"Абидосская невеста" (Байрона)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: "Абидосская невеста" (Байрона) (старая орфография)

Источник: Байрон. Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.

На самом узком месте Геллеспонта лежат друг против друга два старинных греческих города. - Сест на европейской, Абид (или Абидос) на азиатской стороне. Здесь был самый удобный пункт для переправы: отсюда не раз похотливые взоры богатой и могучей Азии простирались на соседнюю Европу, бедную, но суровую в своей нетронутой, девственной красоте. В мифотворный период античной истории и это стремление нашло себе выражение в мифе; рассказывали, что абидосский юноша Леандр полюбил сестянку Геро, жрицу Афродиты, жившую по воле родителей в одинокой башне на морском берегу. Добившись её взаимности, он каждую ночь к ней переплывал, причем направление ему указывал факел, который Геро зажигала на своей башне. Но вот однажды над смелым пловцом разразилась непогода; долго боролся он против силы волн, но когда факел от бури потух, он потерял направление и погиб в море. На другое утро его тело прибило к берегу; там его нашла юная "девушка-затворница" и, не будучи в состоянии вынести разлуку с милым, бросилась за ним в пучину. Таков миф "о Геро и Леандре"; свою поэтическую обработку он нашел в романтическую эпоху греческой поэзии, в эпоху т. наз. александринизма; нам эта обработка однако не сохранилась, а сохранились две более поздния, одна римская, среди т. наз. "Героид" Овидия, другая греческая, поэта VI в. no P. X. Мусея. Сюжет привился и к новой поэзии; Шиллер посвятил ему очень длинную и несколько напыщенную балладу. Грильпарцер обработал его в своей чудной трагедии "Волны моря и любви"; но лучшим памятником античной четы стала народная песня, распространенная по всему германскому миру - песня "O царевиче и царевне".

Байрон знал абидосский миф, повидимому, из обработки Мусея ¹); он вспомнил о нем в 1810 г., когда его корабль должен был в течение 14 дней дожидаться в Геллеспонте разрешения следовать дальше в Константинополь. Будучи сам искусным пловцом, он вздумал подражать примеру Леандра и дважды сделал попытку переплыть из Абидоса в Сест; в первый раз течение его отнесло от намеченной цели, во второй раз он его поборол и благополучно достиг развалин "башни Геро". Правда, он поплатился за свою смелость совершенно непредусмотренной мифом лихорадкой, которая приковала его к постели на несколько дней; все же его романтическая прихоть была удовлетворена и по возвращении на родину он пожелал увековечить в своей поэзии её обстановку. Так возникла "Абидосская невеста", написанная им в 1813 г. в две недели; заглавие ему создала формула, вошедшая в моду с легкой руки Вальтер-Скота и его "Ламмермурской невесты". Все же он в этой поэме не дал переделки греческого мифа: он упоминает о нем в вступительных стихах второй песни, но удержал из него лишь романтический образ девы-затворницы, живущей в башне над морем - в башне, в которой светится одинокий огонь, мерцающий среди темной ночи и указывающий направление безпокойным мыслям её милого (п. II, стр. 5).

¹"увенчанными морем", не то венчающими море, (ἁλιστεφέων σφνρά νήαων ст. 45; первое толкование филологически правильно). Повидимому, этот необычный эпитет навел нашего поэта на его красивую картину (п. II стр. 19) о тех же островах.

в переводе Козлова:

Да, Геро превратилась в Зулейку; опять перед нами как в "Гяуре" "турецкая повесть". Только загадочного в ней этот раз нет ничего, перед нами - повесть обычного романтического типа, с маленькой тайной вначале, которая, однако, в свое время разъясняется, согласно догадке участливого читателя и без малейшого труда с его стороны. Вообще по своим поэтическим достоинствам наша поэма стоит ниже "Гяура"; лирическия отступления - особенно в начале второй пьесы - красивы, но все же не выдерживают сравнения с могучими картинами той поэмы. При всем том и она не лишена интереса; по своей концепции она - соединительное звено между "Гяуром" и "Корсаром", а некоторые мотивы указывают далеко вперед - на "Манфреда" и "Каина".

Действительно, фантазия поэта, любившая вариировать, развивая их, одни и те же типы и мотивы, кое где представляет знакомые нам уже по "Гяуру" элементы. Прежде всего, старый Гжаффир-паша (Яфар по переводу Козлова) в своей мусульманской законченности, повторяет Гассана и подобно ему восходит к старому знакомому и хозяину поэта, к янинскому паше Али. Он даже более к нему приближается чем тот: Гжаффир лишен того сентиментализма, которым поэт счел нужным романтизировать образ своего Гассана, его нежная любовь к дочери не мешает ему пользоваться ею для своих честолюбивых замыслов. Впрочем, сам поэт признал, что в темной истории убийства он воспроизвел рассказ, ходивший про самого Али-пашу, причем имя жертвы Али в своей красивой турецкой энергичности было им перенесено на самого героя; равным образом мятежное настроение Гжаффира-паши по отношению к султану (п. I, стр. 7), игры "Дельгисов", на которых он присутствует (п. I, стр. 8; ср. " Чайльд-Гарольд" II, 70 сл.), да и вообще вся обстановка списаны с натуры.

