Каменка

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Каменка (старая орфография)

Мишель посетил Каменку впервые, осенью в 1821 году, после своего нежданного перевода в южную армию, в полтавский полк, из распущенного, за неповиновение, семеновского гвардейского полка.

Никогда потом, в немногие годы молодой и бурной, рано погибшей жизни, Мишель не мог забыть ни своего заезда в этот красивый уголок киевской Украйны, ни его радушных обитателей.

Это было в конце ноября.

Его однополчанин по гвардии и теперь ротный командир, по полтавскому полку, Сергей Иванович Муравьев-Апостол собирался тогда в свое родовое, миргородское поместье, село Хомутец.

- Хочешь, Миша, - сказал он ему: я по пути заеду на именины в Каменку.... там, в екатеринин день, весело, - барышни, танцы.... а главное, увидишь общество замечательных, истинно умных русских людей.

Ротный любил Мишеля, покровительствовал ему и был рад доставить ему развлечение. Они поехали.

Дорога в этой части чигиринского уезда шла извилистыми, лесистыми холмами. Погода была мглистая, с небольшим морозом. Дубовые, липовые и грабовые рощи, захваченные ранним снегом, еще не потеряв всех листьев, стояли то темными, то багрово-золотистыми островами, среди опустелых, белых полян. Редкие сёла и хуторы, с историческими именами, Субботово, Смела, Мотронин и Лебединский монастыри, напоминали гетманщину и недавние, последние дни Запорожья.

Верстах в сорока от Чигирина, извилистый проселок стал круто спускаться в долину. Под пригорком, пересекая Каменку на две части, текла еще незамёрзшая река Тясмин. Сквозь морозную мглу блеснули маковки двух церквей, обозначились новые, вдаль уходящие холмы и обширное, в несколько сот дворов, населенное малороссами и евреями, местечко. На возвышенном взгорье стал виден большой, двух-этажный, помещичий дом, с пристройками, - за ним старый сад, красивыми уступами спускавшийся к реке, Барский двор был уставлен возками, санями. Кучера водили упаренных лошадей. Прислуга суетилась между домом и дворовыми постройками.

- А знаешь-ли, кого еще мы можем здесь встретить? - сказал спутник Мишелю, при спуске в улицу, называя ему обычных каменских гостей: сюда, эти дни, ждали гостя из Кишинева.... он уже навещал Каменку минувшею весной...

- Кто такой?

- Пушкин....

- Может-ли быть?

- Увидишь.

Любопытство Мишеля было сильно возбуждено, и он не помнил, как въехал в ворота и как ступил на крыльцо.

Восемнадцатилетний, темнорусый, голубоглазый и средняго роста юноша, Мишель в это время с виду был еще почти ребенок. Сильно впечатлительный, доброго и нежного сердца, он, под надзором страстно его любившей матери, сперва воспитывался в Москве, потом в Петербурге, в пансионе какого-то парижского эмигранта - аббата. Образование ему было дано в духе того времени, чисто французское, так что, до поступления в гвардию, он даже с трудом говорил по-русски.

мундир, с высоким, жестким воротником и острыми, длинными фалдочками, он, когда был весел, своим звонким, задорным смехом и резвостью, а когда скучал, - томностью робких, разсеянных глаз, красиво-вьющимися кудрями и вздохами, напоминал скорее дикую, несложившуюся девочку, чем сына Марса. Не желая, впрочем, отстать от товарищей, он любил себя показать лихачем, гарцовал по Невскому на красивом скакуне, участвовал в дружеских попойках, в карточной игре и прочих холостых кутежах. Но его любимым занятием было чтение.

Западные и преимущественно французские историки, философы, романисты, поэты и экономисты были Мишелем с жадностью прочитаны в богатых библиотеках его московской и петербургской родни. С книгой Беккария о преступлениях и наказаниях, с разсуждением о законах Монтескье, с Вольтером и Дидеро он ознакомился с таким же наслаждением, как и с Плутархом, Гельвецием, Кондильяком, Гольбахом, Вателем и Руссо. Из русских писателей он увлекался фантастическими балладами Жуковского и плакал над Лизой Карамзина. Но его идеалом был Пушкин.... Мишель знал наизусть почти все его стихи, в том числе его неизданные, смелые и пламенные сатиры, ходившия в то время в безчисленных списках и читавшияся на расхват: Лицинию, Деревня, Кинжал, Чаадаеву, на Аракчеева, Голицына и другия.

