Судьбе загадка

Сергей Заяицкий

"Пятнадцать лет тому назад, товарищи, в этот самый день царские палачи и акулы мирового капитала расстреляли русский пролетариат. Теперь сами, однако, рабочие и крестьяне взяли в свои руки кормило..."

Далее не слышно стало по причине вьюги. Красные флаги наклонились все разом и опять распрямились, рябые от снежной ряби.

- Кормило взяли! Это что же такое?

- Кормить тебя будут, дяденька, шоколадными конфетами!

И пошли все, и какая-то худая дама в пенсне, как посуда, задребезжала: "Вы жертвою пали" - а за нею и все затянули, отплевываясь от вьюги.

- Эх ты, мурло! Люди жертвою пали, а он марсельезу!

- Да марсельеза громче!

- Ну, ори, черт с тобой!

- Вот я и говорю - сказал гражданин Артенев, наклоняясь к самому уху собеседника, - вы философ, вы меня поймете.

- Пожалуйста, не называйте меня философом, - возразил владелец уха, - в науке этой я вполне разочаровался. Я бы очень хотел, чтобы Гегель встал из гроба да повисел на трамвайной подножке или чтобы Фихте в очереди постоял за мануфактурой.

- Вот я и говорю, - продолжал гражданин Артенев, оглянувшись робко на красные флаги, ибо уж так был воспитан, - ну, зачем я живу?

- Я это всегда говорил, - пробормотал бывший философ, - то есть не про вас, разумеется, а про себя.

Синие сумерки поползли из подворотни, они покружились недолго под ногами и поползли кверху.

- Ну, зачем я живу? Я получил, - это не хвастовство с моей стороны, уверяю вас, - блестящее образование. Я люблю книги, уединение. Бывало, я проводил целые дни, лежа на диване в шелковом халате, читая песни провансальских трубадуров. У меня была бумага, шелковистая и гладкая, как выхоленная кожа. Я писал на ней золотыми чернилами изысканные сонеты.

Он умолк и поморщился. Очень уж громко вопил кто-то, стоя на грузовике, выплывшем из сумерек:

Слушайте мое воззвание к Антанте!

Мистер Ллойд-Джордж, что за скверная манера

У вас воевать против Ресефесера.

Все равно и в Европе и в Азии

Каюк пришел буржуазия!

Господин Клемансо, поворачивай дышло,

Из Деникина с Колчаком ни черта не вышло.

Наши красноармейцы храбрая публика.

Да здравствует Советская Социалистическая

Республика!

И с грохотом поэт на грузовике провалился во мраке.

- Да, - продолжал гражданин Артенев, взяв за локоть своего спутника, - я писал изысканные сонеты. Когда мне становилось скучно в Москве, я садился в коричневый вагон с золотыми львами - помните "Compagnie Internationale"?¹ -- и через два дня меня овевал морской ветерок и вдали в темную воду вонзались огни Венеции... Вы скажете, что я должен был быть дьявольски счастлив. В том-то и дело, что нет. Когда я просыпался утром, у меня почти всегда на груди лежал какой-то гнет, какая-то тоскливая расслабленность мешала мне оторваться от подушек! Я путешествовал только потому, что это было так легко... Я выбирал те страны, где, я знал, были комиссионеры с галунами на фуражках, которые за небольшую плату давали напрокат свои ноги и руки. Главная радость жизни - любовь - не была для меня доступна, ибо родители той девушки, которую я любил... впрочем, вы, вероятно, помните эту историю! Девушки, которую я любил, которую и теперь люблю, нет в Москве, ибо ее родители еще при Керенском... впрочем, повторяю, вы, вероятно, помните эту историю. Я ей написал недавно письмо с одной подвернувшейся тайной оказией, но ответа не получил... Самому ехать куда-нибудь у меня, разумеется, нет так называемой энергии... Я совершенно не знаю, зачем я брожу по улицам, ношу тяжести и вообще что-то делаю. У этих людей, которые сейчас ходили с флагами, на лицах какая-то гнусная жизнерадостность. Как я завидую этим людям и как я хочу умереть!

