Антоний и Клеопатра (Шекспира)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Антоний и Клеопатра (Шекспира) (старая орфография)

Шекспир В. Полное собрание сочинений / Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. Т. 4, 1904.

Под Филиппами тень Цезаря и Брут вторично увиделись; молодая слава освободителя Рима поблекла перед грозным проклятием убитого диктатора, исполнителем которого явились оба наследника его обаяния, Цезарь младший и Антоний. После гибели последняго войска республики y римской свободы остался только один заступник: Секст Помпей, сын Помпея Великого. Но легионов y него не было, и его военные силы - сицилийские рабы и морские разбойники - могли только держать в осадном положении изнуренную Италию, но не сулили ему сколько нибудь значительных успехов в борьбе с победоносными триумвирами, по крайней мере до тех пор, пока те действовали согласно. Правда, надежды на это согласие были очень слабы: холодная разсчетливость молодого Цезаря и безразсудная страстность Антония взаимно отталкивали друг друга, и их союз, хотя и сплоченный кровью Цицерона и множеством других жертв проскрипций 43 года, никаких залогов долговечности в себе не заключал. Связующими звеньями между ними были мужчина и женщина: Лепид и Фульвия. Но мужчина был слишком женственного, a женщина слишком мужского характера для того, чтобы удачно исполнить свою роль.

Лепид был не только третьим членом триумвирата - он мог даже приписать себе заслугу его основания. Всем был памятен тот день, когда он, осторожный и нерешительный, стоял со своими легионами в Галлии, a Антоний, разбитый и преследуемый, с остатками своего войска искал y него защиты и, не будучи им принят, расположился лагерем по соседству с ним. Никогда еще чарующая сила личности не сказалась с такой поразительной, всепобеждающей мощью: солдаты Лепида высыпали посмотреть и послушать бывшого помощника последняго диктатора Рима и участника его славы, некогда всемогущого ныне освященного несчастьем. И вот разделяющий вал между обеими стоянками разрушается, Антоний входит триумфатором в чужой лагерь, приближается к оставленному и испуганному Лепиду - и внезапно бросается на колени перед ним, называя его своим отцом и спасителем. Что это? Разсчет? Нет, увлечение, но одно из тех увлечений, которые коренясь в самой природе человека, силой своей непосредственности вмиг завоевывают симпатии и лучше всякого разсчета содействуют целям увлекающагося. С этого дня начинается второе возвышение Антония... или, говоря правильнее, третье, так как второе мы должны начать с той минуты, как он, посредством такого же заразительного увлечения, отбил y республиканцев впечатлительную городскую толпу - читатели знают эту безподобную сцену из "Юлия Цезаря" нашего поэта. Тогда молодой Цезарь положил предел его дальнейшим успехам, под стенами Мутины солнце Антония затмилось: теперь, после его безкровной победы над Лепидом, оно опять сияло в прежнем блеске, и умный Цезарь не счел полезным для себя продолжать вражду. У той же Мутины был заключен роковой для Рима триумвират, первым последствием которого были проскрипции, a вторым - поход обоих противников в Македонию, где под их ударами пали последние бойцы за римскую республику. Во время македонского похода в Италии остался Лепид в звании консула - и Фульвия, которая, в качестве жены Антония и тещи Цезаря, была как бы гением (или фурией) триумвирата.

и заклятого врага Цицерона; их брак был счастлив, благодаря сходству их натур, и она сильно горевала об его безвременной смерти - смерти в свалке на большой дороге, достойно завершившей безпокойную жизнь этого человека. Вскоре затем,однако,она вышла за Куриона, "первого среди гениальных повес того времени", как его называет Моммзен, главное орудие Цезаря в его разрыве с сенатом. Курион вскоре погиб в Африке и Фульвия вторично осталась вдовой. Ближайшим другом убитого был наш Марк Антоний; он не побоялся взять в свой дом женщину, похоронившую двух своих мужей, и любил ее страстно, несмотря на насмешки своего врага Цицерона, что "римский народ ждет от Фульвии третьяго подарка". Много разговоров возбудил тогда один случай, хотя и маловажный, но все же доказывающий всю романтичность, если можно так выразиться, натуры Антония. Во время испанского похода Цезаря, когда Рим с трепетом ждал вести о новой победе или о гибели своего властителя, Антоний по государственным делам должен был вы-ехать из Рима; Фульвия осталась в городе, томимая тоской и ревностью: любовь к супруге не препятствовала Антонию любить на стороне другую, прекрасную актрису Цитериду. Вдруг... но разскажем дальнейшее словами Цицерона: "Около десятого часа дня Антоний приехал к Красным Скалам, засел в какой то харчевне и провел там за вином остаток дня; затем он быстро в коляске вернулся в город и, окутав голову плащем, поспешил домой. Привратник: кто там? Ответ: гонец от Марка. Тотчас его ведут к той, ради которой он и пришел, и он передал ей письмо. Она его читает, плачет... a письмо было любовное, и его содержание сводилось к тому, что он прекращает свою связь с той актрисой, что он всю любовь, которую питал к ней, переносит на жену. Слезы Фульвии льются все сильнее и сильнее - и вот наш сердобольный супруг не может долее сопротивляться, обнажает голову, бросается ей на шею..." "О негодяй!" восклицает гневно оратор, "для того, значит, чтобы твоя жена увидела тебя неожиданно в роли Ганимеда (по нашему: селадона), для того ты распространил по Риму ночную тревогу, по Италии - многодневный страх?". Да, эта черта была в Антонии: увлекаясь любовью, он не щадил не только нервов, но и крови своих сограждан. Будущее оправдало эту оценку гораздо решительнее, чем мог предполагать прозорливый Цицерон.

Итак, Фульвия была женой Антония ко времени триумвирата; по желанию войск, Цезарь Младший женился на её молоденькой дочери от первого брака и падчерице своего нового союзника, Клодии; благодаря этому она стала самой влиятельной женщиной, а по удалении Антония и Цезаря в Македонию и самой влиятельной личностью в Риме. Сенат и народ были к её услугам, между тем как обоим консулам, из которых одним был Лепид, досталась скромная роль исполнителей её желаний. Особенно красноречиво сказалось влияние Фульвии к концу 42 г., несколько месяцев после Филиппского побоища. Её деверь Луций Антоний был наместником Верхней Италии; пришлось ли ему в качестве такового сразиться с воинственными альпийскими племенами, или нет - мы не знаем, но факт тот, что он приписывал себе кое какие военные заслуги и на этом основании потребовал триумфа. Сенат, занятый македонскими и другими делами, туго откликался на его заискивания; тогда он обратился к заступничеству Фульвии, и цель была достигнута. Первого января следующого года Луций Антоний вошел триумфатором в Рим - триумфатором по милости Фульвии.

