Комедия ошибок (Шекспира)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Комедия ошибок (Шекспира) (старая орфография)

Источник: 3елинский Ф. Комедия ошибок // Шекспир В. Полное собрание сочинений / Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1903. С. 53-67.

Мотив, лежащий в основе "Комедии ошибок" - мотив братьев-близнецов, как мы его можем вкратце назвать - очень древняго происхождения. Мы встречаем его прежде всего в сказке и, стало быть, в соответствующей сказочному м ipy чудесной обстановке. Обстановка эта в различных случаях различна, но все же может быть создана довольно полная цепь, соединяющая древнеегипетский, т. наз. "роман о двух братьях" с некоторыми русскими сказками. Не останавливаясь на отдельных звеньях этой цепи, присмотримся ближе к новогреческой представительнице нашего типа, так как есть основание предполагать, что именно она, - т. е., говоря правильнее, её древнегреческая родоначальница - была, хотя и косвенно, первоисточником комедии Шекспира. Эта сказка (No 22 в сборнике Hahn'a) гласить так:

две съесть самой с мужем, по одной дать суке и кобыле и две посеять у входа в избу. Так и было сделано; вскоре затем рыбачка родила двух близнецов, столь похожих друг на друга, что их никак нельзя было отличить одного от другого; то же случилось и с кобылой и сукой, а у порога выросло два кипариса. Когда братья возмужали, одному из них захотелось странствовать; он отправился в путь, взял с собой своего коня и свою собаку и при прощании сказал брату: "когда мой кипарис завянет, иди меня искать". После многих приключений он заехал в некоторое царство и остановился у одной старушки, та ему рассказала про горе, постигшее царский дом: царская дочь должна быть отдана на съедение змею. Наш богатырь убивает змея и получает в награду царскую дочь: но его жажда приключений этим не утолена. Он отправляется дальше с конем и собакой; томимый жаждой он заходит в первую попавшуюся хижину и просит, чтобы ему дали напиться. Хозяйка согласна: "дай мне только ударить палкой твою собаку, а то она меня укусит". Хозяйка ударяет собаку палкой; та превращается в камень. Вслед затем она той же палкой превращает в камень и коня, а затем - и самого героя. Тогда один из двух кипарисов перед избой рыбака завял.

Согласно условию, другой брат отправился на поиски. Много стран посетил он; наконец зашел и в то царство, гд его брат убил змея, и остановился у той же старушки, чтò и его приютила. Тут начинается "комедия ошибок". Старушка, принимая своего гостя за царского зятя, стала извиняться, что не поздравила его с подвигом и женитьбою; гость понял, в чем дело, успокоил ее, и прямо отправился во дворец. Его встречает тесть и жена его брата: "где же ты так долго пропадал?" Он отвечает уклончиво и, не выдавая себя, старается все выведать о брате; наконец, все расходятся, ему приходится идти спать со своей мнимой женой. В спальне он вынимает меч и вонзает его в постель между собой и невесткой. Та в отчаянии: "за что на меня разгневался?" Он упорно молчит, а на следующий день отправляется якобы на охоту. Опять те же приключения, что и с его братом; благодаря своей осторожности, однако, он не только сам благополучно избегает превращения, но и заставляет ведьму вернуть жизнь брату. Тому кажется, что он проснулся после глубокого сна: "что случилось?" Брат ему рассказывает все по порядку; но когда он дошел до того момента, как он пошел спать с его женой, брат не вытерпел и ударом меча отсек голову своему спасителю. Затем он возвращается домой; тут правда обнаруживается; к счастью, царевна оказывается также опытной волшебницей и с помощью своего искусства возвращает жизнь своему деверю.

Древне-греческая, специально аттическая, комедия любила черпать свои сюжеты из сокровищницы родных сказок; при этом иногда сказочные мотивы более или менее искусно вплетались в фабулу пьесы или в разговоры действующих лиц, иногда вся фабула строилась на сказочных мотивах, с доброю примесью комических эпизодов и политических намеков, иногда наконец комическая фабула представлялась как бы аллегорическим толкованием известного сказачного мотива. Чудесные элементы при этом оставлялись нетронутыми: они вполне уживались с фантастическим характером древней комедии. Так было в эпоху Аристофана. Но вот на смену так называемой древней аттической комедии явилася средняя, за ней - в 3 веке до Р. Х. - новая комедия Менандра и Филемона. К этому времени реализм стал требованием искусства; чудесный элемент, допускаемый в простонародных фарсах, изгонялся из комедии высокого стиля, которая должна была быть зеркалом жизни и нравов. При таком воззрении и отношение к сказке должно было измениться: фабулу она могла по прежнему из нея заимствовать, но все сверхъестественное должно было быть удалено и заменено вполне реальными мотивами. Мы не можем, впрочем, утверждать, что сказка осталась для комедии непосредственной руководительницей. Стремление к реализму было повсеместным; возможно, поэтому, что его испытала на себе и сказка в своей первоначальной повествовательной форме, что из нея развилась сначала реалистическая сказка - т. е. новелла, и что новелла в свою очередь стала вдохновительницей комедии. Но, допуская в теории это посредствующее звено между сказкой и новой аттической комедией, мы на практике уже ради краткости можем его оставить в стороне.

Теперь представим себе метаморфозы, которым должна была подвергнуться рассказанная выше сказка для того, чтобы стать сюжетом новой аттической комедии. Все чудесное должно было быть удалено: стало быть, ворожея с золотой рыбкой, кипарисы-деревья, жизнь обоих братьев, змей-пожиратель дев, ведьма, превращающая людей в камни; в угоду тому же реализму следовало и царя с царевной превратить в обыкновенных смертных. Эти изменения должны были иметь последствием другия. Как объяснить, в самом деле, что ушедший брат не извещает родных о своем житье-бытье? По сказке он был превращен в камень; раз этот мотив отпал, нужно было заменить его другим. Он был похищен в нежном возрасте, отвечает комедия, и возмужав уже не помнил своей семьи. Но почему отец не отправился его разыскивать? Он вскоре умер с горя, так что только брат, достигши зрелого возраста, мог исполнить отцовское намерение. Остальное совпадает: обыскав пол света, брат-странник пришел в тот же город, где жил его похищенный брат и был принят его тестем и женой за него самого. Затем, конечно, комедия должна была от себя развить этот мотив путаницы и приобщить к нему свой репертуар действующих лиц: гетеру, раба, врача, повара, паразита.