¹ "Интернациональная компания" (фр.).

- Справедливо изволите рассуждать, совершенно справедливо. Под размышлениями вашими обеими руками подписываюсь и душевно радуюсь, что обрел единомышленника.

Голос, прозвучавший во мраке, был незнаком. Человек, у которого была козлиная борода, шел рядом с Артеневым, и это его придерживал он за локоть. Бывший философ исчез, очевидно, оттертый толпой.

- Простите, - пробормотал в страхе гражданин Артенев, - я думал, что говорю с одним знакомым.

- Это я извиняюсь, - возразил человек, у которого была козлиная борода; - т. е. извините. За извиняюсь у нас в гимназии ставили единицу. Всякая ошибка возможна в толпе, ибо в ней, по словам поэта, уничтожается личность... Errare humanum est! [Человеку свойственно ошибаться (лат.)] А кроме того, мнение ваше для меня как бы сладчайшая музыка.

- А я с некоторых пор никуда не тороплюсь. Раньше я тоже торопился, потому что приятно было, знаете, после метели домой прийти! Тепло... жена, знаете ли, дети... А теперь не тороплюсь. Жена моя поездом была перерезана ровнехонько пополам: мешочники столкнули. Один сын у белых погиб, другой у красных. Из-за одного меня в Вечека посадили, из-за другого выпустили. Каково семейное равновесие? Так что, видите, никаких причин особенно дорожить земным бытием у меня не имеется. И если бы вы...

Тут с внезапным ужасом задергалась козлобородая голова, словно какая-то мысль больно забилась в мозгу.

- Впрочем, в самом деле, не дерзко ли вас так при торопливости вашей задерживать... Я-то возле своего чертога стою, а вам еще по такой погоде идти, когда можно сказать: и человек, и зверь, и птица... Помните у Гоголя - средства изобразительности?

Он не то поклонился, не то опять дернул головой и скрылся за калиткой маленького деревянного домика, одного из тех, в которых, по словам старушек, и доныне в полночь собираются призраки надворных и титулярных советников и, расстегнув вицмундиры, играют в стуколку.

Гражданин Артенев быстро пошел домой, чувствуя некий (ибо уже так был воспитан) мистический страх и часто оглядываясь. Но каждый раз, когда он оборачивался, метель швыряла ему в лицо горсть холодных иголок, а ветер начинал выть еще в десять раз сильнее и яростнее.

Комната, как сказано было в одной грамоте, "населяемая" гражданином Артеневым, напоминала кулису или бутафорскую маленького провинциального театра. Рядом с великолепным, верно помнившим светлейшего Кутузова креслом, - дырявые валенки, на столе красного дерева хрустальный кубок с золотым "Е", и на том же столе пшеном наполненная кастрюля. Неудивительно было бы здесь, как и в бутафорской, встретить короля рядом с чертом или бродягою. Гражданин Артенев после недавней встречи ощущал некоторое беспокойство и неловкость, которую испытывает певец после неудачного выступления или писатель, изруганный в газетах. Кому выболтал он сокровенные свои помыслы? Дабы разогнать никчемную тоску, погрузился он в чтение романа, написанного на языке всемирного бандита Ллойд Джорджа:

"Артур Грехем в своем кабриолете уже подкатил к дому No 160а на Бекер стрите, кинул вожжи груму и через секунду уже пожимал руку юной Мэбель, долженствовавшей скоро стать его любимой, любящей и законной женой"...

Гражданин Артенев опустил книгу на колени. Забытый мир ковров, лиловых абажуров, хрустальных ваз с фруктами и недозволенных ласковых слов возник перед ним. Явился величественный царедворец с седыми усами и без всякой шеи: "Мое почтение, - говорил он так, что как раз никакого почтения-то и не получалось, - много стихов барышням в альбом сочинили? В мое время и стихи сочиняли, и царю служили, и ни морфием, ни кокаином себя не подхлестывали", - и уезжал играть в винт к губернатору.

Гражданин Артенев снова открыл книжку.