Вообще надобно сказать, что новая властительница Рима льнула гораздо более к своему мужу, чем к своему зятю; когда поэтому оба триумвира - так приходится говорить, так как Лепида никто в разсчет не принимал - поделили между собой свои дальнейшия задачи и Цезарь вернулся в Италию, столкновение между ним и Фульвией стало неминуемо. Задача Цезаря была тяжела во всех отношениях: он должен был наделить землею ветеранов своего победоносного войска, притом, согласно уговору, очень богато, a для этого - отнять землю y прежних, законных владельцев. Возроптала Италия; правда, расположение солдат могло служить противовесом её неудовольствию; но тут уже Фульвия постаралась о том, чтобы Цезарь не очень мог полагаться на этот противовес, заискивая от имени Антония самым беззастенчивым образом перед ветеранами общого войска. Возмущенный Цезарь развелся с её дочерью. Это, конечно, всего менее могло заставить Фульвию и Луция Антония прекратить свои происки и новая междоусобная война стала неизбежной. Чтобы увеличить свои шансы, Луций развернул знамя свободы - и действительно, этим привлек на свою сторону много республиканцев: Фульвия не сразу решилась согласиться с его не в меру смелыми идеями, но начавшаяся было между ними ссора была быстро улажена общим другом, подсказавшим ей оригинальное, чисто женское соображение. Фульвия и Луций соединили, свои силы; началась война - "перузинская война", как ее принято называть по имени города, занятого врагами Цезаря. Она быстро кончилась; через три месяца Перузия сдалась. Луций Антоний признал власть победителя, но непримиримая Фульвия, равно как мать обоих Антониев, Юлия, предпочла оставить Италию. Юлия была с почетом принята Секстом Помпеем в Сицилии, который был рад завязать через нее сношения с её могущественным сыном; что касается Фульвии, то она отправилась в Грецию и вскоре затем умерла в пелопоннесском городке Сиционе.

То женское соображение, которое склонило Фульвию поднять знамя возстания, состояло в следующем: "пусть в Италии разгорается междоусобная война; каков бы ни был её ход - она заставит Марка Антония опомниться и ".

После разлуки с Цезарем Младшим Антоний отправился завоевывать Восток, находившийся на стороне республиканцев. Военная часть его задачи никаких затруднений не представляла - никто не думал о сопротивлении; но ему нужно было также добыть крупные суммы золота для пополнения своей казны и для вознаграждения деньгами тех же солдат, которых Цезарь предполагал наделить землею. Это было неприятно, но - при врожденном малодушии привыкшого к обидам Востока, далеко не так опасно, как передел Италии. К тому же, Антоний по всему своему характеру был способен пленить эллинизованый Восток. Он производил себя от (вымышленного) Антона, сына Геракла; но Гераклом он был только на войне, в мирное же время он более старался воплотить в себе другое греческое божество - бога весны и веселья, благодатного друга смертных Диониса. Греки охотно шли на встречу этой его мечте. В Эфесе устроили в его честь вакханский хоровод; женщины нарядились вакханками, мужчины сатирами, звуки флейт и тимпанов оглашали город... Таков был въезд в провинцию представителя римской власти. Романтик по природе, он охотно превращал действительность в сказку, жизнь в сновидение; вполне отожествляя себя со своими мечтаниями, он и сам скользил сновидением по жизни своих близких, то грозным, то чарующим, но всегда причудливым, всегда противоречащим действительности. И вот, когда его не стало, им показалось невероятным, чтобы он когда либо существовал; сама подруга его мечтаний говорит о нем:

"творя суд, окруженный сановниками города, царями и представителями соседних областей и многотысячной толпой народа; вдруг толпа заколыхалась, одна группа за другой покинула площадь, Антоний остался один со своими ликторами. Что случилось? "Это Афродита", говорили, "пришла навестить Диониса". Как пришла и зачем - этого мы можем не повторять, наш поэт пересказывает эту встречу со всеми историческими подробностями устами Аэнобарба {Почтенный автор предисловия в транскрипции имен некоторых действующих лиц трагедии становятся на строго-филологическую точку зрения. См. подробнее примечания к "Антонию и Клеопатре".} во второй сцене второго действия.

Выражаясь прозаически, египетская царица Клеопатра явилась к главе римского Востока, чтобы вместе с другими царями принять участие в совещании о предстоящем походе против парфян и кстати оправдаться в своих действиях после смерти диктатора Цезаря, которые многим казались двусмысленными. Она была дочерью царя Птолемея Авлета; ей было тринадцать лет, когда её отец в 51 г. умер, оставляя наследниками престола ее и её десятилетняго брата Птолемея Диониса. По его воле, согласной с египетским обычаем, они должны были вступить в супружество и управлять страной вместе; но вследствие происков Потина, советника малолетняго царя, Клеопатра была изгнана; она находилась в Сирии, когда в 48 г. Помпей Великий, разбитый Цезарем под Фарсалом, искал убежища в Египте. Он мог разсчитывать на благосклонность царя, отец которого ему был обязан своим престолом; но Потин, желая прислужиться победителю, велел умертвить его во время переправы с судна на сушу. В своих разсчетах он обманулся: Цезарь, придя в Александрию, объявил, что он намерен сам решить вопрос о престолонаследии, и велел обоим царям явиться к нему. Но он был без войска, с небольшой свитой; египтяне его осадили в александрийском дворце, сама Клеопатра только украдкой могла его посетить (по анекдоту, на который наш поэт намекает в 6 сц. II д., ее внесли во дворец, зашитой в тюфяк); шесть месяцев продолжалось его стесненное положение, но под конец он победил. Дел оставалось еще много, Рим далеко не был еще умиротворен; но Цезарь, казалось, забыл о делах и вместе со своей новой подругой, шестнадцатилетней Клеопатрой, отправился вверх по Нилу, в глубь чудесной страны Фараонов. Когда он наконец уехал, Клеопатра стала царицей Египта - и матерью младенца, которому она дала имя Цезариона. Смерть диктатора была тяжелым ударом для нея; все же она продолжала действовать в его духе и только нехотя, вынужденная обстоятельствами, оказала незначительную помощь Кассию. Именно в этой помощи ей теперь приходилось оправдываться. Антоний отправил к ней своего поверенного Деллия, умного человека, того самого, которому Гораций впоследствии посвятил свою знаменитую оду:

Такой же совет он сам теперь дал Клеопатре. Та его поняла; узнав от посла о романтической натуре владыки Востока, она явилась к нему той царицей сказки, которой его душа давно ждала. Афродита навестила Диониса, приплыла к нему на своей волшебной ладье по реке Кидну, призвала его к себе... Тщетна была его попытка соблюсти достоинство римского вождя; вскоре в лице Клеопатры сказка заключила его в свои объятия. За кратким упоением Тарсосского свидания последовал долгий сон египетских ночей. Рим и легионы, Цезарь и Фульвия были забыты; даже раскатам перузинской войны не удалось разрушить сладкую дремоту, в которую был погружен дух обвороженного полководца. С грустью следили его римские друзья за постепенным усилением этого забытья, с ужасом замечал он сам, как он с каждым днем терял часть самого себя в своей новой любви; его цепи были прочны, и краткия минуты отрезвления служили только к тому, чтобы еще нагляднее показать ему его полную отчужденность от мира действительности, чтобы еще сильнее возбудить в нем тоску по покинутой сказке. Пусть дух умершей Фульвии - умершей не без его вины - зовет его продолжать её дело, пусть холодный и разсудительный Цезарь предлагает ему новый дележ мира под условием его помощи против владыки морей Секста Помпея, пусть общие друзья стараются его связать с действительностью рукой и ласками нежной и благородной Октавии; ему не по себе в римской обстановке, - в обществе старых и новых друзей, за трапезой Цезаря, даже в тереме голубоокой Октавии он чувствует жгучий взор своей сказки, знает, что она ждет его там, далеко, в лице его "змеи y древняго Нила". Все сильней и сильней манит она его к себе; за Римом - Афины, за Афинами - Египет, Александрия, Клеопатра; волшебный сон вторично завладел покоренным вождем и этот раз не выпустил его из своих объятий вплоть до самой смерти.

"Антония и Клеопатры" Шекспира. Анализировать его мы не будем. Метод, примененный нами в настоящем издании к сравнительно посредственным "Комедии ошибок" и "Периклу", был бы неуместен здесь, по отношению к признанной жемчужине шекспировской поэзии. Историческую обстановку, желательную для её понимания, дали обе предыдущия главы; быть может, впрочем, читателю будет еще интересно узнать, что сама драма обнимает десятилетний промежуток между перузинской войной в 41 г. и смертью обоих героев в 30 до Р.Х.; что Антонию к началу драмы было 40 лет, Цезарю - 22, a Клеопатре - 23; что примирение между обоими триумвирами состоялось в Брундизии в 40 году; свадьба Антония и Октавии в Риме в 40-же году (у Шекспира оба события рассказаны во 2 действии, как происшедшия в Риме), a примирение триумвиров с Секстом Помпеем в Мизене в следующем 39 г.; что новая война Цезаря с Секстом Помпеем, на которую намекается в 4 сц. III д., началась в 38 г., a отрешение Лепида, упоминаемое там же в 5 сц., состоялось в 36 г., между тем как убиение Секста Помпея легатами Антония, о котором говорится в той же сцене, произошло лишь годом спустя; что александрийския распоряжения Антония - на которые сетует Цезарь там же в 6 сцене, имели место в том же 36 г., актийское же сражение, к которому круто переходится в 7 сцене, лишь в 31 г.; что, наконец, последние два акта обнимают события одного только 30 г. Вообще анахронизмов мало, к хронологии поэт отнесся довольно заботливо.

Что касается хронологии самой драмы, то она достаточно определяется тем обстоятельством, что в 1608 г. пьеса под заглавием Antony and Cleopatra была внесена в книгопродавческие списки (Stationers' Registers) Блёнтом - тем самым Блёнтом, которому принадлежит первое издание нашей трагедии в 1623 г. Конечно, написана она могла быть и раньше; но против слишком ранняго её происхождения говорят метрическия её особенности, a именно статистика так назыв. "мягких окончаний", приближающая ее к пьесам поздних периодов. Мы допускаем поэтому, вместе с большинством издателей, что Шекспир написал "Антония и Клеопатру" в 1607 году.

Его источником был опять, как и в "Юлии Цезаре" и "Кориолане" - Плутарх. Зависимость от этого признанного мастера биографии выделяет эти три "римския" драмы вместе с "Комедией ошибок" в особую группу. В остальных своих драмах Шекспир своим источникам был обязан только матерьялом - сознавая их художественную низкопробность, он в построении и одушевлении фабулы следовал не им, a своему собственному чутью; здесь он и в техническом, и в художественном отношении чувствовал свою зависимость и с тем благородным прямодушием, на какое способен только гений, подчинился обаянию своих образцов. Особенно это относится к Плутарху и прежде всего к его "Антонию". Правда, это была биография; но драматический характер специально этой биографии сознавался самим Плутархом: переходя от Деметрия Полиоркета к Антонию, он говорит: "пора, однако, после развязки македонской драмы ". И действительно, он дал нам захватывающую, потрясающую трагедию, хотя и с довольно длинным прологом; пролог обнимает первые тридцать глав (из 87) до смерти Цезаря, когда Антоний был только второстепенным персонажем в великой драме, героем которой был диктатор. Кто читал Плутарха и имел возможность сравнить с ним Шекспира, тому бросается в глаза, прежде всего, трогательная любовь к нему этого последняго, его желание воспользоваться всеми сколько-нибудь интересными частностями, которые он находил в своем образце, и притом воспользоваться по возможности дословно. Где только можно было, он возсоздавал плутарховския сцены - такова в особенности сцена смерти героини. Быть может, его выросшим на "юфуизме" современникам последния слова умирающей Хармианы (д. V, сц. 20) показались черезчур пресными в их строгой, античной красоте; быть может, и он при других обстоятельствах придумал бы тираду поэффектнее. Но он чувствовал себя связанным; Плутарх (гл. 85) в следующих словах описывает картину, представившуюся вошедшим в комнату Клеопатры: "... они нашли ее умершей, лежащей в царском украшении на золотой постели. Из её подруг та, что называлась Ирадой, умирала y её ног, Хармиана же, уже шатающаяся и с тяжелой головой, поправляла царский венец на её челе. Тут кто-то в гневе сказал: И это хорошо, Хармиана? Очень хорошо, ответила она, и достойно царицы, отпрыска стольких царей. Больше же она ничего не сказала и тут же пала возле постели". - A где невозможно было непосредственно представить плутарховския сцены, там поэт влагал их в уста своим действующим лицам, особенно тому, кого он сделал как бы хором своей трагедии, Аэнобарбу: такова вышеупомянутая сцена встречи на Кидне и много других. Можно сказать, что целый ряд сцен только для того и создан поэтом, чтобы в речах действующих лиц сообщить зрителям подробности, которые y Плутарха рассказаны эпически; сюда относятся почти все сцены третьяго действия. Конечно, оне не из самых удачных: насколько Плутарх помогал Шекспиру там, где его сцены носили сами в себе драматический элемент и только ждали руки драматурга, настолько он был ему помехой там, где его рассказы вследствие своего существенно эпического характера туго поддавались драматизации. Опытный читатель сразу узнает эти сцены; но только сличение с источником позволит ему понять и оценить технику нашего поэта. Вообще третий акт нашей трагедии носит несколько своеобразный характер; уже из предложенной выше хронологической схемы читатель мог усмотреть, что с него поэт втиснул все промежуточные события 38--31 г., между тем как первые два акта, подобно последним двум, представляют связную цепь следующих одна за другой сцен. Отсюда отрывочность этого акта; мало того, можно даже предположить, что поэт первоначально задумал другую его концепцию, которую он впоследствии не смог или не пожелал осуществить. В самом деле, пусть читатель припомнит содержание обоих известий, заставивших Антония стряхнуть с себя египетскую дремоту: одним были римския дела, другим успех "парфийского вождя" Лабиена. Римским делам были посвящены первые два акта; теперь в третьем поэт переносит нас в землю парфян; доблестный и умный Вентидий одержал крупную победу над этими страшнейшими врагами Рима, но их окончательное укрощение он благоразумно предоставил своему полководцу Антонию. Итак, подготовлен парфийский поход этого последняго; мы ждем его обстоятельного изображения - так ведь и Плутарх, вкратце сказав о подвиге Вентидия (гл. 34... "Вентидий же отказался от мысли преследовать парфян в глубь их страны, опасаясь зависти со стороны Антония" - из этих слов Шекспир извлек целую сцену: д. III, сц. 1), затем в гл. 35--52 описывает богатый всякого рода приключениями поход Антония. Но наше ожидание не сбывается - очевидно потому, что приняв в фабулу парфийский поход, поэтому пришлось бы разбить свою драму, подобно "Генриху IV", на две части. Так первая сцена осталась неорганической вставкой среди других, началом без продолжения, a характеристика Антония лишилась одной важной черты. Мы видим его Дионисом - царем веселья и любви, но не видим его Гераклом - укротителем врагов.

