Детские годы

LXI

Детские годы

Трудовая-подвижническая жизнь народа-пахаря, идущая по белу свету рука об руку с бедностью, несмотря на всю темноту своих невзгод, не заслоняет света солнечного от усталых очей вековечного работника - со всею той радостью, какую несет земле этот чудодейный дар неба. Чуткое сердце простолюдина более, чем чье бы то ни было, наделено способностью смотреть проникновенным взором в глубину обступающего сумрака и находить в нем яркие просветы, не только примиряющие с жизнью, но даже вызывающие в самом оскорбленном и униженном судьбою человеке любовь к ней. На свой лад воспринимая впечатления всего окружающего, суеверная душа народа, до сих пор остающегося "тысячелетним ребенком", близка к матери-природе, - как былинка - к возрастившей ее земле-кормилице. В ней, несмотря на всесокрушающую работу времени, еще не успела изгладиться та восприимчивость, с какою, например, смотрит Дитя на расстилающийся перед ним необъятно-широкий простор мира Божьего. Каждое явление природы и жизни запечатлевается в пей - со всею своей полнотою и самобытностью, - и не только запечатлевается, но и обогащает эту восприимчивую душу чистым золотом веры в свет и тепло бытия и в победу их над тьмой и холодом жизни. Зеркало души народной - его не страшащееся смерти слово, выкованное могучим молотом творческого воображения на несокрушимой наковальне многовековой мудрости, - отразило в своих бездонных глубинах все, чем живет и дышит, все - что видит и чувствует, все - над чем печалится и чему радуется эта беспомощная в своем стихийном могуществе, эта могучая в своей детской беспомощности душа. Слово - сказание и слово - предание орошающего трудовым потом грудь Матери-Сырой-Земли богатыря-пахаря, почерпающего в бесконечной преемственности поколений великую мощь, не обошло и взглядов народа на зарумяненные раннею зорькой земного бытия детские годы, со всеми их запечатлевающимися до гробовой доски радостями и мелкими-преходящими невзгодами. Ведет оно об ясном утре жизни человеческой свой особый цветистый сказ.

Дети, по слову народной мудрости, - "благодать Божия"; ими благословляет Бог семейное счастие. "У кого детей много, тот не забыт от Бога!" - говорит посельский-деревенский люд, говоря - приговаривает: "У кого детей нет - во грехе живет!" Таким образом и на Руси бездетность считается карою господней за грехи, как у древнего Израиля. Богомолы - люди старые - подают молодоженам, лишенным "Божьяго благословения", добрый совет: взять приемыша, чужого ребенка-сироту, "в дети", чтобы - "Бог простил, своих деток зародил". Благочестивая старина, крепко-накрепко державшаяся за прадедовские заветы, сберегла до наших забывчивых дней и такие изречения о детях, как, например: "Дай-то Бог деток народить, дай-то Бог деток воскормить!", "Кому детей родить - тому и кормить!", "На деток Господь подаст!", "Первый сын - Богу, второй - царю, третий - себе на пропитание!", "Сын да дочь - красныя детки!", "Сын да дочь - день да ночь, и сутки полны!", "Дочерьми люди красуются, сыновьями - в почете живут!", "Кто красен дочерьми да сынами в почете - тот и в благодати!" и т.д. "Счастлив отец в сыновьях, а мать - в дочерях!" - молвит крылатое народное слово. Но оно же обмолвливается, словно себя само оговариваючи, что: "Детки -деткам рознь!" Как бы пояснение к этому подсказанному житейским опытом присловью, ведет пахарь-народ и такие речи о детях, как: "Добрый сын - на старость печальник, на покон души поминщик!", "Добрый сын - всему свету завидище!", и такие, как: "Блудный сын - ранняя могила отцу!", "Худое дитятко - отцу-матери бесчестье, роду-племени - позор!", "Детки хороши - отцу-матери венец, худы - отцу-матери конец!" От опечаленных детьми отцов-матерей пошли ходить по светлорусскому простору такие поговорки, как: "У кого детки - у того и бедки!", "Маленькие детки - маленькие бедки, а вырастут велики - большие беды будут", "Дети - на руках сети!", "Малые дети не дают спать, большие не дают дышать!", "С малыми детьми горе, с большими - вдвое!".

