знаменитый пролог "Валенштейнов Лагерь", - но эта картина солдатской жизни стоит отдельно, не связана органически с двумя последующими частями трагедии. За тем, в самой трагедии любовь Макса Пиколомини к Текле занимает почти столь же важное место, как и сам Валенштейн, тогда когда она должна бы подчиняться главному действию.
Г. Гервинус находит, что "нечего слишком много говорить о плане и ходе той пиесы, которая за немногими исключениями и погрешностями, совершенно просто следует ходу хроники, как бы снимая один за другим отдельные слои сюжета". Но как же могло иначе быть? Именно так и должен поступать поэт, пишущий историческую трагедию; притом понимать под планом пиесы только чередование сцен, - значит, считать план не органически связанным с самой сущьностью пиесы делом, а единственно механическими перегородками, ящичками, в которые поэт укладывает известные диалоги действующих лиц. При таком понимании, вообще нельзя восхищаться ни одним планом. Мы понимаем план, как понимал его Пушкин, говоря "один план Божественной Комедии - безсмертен"; это понимание плана, как органически-связанного с драмой, - есть высшее понимание, и нам стыдно понимать его как нибудь мельче, ниже. В том-то и дело, что у Шекспира чередование сцен не случайное, а живое, и поэту нужно возсоздать историческое лицо в различные моменты его жизни. В летописи, в хронике, редко характер рисуется вполне, живьем; важно то, чтобы хроника была правдива. Поэт должен по этим драгоценным намекам, как палеонтолог по костям и черепкам, создать живое лицо. Такой то поступок кажется не естественным, кажется непринадлежащим этому историческому лицу, повидимому противоречит всем его другим поступкам, - и огромной проницательностию должен в подобном случае обладать поэт. Если он прямо заподозрит данный факт в неверности, - то может жестоко ошибиться, лишить историческое лицо характерной черты. Уяснить эти противоположности, по отдельным чертам угадать тип - вот задача.
своего времени. Что перед ним слабовольный Карлос! На личности сего последняго не могла быть основана драма, да у Шекспира он вышел слаб и бледен, и без сомнения самое живое, самое типическое и полное лицо во всей трагедии Филипп. Художественная ошибка Шиллера ясна для каждого, хотя немного одаренного художественным чутьем. Личность самого маркиза Позы много бы выиграла от прямого сопоставления с личностию Филиппа; конечно, любовь Дон Карлоса к мачихе отошла бы на второй план, за то вся трагедия выиграла бы в цельности и стройности, и благородному Позе не пришлось бы играть не совсем благовидную роль по сближению Дон Карлоса с Изабеллой 5).
Такой ошибки нет у Шекспира, а такова именно ошибка автора (будь он Грин, или кто другой) "истинной трагедии о Ричарде, герцоге иоркском", - ошибка видная из самого названия пиесы. У Шекспира, напротив, трагедия построена на Генрихе VI; у него он именно и есть человек-носитель своей собственной судьбы и судьбы своего времени. Для читателя ясно, что именно при таком короле могли сложиться такия события; могли так резко и отчетливо высказаться характеры и горячого, честолюбивого Соффолька, и благородного Гемфрея, герцога Глостера, и кровавого Клифорда, и иезуитски-завистливого кардинала Бофорта, и благородного, воинственного Тальбота, и "французской волчицы", королевы Маргариты. И как выдержаны все эти характеры! Как хорошо рисуется напр. сын герцога иорка, этот горбун с "ворчливым голосом", про которого отец говорит:
этот горбун, который постоит за себя и будет современем королем Ричардом III-м.
судьбу времени и на ней основать драму. А г. Гервинус огромное впечатление этой великой трилогии объясняет тем, что в ней есть правосудное возмездие каждому по делам его; но прибавляет, что даже это юридическое возмездие, "которое кажется столь поэтическим и стройно-распределенным, просто заимствованным из хроники". О, моралисты, полагающие, что природе нет иного дела, как наказывать порок и возвышать добродетели, да постоянно читать, подобно немецкому пастору, нравоучения!
"Ричард пал - урок тиранам", как говорит современный поэт.
От этого главного недоразумения происходят и все другия ошибки почтенного немецкого ученого. Так, он осуждает Шекспира за то, что он "подобно хронике, выводит ряд сцен, которые (как напр. анекдот об оружейнике и хромом Симпкоксе) находятся в весьма слабой связи с великим ходом целого". Именно, этот анекдот и необходим в исторической трагедии; он чрезвычайно характеризует время; он перестает быть анекдотом потомучто в нем действуют живые лица. И как славно обрисовывается в нем простой и дельный взгляд на вещи Гемфрея, герцога Глостера.