Впрочем, говоря о построении сцен и о влиянии на него плутархова изложения, не следует упускать из виду того, что в нем составляет особенность самого поэта, в чем проявляется давно знакомое нам свойство его таланта. Я говорю об его страсти оттенять характер сцен посредством контраста. Так в только что названном "Генрихе ИV" серьезные сцены войны с мятежниками чередуются с веселыми событиями в истчипской харчевне и прочими деяниями сэра Джона Фальстафа, причем мы постоянно переходим от одного театра действий к другому. Так здесь трезвая действительность государственных сцен выступает перед нами в перемежку с отдельными актами египетской сказки до тех пор, пока оне не сливаются и сказка не гибнет от жесткого прикосновения реальной жизни. - Вообще же, чтоб покончить с вопросом о зависимости отдельных сцен от Плутарха, мы можем разбить их с этой точки зрения на три категории. К первой принадлежат драматизованные плутарховския сцены; сюда относятся главным образом последние два акта, из первых лишь немногия явления. Ko второй - сцены, которых y Плутарха нет, но в которых поэт нуждался для сообщения зрителям того, что y Плутарха передается в форме эпического рассказа; сюда относится, согласно сказанному, большинство сцен третьяго акта. К третьей, наконец, - сцены, тоже y Плутарха отсутствующия и прибавленные Шекспиром для расширения действия и в видах более живой характеристики действующих лиц; сюда относятся многия сцены, принадлежащия к лучшим творениям Шекспира, в особенности же сцены с Клеопатрой в первых двух действиях.

Это наводит нас на вопрос о характерах в нашей трагедии; мы займемся ими по порядку, начиная теми, которые не тронуты сказкой, продолжая теми, которые в большей или меньшей мере подчинились её чарам; и кончая ею самой. Другими словами: мы начнем с Цезаря, будем продолжать Антонием и кончим Клеопатрой, группируя последовательно второстепенные фигуры вокруг главных.

Молодого Цезаря мы знает уже из трагедии, посвященной его приемному отцу; и там мы видели его врагом сказки - сказки о римской республике, воплощенной в лице Брута. Но там он был еще учеником; в одном только месте чувствуется и будущий властелин - это в том, где он настаивает на своем желании начальствовать правым флангом в битве под Филиппами (д. V сц. I): "я не прекословлю, но я так хочу". По этому своему упорству он может напомнить нам Генриха Готспура, но нет: тот упрямится, горячится, и все таки под конец уступает, - Цезарь не то: холодным и нерушимым, точно приговор рока, стоит его "я так хочу". Он заранее взвесил все препятствия, но и всю силу своей личности; он умеет не хотеть, там где враждебные начала перевешивают, a потому никогда не терпит поражения. Он знает, что таким путем создается обояние, удесятеряющее наше значение. Да, сила Цезаря - продукт его ума, характер же этого ума - трезвая разсудительность, никогда не опирающаяся на иллюзии, кроме чужих, но зато имеющая из каждой удобной констеллации извлекать ту пользу, которая может из нея быть извлечена. Но с другой стороны это ум не узкий: подчиняя свои действия своему разсчету, a не своей любви, Цезарь сохраняет за собою свободу любить и ненавидеть согласно влечению своего сердца, a не согласно требованиям разсчета. Те, кого он любит не те же, что его союзники; те, с кем он враждует - не те же, что его ненавистники; сильный умом, он откинул от себя обычную слабость умных людей, подчиняющих своим разсчетам не только окружающий мир, но и себя самих. Зная, что его любовь ему не опасна, он любит все, что прекрасно, благородно, все, что возвышает голову над приземистостью того людского стада, среди которого ему суждено жить и действовать. Он любил Брута под Филиппами, он любит Антония не только в Александрии, но и в Риме. Свои чувства к нему он выражает в одну из редких минут откровенности следующим образом (д. II сц. 2).

На случай дружбы - Октавия; на случай вражды - легионы: Цезарь знает, что второе средство всегда остается в его руках и никогда ему не изменит, потому он смело пускает в ход первое. Октавию он любит: "никогда еще брат так не любил своей сестры". Он любит в ней именно себя, ту часть своей души, которая независима от разсчетов политики; любит за ту счастливую свободу, которой она пользуется, свободу подчинять своей любви не только свои чувства, но и свои действия. Пусть она отправляется со своим супругом в Брундизий, в Афины... пожалуй, даже в Сирию, пусть она всецело отдается своей любви к нему; служа ей, она будет безсознательно служить и его целям. Все равно ей придется вернуться к нему, когда завеса сказки опустится за Антонием; тогда пусть звук боевой трубы разбудит того, до которого уже не долетают слова кроткой и чистой любви. Этим толкованием все затруднения устранены. Кто находит несогласуемым с любовью Цезаря к Октавии то, что он выдает ее за Антония, тот не принял в разсчет его спокойной самоуверенности, взвесившей заранее все шансы опасной игры и знающей поэтому, до каких пределов можно рисковать любовью, не жертвуя ею и собой.