"бедками" безо всякой причины. По большей части корень этой-последней скрывается в самих огорчаемых своим потомством людях. По крайней мере, таков взгляд на дело у стоокой народной мудрости. "Каковы батьки-матки - таковы и дитятки!", "Яблочко от яблони недалеко падает!", "Умел дите родить, умей и научить!", "Дитятко, что тесто - как замесил, так и выросло!", "Из ребенка, как из воска - что хочешь, то и лепи!"... Много можно было бы припомнить подобных только что приведенным изречений, и все они сводятся к такому заключающему-замыкающему их пестроцветную цепь звену, как: "Не тот отец-мать, кто родил, а тот - кто вспоил, вскормил да добру научил!" Твердо помятует честной деревенский люд эти слова, хотя любой отец готов возразить на них поговоркой -пословицею - "Глупому сыну и умный отец разума не пришьет." - или: "В худом сыне и отец не волен: его крести, а он - пусти!"

"от сырости"), растут - как "пшеничное тесто на опаре". Хоть и беден-беден иной отец, а все на тесноту от ребят редкий станет жаловаться, - словно памятуя заветное словцо дедов-прадедов, сказавших, что "много" детей бывает, а "лишних никому Бог не пошлет". Худы ли, хороши ли - все свои дети. "Который палец ни укуси - все больно!" - применяется к этому понятию наш детолюбивый народ. "И змея своих змеят не ест!", "Огонь - горячо, дитя - бо-лячо!", "У княгини - княжата, у кошки - котята!", "Свое дитя - и горбато, да мило!", "Дитятко криво, а отцу с матерью - мило!", "На чужой горбок не насмеюся, на свой - не нагляжуся!", "Свой дурак дороже чужого умника!" - продолжают развивать эту основную мысль деревенские краснословы.

Видя в сыновьях своих богоданных кормильцев (на старость лет), держащийся за землю хлебороб сложил, пустил гулять по неоглядной народной Руси такие ходячие слова, как: "Сынок-сосунок -не век сосун: через год - стригун, через два - бегун, через три - игрун, а затем - и в хомут!" В этой поговорке отразилась, как в зеркале, вся кратковременность крестьянского "утра жизни" - игривого, расцвеченного зорями счастливой беззаботности детства: чуть только начнет выравниваться мальчишка, не успеет еще ни наиграться, ни набегаться, - как за бороною по отцовской пашне ходит, сивку- бурку погоняет, вспоминаючи "вещаго каурку" бабушкиных сказок, еще звучащих в ушах. "Сына расти - кормилица вырастишь!", "Работные сыновья - отцу хлебы!", "Корми сына до поры, придет пора: сын тебя прокормит!" - слово за словом роняет по своей путине посельщина-деревенщина, до красного словца - как до сытного хлеба -охочая. Завещает она детям-внукам-правнукам помнить хлеб-соль родителей-дедов-прадедов: "Не оставляй матери-отца (говорит она) - и Бог тебя не оставит до конца!", "Отца-мать не накормил - сам себя на голод навел!" и т. д.

Хотя и зовет народ-пахарь всех вообще деток "благословением Божиим", но к будущим пахотникам относится с большей приветливостью, чем к жницам. "Сын - домашний гость, а дочь - в люди пойдет!" - говорит он, встречая весть о приращении чьей-либо семьи, все равно - своей или соседской: "Дочь - чужое сокровище: холь да корми, учи да стереги, а все - в люди отдашь!" - вырисовывается в этих и им подобных поговорках все тот же труженик-скопидом, хозяйственный человек, каким является русский деревенский люд в своих красных образностью, ярких меткостью сказаниях - о хлебе насущном, достающемуся ему путем "страдного" труда.

"Из набалованных деток добра не будет!" - изрекает строгий приговор "матушкиным сынкам-запазушникам" суровый деревенский опыт. "Засиженное яйцо - всегда болтун, занянченный сынок - всегда шатун!", "Что мать в голову баловством вобьет, того отец и кулаком не выбьет!" Но еще более сурово звучат такие, точно сложившиеся по "Домострою", пословицы, как: "Наказуй детей в юности, успокоют тя на старости!", "За битого - двух небитых дают!", "Корми сытным кусочком, учи - крепким дубком!", "Не станешь учить, когда поперек лавки ложится - во всю вытянется, не выучишь!", "Учи сына жезлом, в разум войдет - не попомнит отца злом!" и т. п.