Г. Гервинус говорит, что много материалов дала Шекспиру хроника, что он буквально выписывает иногда из хроники, что "высокое, привлекательное в этих пиэсах есть именно - их содержание".
"что этот поэт изменяет историческую истину", а г. Гервинус сердится, что он близко хроники держался. Да как же иначе? И что такое богатство материалов, возвышенное содержание? Чем больше материалов, чем возвышеннее сюжет, - тем труднее поэту совладать с ними.
Стоит только прочесть у господина же Гервинуса, какие поправки сделал Шекспир (см. стр. 218-228) в старых пиесах, служивших ему образцами, чтобы понять как самостоятелен этот заимствователь. Тут прибавляет монолог, тут изменена сцена, тут прибавлено две три черты, два три выражения; иногда такое слово, что перед ним останавливается в изумлении даже сам г. Гервинус. К. П. Брюллов иногда проходился
И все это сказано г. Гервинусом из желания перехитрить Тика и Ульрици! Желание самое наивное! Как не знает, что одна, две черты изменяют все дело; четырех стихов достаточно чтобы объяснить внутреннее состояние человека, чтобы из сухого факта сделать живое лицо. Ведь Шекспир заимствовал и у Плутарха! А вспомните напр. четыре или пять строчек, которые говорит поэт Цинна перед встречею с разъяренною чернью, которая убьет его. Ведь это целый мир!
Вот оне, эти строки:
Вот уже и живой человек перед вами, с своими убеждениями, с своею предсмертной тоскою.
За тем, г. Гервинус недоволен чередованием сцен; так напр. он говорит: "В пятой сцене V акта (в третьей части) убивают принца валлийского, а в следующей сцене отец его ужь знает об этом". Таково его придирчивое требование. Там, где, как в исторической трагедии, действие должно переноситься быстро, иногда через несколько лет, - такая придирчивость смешна. Если так мелко понимать ход трагедии, то много обвинений падет на Шекспира.
"создал личность Генриха VI", - что другими словами значит - создал историческую трагедию, живое, органическое целое. От отношения поэта к этой личности зависят отношения его к другим; от этого зависит, что сцены кажущиеся г. Гервинусу анекдотическими в сущности необходимы; все является в новом, достодолжном свете. Это значит, что он оживил бездушный скелет, одел его плотью и кровью, вдунул в него "душу живу". Замечательно, что г. Гервинус понимал это создание с весьма филистерской точки зрения; он говорит, "что слабость характера есть порок, это Шекспир указал в личности Глостера и еще подробнее развил в Генрихе VI", как будто Шекспиру и дела иного не было, как доказывает такия пасторския сентенции.
"что при сравнении шекспировских переделок двух последних частей этой истории (о Генрихе VI) приходится точно также сознаться, что в них виден больше Шекспир, чем Марло и Грин".
Из за чего же вы так горячились? Что за классификация по достоинству трагедий Шекспира? Шекспир везде Шекспир. Пусть г. Гервинус игнорирует первую часть трагедии о Генрихе VI - тем не менее, мысль всей трилогии ясна и в ней, ясна из самой первой сцены, из плача вельмож над трупом Генриха V и последующого появления гонцов, приносящих скорбные вести. А Тальбот и его сын! А явление Жанны д'Арк во французском лагере, а насмешки над нею англичан перед её казнию, а ссоры правителей государства? А во второй части незабвенный Джек Кэд и незабвенные остроты над ним его приятеля Дика, а смерть Кэда и верноподданный Александр Айден, а начало третьей части? - Но перечисление не укажет всех красот подлинника.
Мы с намерением остановились так подробно над разбором г. Гервинуса трилогии о Генрихе VI. Нам кажется, что пора наконец оценить по достоинству историческия трагедии Шекспира, и думаем, что именно у нас, русских, с нашей богатой историей (которую большинство нашей литературы игнорирует), широко разовьется историческая трагедия. У немцев, как мы уже заметили, это дело не возможное, и кажется тоже нужно сказать и о французах, - доказательство, что величайший поэт Франции, Виктор Гюго, в своей книге о Шекспире почти ни слова не говорит об его исторических драмах; по крайней мере, нет ни одного теплого, задушевного слова.