В результате получилась следующая уже чисто комическая фабула:

"столь похожих друг на друга, что ни кормилица, ни даже родная мать не могла их различить"; один был назван Менехмом, другой - Сосиклом. Когда мальчикам пошел восьмой год, отец по торговым делам поехал в Тарент, взяв с собой Менехма; в Таренте как раз происходили игры, мальчик в толпе от отца отстал, попал в руки к одному купцу из Эпидамна, который и увел его с собою в свой родной город - крупный торговый порт в нынешней Албании. Отец Менехма вскоре затем с горя умер; дед, на попечении которого остался Сосикл, переменил ему имя и стал его называть тоже Менехмом - такую необходимую для "комедии ошибок" перемену аттическая комедия мотивируеть тем, что самого деда тоже звали Менехмом; это очень убедительно так как в Греции имя часто переходило от деда к внуку, причем вполне понятно, что старик хотел сохранить свое за единственным оставшимся у него внуком. Тем временем настоящий Менехм был усыновлен своим похитителем, богатым и бездетным стариком, который позднее женил его на эпидамнийской гражданке с крупным приданым и затем умер, оставив его наследником очень значительного состояния - вот во что обратился царский брак старинной сказки.

Сосикл, однако, сохранил память о своем похищенном брате и, лишь только достиг зрелых лет, пошел его отыскивать. Шесть лет пространствовал он безуспешно, наконец, на седьмом году, судьба завела его в Эпидамн. Здесь настоящий Менехм с женой вели жизнь вполне достойную комической супружеской четы: жена, чувствуя себя в привилегированном положении "жены с приданым", вечно ссорилась с мужем и шпионила, а муж, спасаясь от сварливой жены, завел себе развлечение в виде красивой гетеры с игривым именем Er ô tion ("Любушка"). В самый день np иезда Сосикла у супругов вышла крупная ссора; Менехм, с несколько утрированной даже для комедии неучтивостью, стянул у жены дорогую накидку ("мотив накидки"), сам в нее одевшись, и отнес ее своей подруге, у которой и заказал для себя обед. Эта идиллия пришлась очень не по душе его паразиту, "Столовой Щетке" (так его звали за его замечательный талант очищать стол от всяких яств), который сам разсчитывал отобедать у него; но Менехм его утешил, заказав и для него прибор у Э po т i и, а затем, в ожидании веселой трапезы, оба отправляются по делам на форум. Разсчетливая Эротия посылает своего повара за припасами, на троих "не более и не менее"; повар отправляется, возвращается - и тут ему попадается навстречу Сосикл со своим верным рабом Мессенионом. Здесь начинается "комедия ошибок", сводящаяся в сущности к двум мотивам: 1) мотиву смешения (Сосикла принимают за Менехма и наоборот) и 2) мотиву недоразумения (Менехма принимают за Менехма, но приписывают ему деяния Сосикла, и наоборот). В частности действие развивается следующим образом.

Повар принимает Сосикла за Менехма (1 смешение); его отговорки он объявляеть шутками ("он нрава веселого, когда жены с ним нет") и приглашает его войти. Менехм удивлен, не столько самому приглашению - он знает, что в Эпидамне много пройдох - сколько тому, что повар знает его имя; но Мессенион ему все объясняет - гетеры имеют своих агентов у пристаней, которые и высматривают для них п pi езжих поприличнее. Тем уместнее осторожность и Сосикл это в теории сознает; но все же когда сама Эротия к нему выходит и, тоже принимая его за Менехма (2 смешение), приглашает его к себ, он не в силах сопротивляться и, чуя веселое приключение, отправляется к ней, передав на всякий случай свои деньги ("мотив кошелька") и прочее Мессен i ону - вот что осталось от трагической ночи, проведенной героем сказки с невесткой. - Тем временем Менехм со Щеткой толкутся на площади... Щетка, потеряв в сутолоке своего покровителя, бежит к Эротии, чтобы хоть к обеду не опоздать; как раз в эту минуту Сосикл, сытый и пьяный и с венком на голове, выходит из дома прелестницы. Щетка не сомневается в том, что видит перед собой Менехма (3 смешение), тъм более что и та женская накидка у него на руке (Эротия передала ее Сосиклу с просьбой отнести ее переделать, и Сосикл, с комической безцеремонностью на счет чужого добра, с удовольствием воспользовался добычей). На упреки Щетки мнимый Менехм отвъчает глумлениями, и тот, в бешенстве, чтобы отомстить вероломному покровителю, идет рассказат обо всем его жене. К Сосиклу же выбегает служанка Эротии и передает ему золотое запястье её госпожи ("мотив запястья") тоже с просьбой отдать его в починку (4 смешение); Сосикл и этот раз не отказывается от добычи и уходит, бросив свой венок в сторону.

Тем временем жена Менехма, узнав от Щетки о проделке своего супруга, вместе с ним его поджидает. Наконец Менехм приходит, все еще бранясь по поводу докучливого дела, задержавшого его на площади. Вдруг его встречают градом неожиданных упреков, жена - за похищенную накидку, паразит - за съеденный будто бы без него обед (1 недоразумение). Первой он отвечает увертками, второму - с искренностью оскорбленной невинности, но результат тот, что гневная супруга отказывается впустить его в дом пока он не принесет ей обратно наряда. Паразит ждет себе благодарности; но хозяйка отпускает его с ироническим обещанием отплатить ему взаимностью, когда у него что нибудь будет похищено, и он уходит окончательно, посылая к чорту как мужа, так и жену. Менехм храбрится: не впустила его в дом - точно у него нет другого гнезда помилей! Он идет к Эротии; но её в начале любезный тон внезапно меняется, как только Менехм ей излагает свою просьбу. Ведь она ему уж вручила накидку, да заодно и запястье для починки (2 недоразумение)! "Чтож, хочешь отнимать подарки - изволь; только впредь ко мне уж не приходи". Менехм жалобно смотрит на вторую захлопнутую дверь: теперь он отовсюду прогнан. Он уходит посоветоваться с друзьями о постигшем его несчастьи.

Но и Сосиклу не во всем повезло: он не может найти Мессениона с деньгами и машинально, с накидкою на руке, возвращается на прежнее место. Жена Менехма выглядывает из за двери дома: слава богам, наряд цел; все же она считает полезным встретить своего мнимого супруга (5 смешение) строгим внушением; тот ей гневно отвечает; при вспыльчивости обоих дело принимает такой неприятный оборот, что неузнанная невестка посылает за отцом. Является старик; он настолько знает свою милую дочку, что заранее готов признать виновной ее, но рассказ о наряде его переубеждает и он обращается к мнимому зятю (6 смешение) с отеческими упреками. Сосикл божится, что не знает ни его, ни его дочери; его слова и разстроенный вид наводят обоих на мысль, что он сошел с ума. Сосикл ухватывается за эту идею и, чтобы избавиться от обоих, притворяется действительно сумасшедшим; ему удается их распугать, невестка уходит к себе домой, старик за врачем и Сосикл спасается, пока цел.