И вдруг, этот Пушкин, этот идол молодежи, полубог, мог быть действительно здесь же, в Каменке. Не шутит-ли товарищ? не издевается-ли без жалости над юным поклонником любимца парнасских богов?

* * *

Виновница именинного съезда, еще сохранившая следы былой, замечательной красоты, величественная и любезная семидесятилетняя старушка, Екатерина Николаевна Давыдова была урожденная графиня Самойлова, сестра известного канцлера и племянница светлейшого князя Потемкина. От первого брака у нея был сын, - известный защитник Смоленска и герой Бородина и высот Парижа, генерал Николай Раевский, два сына которого, её внуки, были друзьями Пушкина. Её сыновья от второго мужа, Давыдова, старший Александр и младший Василий Львовичи, жили с матерью. Высокий, тучный, светлорусый и величавый, от природы неподвижный, ленивый и всегда полудремлющий Александр Львович, как и его мать, весьма схожий с дедом Потемкиным, был женат на красавице-француженке, графине Граммон. Василий Львович, совершенная противоположность брату Александру, впоследствии женатый на миловидной и доброй, дальней родственнице, Александре Ивановне, был с виду в покойного своего отца, - роста ниже средняго, с курчавыми, темными волосами, веселый, со всеми общительный, говорливый и живой.

Оба брата воспитывались в Петербургском пансионе аббата Николь, служили, как все тогда, в военной службе, один в кавалергардах, другой адьютантом князя Багратиона - в гусарах, отличились в двенадцатом году и теперь находились в отставке, старший генералом, младший полковником. Александр Львович с семьей жил в нижней, левой части каменского дома, Василий - в особой пристройке, в правой. Средину нижняго этажа, с своими домочадцами, занимала старушка мать. Она вставала рано, обходила в пристройках разные рукоделья, кружевниц, коверщиц и швей, навещали оранжереи, цветники и сверяла свой брегет по солнечным часам, устроенным на садовой поляне, перед домом. Все обедали, пили чай и ужинали внизу у старушки, беседуя в общей, огромной, увешанной фамильными портретами, нижней гостинной. Верхний этаж и один из флигелей служили для приезда гостей.

К Каменке принадлежали семнадцать тысяч десятин земли, унаследованной её владелицей, благодаря дяде, светлейшему Потемкину, то есть чуть не половина Чигиринского уезда, и Екатерина Николаевна заранее решала почти все уездные выборы, говоря одному - ты, батюшка, будешь предводителем, другому - тебе быть исправником, или судьей.

В семейные праздники в Каменку съезжались, кроме других соседей, Лопухиных, Орловых, родные хозяев, из Киева Александр и Николай Раевские, Поджио и др. А теперь здесь был и недавно женатый на сестре Раевских, служивший в Кишиневе, генерал Михаил Ордов, с своим адьютантом, Охотниковым, генерал князь Сергей Григорьевич Волконский и московский гость, также бывший семеновец, капитан Иван Дмитриевич Якушкин.

Мишель с товарищем подъехали к началу молебна. Все гости были в сборе, отслушали исполненное певчими многолетие, поздравили именинницу и, в ожидании пирога, разместались вкруг хозяйки в гостинной и частью в зале. Слуги разносили чай. Степенный и важный дворецкий, Лев Самойлыч, с порога поглядывал, все-ли в порядке в зале и в столовой.

Прерванный молебном, разговор оживленно продолжался. Мишель разсеянно прислушивался к толкам лиц, которым перед тем был представлен. С ним заговорил младший Раевский. Но он и его едва слушал, оглядываясь и ища кого-то счастливыми, смущенными глазами.