доме своего дяди, убившого его отца; и действительно, Селим напоминает некоторыми своими чертами датского принца. Но поэт XIX в. не счел позволительным тревожить тень убитого: как и в античном первообразе истории Гамлета, в Орестее, воспитатель мальчика рассказывал ему о его происхождении и об ужасной драме его ранняго детства... Читатель без труда признает, что эту замечательную чету, Гаруна и Селима, позднее и с гораздо большею силой воспроизвел Мицкевич в своем "Конраде Валленроде" - там же мы встречаем в самой поэтической обстановке и "девушку-затворницу", Альдону.

пренебрежительное слово его мнимого отца, не создан для побед, хотя бы и для тех, которые окупаются ценою собственной крови. Правда, он удачно воспользовался той свободой, которую ему на время даровал его верный пестун. Сын паши, воспитываемый вдали от воинских дел, он ведет тайно другое существование как вождь морских разбойников. Но его мечта разделена между местью и любовью; он мог бы во главе своих смельчаков пролить кровь Гжаффира, он мог бы похитить Зулейку и начать с ней новую жизнь на каком нибудь пустынном острове... но нет, эти две мысли всегда будут противодействовать одна другой, и когда он решится, наконец, осуществить вторую в ущерб первой, будет уже поздно. Поэт сам разобьет слабый сосуд могучих сил: тот, кто, похитив милую, заживет с ней царем вольной морской дружины на "морем венчанном острове" и "оттуда нашлет огненную грозу на пашу-обидчика", будет не Селим: это будет Конрад в поэме "Корсар". В этой поэме затронутые в "Абидосской невесте" и недоведенные до конца мотивы будут с гораздо большим успехом развиты вновь.

За исключением, впрочем, одного. Селим воспитывается с Зулейкой, которая не знает, что он ей не брат; свою любовь к нему она принимает за естественную и позволительную любовь сестры, не отдавая себе отчета в том, что эта любовь в своей страстности не укладывается в рамку чисто родственной привязанности; что будет с ней, когда она узнает истину? - Внезапность развязки освободила поэта от необходимости ответить на этот вопрос; да и сомнительно, при сложности и необыкновенности предполагаемого психического акта, что он нашел убедительное решение. И то, что он представил, достаточно рискованно; о Селиме мы не говорим - он знает, что он "не тот, кем он кажется", но Зулейка положительно влюблена в того, кого она считает своим братом, и поэт не мало красок употребил на подробное развитие этого соблазнительного мотива. Можно предположить, что на него не остался тут без влияния Овидий, обстоятельно представляющий нам две таких несчастных четы (Макарея и Канаку в "Героидах" и Кавка и Библиду в "Превращениях"); античность, любившая ставить всевозможные нравственные вопросы, но и отвечать на них со здравым инстинктом побеждающей культуры, облекала тут в поэтическую форму свой протест против этой гибельной формы половой аберрации. Романтизм, вообще любивший играть огнем, не мог оставить ее в стороне; Байрон здесь лишь робко её коснулся, держа на готове спасительный ответ, что его чета, ведь, только считается братом и сестрой. Смелее он воспроизвел ее впоследствии в "Манфреде" и "Каине", за что, как известно, и поплатился: уже после смерти поэта была пущена против него гнусная сплетня, внесшая в его собственную жизнь те несчастные и преступные образы, которыми он играл в упомянутых произведениях.

Впрочем, влияние Овидия сказалось еще в одном мотиве: подобно стольким рассказам великого поэта, его повесть о любви Селима и Зулейки кончается настоящим "превращением". Овидий передал бы его приблизительно Гак... "но боги, сжалившись над любовью девы, превратили ее в розу, а её милого в соловья. И с этих пор соловей неотступно витал над розой, поверяя ей в песнях неудовлетворенные стремления своей души, а роза в благоуханиях возносит к нему те чувства нежной и преданной любви, которые он внушил ей в своей человеческой жизни". Утихли страсти, прошла пора яростных ударов и раздирающей муки; осталась лишь тихая жалоба обездоленного сердца, сливающаяся с голосом всей страждущей природы в тот общий аккорд грусти, которому так хорошо умела внимать чуткая душа нашего поэта.