о разыгранной им будто бы сцене бешенства (3 недоразумение); его гневные ответы принимаются за подтверждение болезни, и старик велит четырем крепким рабам его схватить. В эту минуту подоспевает Мессенион, ищущий своего господина; услышав крики Менехма, он бежит к нему на помощь (7 смешение), освобождает его и, пользуясь благодарным настроением спасенного, выпрашивает себе в награду отпущения на волю; Менехм, которому ничего не стоить отпустить на волю чужого раба, охотно исполняет его желание. Обрадованный Мессенион уверяеть его в своей дальнейшей преданности и уходит принести ему его деньги: "непременно принеси" торопить его Менехм, отличающийся, как видно отсюда, такими же легкими взглядами на чужое добро, как и его брать. Затем он вторично стучится к Эротии, чтобы переубедить капризную красавицу; Мессенион же к своему удивлению встречает своего настоящого господина Сосикла, который его все время искал. Разумеется, Сосикл и знать не хочет о том, что он отпустил своего раба на волю (4 недоразумение); к счастью, пока у них идет перебранка, из дома Эротии слышится такая же перебранка и на пороге появляется после новой неудачи Менехм. Тут впервые оба брата видят друг друга; еще одна последняя ошибка Мессениона (8 смешение) - и истина, при его деятельном участии, возстановляется; Мессениону окончательно даруется свобода; Менехм решает вернуться с братом в Сиракузы, продав все свое имущество в Эпидамне; продажа поручается Мессениону, комическим аукционным объявлением которого - в опись имущества Менехма попадаеть и его жена, "буде ей найдется покупатель" - кончается драма.

Автор этой драмы нам неизвестен; во всяком случае он принадлежал к тем, которые сосредоточивали свое вниманie на интересе фабулы, а не на тщательности и правильности характеристик. Действительно, насколько хороша и забавна фабула, настолько заурядны изображенные характеры. Поэт нигде не поднимается выше типов: перед нами тип сварливой и скучной "супруги с приданымь"; тип изящной гетеры, с любовью на устах, с разсчетом в душе; тип паразита, руководимого исключительно интересами своего желудка; тип снисходительного старика, вечно жалующагося на свою старческую немощь; тип верного раба; тип шарлатана-врача; был вероятно и тип хвастливого повара, но он в сохранившейся переделке сильно выцвел. Сами Менехмы - самые заурядные людишки, столь же похожие друг на друга душою, сколько и телом: оба охотники до утех продажной любви, оба не прочь поживиться чужимь добром; просто не верится, чтобы такая личность, как Сосикл, могла пространствовать шесть лет в поисках за пропавшим братом, и нигде так живо, как здесь, не чувствуется противоречие между романтической сказкой и сатирической комедией.

Но именно вследствие этого качественного преобладания фабулы над характеристикой комедия должна была понравиться римлянам в ту раннюю эпоху их литературы, когда они впервые стали знакомиться с греческими образцами. Неудивительно, поэтому, что она была переведена и переделана первым замечательным комическим поэтом Рима, Плав том, жизнь которого обнимает вторую половину 3-го и начало 2-го в. до Р. X. Насколько мы можем судить, Плавт довольно тщательно воспроизвел греческий подлинник, позволив себе местами сгустить, местами разбавить краски, а также ввести и некоторые чисто римскie элементы, взамен греческих, которые остались бы непонятны его слушателям. Отплатили ли ему эти слушатели благодарностью за его старания - мы не знаем, но для всех дальнейших п o к o лений " Менехмы" Плавта остались окончательной и единственной обработкой греческой комической фабулы, происшедшей путем реалистической метаморфозы из древней народной сказки.

Говоря о переработке Плавта, полезно будет упомянуть, что мотив смешения личностей и вызванных им недоразумений встречается у него не в одной этой комедии; он играет важную роль также в его " Амфитрионе". Содержание этой комедии почерпнуто из мифа о чудесном рождении Геракла: по преданию, Зевс, навестив целомудренную Алкмену в образе её отсутствующего супруга Амфитриона, сделал ее матерью славнейшого греческого богатыря. Драматизацию этого мотива давали и трагические и комические поэты: для первых важна была трагическая личность целомудренной и всетаки неверной супруги; для вторых - самый мотив смешения. Очень бойко этот мотив развит в комедии Плавта: отправляясь на ночное приключение, Юпитер берет с собою своего слугу, небесного глашатая Меркурия; как Юпитер уподобляет себя Амфитриону, так и Меркурий превращается в раба этого последняго, трусливого Сосия. Одна из самых забавных сцен комедии - та, в которой Меркурий преграждает Сосию путь, уверяя его, что настоящей Сосий - это он, Меркурий; Coсий пробует возражать, но обнаруженное Меркурием знание самых интимных событий его жизни окончательно заставляет его усумниться в своей личности.

"Менехмы", как вообще комедии Плавта, не пережили падения римской республики; в средние века о них и подавно не могло быть речи, но с наступлением Возрождения воскресли и они. Сначала их только читали; но затем явились попытки ставить их на сцену. Эти попытки были двоякого характера: мы должны отличать блестящия придворные представления от скромных школьных. На придворной сцене "Менехмы" - или, как их называли чаще, "Менекины" (Menechini, первоначально описка вместо Men(a)echini, получившая, однако, права гражданства) ставились то в подлиннике, то в итальянском или французском переводе, со всею пышностью, на какую только была способна та жизнерадостная эпоха; мы читаем о представлении в Ферраре, на которое собралось до 10.000 зрителей. Правда, yc пе xy содействовала не одна только комедия Плавта, хотя она и считалась "очень веселой и доставляющей много удовольствия" (molto festevole e piena di diletto). С одной стороны, актеры позволяли себе разного рода добавления и намеки на современность: так в представлении, данном в Риме по случаю свадьбы Лукреции Борджиа с сыном Эрколе феррарского, Менехм, схваченный четыремя рабами по приказанию своего тестя, жаловался, как это подобные насилия могут совершаться sospite Caesare, Iove propitio et votivo Hercule (причем под Цезарем разумелся Цезарь Борджиа, сын папы Александра VI, под Юпитером - сам папа, а под Геркулесом - Эрколе феррарский); так другой раз Мессенион, объявляя об аукционе Менехма, с которого должна быть продана и его жена - рекомендовал зрителям, у кого есть сварливая жена, последовать его примеру. С другой стороны, режиссеры приправляли комедию всякого рода блестящими зрелищами, до которых все тогда были так охочи: когда "Менехмы" давались в Ферраре в 1493 г., то в пьесу были вставлены целых три балета (moresche), а в заключение был выведен на сцену роскошно разукрашенный корабль (la nave del Menechino), на ко тором оба Менехма совершали свой путь на родину. Все это свидетельствует о замечательной живу чести древней пиесы в 15 и 16 веках: но еще более свидетельствует о ней следующее обстоятельство: итальянский народ не забыл своего "Менекина", столько раз виденного им на сцене в излюбленной commedia del Mеnechino, как ее называли; он живет и поныне под тем же именем в миланской народной комедии, в которой Meneghino (миланское произношение вместо Menechino) играет такую же роль, как Арлеккино о Венеции, Пульчинелла в Неаполе и т. д.