"Мать Мэбель, мистрис Соути, встретила Артура радостно: "Мэбель чуть не осталась без глаз, - сказала она, - так пристально смотрела она на улицу". И с этими словами старушка ушла под каким-то предлогом. Ей хотелось оставить молодых людей одних".

Гражданин Артенев вспомнил строгую и всегда слегка обиженную старушку, игравшую в хальму со всяким молодым человеком, который, по ее мнению, мог соблазнить зеленоглазую Лели. А если отлучалась она на секунду из комнаты, то кривобокая madame Chevalier входила и говорила: "Voyons, Lely, fais de la musique, mon enfant!" [Ну, Лели, сыграй, дитя мое (фр.)] И наконец самый ужас - маленькая записка: "Забудьте обо мне, мама и папа никогда не согласятся". Гражданин Артенев отшвырнул книжку. Знакомая тоска, возникнув где-то под сердцем, усталостью разлилась по всему телу. Да еще у соседей начиналась обычная сцена:

- Я прихожу домой усталый, а мне даже кашу не сварили. Так подыхайте вы все с голоду! Завтра же со службы уйду, черт вас побери!

- И подохнем лучше, чем с тобой жить.

- А, нехорош стал? Так не желаю больше от вас никаких одолжений.

И пошли хлопать все двери.

Гражданин Артенев знал, что если остаться сидеть в этой комнате, то, не зная удержа, подберется тоска к самому горлу и зажмет мертвой хваткой. Поэтому прибег он к способу, давно испытанному. Он вышел из комнаты, спустился по темной многоэтажной лестнице и отправился бродить по улицам, засыпанным промчавшейся метелью. Он решил навестить потерянного в толпе философа. При этом он вспомнил, что путь к нему лежал мимо деревянного домика с козлобородым обитателем, и чуть не повернул обратно, а потом все-таки пошел прямо. Луна раскидала лохмотья облаков. Гражданин Артенев вздрогнул. Из форточки оконца высовывалась бледная голова с козлиной бородой.

- Слышите? - прошептала она. - Мертвые-то не очень рады, что их без гробов хоронят.

- Это свистят паровозы, - сказал гражданин Артенев.

- Да, да, паровозы, - пробормотал тот, - мне-то уж поверьте, я-то своего сына по голосу узнаю. Впрочем, это не предмет для светского разговора, да и обстановка мало напоминает салон. Не угодно ли зайти выпить чашку шоколаду с бисквитом? Правда, шоколад изготовлен из ячменя, а бисквит странно похож на холодную картошку, но ведь в жизни все иллюзорно и символично.

Он тихо прибавил:

- Если не изволили за это время изменить своих взглядов на прекрасный дар богов, то смею утверждать: небезынтересно и небесплодно будет наше собеседование.

Так как гражданину Артеневу было все равно куда идти, то, несмотря на страх, внушаемый ему трупоподобным лицом, он согласился и даже вежливо коснулся шапки, ибо уж так был воспитан.

- Мой камердинер ленив, - сказал козлобородый человек, - дворецкий тоже не отличается прилежанием. Не рекомендую дотрагиваться до книг, если не любите пыли... Вы простите, что я все головой дергаю - явление чисто нервное.

На столе стояла никогда, по-видимому, не мывшаяся посуда, облепленная наслоениями, роясь в которых можно было, как при раскопках Трои, открыть несколько периодов культуры. Неубранная постель с измятой серой простыней была холодна и отвратительна. Книги, пыльные и изуродованные, лежали, сваленные в груду.

- С тех пор как душа запрещена законом, я книги больше для тела употребляю: питаюсь и отапливаюсь. Дров-то ведь нет! Кроме, разумеется, классиков. Под классиками разумею тех, которых давали в приложение к "Ниве". У новейших авторов бумага толстая и вполне заменяет лучину. Встречаются такие перлы:

- Неплохо? Впрочем, я позвал вас шоколад пить, а не навозну кучу разбирать.

Он дрожащей рукой взял кофейник и поставил его на печурку. Потом вдруг наклонился совсем близко к гражданину Артеневу и молвил тихо:

- У меня к вам разговор есть на тему о смерти.