"Ричард III" есть чисто шекспировская трагедия. Какое непонимание сущности исторической трагедии! Какое непонимание в этом случае Шекспира! Конечно, "Ричард III", по своему строению, ближе напр. к Макбету, чем другия драматическия хроники Шекспира, но это потому, что демонически-могучая личность Ричарда III-го слишком затемняет другия; все они, даже юношески благородный, но за то и юношески слабый Ричмонд, бледнеют перед этим горбуном, с "ворчливым голосом". Дело в том, что характер и зависящая от него судьба Ричарда III и его времени, - в этом случае совершенно иная, - а у Шекспира план трагедии всегда находится в строгом соответствии с судьбою трагедии.
У г. Гервинуса такое кавалерское отношение к трилогии о Генрихе VI тем более странно, что он с необыкновенным старанием указывает на шекспировския черты в таких слабых пиесах, как "Тит Андроник" и "Перикл"; что он подробно разбирает "Комедию ошибок" и с собственным уважением отзывается о ней, хотя правду сказать, эта комедия построена на чисто внешней интриге, на случайном сходстве двух братьев близнецов; что многия сцены её также устарели, как напр. конец мольеровского "Скупого".
Мы опускаем многия другия несообразности, замеченные нами у г. Гервинуса, как напр. причисление "наипрекраснейшей и прежалостной трагедии о Ромео и Джульете" к числу эротических пиес, и остановимся на одном весьма важном вопросе. Именно некоторые положения являются у Шекспира как бы искуственно выраженными. Таковые напр. спор между Тальботом-отцом и Тальботом-сыном, рассказ Тирреля о том, как он убил детей Эдуарда IV, слова Макбета о том, как он зарезал сон. Все подобные положения, по самой сущности своей, не могут быть выражены иначе. Разберем два последния, известные по переводам руским читателям. Тиррель подробно и необыкновенно картинно, даже поэтично, рассказывает, как спали обнявши друг друга дети Эдуарда, малейшее их движение. Если мы посмотрим на это с внешней точки зрения, то сейчас явится вопрос: мог ли убийца рассказывать так; но Шекспиром дело взято гораздо глубже.
Перед Тиррелем неотразимо стоял образ этих двух малюток, он с ужасающими подробностями помнил все это страшное дело, оно горело в его душе; это-то напряжонное состояние души, это подавляющее воспоминание, изгладившее все другия воспоминания и впечатления и служит мотивом его рассказа; оттого-то рассказ и производит такое ужасающее впечатление.
Эта "странная фигура" повидимому ничего не выражает; иной ее, пожалуй, назовет реторической. Но вспомните отношения Макбета к доброму старому королю Дункану, его былые верноподданническия чувства; все это стукнуло ему в голову после убийства; он, он убил короля своего благодетеля, по чьей милости он стал таном Гламиса и Кавдора! О, какое ужасное, кровавое дело! Не спать человеку, совершившему его; не спать тому, кто убил Дункана. Кто ж он? Он Кавдор и Гламис, по милости им же убитого короля. Не спать больше Кавдору; Гламис зарезал сон! Но он и Макбет, в душе которого много кровавых замыслов; перед будущими злодействами которого детски-невинны злодейства Кавдора и Гламиса, и потому - не спать Макбету!
Можно ли так более сжато и кратче выразить эту душевную сумятицу, этот звон в ушах, этот голос совести, кричащей на весь дом: "Гламис зарезал сон."
прекрасно выяснить некоторые частности, об одной из которых мы уже упоминали. Читатель, кроме того, найдет много прекрасных подробностей (мы говорим теперь только о вышедшем порусски томе) о состоянии сцены шекспировское время, весьма тонкия замечания о том, как следует играть комедию, о том, как молодой веронский дворянин Петрукио укротил "злючку" Катерину (Taming of the shrew) и т. д.
Перевод г. Тимофеева вообще очень удовлетворителен; жал только, что он не посоветовался с кем нибудь из знающих английский язык. Тогда бы у него Робин Добрый-Малый так и назывался, а не Робином Гудфеллоу, и ткачь Основа (Botom) не носил бы немецкого прозвища Цеттеля. Но еще не простительнее, не зная подлинника, переводить целую сцену из "Сна в летнюю ночь", тем более, что эту сцену можно было бы взять из оригинального по приему, но верного по духу (и даже буквально верного) перевода г. Ап. Григорьева. Или г. Тимофеев испугался подобно одному критику, что перевод г. Григорьева сделан слишком порусски, но ведь чисто порусски и хорошими стихами (а стихов г. Тимофеева нельзя читать вслух) и надо переводить Шекспира. "Любовь в бездействии" порусски ничего не значит. "Love-inidleness" можно и должно перевести в некоторых местах "приворотной травой", а в других назвать этот цветок "любовью от безделья" или "от нечего делать". Предлог "in" очевидно смутил г. Тимофеева. Цена чудовищная: выпуск в 5 листов 50 коп. Положим, что издание довольно опрятно, но ведь это перевод, а не оригинальное сочинение.