уже темь, что были распространеннее: не везде имелись богатые и пышные меценаты вроде Медичи во Флоренции, Борджиа в Риме, Эсте в Ферраре, Корнаро в Венеции, Гонцага в Мантуе; но школьные представления были возможны везде, где только были гуманистическия школы, а эти последния уже в 15 в. появляются севернее Альп и в 16 в. завоевали всю цивилизованную Европу - с Англией включительно. Следует помнить, что школьные представления классических пьес были не одним только школьным торжеством: они собирали всю интеллигенцию города, в котором давались. Распространенность латинского языка дозволяла этой интеллигенции без труда следить за перипетиями представляемой драмы; с другой стороны, представление являлось чем то в роде публичного экзамена, свидетельствуя о плодотворности школы, которая была украшением и гордостью города.

Этот школьный театр, вместе с чтением античных подлинников (Сенеки для трагедии, Плавта и Теренция для комедии), сделался одним из двух корней классической английской драмы XVI века; вторым корнем были родные английские "моралитеты", перешедшие из средних веков в новые времена. Из моралитетов английская драма заимствовала пестрый калейдоскоп сцен с постоянно меняющимся театром действия, многочисленность действующих лиц с непременным участием шута-балагура (Vice, Old Iniquity, Clown), разнообразие их безпорядочной фабулы; из классической драмы, кроме некоторых технических особенностей, единство и выдержанность характеров и законченность фабулы (о влиянии в том же направлении других классических писателей, особенно Плутарха, см. введение к "Антонию и Клеопатре"). Некоторое время подражатели обоих направлений писали независимо друг от друга; первую попытку внешним образом их спаять сделал Кид в своей "Испанской трагедии"; но первое интимное и внутреннее слияние мы находим в поэтическом творчестве основателя английской классической драмы Марло, ровесника, но в то же время предшественника и образца Шекспира.

Сказанное в предыдущей главе было для того, чтобы возстановить мост между "Менехмами" Плавта и "Комедией ошибок" Шекспира. Правда, мы не в состоянии сказать, видел ли Шекспир комедию Плавта на сцене или был вынужден удовольствоваться её чтением - тем более, что эти две возможности ничуть не исключают другь друга. Правда, новейшая критика долгое время не желала допускать знакомства Шекспира сь латинским подлинником, основываясь на насмешке Бен Джонсона, что Шекспир знал "плохо по латыни и еще хуже по гречески"; а так как первый английский перевод Плавтовой пьесы появился в 1595 г., т. е. как мы увидим тотчас, приблизительно пять лет после окончания "Комедии ошибок", то приходилось допустить, что этот перевод был распространяем в рукописи и таким образомь стал известен поэту задолго до своего выхода в свет. Но это очевидная натяжка; с другой стороны следует отметить, что мы не находим никаких следов зависимости Шекспира от перевода, между тем как есть улики, указывающия на его знакомство с подлинником. Дело в том, что оба Антифола, соответствующие Плавтовым Менехмам, названы в первом издании Шекспировой пьесы: первый - Antipholus Sereptus, а второй - Antipholus Еrotes (или Errotis), между тем как переводчик называет своих героев Менехмом-гражданином (M. the citizen) и Менехмом-странником ( M. the travailer ). Второе имя загадочно (подействовала ли тут ассоциация с глаголом еrrаrе, или сь именем гетеры Erotium, трудно сказать); но зато первое ясно соответствует эпитету surreptus ("похищенный"), который прологисть у Плавта дает своему эпидамнийцу Менехму*). Впрочем, на знакомство Шекспира сь подлинным Плавтом указывают и другия заимствования, о которых будет речь впоследствии; если же Бен Джонсону его знание латинского языка казалось недостаточным, то это вполне объясняется обширной классической эрудицией этого ученого поэта, с которой не могли идти в сравнение познания стратфордского самоучки.

Что касается времени возникновения "Комедии ошибок", то оно определяется довольно точно одним каламбуром, на который впервые указал английский критик Мэлон. В той потешной географии кухарки - жены Дромиона Эфесского, которую Дромион Сиракузский развивает своему господину (д. III, сц. 2), Франция оказывается у этой красавицы "на лбу, вооруженная и мятежная, ведущая войну с её волосами" (in her forehead, arm'd and reverted, making war against her hair). Каламбур основывается на созвучии слов hair "волосы" и heir(e) "наследник"; лоб лысеющей кухарки приравнивается Франции, ведущей войну со своим наследником", т. е. Генрихом Наваррским, законным наследником престола, после убийства Генриха III вь 1589 г. Эта война кончилась лишь с переходом Генриха Наваррского в католичество в 1593 г. и таким образом дан самый поздний срок для возникновения нашей комедии. Но, конечно, остается возможным, что она написана и раньше, и что каламбур, о котором идет речь, был вставлен при одном из её повторений на сцене; таким образом оказывается, что "Комедия ошибок" - одна из самых ранних, если не самая ранняя из самостоятельных драм Шекспира.

Завязка её состоит в следующем:

"столь похожих друг на друга, что их можно было различить только именами"; в тот же час и в том же доме простая женщина тоже разрешилась от бремени двойнями; их Эгеон купил у их родителей, чтобы современем сделать их слугами своих сыновей. Через несколько времени они пустились в обратное плавание; тут их настигла буря, они потерпели крушение, последствием которого было разделение семьи. Эгеон с одним сыном и мальчиком-слугой, могли вернуться в Сиракузы; других отнесло к Коринфу. Прошло около восемнадцати лет; сын Эгеона, Антифол, и его слуга Дромио (он) - "лишенные своих братьев, они удержали их имена**))" - пожелали отправиться на поиски; то же сделал со своей стороны и Эгеон. Скоро они потеряли другь друга из виду; наконец, в один и тот же день, они - ничего не зная другь о друге - очутились в Эфесе. В том же Эфесе жили - тоже ничего не зная друг о друге - с одной стороны Эмилия, ставшая почтенной игуменьей эфесского монастыря; с другой - настоящий Антифол с настоящим Дромионом. Этот Антифол "Эфесский" попал туда, после многих приключений, из Коринфа; отдавшись военному делу, он приобрел расположение Эфесского герцога Солина, который сам женил его на богатой красавице Адриане. Отношения между Эфесом и Сиракузами вскоре испортились: в Эфес был даже издан закон, чтобы всякий сиракузянин, попавший в Эфес, был казним, если он не сможет выкупить себя. Когда туда явился Антифол "Сиракузский", его успели предупредить; но Эгеон предупрежден не был - его ведут на казнь. Здесь начинается действие.