Гражданин Артенев вздрогнул.

- Это очень интересно, - пробормотал он вежливо, а сам подумал: "Сумасшедший".

- Интересно? - обрадовался тот. - Еще бы. Ведь умереть-то до смерти хочется. Да... забыл вам представиться: Иванов, Иван Иванович... Имя самое обыкновенное, отчество тоже и фамилия... А все вместе получается необыкновенно. А знаете, кто я по социальному положению? Самоубийца. Да, да. Я так и в анкете анонимной написал: ваше любимое занятие - кончать жизнь самоубийством. Я и с веревкой на шее всю ночь на ночном столике простоял, а толкнуть не посмел, я и на рельсах два часа пролежал, а перед самым паровозом отполз. Ничего не получается.

Смерти боюсь смертельно. Я вообще-то в комнате один не люблю. Я после гибели жены нищих к себе ночевать приводил. Друзья все при различных обстоятельствах погибли, да и были ли у меня друзья, вопрос, требующий ближайшего рассмотрения. Не могу один и смерти боюсь именно в одиночестве. Одному в темноте на крюке висеть! Как вы скажете?

- Так вот-с... мысли, высказанные вами случайно в толпе... Одним словом, полагаю, что меня поймете и отговорок напрасных приводить не будете. Вот-с...

Он выдвинул из столика ящик, вынул оттуда большой темный перстень с причудливым гербом, который от нажатия пружинки откинулся, обнаружив маленькое золотое углубление и в нем темное зернышко, гладкое и блестящее. Иван Иванович Иванов из того же ящика вынул от времени пожелтевшую, мелкоисписанную бумагу и протянул гражданину Артеневу.

- Полюбопытствуйте, - сказал он.

"Сие черное семя, добываемое эфиопусами в их отечестве, быв растворено в каждом свене молока питье, оному ни цвета, ни вкуса мерзостного не причиняя, в кровь невидимо некий яд вводит, оный же к сердцу нечуемо подползая сильнее аспида язвит. А живут послед испития то один час, то два с дородностью телосложения в соответствии, а привезено семя во французское королевство для славной Катерины Медичис, коя многих вельмож знатных оным, коварства своего ради, извела".

- Один американец, - сказал Иванов от волнения хриплым голосом, - такой опыт сделал. Он два револьвера одинаковых взял, один зарядил, другой нет, потом перемешал да из одного в висок и выстрелил... И жив остался... Каково испытание для судьбы? Револьвер для гражданина Эрэсэфэсэр вещь недоступная... Вот я и хочу... два стакана взять, в один положить зернышко да на удачу и выпить... Я давно хотел, но один не могу... Другое дело при сочувствии зрителя... А может быть, вы бы сами другой-то стаканчик... Я вас еще сегодня после встречи к себе затащить хотел... Но испугался... Так как же?..

Гражданин Артенев молчал. Ему почудилось, что в углу явился вдруг некий в шитом серебром плаще красавец и мигнул ему, пригубив золотой кубок, и тотчас стал скелетом и рассыпался неслышно. Иван Иванович Иванов долго и со страхом смотрел ему в глаза, потом вдруг словно угадал тайные помыслы, засуетился.

- Вот стаканы, - сказал он торопливо. - Есть кипяченая вода... Сырой опасаюсь по причине желудка. Ведь, может быть, придется еще живым остаться... Так неудобно новую-то жизнь начинать с гастрического заболевания.

Он вышел из комнаты, вернулся с кувшином, наполнил водою два стакана и в один из них бросил зернышко. Бросив, закрыл глаза и переставил стаканы несколько раз. И когда он переставлял, гражданин Артенев тоже закрыл глаза, хоть и страшно ему было.

- Иван Иванович, - послышался печальный голос, - это вы мою водичку взяли?

Печальное лицо с очками на кончике носа просунулось в дверь.

- Так, голубчик, нельзя-с... У моей жены мигрень, и она эту воду, как манну, бережет, а вы пьете... Да еще гостей угощаете...

Печальный человек взял кувшин и ушел, укоризненно поглядев на гражданина Артенева.