Вообще, нам не следует забывать того, что говорили русские люди о Шекспире, и искать "правды у немцев". Предисловия Дружинина к королю Лиру и Ричарду III, и Ап. Григорьева к "Сну в летнюю ночь" гораздо поглубже разборов этих пиес г. Гервинуса. Замечу мимоходом, что "Троила и Крессиду" лучше можно объяснить пользуясь приемом Ап. Григорьева при объяснении "Сна в летнюю ночь", чем назвав ее пародией Гомера. Точно также и "Тимон Афинский" весьма понятен, как анекдотическая личность, изображенная английским поэтом.
1856 г.) лучше, чем многотомный труд г. Гервинуса.
В заключение этой главы, считаем не лишним хотя несколько познакомить читателей с трагедией о Генрихе VI. Вот одна сцена в нашем посильном переводе. Она понятна без всяких предварительных объяснений.
ЧАСТЬ III. АКТ I. СЦЕНА IV.
Равнина близь замка Сэндэль.
Тревога. Входит иорк.
За королевою 8) осталось поле;
Меня спасая, оба дяди пали;
И все мои пред пылкими врагами,
Бегут, как перед ветром корабли,
Бегут, как от волков голодных стадо!
А сыновья! - что с ними - знает Бог,
Яж знаю только, что они рубились,
Мой Ричард - трижды прорубал ко мне
Он улицу, и трижды он кричал:
"Смелей, отец! пусть меч решает дело!"
И всякий раз, как подходил ко мне
Покрыт до рукояти кровью тех,
Кто с ним встречался. И когда шатались
Ряды сильнейших, Ричард мой кричал:
"Ломи! не уступай врагу ни пяди!"
"Корона, или славный гроб!
Держава, или мир в сырой земле!"
И мы ломились вновь, и вновь - увы!
Нас отбивали. Так видел я однажды,
Как лебедь с безполезною отвагой
В борьбе с сильнейшими, чем он, волнами.
(Тревога).
А, вот она, погоня роковая!
А я так слаб, и не могу бежать
Их ярости мне все не избежать!
Умножились пески - и жизнь засыпят.
Останусь здесь, и здесь же я умру.
Входят: королева Маргарита, Клиффорд, Нортумберлэнд и солдаты.
Сюда, сюда, кровавый Клиффорд! Грубый
Нортумберлэнд, сюда! Я вашу ярость
Неутолимую - сильнее раскалю.
Я ваша цель, и жду ударов ваших.
Плантагенет! проси, гордец, пощады!
Клиффорд.
Пощады - той, какую даровал
Он моему отцу, рукой жестокой
Теперь свалился с колесницы: для тебя
Сегодня ночь настанет в самый полдень.
иорк.
Из пепла моего возникнет феникс;
Я очи подымаю к небу; чем-бы
Меня ни оскорбили вы - смеюсь.
Ну, что-же вы? Вас много, - и боитесь?
Клиффорд.
Нельзя; так когти голуби клюют
У сокола, и так, попавшись, воры,
Страшась за жизнь, ругают полицейских.
иорк.
Ты пробеги мое былое время,
И если можешь без стыда, смотри
В лицо мне прямо; искусай язык,
Который в трусости того порочить,
Тебя бледнеть и обращаться в бегство.
Клиффорд.
Я на словах с тобой не стану грызться;
Ударами считаться я готов,
Маргарита.
О, храбрый Клиффорд! подожди. Хочу,
По тысяче причин, еще продолжить
Я жизнь изменника. Он глух от гнева!
Нортумберлэнд.
Постой-же, Клиффорд! Что за честь тебе
Свой палец уколоть, когда ты можешь
Все сердце изъязвить ему. Скажи,
Когда собака скалит зубы, если
Ее ты можешь отпихнуть ногою?
Все выгоды на нашей стороне,
И можем мы, по правилам войны,
Держать я десять против одного,
Что в этом нет безчестья никакого.
(Они накладывают руки на иорка; тот отбивается).
Клиффорд.
Нортумберлэнд.
Так кролик порывается из сети.