Французский говор здесь преобладал, как и во всем тогдашнем обществе. До слуха Мишеля долетали слова: - "кортесы решили" --"Меттерних опять" - "силы якобинцев" - "Аракчеев" - "карбонары".... Кто-то передавал подробности о недавнем, неудачном, хотя столько пророчившем, вторжении в Турцию из Кишинева грека-патриота, русского флигель-адьютанта, князя Ипсиланти.

- Это сильно озадачило, смешало наш кабинет, - произнес в гостинной молодой женский голос: добрая попытка не умрет....

- Да, но бедная родина Гомера и Фемистокла! возразил другой голос, и в нем Мишель узнал своего ротного: - ждите.... нескоро вернется законное наследие четырехвековой жертве турецких кинжалов и цепей....

- Австрийцы вторглись в Неаполь и мы же, им в помощь, стянули войско к границе, - толковали в зале.

- И все Меттерних, Аракчеев.

- Но у нас Сперанский, Мордвинов....

- Придет пора!

- Два года назад, Занд расправился с предателем Коцебу....

- А вы знаете новую сатиру Пушкина на Аракчеева? - спросил кто-то Раевского, в двух шагах от Мишеля.

- Как не знать!... "Достоин лавров Герострата?" - отозвался тот.

- Нет, а эти:

"Без ума, без чувств, без чести,

"Кто-ж он, преданный без лести?"

- "Просто фрунтовой солдат!"... еще бы! - да где же он сам? ужли еще спит? - произнес Раевский и, обратясь к Мишелю, сказал: вы желали с ним познакомиться.... хотите на верх?

- Постой, постой, - крикнул Раевскому младший Давыдов, держа листок бумаги: Омелько пошел будить Пушкина, а он ему сказал и записал в постели вот этот экспромт....

Давыдов прочел стихи: "Мальчик, солнце встретить должно".

- Мило! прелесть! - раздалось со всех сторон. Мишель пошел за Василием Львовичем. Поднявшись из сеней, по внутренней, круглой, полутемной лестнице, Мишель и его провожатый остановились вверху, у небольшой двери. Мишель почему-то предполагал увидеть Пушкина не иначе, как демонически-растрепанного, в странном и фантастическом наряде, в красной феске и в пестром, цыганском плаще. Раевский постучал в дверь.

- Entrez! - раздался за порогом негромкий, приятный голос.

К удивлению Мишеля, Пушкин оказался в щегольски сшитом, черном сюртуке и в белых воротничках. Его непокорные, вьющияся кудри были тщательно причесаны. Он сидел у стола. Светлая, уютная комната, окнами в сад, на Тясмин и заречные холмы, была чисто прибрана. Ни безпорядка, ни сора, ни следов воспеваемого похмелья.

- Бессарабский.... он же и бес-арабский! сказал с улыбкой Раевский, представляя Мишелю приятеля.

- Что, пора?... разве пора? - торопливо спросил Пушкин, в попыхах подбирая на столе клочки исписанных бумаг, комкая их и пряча в карманы и стол.

Мишель с трепетом вглядывался в эти клочки, в этот стол и в знакомые по наслышке, выразительные черты любимого, дорогого писателя.

- Пирог простынет, - с укором сказал Раевский.

- Ну, вот! - поморщился Пушкин, оглядываясь на дверь: душенька, как бы без меня?

- Без тебя! да что ты? разве забыл:

- Оставь, голубушка! уж лучше и впрямь о пироге, уныло ответил Пушкин, посматривая, все-ли спрятал со стола.

- Нет, - вдруг перебил, заикаясь, краснея и сам сей удивляясь, Мишель: нет, это неподражаемо, восторг.... "Недвижный страж дремал...." я все знаю.... или это:

перед ним его стихи.

- А это? - почти крикнул взволнованным, детски-сорвавшимся голосом Мишель:

Пушкин помолчал, взял шляпу.

- Не увидишь, милый, не увидишь, славный! - сказал он с горечью и, обратясь к Раевскому, прибавил: объясни ему это, Николай.

- Да почему-же? - спросил, замедляясь у двери, Раевский: разве тот, в Грузине, не допустит?...

- Малюта Скуратов! враг честных Адашевых! - проговорил Мишель.

- Да, он с искоркой! - вполголоса сказал приятелю Пушкин, спускаясь по лестнице.