Хотя, по пословице, родительское-отцовское словцо не мимо молвится, - но и мать на ветер тоже не скажет о своих детках-малолетках. Сердце материнское жалостливо; недаром отец зовется "грозным батюшкой", а ее народное песенное слово иначе - как "родимой матушкою" - никогда и не величает. "Птица радуется весне, а мать - деткам", "У кого есть матка - у того и головка гладка!", "Нет лучше-милей дружка - как родная матушка!", "Мать праведна - ограда каменна!", "Мать о детях днем печальница, в ночь ночная бого-молица!", "Кому и пожалеть деток - как не родной матушке!" Народ наш относится к матери с таким любовным чувством, так высоко возносит понятие о ней, что, по его словам - нет на свете дороже сокровища (богаче богачества) - как материнское благословение, а молитва ее - "со дна моря поднимает". Нет горше материнской печали о своих детях: "до веку" ее слезы о них. Если и принимается она, по суровому примеру отца, "учить" своих малолеток, то, - гласит простодушная мудрость, - даже ее побои "не долго болят". По словам старинных поговорок: "Родная мать и высоко замахнется, да не больно бьет!", "Своя матка и бьет, да не пробьет, а чужая, гладя (лаская), прогладит ("и гладит - так бьет" - по иному разносказу)!", "И побои - не в побои, коль от матушки родной!"

"Без отца - полсироты, а без матери - вся сирота!" - гласит окрыленное житейской правдой слово. "И пчелки без матки - пропащие детки!" - добавляет оно, продолжая: "При солнышке тепло, при матери - добро!", "Все живучи найдешь, а второй матери не сыщешь!" и т. д. Тяжелым-тяжело житье сиротское, - недаром сложилось такое сопоставление, как: "В сиротстве жить - день-деньской слезы лить!" Но исстари веков слыл сердобольным русский хлебороб: сироту пристроить - для него самое богоугодное дело. Потому-то и говорится на Руси, что - "За сиротою - сам Бог с кали-тою!", "Дал Господь сиротинке роток - даст и хлеба кусок!", "Для сиротинки - нет чужбинки!", "Идет сирота - распахни ворота!", "Не накормишь, не пригреешь сироту - свои детки сиротами жизнь проживут!", "Сиротскую обиду Бог отплатит сторицей!".

Приметы старых, перешедших поле жизни, людей сулят счастье каждому тому сыну, который уродился обликом "в матушку родимую"; та дочь счастлива, по их словам, которая похожа на отца. Тот ребенок выйдет-вырастет красивее, нося которого под сердцем, мать чаще смотрела на месяц, чем на солнце. Рождение ребенка окружается в крестьянском быту целым частоколом примет, но не меньше их приурочено ко "вторым родинам" - крестинам. Так, если воск с закатанными в него постриженными волосками ребенка потонет в купели, - это сулит очень мало добра для крещаемого: скорее всего - смерть. Чтобы легче жилось ребенку на свете - советуется ставить на окно чашку с водою, когда понесут его крестить. "По воду для крещения ходи без коромысла, - нето крестник горбатый будет (один горб только и наживет" - по иному разносказу)!" - Если священник даст крещаемому имя преподобного, это обещает ему счастливую жизнь; а если имя мученика, - и жизнь сойдет на одно сплошное мученье. Если новорожденного примет бабка-повитуха на отцовскую рубаху - отец крепко любить станет; если после этого положить ребенка на косматый бараний тулуп, - ожидает его богатство. Если крестильную рубашку первенца-ребенка надевать потом на всех других детей, - будет между ними всегда совет да любовь, а раздор к ним не подступится вовек. Чтобы мальчик был большого роста, одни опытные бабки поднимают его на крестильном столованье-пированье к потолку над головою, другие же - не менее опытные в таком деле - выплескивают для этого к потолку рюмку вина. Есть такие незадачливые люди, у кого дети хоть и родятся, да не живут ("не жильцы на белом свете"). Чтобы избавиться от этого горя-злосчастья ("На рать сена не накосишься, на смерть ребят не нарожаешься!", "Чем детей терять - лучше б не рожать!"), - надо, по словам приметливых кумовей, брать кумом первого встречного (даже и незнакомого, если согласится). Был еще способ избавиться от такой напасти: продеть новорожденного (до крестин) три раза в лошадиный хомут, - но в силу этого способа не верят теперь и самые доверчивые к старине люди. Если кто хочет, чтобы ребенок раньше принялся ходить - надо провести его за руки по голому полу во время пасхальной заутрени; чтобы сон младенца был спокойнее - не нужно только ничего вешать на колыбельный очеп; чтобы "не обменил ребенка нечистый" (бывает, говорят, и такая беда!), советуется класть ему в головы "веник с первой бани", которым выпарят родильницу. Никому не позволяют знающие-помнящие приметы родители хвалить ребенка в глаза, - "Не дай Бог на недобрый глаз натолкнуться!" - говорят они: "Как раз сглазит, несчастным на весь век не сделает, так на болесть лихую наведет!" Чтобы не вырос ребенок "левшой", советуют не класть его спать на левый бок; чтобы отвести от него всякие "призоры", моют его в первой бане водой, забеленною молоком. Мало ли и других примет ходит по народной Руси о детях и детстве! Есть даже (в Пудожском уезде Олонецкой губернии) и такая, что - если станут позволять ребенку "лизать рогатку", - то ему никогда грамоте не выучиться. Не может быть и сомнения в том, что это - поверье недавних дней, когда в народе пробудилось уже сознание той истины, что: "Грамота - второй язык!", "Ученье - свет, неученье - тьма".