- Домашние трения, - усмехнулся Иванов, - не дурно для финала жизни.

Он начал ходить из угла в угол, будто разговаривая сам с собой, потом взял со стола какие-то фотографии, бросил в огонь и с любопытством смотрел, как вспыхнуло с новой силой подкормленное пламя.

- Жена и два сына, - пробормотал он.

И тут, схватив один из стаканов, выпил его залпом. Гр. Артенев видел перед собой только другой оставшийся на столе стакан. Он почувствовал у себя в руке холодное, гладкое стекло и, ни о чем не думая, спокойно, как некогда пил шампанское, выпил воду. И тотчас ему показалось, что стены комнаты сдавили ему грудь, и от козлобородого призрака пахнуло тленом. Задыхаясь, кинулся он к двери, с бешенством вырвал рукав свой из цепких пальцев и через секунду бежал по пустой улице. А сзади него из форточки несся крик:

- Куда же вы? Куда же вы?

Гражданин Артенев бежал, и ему чудилось, что кто-то преследует его по пятам, и не хватает только, чтоб поиздеваться и помучить. Но это была только черная его тень, мчавшаяся следом за ним по серебролунным стенам домов, успевавшая еще по дороге нырнуть во все дворы, во все впадины и подвалы недостроенных зданий и катившаяся по снегу, когда владелец ее перебегал улицу или переулок. Добежав до своего дома, гражданин Артенев вдруг остановился, а за ним на каких-то развалинах развалилась его тень.

Морозная звездная ночь была мудра и величественна. Куда он бежал? Он оглядел огромный дом, в котором жил, и вздрогнул. Его окно, одно во всем доме, было озарено живым, изнутри блещущим светом. Что это? Обыск? Или сама смерть пришла и ждет его, свернувшись на кутузовском кресле?

Екатерину Медичи. Гражданин Артенев поскрежетал английским ключом, прошел по темному, заставленному шкафами коридору и распахнул дверь своей комнаты. Комната была ярко освещена. Вместо обычного холода на него пахнуло теплом и запахом кипящего кофе. На кутузовском кресле в самом деле сидела, свернувшись, какая-то неведомая гостья, закутавшаяся в платок... Но вместо острой косы, подобающей смерти, с ней рядом лежал чемодан. Когда дверь внезапно отворилась, сидевшая в кресле, видимо, перед этим дремавшая, вскочила с некоторым испугом.

- Вы простите, что я приехала прямо к вам, - сказала она, - и что я распоряжаюсь у вас... Но я получила ваше письмо и думала...

Гражданин Артенев в ужасе оглянулся на дверь. Он подумал, что сейчас войдет кривобокая madame Chevalier и скажет: "Voyons, Lely, fa is de la musique, mon enfant!"

Но никто не вошел.

- А ваши родители? - спросил гражданин Артенев, хотя сам устыдился, ибо уверен был, что беседует с призраком.

- Они уехали за границу.

- А вы?

- Я приехала в Москву.

- К кому?

- К вам, - ответила девушка и, сказав, немного смутилась.

- Ко мне? - переспросил он, все еще не веря.

- Ну да, ведь вы писали, что любите меня. Или вы солгали?

- Но как вы могли?

- Что?

- Ваши родители?

- Господи! Дались вам мои родители. Вы еще спросите, не приехала ли со мною madame Chevalier! Вы все еще думаете, что я робкая девушка в белом, которая "так сидит" за фортепьяно и разучивает шопеновский вальс. Или что вы думаете?

- Я думаю, что вы призрак.

- Хорош призрак, которому, чтоб добраться до Москвы, пришлось просидеть два месяца в товарном вагоне... Видите... Мне пришлось переодеться с ног до головы... Между прочим, я здесь сказала, что я ваша сестра.

- Вы восхищаете меня, - сказал тупо гражданин Артенев и поцеловал пальчики ее руки, ибо так был воспитан.

Она изумленно взглянула на него.