этим он значительно приблизился к сказочному мотиву - хотя, с другой стороны, за неимением определенных данных, мы не можем утверждать, что сказка вроде пересказанной выше (гл. 1) была известна Шекспиру. Несомненно, что главным побуждением было для английского поэта желание увеличить персонал трагедии и украсить новыми арабесками простой сравнительно узор подлинника: действительно, благодаря введению обоих Дромионов, соответствующих Mep курию и Coc ию в "Амфитр i оне", он получил возможность соединить комические мотивы этой пьесы с заимствованными из "Менехмов". Но поэт не ограничился тем, что удвоил роль Плавтова Мессениона; он ее значительно изменил, сделав своих Дромионов настоящими клоунами пьесы. У Плавта Мессенион - тип честного и верного раба, очень симпатичный в жизни, но скучноватый на сцене; Дромионы, напротив, прежде всего - шуты и балагуры; про сиракузского его собственный хозяин говорит, что он его развлекал в минуты скуки (д. I, сц. 2), но его эфесский брат ему в этом не уступает; они острят над другими, острят над самими собою, когда их бьют, что случается при каждом удобном и неудобном случае. При этом их остроумие - чисто шутовское: оно выражается в чудовищных гиперболах, потешных сближениях, рискованных "кводлибетах", вымученныхь играх слов и т. д.; образчиками могут служить кводлибет о том, что не всякому делу свое время (?? 2), география кухарки (?? 2),описание пристава (?V 3) и т. д. Нам этот юмор стал недоступен даже в английском подлиннике; на другие языки он и подавно непереводим; но все же следует помнить, что то, что нам теперь кажется грубым шаржем или нелепостью, в свое время считалось верхом остроумия. Гораздо понятнее нам заимствованные из античности элементы юмора, вроде потешного рассказа Дромиона Эфесского о том, как его встретил его мнимый хозяин на площади (?? 1); тут сказывается влияние римской комедии, которой, к слову сказать, наши клоуны обязаны и своими именами: раба Дромиона мы имеем в "Андрии" Теренция.

Но чтобы достигнуть требуемой сложности обстановки, поэт совершенно пожертвовал всяким правдоподобием. У Плавта оно - если согласиться с основным мотивом полного сходства братьев близнецов - соблюдено недурно; но, если мы и можем примириться с одной четой вроде обоих Менехмов, то её удвоение совершенно лишено всякого вероятия, тем более, что поэт не мог для его объяснения воспользоваться чудесным мотивом сказки. У Плавта встреча в Эпидамне обставлена вполне правдоподобно: раз решившись отыскивать брата повсюду, Сосикл не мог не заехать и в тот крупный торговый город, в котором он жил. У Шекспира совпадения накопляются чудовищным образом: Эмилия и Антифол Эфесский жили долгое время в том же городе, имея общих знакомых (герцога), и притом не видят друг друга и ничего друг о друге не слышат; Эгеон и Антифол Сиракузский после шестилетней разлуки в один и тот же день являются в тот город, где живет предмет их поисков. Совершенно невероятно, затем, описание самого крушения и т. д. И все эти нарушения правдоподобия тем ощутительнее, что фабулу пьесы нам сообщает не комическое лицо, вроде Плавтова прологиста, а трагическая фигура старика Эгеона, которого ведут на казнь за невольное нарушение жестокого эфесского закона.

- а затем, тронутый этим рассказом, откладывает исполнение приговора до вечера, чтобы дать осужденному время собрать требуемую для выкупа сумму. Эгеон уходит и не появляется более до конца драмы; его участь, таким образом трагическая рамка, в которую заключена веселая "комедия ошибок".

Та сцена, с которой она начинается у Плавта, здесь пропущена, но предполагается; Антифол Эфесский отправился по коммерческим делам на городскую площадь, его домашние ждут его к обеду домой. Тут большая разница между героями Шекспира и Плавта: шекспировский Антифол - верный супруг, никакой подруги у него пока нет. Это не мешает, однако, Адриане подозревать его в неверности, и эти ни на чем не основанные подозрения отравляют их семейную жизнь. Вообще характер этой женщины страдает двойственностью: поэт видимо принял типическую фигуру сварливой жены, которую нашел у Плавта, затем пожелал ее облагородить, но, метаморфоза ему удалась не вполне: первоначальные элементы контрастируют с наносными, полного слияния не произошло. С особой резкостью этот контраст дает себя знать в сцене с игуменьей (V, 1): игуменья заставляет Адриану признаться в том, что она изводила мужа своими упреками и довела его ими до сумасшествия - и тут же её сестра Люциана ее защищает, говоря, что её упреки всегда были ласковы. В результате мы не знаем кому верить; приходится думать, что сварливая Адриана - первоначальный набросок, давший между прочим сцену признания перед игуменьей, и что поэту жаль было пожертвовать этой действительно блестящей сценой даже тогда, когда у него образ благородной Адрианы уже определился.

соблюдать осторожность и передаеть ему полученную им некогда на хранение сумму денег - здесь всплывает, удачно видоизмененный и приноровленный к новой обстановке, Плавтовский "мотив кошелька". Кошелек Антифол отдает своему слуге Дромиону Сиракузскому, с приказанием отнести его в гостиницу "Кентавр", где он остановился, и там его дожидаться, а сам, простившись с купцом, собирается уйти. Вдруг ему навстречу Дромион Эфесский; это - первое cмешение, но не простое, как у Плавта, а обоюдное: не только Дромион Эфесский принимает Антифола Сиракузского за своего господина, но и Антифол Сиракузский чужого слугу за своего. Раз примирившись сь невероятностью обстановки, мы в этом удвоении должны будем признать несомненный прогресс; Дромион Эфесский настойчиво просит мнимого хозяина пожаловать к обеду, Антифол Сиракузский еще настойчивее спрашивает мнимого слугу, что он сделал с его деньгами; сцена кончается тем, что Дромион, прибитый Антифолом, убегает домой, а Антифол торопится в гостиницу присмотреть за деньгами. Его безпокойство усугубляется известным ему характером эфесских жителей - и здесь мы имеем интересную в культурно-историческом отношении параллель к тому месту у Плавта, где описываются нравы эпидамнийцев (??, 1). В Эпидамне, говорит там Мессенион много развратников, пьяниц, жуликов, прелестниц - вот и все, мы на почве действительности. В Эфесе, говорит здесь Антифол, много жуликов, затем - кудесников, обманывающих взор, колдунов, туманящих ум, душегубок-ведьм, превращающих тело - тут сказывается все средневековое cyeверie, сменившее ясный рационализм античного мipa. Но специально "Комедии ошибок" это суеве pie на-руку: мненie, что вся дальнейшая путаница навождение сатаны, совершенно правдоподобно зарождается в уме ищущого своего брата Антифола Сиракузского и не дает возникнуть догадке, что искомый брат находится именно в Эфесе.

