Лукреция (Шекспира)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лукреция (Шекспира) (старая орфография)

Шекспир В. Полное собрание сочинений / Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. Т. 5, 1905.

С "Венерой и Адонисом" принято сопоставлять "Лукрецию"; виною этому сам поэт, который посвятил эту последнюю поэму тому же графу Саутгемптону, и притом всего годом позже, и написал ее лирикоэпическими строфами, с виду очень схожими с шестистишными строфами той, первой поэмы. Тем не менее это сопоставление несправедливо: если внешния приметы сближают "Лукрецию" с "Венерой и Адонисом", то своему внутреннему достоинству она предваряет с одной стороны "Кориолана" и "Цезаря", с другой-- "Отелло" и "Цимбелина". Перед нами не юношеский опыт, a зрелое, самоуверенно величавое произведение.

С Лукрецией шутить нельзя было. Это - первообраз римской матроны, героиня супружеской верности и целомудрия, святая и подвижница. Да именно святая; когда бл. Августин, не признававший другой добродетели кроме христианской, назвал добродетели язычников "скрытыми пороками" - язычники выставили против него Лукрецию, и он страстно и безуспешно пытался, в своей Civitas Dei, низвести ее с того пьедестала, который воздвигло для нея удивление всех веков римской истории. Возрождение с радостью вернуло ей прежний ореол; живописцы изображали ее наравне с ветхозаветной Сусанной, а поэты восторгались ею предпочтительно перед всеми библейскими и христианскими героинями. Англия отстала от материка, но наверстала свое упущение как раз в эпоху Шекспира: в 1568 г. появилась баллада, "Скорбная жалоба Лукреции", в 1569 "баллада о смерти Лукриссии" (sic), в 1576 еще стихотворение на туже тему. Четвертым и лучшим было наше.

Источниками Шекспира были два римских писателя, Ливий и Овидий. Правда, тот критик, о котором была речь во введении к предыдущей поэме, и здесь облегчил себе литературно-исторический анализ дешевым и удобным предположением, что в "Лукреции" Шекспира "только имена античны" (стр. 43); на самом же деле достаточно сравнить слова, которыми обезчещенная Лукреция встречает своего мужа y Ливия (кн. I, гл. 58 "другой мужчина оставил отпечаток на твоем ложе, Коллатин") со строфой 232 у Шекспира, чтобы убедиться, что в нашей поэме античного больше, чем одни имена. Ливий передает легенду о Лукреции, как исторический факт с величавой простотой историка, в последних главах своей первой книги истории Рима; Овидий его подробно описывает в своем поэтическом "Месяцеслове" по поводу ежегодного праздника, справлявшагося 24 февраля под именем Regifugium (кн. II 685 сл.). Из его описания Шекспир заимствовал зародыши психологического и поэтического развития фабулы. Считаем поэтому не лишним передать легенду именно в той форме, в какой она читается y него - отчасти его словами, отчасти сокращая его рассказ:

Разсказывается хитрость, посредством которой его сын Секст Тарквиний завладел Габиями, затем - оракул Феба о престолонаследии, разгаданный одним только Брутом, родственником царя, скрывавшим глубокий ум под личиной простоты, наконец - осада Ардеи.

Она прядет и разговаривает со своими девушками: не слыхали ли чего о войне? Как долго тянется она! Только бы не пал в бою её смелый супруг, Коллатин...

Он вторично едет в Коллатию; Лукреция принимает его ласково, как родственника своего мужа, и угощает.