"наставить на ум" малых ребят. К этому дню, починавшему "на-умленье" - ученье, приурочивались особые обычаи, еще совсем недавно соблюдавшиеся по захолустным уголкам родины богатырей -пахарей. О них своевременно уже велась речь в одном из предыдущих очерков.

Взгляд народа-хлебороба на книгу-грамоту не мог не отразиться в могучих волнах его словесного моря. "Не куст, а с листочками; не рубашка, а сшита; не человек, а рассказывает!" - говорит народ-краснослов о книге. "Один заварил, другой налил; сколько ни хлебай, а на любую артель еще станет!" - подговаривается псковская загадка о том же источнике неисчерпаемого света. В казанском Поволжье загадывается о книге на иной лад: "Под крыльцом, крыльцом яристом, кубаристом, лежит каток некатанный; кто покатат, тот и отгадат!" У рязанцев-зарайцев с Ярославами-пошехонцами сложился свой особый сказ про перо (гусиное): "Носила меня мать, уронила меня мать, подняли меня люди, понесли в торг торговать, отрезали мне голову, стал я пить и ясно говорить!" "Голову срезали, сердце вынули, дают пить, велят говорить!" - ведут более короткую речь о том же гусином пере новгородские краснословы. "Мал малышок, а мудрые пути кажет!" - отзывается начинающий приохочиваться к грамоте деревенский люд - о карандаше. Исписанная бумага представляется народному слову "беленькой землею с черненькими пташками". Загадки о ней гласят следующее: "Белое поле, черное семя, кто его сеет - тот и разумеет!", или: "Семя плоско, поле гладко, кто умеет - тот и сеет; семя не всходит, а плод приносит!" О письме (посылаемом) обмолвилась народная Русь в таковых словах: "Без рук, без ног, а везде бываю!", "В Москве рубят, к нам щепки летят!", "За морем дуб горит, оттуда искорья!" и т. п. "Расстилается по двору белое сукно; конь его топчет, один ходит, другой водит, черные птицы на него садятся!" - загадывается о бумаге, пальцах, писце и буквах. "Ни небо, ни земля, видением была, трое по ней ходят, одного водят, ра соглядают, один повелевает!" - ведется загадочная речь о бумаге, буквах, глазах, пальцах и уме-разуме. У западнославянских и соседних с ними - не славянского корня - народов в стародавние времена существовали предания о том, что дети до своего рождения на свет живут в безвестных пространствах небесных миров, откуда и прилетают в урочный-предопределенный срок на землю - в виде белых бабочек-мотыльков, чтобы вселиться а новорожденного. У сопредельных со славянами немцев еще и теперь в шутку уверяют детей, что их принес на землю аист, доставший из колодца, где они жили в подводном царстве, гуляли в цветущих лугах, питаясь медом из цветочных чашечек. Точно такое же сказанье стародавних дней еще недавно повторялось у чехов, относившихся к нему с полным доверием. В этом чувствуется несомненная связь с преданиями об олицетворявших нерожденные души эльфах, мудрых-прекрасных малютках, населявших в средневековую пору недра гор и невидимкою выходивших оттуда в час рождения человека. В Германии до сих пор показывают такие места, где, по преданию, жили-веселились эльфы, добрые соседи злых карликов и гномов. Обиталищем тех и других были, кроме горных провалов-ущелий и пещер, лесные овраги, дупла вековых дубов и тому подобные укромные уголки природы, чудесным образом объединявшей в себе простоту с таинственностью. Богемские сказки, имеющие немало общего с немецкими, переносят местопребывание младенческих душ, не видевших жизни, на острова небесного моря-океана, омывающего вселенную. Эти острова (олицетворение светлых облаков, плавающих по воздушной лазури) представляются воображению сказочников сплошь покрытыми розами, не отцветая - благоухающими. Дети-эльфы резвились-играли на них вместе с крохотными птичками и бабочками, сами мало чем отличаясь - как от тех, так и от других. Здесь, в этой чудесной стране, никогда не бывает зимы и вечно царит лучезарный день, озаряемый незакатывающимся солнцем; и в то же самое время островам эльфов незнакомо ни малейшее дуновение смерти. Уводит Дева Судьба на землю одних легкокрылых обитателей их, а оттуда уже спешат-возвращаются "домой" другие, успевшие по дороге позабыть обо всем земном с его печалями-тревогами, с его похожими на горе радостями, с его мучительным блаженством, - возвращаются такими же чистыми, беззаботными и жизнерадостными, какими были прежде.