С уходом Антифола Сиракузского кончается также и первое действие; второе вводит нас в дом Антифола Эфесского и представляет нам A дриану в разговоре с её сестрой Люцианой. Эта Люциана заняла место Плавтова тестя; и нет сомнения, что замена была очень удачна и с точки зрения фабулы и с точки зрения характеристики. Что касается прежде всего характеристики, то кроткая и смиренная Люциана образует очень благодарный контраст к нетерпеливой и ревнивой Адриане; её речи о необходимости подчинения мужу навеяны, положим, примером Плавтова тестя, но вместе с темь в них слышится прелюдия того, что должно было составить тему "Укрощения строптивой". Вообще, сравнивая сестер "Комедии ошибок" с теми, которые изображены в "Укрощении строптивой", мы приходим к убеждению, что именно неудавшаяся попытка облагородить характер Адрианы заставила Шекспира еще раз взяться за ту же задачу на более широком фактическом и психологическом фундаменте. Что же касается фабулы, то полезно будет тут же указать на коренную разницу между "Менехмами" и нашей комедией. Там дело несомненно должно кончиться разводом между Менехмом и его женой - и даже не разводом, а простой разлукой навеки: их брак разрушен уже тем, что мнимый эпидамниец Менехм оказывается сиракузянином, а возобновлять его на новых основаниях при их взаимной ненависти друг к другу нет никакой надобности. Очевидно, Менехм, продав свое унаследованное имущество, уедет с братом домой и там женится на сиракузянке, а его жена, получив обратно свое приданое, вернется к отцу, который ее выдаст за эпидамнийца - детей, к счастью, у них нет. Напротив, в христианской драме политическая точка зрения отступает на задний план; брак неприкосновенен, Адриана останется женой Антифола Эфесского, отец, поэтому, для нея ненужен. А чтобы прибытие брата не ослабило их брачного союза, поэт дал Адриане незамужнюю сестру, прелестную Люциану: не разводом, а второй свадьбой кончится действие "Комедии ошибок".

Антифол Сиракузский успел побывать у себя в гостинице и убедиться в сохранности своих денег, но своего Дромиона он там не нашел - тот сам вышел его отыскивать (почему он ушел, несмотря на данное ему приказание оставаться в гостинице - это так и остается невыясненным). Теперь, на площади, он его встречает и напоминает ему о его неуместных шутках с обедом (1 недоразумение); так как он от них отрекается, то его бьют, что однако ничуть не портит его веселого настроения. Но вот к ним выходит ревнивая Адриана с сестрой (2 смешение); удивленные ответы Антифола принимаются за притворство, даже кроткая Люциана возмущена недостойной комедией, которую её мнимый зять, в стачке со своим холопом, разыгрывает перед женой. Удивленie обоих сирякузян возрастает; у обоих мелькает мысль о дьявольском навождении, они не решаются сопротивляться таинственной силе, которая их окружает. Адриана очень решительно требует, чтобы её мнимый супруг вернулся обедать, а Дромиону дается строгое приказание никого не впускать в совершенно чужой для него дом. Оба безропотно повинуются.

Так то мы вернулись к мотиву сказки: Антифол не с любовницей, а с законной женой своего брата и принимается ею за её супруга. Но до тех приключений, которые ему чудятся в окружающем его тумане, дело не дойдет - на обеде присутствует Люциана, и её общество дает мыслям гостей другое, благодетельное для всех направление.

Третье действие происходит на площади перед домом Антифола Эфесского; дверь заперта, за дверью, невидимый, стоит Дромион Сиракузский с твердым намерением никого не впускать. Является - впервые для зрителей - сам хозяин дома в сопровождении своего Дромиона - все еще ворчащого за полученные будто бы от хозяина побои (2 недоразумение) - и двух знакомых купцов с фантастическими именами Анджело и Бальтазара. Первому из них Антифол Эфесский заказал цепочку для своей жены, которая должна быть готова завтра (этот "мотив цепочки" соответствует "мотиву накидки" у Плавта); пока оба им приглашены к обеду. Дромион Эфесский стучится в дверь; ему отвечает из дому другой Дромион градом забавной ругани. Начинается перебранка, в которой мало по малу принимают участие с одной стороны - Антифол Эфесский, с другой невидимые - резвая служаночка Люция и сама хозяйка Адриана. Адриана возмущена тем, что какой то прохожий забулдыга осмеливается называть ее своей женой; Антифол - тем, что его не впускают в его же дом.

он не намерен. До сих пор жена его без всякого основания попрекала знакомством с некоей услужливой девицей; теперь он решил действительно у нея отобедать и ей же подарить заказанную для жены цепочку. Он просит Анджело принести ее туда и там же с ним повеселиться; затем все расходятся.

"Комедии ошибок"; и именно она не заимствована из "Менехмов". Её образец другая комедия Плавта, "Амфитрион". Мы видели уже, что мотив близнецов-рабов ведет свое происхождение от нея; Меркурий с Cocie м соответствуют обоим Дромионам, точно так же как Юпитер с Амфитрионом соответствуют обоим Антифолам. Юпитер находится у Алкмены, жены Амфитриона; пока он с ней, Меркурию приказано сторожить и не впускать в дом настоящого хозяина. Он исполняет свое поручение очень ловко, и Амфитрион уходит в бешенстве, уверенный, что жена ему изменила. Совпаденie поразительно - столь поразительно, что можно только удивляться, как оно могло ускользнуть от внимания критиков до сравнительно недавних временъ***). А если Шекспир был так хорошо знаком с Плавтом, что мог "контаминировать" различные его пьесы - то, конечно, и мненie о его недостаточном знакомстве с латинским языком придется оставить.

За этой сценой резкого, под час шутовского комизма следует поэтическая жемчужина нашей драмы - объяснение Антифола Сиракузского с Люцианой. Они оба вышли из дому; она - чтобы вразумить своего мнимого зятя (продолжение 2-го смешения), он - чтобы признаться ей в тех сладких чувствах, которые она съумела ему внушить. Положение, таким образом, продолжает быть фальшивым, но доброта и ласковость Люцианы, сказывающияся в её дружелюбных упреках, страстная любовь, которой дышат признания Антифола, заставляют нас почти забыть об этом. Уже здесь чувствуются ноты, которым суждено было вскоре так мощно прозвучать в настоящей трагедии любви Шекспира - в его "Ромео и Джульетте".

Но Шекспир любил оттенять свои мотивы посредством контраста; когда Люциана ушла от Антифола, возмущенная вероломством своего мнимого зятя и в то же время тронутая неподдельной искренностью, которой дышали его слова - из дому вырывается Дромион Сиракузский. Доблестно исполнив роль привратника, он пошел было в кухню закусить - и тут его встретила с распростертыми объятиями кухарка, жена его эфесского двойника (3 смешение). Такой сцены у Плавта нигде нет; это - карикатура на сцену Адрианы с Антифолом, совершенно в духе клоунского остроумия английской драмы (так же, напр. в "Фаусте" Марло трагический акт героя этой драмы карикируется coo тветств e нным действием клоуна). Дромион приходит в ужас при мысли, что он может оказаться мужем этого "глобуса сала"; этот ужас, однако, не мешает ему дать то подробное географическое описание этого глобуса, о котором речь была выше в главе VI. Все же дело имеет и серьезную сторону: оба сиракузянина все более и боле e убеждаются, что их окружает нечистая сила. Специально жирная кухарка - несомненно ведьма; Дромион уверен, что только его истинная вера спасла его от участи быть превращенным в куцую собаку, чтоб вертеть жаркое****). Антифол посылает его в гавань справиться, нет ли там корабля, с которым они могли бы уехать, и решает дожидаться его на рынке. Даже к Люциане он стал относиться подозрительно; кто знает, не волшебница ли она. Что же касается Адрианы, зовущей его своим мужем, то "его душа содрогается при мысли, что она могла бы быть его женой" - при чем безсознательно сказывается естественное отношение к той, которая была женой его брата.