"пышной драпировкой насытившагося себялюбия"? И прав-ли Брандес, видя трагедию "гибели вселенной" в этом грустном исходе сказки, погибшей от рук Цезаря? Нет; в нашей трагедии погибает то, что несовместимо с земной жизнью, погибают те, кто по-требовал для себя большей доли из чаши радости, чем сколько разрешено даже любимцам жизни. Но жизнь торжествует, - жизнь трезвая и ясная. Мы вышли из волшебного грота; наши глаза, привыкшие к призрачным переливам его багровых огней, склонны найти слишком бледным свет дня, окруживший нас так внезапно. A между тем это тот самый свет, который растит травы и деревья, тот самый, которым живет и движется весь мир. Имя его здесь - Цезарь; он возсоздал разлагающееся римское государство, a для этого было одно только средство - уничтожение сказки, уничтожающей жизнь. Сказка обольстила его великого отца, диктатора Цезаря, призраком царского венца; сказка увлекла Брута в Филиппы, нашептывая ему сладкое имя свободы; сказка убаюкала Антония на берегах Нила в объятиях неземной любви. И вот Цезарь пал под ударами Брута, Брут под ударами Антония, Антоний под ударами Цезаря Младшого; и если этот последний в свою очередь не испытал участи своих предшественников, то потому только, что он остался верен знамени жизни. Не будем же клеветать на жизнь: она к тому-же не вся погрязла в себялюбии, она не чуждается нежных, благородных, возвышенных чувств: рядом с Цезарем мы видим Октавию.

Несколько слов и об Октавии. В ней поэт воспроизвел тот самый тип преданной и великодушной римской матроны, который мы нашли в "Юлии Цезаре" (Порция) и "Кориолане" (Валерия), но специально римским этот тип назвать нельзя. Корделия, Дездемона, Имогена, Гермиона - при всем разнообразии в оттенках, естественно вытекающем из разнообразия положений, это в сущности один и тот же женский характер. И в этом ничего странного нет: Октавия - это сама женственность, тот образ, который мы любим... не в обществе, быть может, не в светском разговоре, не в игре страстей, будь то легкая пена флирта или бурное волнение влюбленности, - но зато в нашей семье, y нашего очага, там, где совершается самый здоровый, самый зиждительный процесс нашей жизни. И этот образ, который нам кажется родственным с самыми свободными творениями шекспировской музы - на деле точный снимок с исторической Октавии; те слова, в которых с наибольшей силой проявляется её благородная душа (д. III, сц. 4).

- их она произносит y Плутарха, только в разговоре не с мужем, a с братом. "Вышедши на встречу Цезарю и пригласив из его друзей Агриппу и Мецената, она стала их уговаривать, чтобы они не сделали ее из счастливейшей женщины самой несчастной из всех: "Теперь все с почтением смотрят на меня, как на сестру одного и жену другого властелина мира; если же злое решение возьмет вверх, то кто из вас победит или будет побежден, - неизвестно, моя же судьба в обоих случаях безотрадна" (гл. 35). Но историческая Октавия сделала гораздо более для своего мужа. Родив ему двух дочерей, она после его смерти взяла в свой дом его сирот от Клеопатры, Александра-Солнце с Клеопатрой-Луной (эти гордые имена были им присвоены отцом все в том же упоении египетских ночей) и Птолемея, тех самых, о которых говорится в д. III, сц. 6, и воспитывала их вместе с собственными детьми; позднее Клеопатра-Луна вернулась в свою родную Африку, став женой Юбы, царя Мавритании.

пара, Долабелла и Прокулей, но их характеры оставлены в каком то загадочном полумраке. Зачем Антоний, умирая, советует Клеопатре довериться Прокулею, который так мало оправдывает её доверие? Положим, Шекспир заимствовал эту черту из Плутарха (гл. 77), и Прокулей был действительно великодушным человеком, как видно из отзыва о нем Горация (ода II, 2, пер. Фета):

Но здесь его роль - если не прибегать к натяжкам - остается непонятной. И зачем Долабелла оказывает царице ту услугу, которой она, согласно завещанию мужа, была вправе ждать от Прокулея? Или поэт в его лице хотел изобразить влияние сказки даже на самые трезвые умы, чтоб тем более подчеркнуть хладнокровие и стойкость самого Цезаря?

довольно эффектно, он их потом предоставил их участи, о свершении которой мы узнаем из отрывочных сцен III акта. Причина, по которой они пострадали, повидимому та-же, которая заставила поэта урезать весь восточный поход Антония: нежелание делить драму на две части. За то можно сказать, что в знаменитой сцене банкета символически предоставлена их будущая судьба: Лепид, добродушный миротворец, напивается до безчувствия и его уносят, как никому ненужную вещь из общества властителей мира; Помпей, окруживший себя пиратами, пытается и среди пиратов остаться римлянином и этим подписывает свой собственный приговор. Оба они, сказал я только что, стоят на стороне цезарева миросозерцания, т. е. на точке зрения трезвой и реальной политики; но они олицетворяют ее в значительно более слабой степени и легко поэтому затмеваются им. У Цезаря только один равный ему по силе противник - это Марк Антоний.

Антония мы тоже уже знаем из "Юлия Цезаря", даже гораздо лучше, чем его юного соперника; это тот, которого диктатор противопоставляет угрюмому Кассию, как человека, "любящого игры"; тот, который во время шумного римского карнавала - выражаясь по нашему, - превратившись из консула в шаловливого "луперка", трижды предложил диктатору царский венец; тот, наконец, который после его убийства выступил безподобным актером на подмостках римской трибуны и с помощью гениальной трагедии вырвал Рим из рук республиканцев. Мы узнали его страсть к призрачной жизни и к блестящей мечте, попирающей и порабощающей действительность; он любит обман, но не хитростью, a обаянием: его покровитель - не лукавый Гермес, a Дионис, владыка обманчивых чар, свободный победитель людских сердец. Но это в то же время тот, который во главе легионов двинулся под Филиппы, выставляя имя против идеи и приковывая к этому имени надежды и любовь своего войска: его второй покровитель - тот, кто силой своей личности объединял рати, труженик-воин Геракл. Обоим старался он подражать, смотря по обстоятельствам жизни или по вдохновению минуты. Он любил Фульвию, Октавию, Клеопатру, не говоря о других, и с гордостью сверхчеловека смотрел на юное племя, плод его явных и тайных браков, безпечно игравшее y его ног. "Так и его радоначальник, говаривал он (Плут. 36), был рожден Гераклом, который не от одной только женщины требовал себе наследников, не опасаясь солоновых законов и налагаемых ими на незаконных отцов взысканий, и предоставлял природе производить родоначальников многих родов". A впрочем "характера был он прямодушного и, хотя медленно и с трудом замечал свои прегрешения, но раз их заметив, сильно в них раскаивался и признавался перед теми самыми, которые были им оскорблены. В наградах, как и в наказаниях, он не знал меры; но все же он чаще ее переступал в ласке, чем в гневе. Его же резкость в шутках и насмешках носила свое противоядие в себе самой: разрешалось отвечать насмешкой на насмешку и резкостью на резкость, и ему было не менее приятно быть мишенью, чем автором шутки. И этим он часто портил свои дела. В любителях прямодушных шуток он не подозревал серьезных льстецов и поэтому легко давал себя обманывать их похвалами, не понимая, что некоторые просто во избежание приторности приправляют лесть прямодушием. Вот та характеристика нашего героя, которую Шекспир имел перед глазами (Плут. 24); читатель без труда заметит, как хорошо он ее иллюстрировал частностями в его беседах с друзьями и приближенными. "Таков был Антоний, продолжает Плутарх, когда его постигло самое решительное несчастье его жизни - любовь к Клеопатре".