Мишель разслышал эти слова и был вне себя, на седьмом небе.

В течение всего того дня, за завтраком, обедом и чаем, Мишель не спускал глаз с дорогого гостя. Он любовался его шутками, остротами и шаловливым ухаживаньем за двенадцатилетнею, быстроглазою и хорошенькою Адель, дочерью старшого Давыдова, которой Пушкин, как узнал Мишель, перед тем написал известные стихи: "Играй, Адель."

Вечером молодежь танцовала. Соседния дамы и девицы пели итальянския арии и французские романсы. В карты никто не играл, да и некогда было. Общая, дружеская и разнообразная беседа длилась далеко за полночь.

Лежа в постеле, в комнате, также отведенной на верху и случайно по соседству с Пушкиным, Мишель долго не мог заснуть. - "Какая разница!" - разсуждал он: "этот дом, кто общество и те, где я прежде бывал! Правду сказал товарищ: вот истинно-умные русские люди.... И как здесь все просто, без чопорности и праздных затей.... Ни лишней, толкущейся, напыщенной челяди, ни всех обычаев старого барства.... А разговоры? Давно-ли, в видных, даже гвардейских семьях, как о чем-то обычном, шли прения о том, как полезнее наказывать солдат? часто-ли и понемногу, или редко, но метко? Давно-ли, не на моих-ли глазах, нечистые на руку офицеры жаловались начальству, что товарищ этого назвал негодяем, тому нанес удар по лицу? А здесь - два генерала, Волконский и Орлов, у них в полках, как говорит Сергей Иванович, отменены палки, солдатское хозяйство отдано самим солдатам, заведены батальонные школы, библиотеки. И все у них тихо, солдаты от них без ума. Что же это значит? и почему во главе правления стоит ненавистный всем Аранчеев, а не Мордвинов и не Сперанский, которых все так любят и от которых так много ждут? Боже, смилуйся над родиной. Ведь я так ее сильно, так горячо люблю. Ты - высшая правда, наше спасение и любовь!" Мишель заснул, вспоминая книгу Эккартсгаузена, которою некогда так зачитывался: "Dieu est l'amour le plus pur".

На другой день, когда часть гостей разъехалась и, кроме двух-трех посторонних, остались близкие друзья хозяев, Пушкин, исполняя желание дам, прочел в слух конченного весной в Каменке "Кавказского пленника" и наброски новой поэмы "Братья разбойники". Восторг слушателей, особенно Мишеля, был неописанный. "Мне душно здесь, я в лес хочу!" шептал Мишель, забывая окружающих и мысленно следя за узниками, разбивающими цепи. Он сильно обрадовался, когда узнал, что его полковой товарищ, по просьбе хозяев, решил еще погостить в Каменке.

Тесный круг собеседников, по вечерам, собирался на половине младшого Давыдова. Разговор стал еще увлекательнее, живее. Толковали о недавних столичных новостях: об удалении, по доносу Фотия, министра Голицына, о запрещении книги преосвященного Филарета и "естественного права" профессора Куницына, о голоде в Смоленской губернии, откуда приехал Якушкин, о пророческих радениях модной сектантки Татариновой и о новых движениях в Испании и Пьемонте. Кто-то сказал, что готовится распоряжение о закрытии всех массонских и других, тайных и явных, благотворительных обществ в России. Последняя новость вызвала большие споры.

Более других горячо и с сердцем об этом говорили младший хозяин, Василий Львович, и его товарищ по петербургскому пансиону аббата Николь, князь Волконский. Старший Давыдов, Александр, слушал общие толки нехотя и разсеянно, то морщась, то снисходительно улыбаясь, куря сигару и лишь изредка, хриплым, ленивым басом, вставляя свое слово.

В памяти Мишеля особенно врезался последний из тогдашних вечеров в Каменке.

Мущины, как всегда, пообедав, собрались покурить в большом, с мягкою мебелью, кабинете Василия Львовича. Орлов переглянулся с Волконским и, сказав что-то Якушкину, сел в общий круг, к столу, поглядывая на Пушкина. Они втроем как-бы о чем-то между собою условились.