Но на пути к рынку Антифолу предстоит новое приключение: его встречает Анджело, извиняется, что не мог поспеть к обеду (4 смешение) и вручает ему золотую цепочку; Антифол не понимает его речей, но от цепочки не отказывается - как видно, он унаследовал комическую безцеремонность своего плавтовского образца, не вполне идущую к его прочему джентльменскому характеру. А теперь его единственная мысль - поскорей убежать вместе с неожиданной добычей. Он уходит; занавес опускается.

привел с собою пристава. Его единственная надежда - Антифол Эфесский, который должен ему уплатить крупную сумму за цепочку. - Как раз в это время Антифол Эфесский, которому надоело дожидаться Анджело, выходит из дома куртизанки, чтобы отправиться к нему; своего Дромиона он посылает тем временем за плеткой, "чтобы разделить ее между его женой и её союзниками", и тот уходит. Происходит встреча между Анджело и Антифолом; тот требует денег за цепочку, этот - самой цепочки, которой он не получал (3 недоразуменie ); дело кончается тем, что Анджело приказывает приставу арестовать Антифола. В эту минуту прибегает Дромион Сиракузский с радостным известием, что через несколько минуть корабль отходит в Эпидамн (5 смешение). Антифол Эфесский ничего не понимает, но ему не до споров; он посылает Дромиона Сиракузского домой к жене за суммой денег, чтобы избавиться от тюрьмы; тот повинуется, как ему ни страшно при мысли о жирной кухарке. Так то оба Дромиона очутились у Антифола Эфесского на посылках; путаница все ростет и ростет.

Действие переносится опять в дом Антифола Эфесского; рассказ Люцианы о признании гостя еще более растравляет рану Адрианы - она гневается на неверного мужа, гневается даже на преданную сестру. Разговор прерывается приходом Дромиона Сиракузского; пришел же он за деньгами, чтобы выкупить своего мнимого хозяина. Ревнивые разспросы Адрианы он прекращает новым кводлибетом о задолженности времени и, получив деньги, уходить отыскивать арестованного. На пути вь тюрьму он встречает своего настоящого хозяина, с нетерпением ждущого известия о корабле, чтобы поскорее оставить заколдованный город; тот не понимает его речей о приставе, аресте и деньгах ( 4 недо разумение), но главное - это то, что есть готовый к отплытию корабль. Итак, поскорее в гавань с добычей. Но их задерживает куртизанка: она признает Антифола (6 смешение), признает цепочку на нем; которую он ей будто бы обещал... Нет сомненья, это сам дьявол. Куртизанка обижена: оказывается, что Антифол Эфесский за обедом взял у нея дорогое кольцо; итак, пропало и кольцо, и цепочка. Она приходит к убеждению, что Антифол сошел с ума, и идеть сообщить об этом его жене, чтобы вернуть себе, если возможно, взятое у нея кольцо.

Нетрудно заметить, что этот "мотив кольца", соответствует "мотиву запястья" у Плавта, но введен он очень неудачно. У Плавта, гетера Эротия от себя дает запястье мнимому Менехму, чтобы он велел его починить (конечно, на свой счет); но с какой стати Антифол Эфесский береть у куртизанки её кольцо, так и остается невыясненным. Шекспиру этот мотив был нужен ради дальнейшого: именно забота о кольце заставляет куртизанку, распространить молву о мнимом сумасшествии Антифола; он поступил, следовательно, в данном случае так же, как выше с мотивом одинаковых имен (см. гл. VII, прим.): воспользовался готовым мотивом своего предшественника, но не позаботился о том, чтобы надлежащим образом его обосновать в соответствии с измененной обстановкой.

Что касается самой куртизанки, то это одна из самых безцветных фигур всей драмы. Очевидно, поэт находился по отношению к ней в неловком положении. С одной стороны в его палитре на хватало красок для изображены изящных прелестниц античного м ipa, не хватало потому, что ими его не снабжала тогдашняя английская действительность; с другой стороны, он сознавал, что фигура вроде подруги Джона Фальстафа и прочих безстыдниц, которыми изобиловали тогда и театр и жизнь, совсем не годится в преемницы красавице Эротии. Её роль в фабуле он и без того сократил, выдвинув на её место Адриану; сделав из нея, таким образом, фигуру третьяго разряда, он и не приложил особого старания к её характеристике.

невыясненным. На встречу ему попадается Дромион Эфесский с купленной плеткой. Где же деньги? О деньгах он ничего не знает (5 недоразумение). Антифол в сердцах его бьет; его злоба является лишним доказательством его помешательства в глазах его жены, которая, извещенная куртизанкой, успела сбегать за доктором Пинчем, "школьным учителем и заклинателем", и теперь, в сопровождении как его, так и своей сестры и куртизанки, идет отыскивать своего мужа по городу. При виде жены бешенство Антифола усиливается: вот, значить, в каком обществе она обедала, в то время, как он, хозяин, был прогнан (6 недоразумение). Но доктор привел с собой своих ассистентов, крепких людей: они схватывают Антифола, да заодно и Дромиона, который тоже как будто не в своем уме, вяжут их и уводят домой. На сцене остаются Люциана, A дриана и куртизанка; вдруг появляются Антифол Сиракузский со своим Дромионом - повидимому на пути в гавань; увидев всех трех "волшебниц" вместе, он обнажает свой меч; те думают, что это сумасшедшие освободились (7 смешение), и спасаются бегством. Слава Богу, ведьмы боятся меча! Сиракузяне могут безпрепятственно продолжать свой путь в гавань. Этим кончается четвертое действие.

таких субъектов в тогдашней жизни, уважение, с которым к ним относились женщины, и презрение, которое они встречали среди мужчин, изображены поэтом в немногих, но ярких штрихах. - Странной может показаться роль куртизанки: несмотря на свое ремесло, она свободно навещает почтенную матрону Адриану, и та показывается с нею на улицах и допускает к ней даже свою девственную сестру. Но эта странность смягчается именно безцветностью этой куртизанки. У Плавта самозванным посредником между Менехмом и его женой был паразит Щетка - здесь его роль устранена и передана отчасти ювелиру Анджело, отчасти именно нашей куртизанке.