- Вы говорите, как на five o'clock'e, - сказала она. За эти два месяца я привыкла к другим выражениям... Madame Chevalier умерла бы от любого из них, но мои уши и глаза оказались очень выносливыми. Мне так хотелось вас видеть... Но, вы знаете, папа чуть не увез меня. Я с пароходной пристани удрала... Продала серьги и поехала...

- Конечно, могли. Однако не убили. Я мимо самого батьки Махно проехала... В Ростове было так скучно. Меня злили французы... Они часто приходили к нам. "Et bien, mademoiselle, il faut se marier! Hein?" ["Ну что, мадемуазель, не пора ли замуж?" (фр.)] А я решила уже, если выходить замуж, то за вас. Но скажите, вы рады, что я приехала?

трапезы. И он радостно обнял свою возлюбленную. И тут почудилось ему, что в углу явился некий в шитом серебром плаще красавец и мигнул ему, пригубив золотой кубок, и тотчас стал скелетом и рассыпался неслышно. Его руки разжались, и трепеща всем телом, с ужасом оглядел он комнату.

- Что такое? - с беспокойством спросила Лели.

Но, испуганно глядя на нее, он молча отступал к двери, и через секунду снова над ним рокотало недовольное разбуженное эхо, а голос, полный тоски и недоумения, кричал во мраке: "Куда же вы? Куда же вы?"

Опять неслась через город вьюга и опять кидала она в лицо пригоршни холодных иголок. Но гражданин Артенев бежал, наступая прямо на свирепых белых змей, которые со свистом обвивали ему ноги, бежал, проваливаясь в сугробы, бежал так жутко, что какой-то запоздалый обыватель, оглянувшись на него, тоже побежал и юркнул в темные ворота. Добежав до дома, куда заманила его козлобородая смерть, припал он к окну. Но ничего не было видно за занавеской, хотя искорками просвечивал местами огонь, и будто чья-то тень двигалась... Гражданин Артенев стукнул в окно, занавеска приоткрылась, и все-таки ничего нельзя было разобрать сквозь замерзшие стекла. Гражданин Артенев кинулся во двор. Дверь приотворилась на цепочке.

- Гражданина Иванова... я хочу видеть...

- А, это вы-с... Пожалуйте. Может быть, вы разъясните это происшествие.

У двери роковой комнаты толпилось несколько испуганных мужчин в шубах, накинутых поверх рубашек. Откуда-то доносились истерические вопли женщины.

- Что это? - спросил гражданин Артенев, и, как бомба, взорвалась в нем дикая радость.

Иван Иванович Иванов лежал на столе верхней частью туловища, расставив ноги, словно рассматривал он какую-то красную материю, лежавшую на столе.

- И никто за милицией не идет, - сказал печальный человек, - по причине уличных грабежей. Все равно, конечно, помер... Но уж очень крови много течет.

- Крови? - спросил гражданин Артенев, сжимая грудь, чтоб не взорвался в ней теперь ужас.

- Ну да... Поднял крик на весь дом... С час назад это было, как вас проводил... Мы сбежались, думали - воры, а он бритвой трах себя по горлу. И вот результат... Бессонная ночь... А завтра всем на службу к десяти часам, а иным и к девяти. Жена вон моя в истерике... А весь день от мигрени страдала... Конечно, страшно... Может быть, участь всех нас... Сходили бы хоть вы за милицией.

Он понимал, что стоит на коленях в снегу, но зачем стоит, не понимал. "Только бы, - думал он про аспидов, - не кинулись, не растерзали сердце". И тут возникла вдруг среди ночи маленькая, ярко освещенная комната, и он кинулся было к той, сидящей в кресле, но кто-то - не madame ли Chevalier? - захлопнул дверь, а земля, крутясь, вырвалась из-под ног и понеслась в звездные дали.

Снова кончилась вьюга, и морозная заря, как огромное красное знамя, поднялась над Москвой.

в ранний час взявшиеся мальчишки и пели:

А солнце всходило все выше и выше, и, казалось, чудовище с огненной головой, пробудившееся от сна, шагает по миру и смотрит вдаль и не видит, что там, где ступали его лапы, корчатся в муках раздавленные букашки.