- Господа, - сказал Орлов, как всегда, по французски: у меня к вам просьба; мы каждый день толкуем, спорим, и все, кажется, без толку. Говорятся умные вещи, а не сходимся ни в чем, и неизвестно, на чьей стороне правда. Попробуем вести разговор по парламентски.

- Это как? - спросил ничего не подозревавший младший Раевский.

- Браво! - подхватил Пушкин, садясь с ногами на диван: будет старое вече....

- Республики в Новгороде и Пскове процветали семь веков! - не громко, но решительно, проговорил Мишель.

- Искорка! - разсмеялся Пушкин: но кого же в председатели?

- Вас, Николай Николаевич! вас выбираем! - обратился Якушкин, очевидно по условию с другими, к младшему Раевскому.

- Тебе, тебе! - крикнул Пушкин, апплодируя другу.

- Избираем, просим! - подхватили остальные.

Все теснее сдвинулись, с трубками и сигарами, вкруг большого, укрытого ковром, стола. Тяжело из угла, с своей гаванной, подвинулся в кресле и старший, как всегда, плотно поевший, Давыдов.

- О чем же прения? - полушутя и полуважно спросил, берясь за колокольчик, Раевский.

- Да вот, - начал Якушкин: чего ни коснешься, речь невольно заходит о том-же, незримом, без видимой должности и власти, человеке, который, между тем, теперь вся сила и власть.... Вы, разумеется, понимаете, о ком говорю?

- Еще бы, - отозвался Василий Львович.

- Протей-министр, - произнес Волконский.

- Дионисиево ухо, - сказал, поджимая под себя ноги, Пушкин.

- Он лазутчески, под личиной скромности, - продолжал Якушкин: как змей, как тать, вползает всюду, все порочит и хулит, ловко сея недоверие в монархе к лучшим силам страны.

- К нему, в Грузино, - подхватил Василий Давыдов: уже ездят не только члены государственного совета, даже министры....

- А ты, Базиль, хотел-бы, - хрипло прокашлявшись, перебил брата старший Давыдов: чтоб все ездили в твоему краснобаю, Мордвинову, или к этой раскаявшейся, семинарской Магдалине, - к Сперанскому?

- Не перебивать, не перебивать! К порядку! - послышались голоса.

Раевский позвонил. Александр Львович, брезгливо пыхтя, опустил спину в кресло, а подбородок в жабо.

- Так вот, господа, - продолжал Якушкин: слыша это, все мы, между прочим, знаем, кто в настоящее время противится и лучшим мыслям государя.... в том числе предположению о воле крестьян.... Поставим вопрос: возможна-ли, желанна-ли эта воля?

- Еще бы, - живо ответил Волконский: дарована свобода завоеванным, прибалтийским эстам и латышам.... а сильная, древняя Россия....

- Гоняемся за славой освободителей и повелителей всей Европы, - проговорил младший Давыдов: а дома - военные поселения, Татаринова, Фотий и Магницкий.

- Так тебе, Вася, хотелось-бы освободить своих крепостных? - спросил Александр Львович.

- Да, да и тысячу раз да! - с жаром и твердо ответил младший брат.

Александр Дьвович грузно повернулся ленивым, тучным телом, попробовал опять прокашляться и привстать.

- А кто будет, Базиль, тебе делать фрикандо, суп а-ли тортю и прочее, - спросил он: если дадут вольную Митьке? и что скажет Лев Самойлыч?

- Всех освобожу, и теперь Мите и Самойлычу я плачу жалованье! - ответил Василий Львович: спроси, вон, Якушкина - ему граф Каменский давал четыре тысячи за двух крепостных музыкантов его отца.... а Иван Дмитриевич графу ответил выдачей им обоим вольных.

- Рисуетесь! - брезгливо прохрипел Александр Львович, сося полупогасшую сигару: в якобинцев играете.... мода, жалкое подражание чужим образцам.

- Как мода? извините! - обратился к спорщику Волконский: это постоянная мысль лучших наших умов.

- Где они? - кисло улыбнулся и зевнул Александр Львович.