Сиракузянам не удается достигнуть гавани без приключений: еще в г o роде, перед монастырем, с ними встречаются Анджело и его кредитор. Завидев на нем цепочку, они обращаются к нему с упреками по поводу его неблагородного поведения (8 смешение); дело доходит до резкостей, Антифол и кредитор обнажают свои мечи. Как раз вовремя подоспевают Адриана и Люциана с провожатыми: "вот они, вяжите их!" (9 смешение); видя себя окруженными, они спасаются в монастырь. Но Адриана не намерена оставить своего больного мужа под чужой опекой; она шумит; из монастыря появляется игуменья. Она разспрашивает Адриану о причине всей тревоги; тут происходит та мастерская сцена признания, о которой речь была выше (гл. VIII). Вообще мы чувствуем, что теперь комедия кончается; с появлением игуменьи воцаряется серьезное, торжественное настроение. Адриане она отказывает наотрез; она сама хочет, с помощью лекарств и молитв, вернуть Антифолу его потерянный разсудок. С этими словами она уходит - и мы знаем, что будет дальше: она вед - Эмилия, мать Антифола, ей нетрудно будет, в разговоре с ищущим брата сыном, раскрыть всю тайну.

Адриана в отчаянии; сестра советует ей обратиться с жалобой к герцогу. Кстати, его как раз теперь увидят в этих местах, так как в его присутствии должна совершиться казнь Эгеона. И он приходить - за ним свита, Эгеон и палач. Адриана бросается перед ним на колени и требует защиты от своеволия игуменьи. Герцог удивлен; своеволия игуменьи, этой святой женщины? Но он сам женил Антифола на Адриане; он велит игуменье явиться. Пока за ней идут, на сцену врываются Антифол Эфесский со своим Дромионом; им удалось освободиться, и он теперь сам обращается к герцогу с жалобой на свою жену. Пока он рассказывает и все удивляются его рассказу, в него всматривается осужденный Эгеон: он не сомневается, что перед ним его сын, тот сын, с которым он простился в Сиракузах шесть лет томуназад (10 смешение). Но Антифол его не узнает, да и герцогь знает, что его спаситель двадцать лет жиль безвыездн о в Эфесе; путаница достигает своих последних пределов. К счастью, является игуменья, с ней Антифол и Дромион Сиракузские; благодаря ей недоразумение разъясняется, Эгеон находить неожиданно и жену, и обоих сыновей. Конечно, о казни и речи более нет; игуменья всех, не исключая и куртизанки, приглашает в монастырь на пир. Последними уходят оба Дромиона; сиракузскому страшновато при мысли, что та "жирная подруга" будет всетаки его, если не женой, то невесткой; но мы можем его утешить предсказанием, что он найдет себе лучшую подругу в лице той резвой служаночки, с которой он тогда вместе отгонял хозяина от его дома. А пока у них возникает спор о старшинстве: кому первому войти в монастырь? Но сиракузянин быстро его решает: не друг за другом, а вместе. Этим чисто клоунским выходом кончается комедия.

"Комедия ошибок" не принадлежит к тем драмам, которые сделали безсмертным Шекспира; скорее можно сказать наоборот, что имя Шекспира ей обезпечило ту известность, которой она пользуется в наши дни. Известность эта, впрочем, не очень велика; на сцене она появляется. редко, чему виною, впрочем, затруднительность её постановки - не легко найти две пары двойников-актеров для ролей обоих Антифолов и обоих Дромионов. Но помимо того и основной мотив комедии не внушает особого интереса в наши времена, когда главной задачей поэта считается психологический анализ характеров и положений; не даром такой опытный директор, как Лаубе, отзывался пренебрежительно о "старом, негодном мотиве смешений и недоразумений".

Но если наша комедия и не может, подобно Гамлету и Лиру, считаться непременной, составной частью современного репертуара, то её литературно-историческое значение тем не мене e остается очень крупным. Поэт сделал в ней попытку обновить пьесу, написанную более чем за полтора тысячелетия до его времени, и не только обновить, но и облагородить, подняв ее из области комедии типов в область серьезной комедии характеров.

"Менехмами" и "Комедией ошибок", отдают пальму первенства последней. И действительно, Адриана несомненно серьезней сварливой матроны Плавта; Антифол Эфесский не допускает такой вульгарности, как похищение жениной накидки; трогательный образ Люцианы отсутствует у римского комика, как равно и величественная фигура игуменьи; нашлись даже любители длинных речей старого Эгеона. Правда, с другой стороны, что спор между Плавтом и Шекспиром ведется перед судом новейшей критики при очень невыгодных для первого условиях: критик редко бывает настолько знаком с латинским языком и с античной жизнью, чтобы оценить прелесть Плавтова диалога и жизненность его фигур и мотивов. Со всем тем, правильное суждение о сравнительном достоинстве обеих пьес будет, думается мне, следующее: английский поэт несомненно ввел частичные улучшения в античную фабулу, но этим самым он ее испортил как целое. Плавт - или, вернее, его греческий предшественник - отлично сделал, что не стремился к особенной серьезности характеров, а удовольствовался однеми типическими масками своего времени; несерьезность фигур, совершенно гармонируя с несерьезностью самой фабулы, дает вполне единое, законченное целое; как зритель так и читатель остается вполне удовлетворенным забавной пьесой, не возбуждавшей в нем никаких ожиданий, которые бы превосходили её силы. У Шекспира мы имеем не то; независимо от вопроса, насколько ему удалось облагорожение его фигур - причем я прошу припомнить сказанное выше (гл. VIII) об Адриане, - мы можем сказать, что самое стремление их облагородить поднимает комедию на такую высоту, на которой основной мотив смешения представляется уже несоответствующим всей обстановке. С самого начала трагическая - или, если угодно, мелодраматическая фигура осужденного Эгеона не дает возникнуть тому веселому, беззаботному настроению, при котором только и возможен интерес к таким сюжетам, как сюжет "Менехмов"*****).

слова sereptus нет, но оно образовано совершенно правильно (ср. selectus, seductus) и самая вольность этого словообразования указывает на некоторое знакомство его автора с латинским языком.

**) Итак, Шекспир удержал фикцию Плавта, согласно которой первоначальному Сосиклу после исчезновения его брата Менехма было дано его имя - она была для него так же необходима как и для римского поэта. Но насколько это переименование естественно там, где оно производится Менехмом - дедом обоих мальчиков (правда, критики Шекспира оспаривают эту естественность, но они делают это исключительно вследствие своего незнакомства с условиями античной жизни), на столько оно непонятно у Шекспира, тем более по отношению к слуге. Поэт тут просто допустил насилие над фабулой, чтобы создать ту обстановку, которая ему была нужна.

***) Его открыл Вислиценус в статье, напечатанной в 1874 г. в журнале "Litteratur" и повторенной с дополнениями в XIV томе "Jahrbuch der deutschen Shakespeare Gesellshaft". Зато его сближения некоторых мотивов нашей комедии с "Периклом" я считаю неубедительными; еще менее серьезными показались мне теории других критиков о мнимых источниках Шекспира в нашей комедии.

"Атта Тролля"