Приятно и интересно с этим рассказом эпического поэта сравнить эпиколирическое творение Шекспира. Уже одна форма ставила особые требования: если овидиевский дистих, требовавший для каждого двустишия законченной мысли, сам собою наводил поэта на эпиграмматическую краткость и меткость, то семистишная станца Шекспира с таким же правом требовала широкого развития поэтических идей, обстоятельных опасений, пространных анализов. Психология, к которой был так склонен вдумчивый ум Шекспира, заняла первое место; a это повело к некоторому сосредоточению действия. Во-первых, наш поэт начинает свой рассказ не со сцены в палатке Тарквиния, a с одинокой поездки Секста Тарквиния в Коллатию (и вот причина, почему он, в посвящении графу Соутгемптону называет свой дар "поэмой без начала"). Во-вторых, он слегка изменил фабулу Овидия. У того Коллатин показывает Сексту свою жену ночью за пряжей - y Шекспира неблагоразумие счастливого супруга состоит лишь в том, что он хвалит свое счастье перед предателем-другом. Секст влюбляется в Лукрецию со слов её мужа, главным образом потому, что он называл ее целомудренной (стр. 2, ср. y Овидия: "нравится... то, что соблазн перед нею безсилен"). Выгода этой новой обстановки заключается в том, что те воспоминания о Лукреции, которые y Овидия смущают молодого Тарквиния в стане, y Шекспира перенесены в те минуты борьбы страсти с разсудком, которые непосредственно предшествуют преступлению (особ. стр. 42). Вместе с тем эта новая обстановка сближает "Лукрецию" с "Цимбеллином"; Имогена, Постум, Якимо - вот имена наших героев в этой пьесе. Правда, разница есть: Якимо - не влюбленный, a фанфарон, им руководит не любовь, хотя бы и чувственная, a тщеславие; оттого то он и довольствуется внешними знаками победы. Напротив, Тарквиний - влюбленный, верный инстинкт любви не дозволяет ему допустить ту ошибку, в которую впадает Якимо, вздумавший чернить Постума перед Имогеной - он хвалит Коллатина (стр. 16), и этими разсчитанными похвалами приобретает если не любовь, то дружбу его нежной жены.

Но это, сравнительно, мелочи. Психологический анализ души Тарквиния, которого Шекспир значительно облагородил, дан в двух картинах - до и после преступления. Там борьба между разсудком и страстью, между чистой родственной любовью и мрачной чувственной влюбленностью... y Овидия её нет, все сомнения Тарквиния сводятся к мысли о возможной неудаче. Тем не менее образец монолога Тарквиния (стр. 28--40) Шекспир нашел y Овидия: это - знаменитый монолог Медеи, в начале VII книги "Превращений", той Медеи, которая ссудила ему столько красок для "Макбета". - Другое дело - картина душевного состояния Тарквиния после нечестивого дела. Когда невинность Лукреция была побеждена (поэт удержал тут овидиево сравнение с овечкой, стр. 97) - Тарквиний не чувствует себя удовлетворенным; "он выиграл то, что желал бы вновь потерять". Стоит много раз прочесть это место (стр. 99--107); оно принадлежит к самым глубоким y Шекспира. Овидий отпускает своего преступного героя, напутствуя его пророчеством о потере царства - y Шекспира внешней каре предшествует нравственное само осуждение виновного: "нужно, чтобы пьяная страсть изрыгла то, что ее насытило, прежде чем увидеть свою собственную отверженность".

"Воскресения" Толстого.

Предатель ушел: Лукреция осталась одна. Она проклинает ночь, проклинает случай, проклинает время... в её жалобах много поэзии, оне напоминают порой причитания оскорбленного Лира, но нам кажется, что простое изображение молчаливой Лукреции y римского поэта здесь более уместно.

Она посылает за мужем... тут хорошо и верно представлено боязливое состояние её духа, её невольное подозрение, что все знают о её позоре. До стана не так близко; несмотря на наивный адрес "в Ардею, моему господину, более чем спешное" (стр. 191), пройдет не мало времени, пока ее письмо приведет Коллатина к ней. Овидий просто пропускает это время; Шекспир пожелал его заполнить. У Лукреции оказывается картина, изображающая последние дни Трои, он его разсматривает и питает свое горе её созерцанием (стр. 196--226). Страдалица Гекуба - это она; предатель Синон - это Тарквиний. Критики ставили вопрос, какая современная картина могла служить образцом для поэта; нам же не думается, чтобы живописец XVI века мог сопоставить на одной картине столь несовместимые хронологически сцены, как битва Ахилла и смерть Приама, спор Аякса и предательство Синона. Нет; содержание своих сцен поэт заимствовал отчасти из "Превращений" Овидия, но главным образом из II книги Энеиды Вергилия, самую же мысль заполнить паузу ожидания созерцанием такой картины - мысль очень оригинальную - ему подсказал тот же Вергилий. У него к I кн. Эней, дожидающийся прихода Дидоны, открывает в общественной палате барельефы, изображающие сцены из троянской войны, и их вид вызывает с его стороны возглас, который на неподражаемом языке римского поэта гласит так sunt lacrimae rerum! Вот это то "sunt lacrimae rerum" - основное настроение Лукреции перед разсматриваемой картиной.