(иорк взят в плен).
иорк.
Так честные разбойникам сдаются,
Когда нет сил отбиться.
Нортумберлэнд королеве.
Что теперь
Маргарита.
Вы, рыцари, Нортумберлэнд и Клиффорд!
Взведите иорка вон на этот холм,
Что достигает гор своим отрогом,
Так это ты хотел быть королем
И бунтовал в парламенте у нас?
Ты клялся, что на трон имеешь право? 9)
Где-ж сыновья твои? Зачем тебя
Распутный Эдуар куда девался?
Где дюжий твой Георг? и где урод,
Где храбрый твой горбун, твой Дикки 10)
Сынок, который поощрял папашу 11)
И наконец, где твой любимец Рутланд?
Вот, иорк, смотри: платок. Я намочила
Его в крови, которую извлек
Своею острой шпагой храбрый Клиффорд
О нем заплачешь ты, - платок продам.
Чтоб мог ты слезы утереть. Ах, иорк!
Тебя я ненавижу дотого,
Что о твоей судьбе вопить готова.
Порадуй-же своей печалью. Как?
Или сердечный пламень изсушил
Всю грудь твою и ты не в силах
О смерти Рутланда слезинки проронить!
Сойти с ума; и я, чтобы свести
Тебя с ума, - вот так смеяться стану.
Тоскуй, безмолвствуй и ногами топай,
Я стану пред тобой плясать и петь.
За то, что ты забавою мне служишь!
иорк говорить не станет до тех пор,
Пока не будет он носить короны.
Корону иорку! - Лорды, преклонитесь!
Я на него корону возложу.
(Надевает на иорка бумажную корону).
Он смотрит настоящим королем!
Взгляните, - это он, что захватил престол!
Но как-же мог Плантагенент великий
Короноваться, изменивши клятве?
Я думала, он будет королем,
Когда пожмет наш Генрих руку смерти?
Украсить славой Генриха? Сорвать
Корону с головы его при жизни?
Святую клятву как ты мог нарушить?
Простить нельзя такого преступленья!
И голову долой! Покончим с ним,
Пока мы дышим.
Клиффорд.
Предоставьте мне:
Нортумберлэнд.
Постой,
Послушаем, как он молиться станет!
иорк.
Чем волки Франции. О, ядовитей
Зубов гадюки твой язык! Стыдись!
Как неприлично женщине, нейдет
Торжествовать, как амазонской девке,
Твое лицо, как маска, неподвижно;
Ты сделалась безстыжей, королева,
От частых преступлений. Я тебя
Попробую заставить покраснеть.
Я родословную твою раскрою, -
Довольно в ней стыда, чтобы заставить,
Будь ты совсем безстыжей, устыдиться.
Хоть твой отец и носит титул,
Сицилий и король Ерусалимский,
Но бедный он чем наш поселянин.
Должно быть, этот нищий научил
Тебя ругаться? Гордой королеве
Ты хочешь доказать, как справедлива
Пословица, что посади верхом
Оборванца - и он коня загонит?
Своей красою женщины гордятся,
Их добродетели дивятся люди,
А ты противным удивляешь всех.
Они божественны, коль правят царством,
А ты - так отвратительна без власти!
Как антиподы нам, как север югу.
В твоей груди должно быть сердце тигра!
Как ты могла в живительной крови
Ребенка омочить платок, и дать
И ты еще все женщиной осталась?
О, женщины так кротки, так добры,
Так полны состраданья, так подвижны.
А ты груба, сурова, как кремень,
Ты хочешь ярости - на, вот она!
Ты хочешь слез моих - я плачу!
Свирепый ветер нагоняет ливень,
Утихнет ярость, - и польется дождь.
И каждая моя слеза кричит
О мщении против тебя, лукавой,
А также и тебя, о подлый Клиффорд!
Нортумберлэнд.
Едва, едва удерживаю слезы.
Iорк, показывая на него.
Его лицо голодный канибал
Не мог-бы тронуть, кровью запятнать! -
Вы злее в десять раз гирканских тигров.
Смотри, свирепая, как горько плачет
Отец несчастный. Намочила ты
Платок в крови любимого мной сына,
Возьми платок, ступай и хвастай всюду.
Когда ты правильно разскажешь повесть
О том, как мучила меня, - клянусь,
Моей душой клянуся, - все плачут,
И те заплачут крупными слезами
И скажут: "страшное то было дело!"
Жестокосердый Клиффорд, убивай скорей.