Таким образом, предание объединяло мир нерожденных с блаженной страною, населенной душами праведников. По другим онемеченным славянским преданиям - возвращались в небесный рай эльфов только души безгрешных младенцев, которым нечего было и забывать из омраченного греховной печалью земли.

эльфов. На детские вопросы о рождении у нас, обыкновенно, отвечают, что "нашли в траве", "принесли вороны", и т. п. Все это невольно напрашивается на сопоставление с только что приведенными сказаниями немцев и онемеченных славян. В Тверской губернии, на старой - кондовой Велико-Руси, записана любопытная колыбельная песенка.

"Уж вы, нянюшки, уж вы, мамушки! Водитеся, не ленитеся! Старыя старушки, укачивайте! Красныя девицы, убаюкивайте!" Вслед за этими увещательными словами, с которыми-де подала малютку в окошечко "Похвала", идет самое убаюкиванье: "Спи-се с Богом, со Христом! Спи со Христом, со ангелом! Спи, дитя, до утра, до утра до солнышка! Будет пора, мы разбудим тебя. Сон ходит по лавке, дремота по избе; сон говорит: "Я спать хочу!" Дремота говорит: - "Я дремати хочу!" По полу, по лавочкам похаживают, к Иванушке в зыбочку заглядывают, - заглядывают, спать укладывают"... Многое-множество других колыбельных песен распевается на Руси и над мягкой постелькою барского дитяти - нянюшками-мамушками, и над холщевой или лубяной зыбкою будущего пахаря-хлебороба Русской Земли. И в каждой песенке, кем бы она ни пелась, чувствуется нежная любовь к маленькому существу, несущему в мир улыбку солнца, озарявшего потерянный рай праотцов человечества. И каждая-то песенка, тихим журчанием ручейка льющаяся над колыбелью, встречает "случайного гостя земли" приветливым обещанием всяческих благ земных. Некоторые сулят ему, - хотя бы он и был детищем бедняка-бобыля, и в глаза не видывавшего никаких приманок жизни, - что он "вырастет велик, будет в золоте ходить, будет в золоте ходить, чисто серебро носить, нянюшкам-мамушкам, девушкам-красавицам пригоршни жемчугу дарить" и т. д. В других утешают будущего крестьянина тем, что он "будет воювать - богатырствовати, службу царскую служить, прославлятися". Третьи - сулят убаюкиваемому нечто более близкое к осуществлению, вроде вятской песенки, начинающейся упоминанием о "куньей шубе", будто бы лежащей на ногах ребенка, и "соболиной шапке", - у него "в головах", но вдруг неожиданно переходящей к почерпнутым из окружающей действительности словам:

"несмышленыша" превращаться в пытающегося проявлять сознательное отношение к окружающему (принимается "гулить"), - к колыбельным песенкам присоединяются "потешные". Ими мать (или нянька) забавляет дитятю, отвлекая его от слез и крика, к которым будущий человек питает немалую склонность - и в палатах-хоромах, и в избах-хатах. Тут народное песенное слово изощряется на всевозможные лады, объединяя в себе и напев, и сказку, и скороговорку, и даже игру. Появляются действующими лицами таких песен-утех и "сорока белобокая", варящая кашу да гостей созывающая, и кошка, выходящая замуж "за кота-ворокота", и "коза рогатая-бодатая", и "петушок - золотой гребешок, масляна головка", и "долгоногий журавель", "что на мельницу ездил, диковинки видел", и "зайчик - коротеньки ножки, сафьяновы сапожки", и ворон, сидящий на дубу, играющий "во трубу", и многое-множество других зверей, птиц и невидали всякой. Прислушивающийся ко всему этому ребенок как бы умышленно вводится в неведомый ему дотоле, пробуждающий в нем пытливость мир природы, непосредственно связанной с жизнью крестьянина. Надолго, если только не навсегда, запоминаются с детства эти песенки потешные, после которых ребенок начинает "становиться на ножки", ходить и лепетать своим детским, день ото дня все более богатеющим языком. От этих песенок - недалеко и до тех певучих-голосистых прибауток-побасок, какими - по примеру уличных игрунов - только что вставшая на ноги и выбежавшая босиком из душной избы на вольный воздух детвора принимается оглашать улицы, задворки и выгоны, откуда ее день-деньской зовут - не дозовутся сердобольные матери-мамки и начинающие "учить" (сначала слегка, а потом и почувствительнее) отцы-тятьки.

Собирателями словесных богатств народа русского не обойдены без внимания и эти - "ребячьи" - песенки, хорошо знакомые всем, кто, если и не родился, так подолгу живал в деревенской глуши и не сторонился при этом от веяний деревенского быта. П. В. Шейн привел в своем "Великороссе" немало таких первобытных произведений народного песнотворчества - если не имеющих особого значения в смысле художественности, требуемой от настоящей песни, то много говорящих детскому слуху и сердцу. Не лишены смысла эти образцы детских вдохновений и с бытовой стороны: в них высказывается прямое проникновение души ребенка в трудовую жизнь отца-крестьянина, в поте лица добывающего хлеб свой. В этих прибаутках песенных зачастую слышен голос будущего пахаря-хлебороба, дышащего одним дыханием с матерью-природою - то щедрой-ласковою, то скупой-грозною. От ничего такого не выражающих припевов - "Тень, тень, потетень, выше городу плетень: на печи калачи - как огонь горячи...", или "Тили-бом, тили-бом, загорелся козий дом...", еще слишком близко стоящих к "потешным" песенкам о сороке и коте-ворокоте, детвора малая, и прыгающая, и чирикающая по-воробьиному - очень скоро переходит к более осмысленным.

Всюду и везде, с первым проблеском яркого весеннего солнышка, с первыми проталинками после зимней стужи - можно увидеть-сначала у заваленок, а потом (когда потеплеет во дворе) посреди улицы и даже за околицею, кучку толкущихся на одном месте ребят - мал-мала меньше! - выкликивающих свой привет возвращающейся на Святую Русь красной весне - вроде: "Приди, весна, с радостью, с великою милостью!" и т. д., или: "Солнышко-ведрышко, выгляни в окошечко! Твои детки плачут, есть-пить просят"... И нет конца-края ребячьей радости, если - как раз после этого выкликания - солнышко начнет осыпать рыхлые, тающие снега стрелами своих веселящих душу, животворных лучей.