стал политиком на форуме и военачальником под Филиппами - она предстала перед ним вдруг, готовая и осязуемая, в лице египетской царицы, Теперь все остальное показалось ему излишним и ненужным - несовершенным орудием счастья, которое мы с легким сердцем бросаем, когда y нас есть в руках более подходящее. Тот "венец трудов", который он добыл себе, подобно своему родоначальнику Гераклу - он был теперь заброшен и забыт, и его хозяин безпечно давал времени отрывать один его лист за другим. Фульвия, Лепид, Помпей вели, сознательно или нет, его дело на западе; вместе с ними гибла и его слава. Италия ускользала из рук недавняго своего кумира - он благодушно пировал с царицей и прочими товарищами "неподражаемой жизни" на берегах Нила. Он помнил время, когда этот Цезарь был его учеником; он и поныне чувствовал себя много сильнее его и воображал, что стоит ему захотеть - и прежния их отношения возобновятся сами собою. Да, стоило только захотеть: но именно эту способность захотеть он с каждым годом утрачивал. Незачем было: тот мир, из-за которого он спорил с Цезарем, с каждым годом терял свое значение для него; все было бледно и убого в сравнении со сказкой, которая его окружала. A она была верна ему... конечно, верна! ради её, ведь, он пожертвовал всем. Да, он то всем пожертвовал; но подлинно ли она была ему верна? И вот иногда его точно встряхивало всего; герой превращался в труса, великодушный человек-бог в жестокого варвара - это было тогда, когда ему казалось, что его сказка ускользает от него, что она оставляет его нагим и поруганным, чтобы другим передать. венец его трудов и утех. Так мы его видим при Актии, при Пелусии, после посещения Фирса; поклонник обманчивых чар запутался в сети обманов, сплетенной более искусной рукой; последний, самый жестокий из всех, лишает его жизни.

И не он один - все товарищи "неподражаемой жизни" {Она распустила тот прежний кружок "неподражаемой жизни" (amimetoboi) и основала другой, не уступающий ему в неге, пышности и расточительности, который она назвала "кружком товарищей в смерти" (synapothanumenoi-commoriturl). Плутархь гл. 71. На имя первого кружка намекает Антоний у Шекспира д. 1 сц. 1: "благородство жизни состоит в том, чтобы поступать так... a в этом мы, знай это, мир, под страхом наказания - неподражаемы" (peerless).}, все, вкусившие сладкого яда сказки, смертью искупили свое счастье. Их было много, но одного поэт избрал представителем всех, самого веселого и остроумного из их среды - Домития Аэнобарба. Его трагедия y Плутарха занимает всего несколько строк (гл. 63, перед Актийским сражением): "Он ласково обошелся и с Домитием, вопреки желанию Клеопатры. Страдая уже лихорадкой, этот человек сел в небольшую шлюпку и перешел к Цезарю; Антоний был очень огорчен его поступком, но все же отослал ему все его имущество, вместе с его друзьями и слугами. Домитий раскаялся, видя, что его неверность и предательство стали известными Антонию, и вслед затем умер". Его-то Шекспир сделал лучшим другом Антония, товарищем всех дней его жизни, кроме последних. Мы видим, как он вначале не менее своего полководца отдается безпечному веселию египетских ночей; привыкши преломлять серьезные "аспекты жизни" в игривой призме своего добродушного юмора, он не чувствует никаких угрызений совести - он не прочь бы и долее остаться в Александрии, и только строгое внушение Антония (д. I, сц. 2: "довольно пустых ответов!") заставляет его вспомнить о реальной жизни. На трезвой италийской почве в нем просыпается его римская душа: теперь он - воин, подчиненный своего обожаемого полководца. Правда, юмор и прямодушие не оставляют его и тут - мы видим его в роли, напоминающей роль Менения Агриппы в "Кориолане"; но все же семя разлада запало ему в сердце; та римская душа уже не дает себя усыпить вновь. Вопреки воле Клеопатры и желанию обвороженного ею Антония, он настаивает на необходимости сухопутного сражения без участия египетской царицы (д. III, сц. 7); неразумие и неудача их действий делают раздор в его душе очевидным и неизлечимым. Отныне его тянет к Цезарю, он чувствует, что "разум" на той стороне, и хотя на первых порах его старинная привязанность и берет верх, однако мы догадываемся, что она не долго устоит против его внушений (д. III, сц. 8). И вот план измены зарождается и зреет в его душе, его исполнение поэт, отступая несколько от истории, отложил до последних сражений на египетской почве. Вначале мы видим его суровым критиком увлечений своего начальника; затем он исчезает - совершается то, что мы выше рассказали словами Плутарха. Поэт не пожелал представить нам непосредственно перехода Аэнобарба к Цезарю {

чудесной музыки и толкуют это знамение в том смысле, что это бог-покровитель Антония покидает его. Сцену эту Шекспир тоже заимствовал y Плутарха (гл. 75), но при этом допустил довольно крупную ошибку. Плутарх выражается неопределенно: "спрашивая себя о смысле знамения, они решили, что Антония покидает тот бог, которому он всегда более всего старался подражать и уподоблять себя". Какой это бог? Из всего описания явления (музыка песни, крики "эвоэ!", прыжки сатиров) видно, что - Дионис; Шекспир по ошибке отнес его к другому богу-покровителю Антония, Гераклу. Та же 75 глава еще в двух других местах была неправильно понята поэтом. На вызов Антония Цезарь отвечает, что "у Антония есть и много других путей к смерти"; y Шекспира он, вопреки смыслу, говорит "есть y меня много других путей к смерти" (д. IV сц. 1: Let the old ruffian know, I have many other ways to die). Затем, по Плутарху, Антоний "видя своих друзей плачущими, сказал им, что он не поведет их в бой, в котором он ищет для себя скорее славной смерти, чем спасения и победы". У Шексппра эти унылые слова превращены в бодрые и самоуверенные: "я хочу повести вас туда, где я скорее жду победоносной жизни, чем смерти и чести (д. IV, сц. 2: I will lead you where rather I'll expect victorious life, than death and honour). В обоих последних случаях поэт был введен в заблуждение неопределенностыо North'ова перевода Плутарха, которым он пользовался. (Caesar answered him, that he had many other ways to diу than so; ...that he would not lead them to battle where he thought not rather safely to retourn with victory than valiantly to die with honour); при сличении подлинника, однако, неопределенность исчезает - и вот, вероятно, причина, почему ошибки Шекспира до сих пор остались незамеченными.}, мы слышим о нем из уст солдата (д. IV, сц. 5).