Душа на небо, кровь моя - на вас.
Когда-бы всех моих родных убил он.
То и тогда я мог-бы только плакать,
Да, плакать вместе с ним; я вижу,
Как тайно грусть его терзает душу!
Милорд Нортумберлэнд! какой ты плакса!
Припомни, сколько зла он сделал нам,
И вмиг осушатся твои все слезы.
Клиффорд.
(Колет его)
Маргарита.
За право мягкосердого супруга!
(Колет его)
Прими меня, о милосердный Боже!
Моя душа из ран к тебе летит.
(Умирает)
Маргарита.
Пусть иорк любуется на город иорк.
Марш. Exeunt.
II.
Шекспировское торжество в Петербурге 12).
Et tu quoque!
В самом деле, отчего и не отпраздновать трехсотлетний со дня рождения юбилей Шекспира? Надо было только распорядиться так, чтобы торжество это не происходило в пустой зале. Неудавшееся торжество хуже, чем еслиб его совсем не было. Без сомнения, украшением и настоящим делом этого торжества было чтение сцен из ненапечатанного еще перевода трагедии о "Короле Джоне" покойного А. В. Дружинина. Но одна ласточка весны не делает, говоря на иностранно-руском языке.
Но затем?
Затем излагались мнения наших знаменитостей, литературных и учоных, о всемирном значении "всепрощающого" сердцеведца вообще и о значении его в России в особенности. Чего же еще больше?
Если к этому прибавим те нравоучения, которые один современный поэт вывел из трагедий Шекспира, - то кажется, дальнейшия требования должны показаться противуестественными.
Одного ему недоставало, малого - самостоятельности. Нам кажется, точно оно составлено по г. Гервинусу. То же холодное почтение, то же отсутствие задушевности, те же нравоучения.
Вот почему, несмотря на наш глубочайший патриотизм, мы дали г. Гервинусу первое место в нашей статье. К г. Гервинусу мы отнеслись критически, следуя мудрому правилу Кузьмы Пруткова: "смотри в корень", - о наших же соотечественниках нам остается только повествовать. Разбирать их нечего, потомучто своего, русского, они не сказали ничего; в качестве цивилизованных европейцев, состоящих под наитием немецкой мысли, они перевели немецкия мысли на quasi-русский язык, и вот вам петербургское слово о Шекспире! Никакого одушевления!
Полно так ли важен Шекспир для русской земли, как об этом повествовал, с академическою важностью, г. Галахов?
Полно точно-ли Шекспир "нам близок и родственен" и "мы можем с чувством справедливой гордости смотреть на того Шекспира, который является у французов, подвергаясь превратным толкованиям и унизительным сравнениям?"
"наше участие в празднике не есть игра легкомысленного тщеславия и пустой подражательности, а ясное представление дела, живо сознаваемого каждым образованным русским?"
Если судить по статье г. Галахова, то нет. Почтенный историк русской литературы не сказал ничего, чтобы хотя несколько оправдывало его гордые надежды. Его речь "Шекспир в России" 13) вернее можно назвать "формулярным списком о служебной деятельности Шекспира в России". Жизни, жизни нет в речи почтенного академика, той жизни, которая ключом кипела в великом-русском человеке, "от кого можно было отставить академию, но не его от академии".
Что нового поведал нам знаток отечественной литературы? То, что Сумароков вставил монолог Ричарда III в уста своего Дмитрия Самозванца? Или то, что кто-то другой написал "без сохранения обыкновенных правил" две пиесы в 1786 г. "Историческое представление из жизни Рюрика" и "Начальное управление Олега"? Это Шекспир в России.
Или важно в речи ученого академика то место, где он повествует, что Полевой перевел Гамлета, а Мочалов был гениальный актер? Что Белинский писал о Шекспире? Или что Тургенев написал "Гамлета Щигровского уезда", и изображая его, "не выпускал из мысли образ" настоящого, заправского Гамлета?
"действующее лицо помянутого рассказа смотрит на себя с презрением: но разве и Гамлет Шекспира не называет себя презренным, ничтожным созданием?" Мало-ли кто ругает себя всяческими словами, - ужь будто он и Гамлет сейчас. Или далее: "он (Гамлет) постоянно казнит себя за нерешительность и сомнения: то же делают с собою и герои слабоволия, выведенные Тургеневым." Гамлет - герой слабоволия! как это ново и оригинально! Кто не повторял этого избитого выражения?
Или достаточно сказать, что "Шекспиров гений был родствен духу нашего Пушкина, и потому легко ему сочувствен?"