Подрастает детвора и - что ни год - все более и более свыкается со всем обиходом деревенского быта, все ближе становятся ей каждая тревога, каждая надежда пахаря. Дождя просит засеянная нива, а его - нет да нет. И вот льются-звенят звонкие голоса детские: "Ты, дождь, дождем поливай ведром на дедкину рожь, на бабкину полбу, на девкин лен, на мужичий овес, на ребячью кашу!" или:

Стоит на дворе ненастье, льют-ливмя дожди, с "гнилого угла" туча за тучей надвигается, - нет ни просвета уж несколько дней. Все опасливее начинает приглядываться пахарь к погоде: ну, сохрани Бог - хлеба вымокнут!.. Уж готова деревня поклониться священнику - поднять иконы в поле, молебствовать о прекращении дождей. Прислушиваются ли, не прислушиваются ли ребята малые к толкам-разговорам старших, - у них уже готова новая подходящая к случаю песенка: или - "Радуга, дуга! Перебей дождя! Давай солнышко, колоколнышко".., или: "Дождик, дождик, перестань! Я пойду на Ердань ("в Астрахань", "во Рязань", "во Казань", ("во Рестань" - по иным разнопевам) - Богу молиться!" ... и т. д. Что ни праздник, всей деревнею празднуемый, что ни обычай - связанный с преданиями-поверьями старины, - у ребят-малышей и ушки на макушке: сейчас они во все проникнут своим ребячьим умишком и слухом. Повернут ли Спиридоны-повороты ("солновороты") солнце на лето, зиму на мороз; заколядуют ли веселые Святки; прилетят ли жаворонки на "Сороки"; обрадует ли Божий мир Радоница Красная Горка, - на все найдется у детворы деревенской спой веселый - как песня жаворонка, как щебет касатки - отклик. И не хуже отцов-матерей приглядывается их зоркий глаз к жизни природы.

архангельским поморьем. Более, чем когда бы то ни было, проявляется она в детском, переходящем к отрочеству возрасте. Тут - не знает она себе никакой преграды-помехи, не укоротить ее никакому строгому "ученью". Все, что способно возбудить смех, находит живой отклик в толпе ребят, еще не ознакомившихся на своем горбу с тяжкой страдою труда деревенского. Нет конца играм -забавам, нет меры шалостям, нет удержа смеху. Потешаются ребята и друг над дружкой, не прочь зачастую высмеять - вышутить и взрослого, подающего к этому тот или иной повод. И не только одною шаловливой забавою детской отзывается этот смех, - попадает он порою, что называется, не в бровь, а в самый глаз. Смешной вид человека, труднопроизносимое или малоупотребительное в деревенском быту имя, предосудительный поступок, тот или другой порок, становящийся известным деревне, - все это делается предметом то веселого, то меткого - острого, то злого и даже беспощадного ребячьего смеха. Впрочем, последний немедленно готов перейти в добродушно безобидную веселость-смешливость, - стоит только осмеиваемому показать себя детворе с более привлекательной стороны. Находятся в каждой деревне ребята, что походя слагают новые песенки - прибаутки смешливые. Они всегда бывают "коноводами" ребячьей ватаги и слывут общими любимцами, несмотря на свой готовый всех и вся просмеять нрав.

острая наблюдательность малыша-крестьянина, обнаруживается природная русская сметка, еще не придавленная никакими тяготами житейскими. Сколько этих игр, и не перечесть: что ни деревня - то игра! Но есть целый ряд и таких, которые являются общими чуть ли не для всего простора светлорусского и даже ведутся с незапамятных времен - веками. В таких играх детвора сталкивается уже с подростками, знакомыми и с хороводами не только по одной наглядке-наслышке, считающими себя чуть не за настоящих парней и девчат.

малыш, как уже он идет полосою, соху ведет, или -под жгучим припеком солнышка, которое еще совсем недавно молил "выглянуть в окошечко", гнет спину с серпом в руках, подрезая под корень рожь-кормилицу. Не угоняться за старшими чуть видному изо ржей потомку Микулы Селяниновича, а все же должен он помогать отцу-матери, начинать расплату за то, что его на белый свет родили, кормили-поили и если хоть и мало обували, то одевали. В поле - пот градом, спину ломит, с непривычки слезы готовы к горлу подкатиться клубком; а только вернулся из поля домой - куда и усталь денется: опять - за игры-песни... А то - с конями в луга, в "ночное"... Хоть и гудят ноги от усталости, и руки намахались за день, да зато как весело начинающей крестьянствовать детворе провести ночь на лугах, собравшись в кружок подле костра. Сколько страхов натерпишься, сколько сказок наслушаешься... А как сладко-крепко спиться на траве под кафтанишком в то время, когда близится росистое утро, и лошади уже начинают сбиваться все ближе к своим пастухам-сторожам - в предчувствии того, что скоро опять надо будет скакать в деревню, а оттуда плестись с сохою или телегой в поле.