одну важную подробность: что Аэнобарб когда решил перейти к Цезарю. Вследствие этого пропуска его смерть в 9 сц. является не совсем понятной. По Плутарху, его свела в могилу его физическая немочь, усиленная нравственными мучениями раскаяния. Тут актер должен прийти на помощь поэту; Аэнобарбу нездоровится в сц. 2, где он так угрюмо критикует Антония; он болен в сц. 6, где он впервые появляется в свите Цезаря; презрительное с ним обращение его нового господина еще более разстраивает его; он вздрагивает, слыша оскорбительный намек Цезаря на перебежчиков; да, он дурно поступил, и отныне для него нет более радости. И именно в эту минуту, когда его римская душа разбита - он слышит далекий, грустно-ласковый привет от той сказки, которую он так безсердечно и безразсудно, со смертью в крови, хотел променять на трезвую жизнь. Вторично сказка им овладевает, но уже не для игры и веселья - она усыпляет его вечным сном смерти.

Но что же сказать теперь о самой царице сказки, этом ярком и ядовитом цветке, выросшем на вековом перегное рода Птолемеев - рода некогда богатырского, ныне разслабленного и отравленного рядом последовательных кровосмесительных браков? Есть ли такая формула, в которую бы укладывалась эта до нельзя сложная, до нельзя нервная и капризная натура, все проявления которой причудливы и неожиданны, как видения лихорадочного сна? - "Нет и не может быть", склонен сказать читатель после первого беглого ознакомления с ней; "должна быть и есть", скажет он при более зрелом обсуждении, вспомнив о том, что есть же разница между волей демонической женщины и прихотями дегенерантки, y которой вследствие безкровия мозга связь между явлениями сознания нарушена - и что только первая может быть предметом поэзии.

Да, эта формула есть; во всей сухости она гласит так: Клеопатра - натура двойственная; одной половиной своей души она управляет той сказкой, которой живет другая. Первая своим видимым коварством и вероломством вызывает иллюзию сознательности и разсчета; говорю - "иллюзию", так как настоящей сознательности в её действиях так-же мало, как в действиях лисицы или змеи, и мы скорее должны признать в них природный инстинкт самки, смутно чувстующей, что ей следует быть распорядительницей любовных чар, чтобы не стать их жертвой. Вторая - вся упоение, вся восторг, вся преданность и самоотвержение. Апофеоз же Клеопатры состоит в том, что эта вторая часть её души освобождается от назойливого надзора и вмешательства первой и победоносно увлекает ее в тихую пристань смерти.

"Ея красота", говорит Плутарх (гл. 27), - "сама по себе не была столь несравненна, она не очень поражала зрителей; но в её общении была неотразимая, чарующая сила, и её наружность, вместе с её обворожительной речью и таинственной прелестью её обхождения, оставляла жало в душе тех, кто ее знал". Будучи поставлена в необходимость восполнить умом недочеты своей внешности, она инстинктивно должна была удерживать себя от чрезмерных увлечений и своей головой находиться выше той теплой волны, которая так чудно ласкала её прочее существо. В ранней своей юности она пленила диктатора Цезаря, которому было тогда уже пятьдесят два года; была ли и она им пленена? Её подруга Хармиона это прекрасно помнит (д. I, сц. 5); если она сама называет свое тогдашнее суждение незрелым, то это доказывает только искренность её теперешняго увлечения, не упраздняя искренности того первого. Еще раньше она, если верить молве, пленила старшого сына Помпея Великого, отправленного отцом в Александрию набрать там вспомогательное войско; но ничто не обязывает нас верить молве, которой сам Антоний верит лишь в минуты изступления {К тому же, Шекспир по ошибке относит эту молву к Помпею Великому, вместо его сына Гнея. Интересно проследить происхождение этой ошибки. У Плутарха (гл. 25) просто сказано: "Клеопатра, основываясь на прежних своих победах над Цезарем и Гнеем, сыном Помпея, надеялась легко покорить и Антония". (У Норта: ...by the former accesse and credit she has with Julius Caesar and C. Pompey, the son of Pompty the Great). Шекспир, очевидно, проглядел Плутархову оговорку; a так как он, с другой стороны, помнил, что Помпей Великий при жизни Клеопатры даже не коснулся египетской почвы, a был убит во время переправы, то y него получилась следующая восхитительная, но чисто фантастическая картина "....и великий Помпей стоял, и его взор пускал корни в моей брови; там на якоре стоял его взор, и он умер, всматриваясь в то, что было его жизнью" (д. 1 сц. 5).} (д. IV, сц. 11). Ее настоящим возлюбленным был Марк Антоний; и вот в то время, как она своей увлекающейся душой отдается этой страсти, её женский инстинкт учит ее распределять и приправлять свои ласки так, чтоб их предмет от нея не ускользнул. На римских друзей Антония её любовь производит впечатление льстивой разсчетливости; они называют ее - с забавным анахронизмом, вызванным созвучием слов egyptian и gipsy - "цыганкой" и даже хуже; но мы вскоре узнаем, что они ошибаются. К Антонию явились послы из Рима; Клеопатре страшно не хочется, чтоб он их выслушал - именно поэтому она от него этого требует. Её тайное желание исполняется: послам отказано. Но опасность этим лишь отсрочена; несмотря на все, "римская мысль" коснулась обвороженного триумвира, он узнает о смерти Фульвии, о могуществе Цезаря, о парфийском погроме - его отъезд необходим, он должен проститься с Клеопатрой.

Сцены прощания y Плутарха нет - она принадлежит к тем, которые мы выше выделили в ту особую третью категорию (гл. III): Шекспир ее вставил, чтобы полнее обрисовать характер обоих героев. Все же было бы ошибочно предполагать, что она сочинена вполне свободно: её образцом была знаменитая сцена прощания Энея с Дидоной - не столько, впрочем, в оригинальной обработке Виргилия, сколько в переделке его подражателя Овидия (Неroides 7); Дидона Овидия представляет из себя такую же нервную натуру, как и наша Клеопатра. Антоний хочет уйти - надобно его задержать; если-же это невозможно - надобно устроить так, чтобы он вернулся. Для этого Шекспир пользуется мотивом, заимствованным y Овидия: пусть Антоний знает, что их союз не остался без последствий... Стоит обратить внимание, как Клеопатра подготовляет свое признание: ей душно, она может упасть в обморок; ей то дурно, то хорошо - "так любит Антоний..." И когда ничего не понимающий друг хочет уйти, она зовет его обратно; "Постой, учтивый сударь, одно слово. Государь мой, мы должны разстаться... но это не то. Государь мой, мы любили друг друга... но это не то. Это ты хорошо знаешь: что то я хотела тебе сказать; -- и я совсем забыта!"