Как это старо! Как это давно окаменело в нашей литературе! Та жизнь, которая скрывалась под этими словами, давно выдохлась: и бездушный труп этой жизни всякий спешит (хотя маленький кусочек этого трупа) закупорить в свою баночку со спиртом!
Быть может, нам скажут, что объем статьи воспрепятствовал г. Галахову, что иначе статья вышла бы утомительно-длинна. Она и без того утомительно-длинна!
Вот вам живое явление - перевод Полевого и игра Мочалова. Ведь это совершилось на глазах г. Галахова; ведь это был Шекспир, живьем проникающий в русскую жизнь. И об этом ни слова.
этого, самым сухим образом, в самых избитых выражениях повествует о том, "как театр наводнялся слезами,
И вопли раздирали слух собранья!
Поди прочь, несносная жизнь! что нам, людям ученым, за дело до тебя! Мы изучаем; мы кропотливо, как Плюшкин, всякую дрянь, собираем всякие факты; - живое дыхание претит нам, как Ризположенскому шампанское!
Лучше мы сообщим руской публике, что Вронченко прекрасно перевел "Гамлета," а г. Катков "Ромео и Джульету" (оба перевода по времени образцовые, действительно), ей это, конечно, интереснее. Она этого не знала.
Так отнесся к Шекспиру наш маститый учоный. Посмотрим теперь на литераторов.
Если от г. Галахова мы, собственно говоря, и не должны были ожидать ничего особенного, кроме мелочных фактов и водянистых разсуждений, - то, напротив, от г. Тургенева вправе были ждать задушевного слова.
как чувствительно распевали наши бабушки во дни своей юности.
"Le talent oblige", - это должно быть известно г. Тургеневу; он по праву считается одним из лучших представителей нашей современной литературы. И что-же сделал г. Тургенев? Он написал, словно по обязанности, "возьмите мол, впрочем только отвяжитесь", свою речь, нелишенную казенного красноречия и водянистых разсуждений.
"Без преувеличения можно сказать", говорит оратор, "что нынешний день празднуется, или поминается во всех концах земли. В отдаленнейших краях Америки, Австралии, Южной Африки, в дебрях Сибири, на берегу священных рек Индостана, с любовию и признательностью произносится имя Шекспира, также как и по всей Европе. Оно произносится в чертогах и в хижинах, светлых покоях богачей и в тесных рыбачьих комнатах, в отдалении от родного края и близь домашняго очага, под воинской палаткой и под шалашом промышленника, на суше и на море, старыми и молодыми, семейными и одинокими, счастливыми, которых оно радует, и несчастными, которых утешает.....
Господи! целое море реторики и как оно искусно прерывается многозначительным многоточием. Отчего это реторика так однообразна, вечно повторяет одне и те же избитые фразы? Или уже такова участь всех похвальных слов? Возьмите напр. "Историческое похвальное слово Карамзину", произнесенное 23 августа, 1845 г., в Симбирске, в собрании симбирского дворянства, академиком М. Погодиным, - и там на стр. 6 вы встретите и дворцы и хижины, и вельмож и отшельников, юношей и старцев, дев и матерей семейств, безусловных верноподданных веков прежних и свободных мыслителей нового времени. И там есть выражение sedant arma togae, разведенное водицей.
"Пусть-же сатана оденется в черное, а я стану носить соболью шубу"! 14). Если только это мог сказать г. Тургенев, - то лучше-бы вовсе ничего не говорить. Если он может сказать больше, но в данную минуту не высказывалось это большее, то ему-бы тоже вовсе не следовало говорить. И ты, Брут! Et tu quoque!
Все повторять одне и те же фразы, и потом печатать их, - как не надоест это, как это не намозолит глаза наборщикам! "И в хижинах, и в чертогах", - не лучше-ли было-бы сказать "у кого сюртук в 60 рублей и у кого пальтишко в 5 целковых, "кто курит гаванския и кто курит грошовые сигары"? это оригинальнее было-бы.
За только что выписанным нами местом, через несколько строк, следует другое: несколько фраз, начинающихся наречием "сколько"! Сколько именно этих фраз, счесть мудрено.
Так приветствовала трехсотлетнюю годовщину наша литература.
Но Датский Принц погиб - пусть наше поколенье
Не долго думает, что "быть или не быть".
Но черный Мавр погиб, - да будет подозренье
Нам чуждо!
Не нашему носу рябину клевать, и мы можем только сказать то же, что отвечал Гамлет на подобные заключения камергера Полония: "Одно из другого не следует".