Скорым шагом проходят золотые годы детства для всякого человека вообще; но в стоящей на устоях страдного труда семье сидящего на земле и кормящегося - живущего ее дарами крестьянина они пролетают быстрее быстрого. Рано подросток становится парнем, позабывающим о ребячьих забавах и если отводящим душу за песнями, то уже за хороводными - с их на иной лад слагающейся веселостью, или за тягучими-проголосными - с их тоской разыстомною. Не успеет у подростка и усов вырасти, как уже - смотришь - сыграли его свадьбу и стал он заправским мужиком, своему тяглу работником, своей бабе-хозяйке хозяином, своим детям отцом-кормильцем. Кажется, еще совсем недавно был и сам он всего-то "мужичком с ноготок", о каком слыхивал в бабкиных да дедкиных сказках, - а уж не страшны для него ни "упыри-буканы", ни "бабы-яги", которыми пугают старики со старухами трусоватую детвору шаловливую, рассказывая, что ходят-де они по селам-деревням, воруют ребятишек да поедают их - не только вместе с косточками, а и с новыми лапотками липовыми, Но еще долго спустя будут памятны обливающемуся потом работнику, находящему свое "веселье" уже не в беззаботной детской смешливости, - и песни ребячьи, и сказки старые.

"Мальчик с пальчик" да "девочка-снегурочка" являются любимыми воплощениями детей в сказочную оболочку - в устах русских сказочников. Первый, именующийся также и "мужичком с ноготок", наделяется способностью становиться невидимым в опасных для него случаях. Воображение народа-сказателя порождает его из случайно обрубленного пальца матери и поселяет в подземных недрах, откуда и выводит по своему хотенью - по щучьему веленью, как говорится. Ему-то приходится изображать мудрого старца с бородою в несколько раз длиннее себя и проникать взором во всю подноготную тайн бытия человеческого; то попадается он навстречу сказочным добрым молодцам и сам по обличью схож с ними - только ростом не вышел. В первом случае он является колдуном, приносящим немало всякого зла людям; в последнем - он творит только добро, пользуясь теми волшебными свойствами, которыми наделен. Иногда в его власти оказываются, по народному слову, и ковер-самолет, и скатерть-самобранка, и меч-самосек. Некоторые сказочники говорят, что этому мальчику-мужичку столько лет, что и не сосчитать; но есть немало и таких, которые величают его всего только "семилетком". О девочке-снегурочке ходит по народной Руси много всяких сказок. Все они изображают ее дочерью "старика со старухой", у которых "не было детей ни единого". Вышли старики однажды зимой на двор и принялся лепить из только что выпавшего снега куклу, - смотрят, а перед ними девочка-малютка, как есть -живая. Диву дались старики, стали "снегурочку" растить. И росла не по дням, а по часам - выровнялась во всем красавицам красавицу, да так и осталась несмышленышем, что дитя малое. Пришли раз подружки-соседки, стали просить у старика со старухой пустить с ними богоданную дочку в лес по ягоды. Отпустили старики: "Возьмите, да не потеряйте!" Далеко ли, близко ли ходили, много ли, мало ли времечка прошло, - вернулись все девушки домой, а снегурочки - нет: потерялась в лесу, заплуталася. "И теперь она там!" - заключают более уверенные в силе своего слова сказочники, обводя взглядом притаившуюся, обратившуюся в один слух детвору. У других - она попадает в руки к бабе-яге, где томится-мучается, укачивая новорожденного лешего. Иные же заставляют девочку-снегурочку, утеху старика со старухою, растаять под первыми знойными поцелуями вешнего солнышка красного. Но во всех разносказах она является ярким олицетворением недолговечности земной красоты, только подтверждающим то, что и сама жизнь - не что иное, как быстролетное детство вечности.