234), её самоубийство (247) плач мужа и отца (248 сл.), откровение Брута (260), его клятва (263 - особенно близко), развязка (265) - все мы тут находим. О подражании Ливию уже была речь. Кое что, впрочем, изменено и вставлено, но не особенно удачно. У Овидия Лукреция с первых же слов называет Тарквиния, план мести возникает в душе Брута, появление которого только благодаря этому является достаточно мотивированным и эффектным; y Шекспира она сначала связывает присутствующих клятвой, "рыцарей их присяга обязывает доставлять удовлетворение оскорбленным дамам" (стр. 242) - a затем уже называет оскорбителя, так что клятва Брута оказывается уже излишним повторением. Затем: Овидий не передает рассказа Лукреции, содержание которого нам уже известно - Шекспир, напротив, влагает ей в уста подробный пересказ случившагося (стр. 232--236), впадая этим в ошибку, которую древние называли "диссологией". По другого рода причине нам не нравятся и жалобы отца и мужа Лукреции (стр. 251--258) - оне в своей неестественности неприятно напоминают нам причитания королевы Маргариты в "Ричарде III". Haконец... но здесь мы можем только поставить вопрос: откуда взял поэт странную "этиологию" яркой и водянистой крови в стр. 250? Она и по форме напоминает "этиологические" мифы y Овидия: и с тех пор, ".

Так и Овидий объясняет двойной, алый и белый, цвет плодов шелковицы: это - дань сострадания безвременно погибшим Пираму и Тизбее. Позволительно ли предположить, что этот патетический рассказ, играющий такую роль в "Сне в летнюю ночь" повлиял на поэта и здесь?

При всем том "Лукреция" стоит много выше "Венеры и Адониса": она представляет не один только литературно-исторический, но и значительный литературно-художественный интерес. Вряд ли можно сомневаться, что она возникла в том же 1594 г., в каком поэт посвятил ее графу Соутгемптону, чтобы эта "поэма без начала" свидетельствовала об его к нему любви "без конца". Она много зрелее того юношеского произведения; это видно и по стилю, гораздо более свободному от лишних эпитетов, вычурных сравнений, рискованных гипербол и прочей "драгоценной" безвкусицы. Интересно, между прочим, что поэт исправил здесь, осмыслив его, то сравнение век со шлюзами, которое в своем нагом виде, каким оно читается в "Венере", вызвало его собственный здоровый смех в "Генрихе IV" (см. выше, предис. к "Венере и Адонису"). Анахронизмы, конечно, встречаются и здесь: как в той ранней поэме Венера рассказывает своему любимцу не только про весталок, но даже про монахинь (стр. 126), так и здесь верные супруги посылают мужьям "очень спешные" письма, рыцари клянутся защищать честь благородных дам, пушки грохочут (строфа 149), и красавицы роняют свои перчатки (стр. 46). Но эта беззаботность была свойственна поэту до конца его жизни.

Вместе с "Венерой" наша "Лукреция" - единственные образчики эпико-лирической позмы y Шекспира; если там было еще очень заметно влияние моралитетов и аллегории, то здесь мы стоим на твердой почве действительности, расплывчатость отвлеченных понятий заменена отчетливыми контурами жизненных, правдивых характеров. Современники оценили по заслугам нашу поэму: она была издана почти столько же раз, сколько и "Венера и Адонис"; для потомков же она стала образцом, влияние которого можно проследить вплоть до 19 века. Действительно, романтическия поэмы Байрона, столь мощно отразившияся и на нашей литературе - не что иное, как последние отпрыски посаженного Шекспиром дерева. "Корсар" и "Гяур" имеют своей родоначальницей нашу "Лукрецию".