Почему не была играна на этом достопамятном торжестве увертюра Бетховена "Кориолан?" Вероятно, и тут без учености обошлось. Откопана была какая нибудь самоученнейшая и самоновейшая биография Бетговена, где не мало немецкого мозга было потрачено на доказательство, что Кориолан Бетговена был игран в первый раз перед каким-то другим "Кориоланом," только не шекспировким. Не мешало-бы господам, по ученым книжкам разсуждающим, помнить, что Шекспир и Плутарх составляли любимое учение Бетговена.
Кстати о театре. Несколько интересных вопросов приходят нам в голову по случаю театральных приличий. Почему милая, игривая Бьянка (в Отелло) не смеет явиться на сцене, приличия ради, - а вдова, весьма сомнительного поведения фигурирует в одной из оглобель (известно изречение: это не комедия, а оглобля) г. Дьяченко? Почему также, тогоже приличия ради, вычеркнута на половину роль Любаши, самого живого и любезного лица в "Царской Невесте" Мея, - а водивили с канканами, двусмысленными куплетцами и тому подобным приличны?
Что есть театральное приличие?
А мы еще смеемся над переделками Шекспира у его соотечественников англичан, хотя и смолчали об этом, когда и знаменитый африканский трагик поставил "Лира" в Гарриковской переделке, с нелепой любовью Корделии к Эдгару Глостеру. Впрочем, Гаррик и не такия еще пули отливал. Он заставлял Джульету просыпаться в то время, когда Ромео еще жив и занимается говорением "забавных" речей, вместо того, чтобы бежать за доктором.
Почему также "Ричард III" приличен на петербургской немецкой сцене и неприличен на петербургской руской сцене? Почему неприлична "Мера за Меру", содержание которой рассказано Пушкиным в его Анджело? Почему... но много книг пришлось-бы исписать этими почему, почему. - Генрих IV (первая часть его) неприлична, а прилична пошлая переделка Шаховского Фальстафа.
Дм. Аверкиев.
(Окончание следует).
1) См. Franz Baco von Verulam. Von Kuno Fischer. Seite 193 et folg.
2) По переводу г. Михайловского. Перевод этот, помещенный в IV книге Современника за нынешний год, вообще весьма удовлетворителен: на нем заметно влияние дружининской манеры переводить Шекспира. Антоний удался г. Михайловскому лучше всех. Физиономии и язык других лиц подведены под один колорит, и это главнейший недостаток перевода. Так, личность Каспи и его небрежная, медвежеватая, если так можно выразиться, речь совершенно упущены г. Михайловским. Мы заметили также несколько плохих стихов и даже "с единены" вместо "соединены" - это непростительно. Поэт должен быть мастером своего стиха, а не наоборот. Это все равно, что не умея рисовать браться писать большую картину.
3
4) Гг. нигилистам, считающим себя последователями Бэкона, не дурно бы принять это к сведению, а равно и то обстоятельство, что Бэкон в поэзии видел нечто "божественное". Или ужь пора и Бэкона по боку? Невежество, так полное невежество!
5) У нас на все необходима оговорка, а потому мы должны прибавить, что это сказано не в осуждение Шиллера. Не в исторической драме его сила, а в благородном энтузиазме, в неустанном пафосе. Никто не сомневается, что Пушкин весьма уважал Байрона, но это уважение не попрепятствовало ему сказать правду о драматических произведениях Байрона. Это выражено даже довольно резко, именно: Byron, le tragique est masquin devant lui, (т. е. Шекспиром).
6) По переводу г. Михайловского.
7) По переводу Вронченки. Странно, что Вронченко, глубокий знаток Шекспира, нашел, что эта речь "странная фигура подлинника" и сохранил ее не в тексте, а единственно в примечании.
8
9) иорк с своими приверженцами (белая роза на шляпах) ворвался в парламент; он принудил короля (красная роза) признать себя его наследником, но взамен того поклялся, что даст Генриху VI доцарствовать спокойно. Королева Маргарита, неприсутствовавшая при этом, вступилась за права своего сына и выступила против иорка. иорк почитал себя разрешонным от клятвы и начал войну.
10) Уменьшительное от Ричарда.
11) В подлиннике ласкательное "the dad".
12) Одно из стихотворений, читанных на этом торжестве, именно А. Н. Майкова, известно читателям "Эпохи", и потому о нем не сказано в этой главе ни слова.
13
14) Слова Гамлета.