Её слова повергли в недоумение новейших толкователей; лучше их всех, как нам кажется, понял, однако, благодаря своему поэтическому чутью, наш Пушкин, который явно подражал им в знаменитом месте своей "Русалки":

                                                  Она.

"неразумием" (idelness); тогда она выражается несколько яснее: "Тяжело", говорит она, носить такое неразумие как это делает Клеопатра". Наконец Антоний понял; Клеопатра это заметила, она знает, что теперь он ей обезпечен, что никаким "римским мыслям" не вырвать того жала, которое она оставила в его душе. Она благословляет его в поход и он удаляется, сказав ей с такою-же двусмысленностью, что он, уходя, все-же остается с нею.

её томительного выжидания, её упоительных воспоминаний - "теперь он говорит или шепчет: где-то моя змея y старого Нила? Так, ведь, он называл меня. A теперь я сама питаюсь самым сладким из всех ядов!"... ядом сказки можем мы прибавить, который действует на нее с полной силой теперь, когда она вполне отдается влечению своего сердца. Да, выжидание, воспоминания - a затем, страшное известие о его женитьбе на Октавии, изступление ревности и постепенное успокоение при вымышленных показаниях вестника о внешности соперницы - все это последовательно и понятно. Свет падает с одной только стороны, нет того смущающого скрещивания теней, которое мы наблюдали в первых сценах.

Как встретила Клеопатра Антония, когда он вторично и окончательно к ней вернулся? Была у них речь об Октавии, или же их занимало только их собственное счастье, наглядным символом которого были младенцы-близнецы, Александр-Солнце и Клеопатра-Луна, увидевшие свет во время отсутствия отца? Мы этого не знаем; сцена возвращения пропала в общем сумбуре третьяго действия. Мы y Актия; гибель нависла над нашей четой. Опять Антоний с Клеопатрой; и опять то, что мы назвали её первой душой, назойливо дает знать о себе и препятствует любви проявлять свою силу. До самой смерти Антония свет опять падает с двух сторон; не совсем легко разобраться в замысловатом узоре скрещивающихся теней.

и обезпечить ей владение этой недоступной страной. Почему она при первой неудаче дает сигнал к бегству? По той же причине. Но почему Антоний, постыдно оставляя свои верные легионы, следует её примеру? Потому что ему здесь впервые, в шуме и сумятице битвы, объявилась та первая душа его царицы. Он думал, что они вместе уносятся теплой волной сказки, готовые вместе, если так нужно, в ней утонуть. Возможно-ли, чтобы Клеопатра дала ему умереть одному, спасая свою жизнь без него? Да, это оказалось возможным; началась жестокая игра Клеопатры с тем, кто весь от нея зависит и не имеет более любви, счастья, власти вне её кругозора.

И вот они опять вместе, но ролями они поменялись: не Антония, a Клеопатру тянет от сказки к жизни, или вернее - в третью сказку, героем которой должен быть Цезарь. Его отца по усыновлению она некогда пленила; почему ей не испытать силы своих чар и на сыне? Положительно её первая душа властвует над нею; она благосклонно принимает Фирса, явившагося послом от Цезаря, она подтверждает его фикцию, будто её союз с Антонием был делом принуждения, a не свободной любви. A Антоний? После своего актийского бегства она примирила его поцелуем; её переговоры с Фирсом приводят его в бешенство, но стоит ей еще раз пустить в ход свою обычную льстивость - и он опять ей подчиняется. Лишь третий обман открывает ему глаза; когда после его геройской защиты флот Клеопатры отдается Цезарю (д. ИИ, сц. 10) - он чувствует, что он продан; её ласки не помогают, требуются более сильные, более действительные чары. Когда-то они, распустив кружок "неподражаемой жизни", назвались "товарищами в смерти"; эта совместная смерть представлялась достойным финалом их сказки. Пусть же Антоний знает, что Клеопатра сдержала свое обещание; пусть эта уверенность наполнит сладостью прежних дней его неминуемую кончину. Сирена ласкова и сострадательна; она не желает печальной смерти тому, кто отдал ей все силы своей жизни. A там - новая победа, новый друг, новая волшебная сказка.

По отношению к Антонию она окажется права; но так же ли хорошо разсчитала она действие своего замысла на свое собственное сердце?

"там, где блаженные духи отдыхают на цветистых лугах, там мы будем гулять рука об руку..." - вот его предсмертная мечта. Но ему не удается покончить с собою решительным ударом; раненый на смерть, он идет умирать перед глазами своей царицы. Именно этого она не разсчитала. В пламени его самоотверженной любви гибнет её земная, себялюбивая и коварная душа. Очищенная от её оскверняющого прикосновения, Клеопатра становится окончательно той великодушной царицей сказки, какой она была в лучшие моменты своей жизни. Сохранить Антония - теперь уже поздно; сохранить царство - что царство без Антония! Сирена подчинилась своим собственным чарам; та песня сладкой смерти, которую она сложила для Антония, теперь звучит в её собственных ушах.

когда то ее тянуло к этому Цезарю, в котором она видела победителя её друга - теперь его участь кажется ей жалкой, он кажется ей рабом того счастия, которому она уже перестала служить. Ей говорят про Цезаря; она в забытье отвечает:

Все таки она во власти этого Цезаря; надо ее стряхнуть, надо из душной темницы жизни вырваться на волю, в обитель чарующих снов. Она возбудила подозрение Цезаря своими неосторожными речами; надо усыпить его бдительность, пусть он считает ее неразрывно привязанной к жизни. С этой целью она разыгрывает перед ним комедию с Селевком... Что это была комедия, видно из Плутарха, который свой рассказ о ней заключает словами: "Цезарь был обрадован, видя, что она так дорожит жизнью, и ушел от нея в уверенности, что он ее обманул, " (гл. 83); но и Шекспир позаботился о том, чтоб мы не относились слишком доверчиво к мнимой наивности Клеопатры. Едва успел Цезарь уйти, как она говорит своим подругам: "он хочет меня обмануть, девушки, чтобы я не была благородна относительно самой себя", и тотчас посылает Хармион за крестьянином и змеями. Нет, несомненно Клеопатра хитрит; сговорилась ли она с Селевком, или, что вероятнее, заранее разсчитала его образ действий - этого поэт не счел нужным нам сказать; тут такту актера предоставлена полная свобода.

Своею последнею хитростью Клеопатра искупила все прежние обманы своей жизни. Благодаря ей смерть вошла в её последнее убежище - смерть величавая и торжествующая, как закат солнца в песках ливийской пустыни; смерть нежная и сладкая, как ласкающая дремота египетских ночей. Ирада, Клеопатра, Хармиана - одна за другой волшебницы неподражаемой жизни оставляют свою поруганную, земную обитель; с последними словами последней из них сказка навсегда уносится в свою вечную родину, туда, где "блаженные духи отдыхают на цветистых лугах",