- Екатерина думала, - ответил Волконский: граф Стенбок, двадцать лет назад, подавал мнение о вольных фермерах... Малиновский советовал объявить волю всех крестьянских детей, родившихся после изгнания Наполеона.

- Мордвинов предлагал план, - подхватил Орлов: чтобы каждый, кто внесет за себя в казну известную сумму, по таксе, или пойдет охотой в солдаты, был свободен.

- Опять Мордвинов! но ведь это все галиматья! - нетерпеливо проговорил Александр Львович: quelle idée! воля без земли, без права на свой угол, пашню, дом.... ведь фермеры....

- Отстал, отстал! - живо крикнули Давыдову Орлов, младший брат и Волконский: с землею! решают дать землю!

- Кто решает? удивленно спросил и даже приподнялся Александр Львович, глядя на собеседников.

Те странно замолчали.

- Ох вы, кроители законов и жизни!.. скучно!.. Партия! но ведь и Аракчеев партия.... потягайся с ним!

- Так по твоему все хорошо? и военные поселения? - спросил брата младший Давыдов.

- Нет, этого не хвалю.

- Да как тебе это сказать? ну, просто нелепо и глупо устроено! ну, совсем глупо! - убежденно ответил Александр Львович: все эти поселяне, во-первых, никуда негодные солдаты, а во-вторых, вне фронта, постоянно недовольные крестьяне.... оттого и бунты....

Проговорив это, Александр Львович, сопя и сердито бурча себе под нос, пересел в глубь комнаты, на другой диван и, как бы решив более не спорить, закрыл глаза.

Шли прения о новом предмете. Сильно горячился Орлов. Ему возражал Якушкин.

- Так как, по слухам, предполагают закрыть массонския и другия тайные, благотворительные общества, - сказал Орлов: я прошу слова и предлагаю вопрос: на сколько уместна и нужна эта мера? и может-ли самый способный, благомыслящий чиновник заменить, в смысле общей пользы, частного, свободного деятеля?

- Парадокс! - произнес, очевидно условно, Якушкин.

- Далеко не парадокс, - возразил Муравьев: понятия народа грубы; насилия всякого рода, продажность судей, воровство и грабительство снизу до верху и общая нравственная тьма, разве это не возмутительно?

- У нас, кто смел, грабит, кто не смел, крадет, - сказал Василий Львович.

- Отслужили когда-то честную службу массоны, - произнес Волконский: но их учение перешло в нечто низшее нашего века, в мистицизм. Волтерьянство предков заменилось исканием всемирной, следовательно, опять не нашей, не насущной, истины. А время не ждет.

- Именно так, - сказал Василий Львович: нам надо отплатить низшим, страждущим слоям за все, что мы через них имеем, за наше богатство, почести, образование, за превосходство во всем....

- Так, так! - отозвались голоса.

- Поэтому-то и в виду наших просвещенных соседей - немцев, - произнес Орлов: ценя усилия и труды высоко-рыцарского общества Тугендбунд, этого борца за права человечества, я, господа, предлагаю вопрос: на сколько было бы полезно и у нас учреждение подобного... тайного общества?

Все на мгновение замолчали. Старший Давыдов раскрыл глаза. Пушкин сидел бледный, взволнованный. Мишель отирал смущенное, раскрасневшееся лицо.

- Какие цели этого общества? - спросил, взглянув на Волконского, Якушкин.

- Благотворительность, в самых широких размерах, - ответил Орлов: ну, просвещение ближних, облагорожение службы на всех жизненных ступенях.

- Разумеется, такое общество полезно! - сказал Василий Львович.

Его поддержал Охотников.

- О, еще бы! и скорее, господа! - с жаром отозвался Пушкин: не откладывайте! при избытке сил, при глухой и ничтожной нашей обстановке.... да это будет клад....

- Патриоты, члены такого общества, - прибавил младший Давыдов: обновят заглохшую жизнь, укрепят, зажгут любовь к родине у всех....

- Я против тайных обществ, - сказал, как-бы дождавшись своей очереди, Якушкин.

- Да очень просто, - продолжал Якушкин: буду говорить откровенно.... Все тайные общества у нас вскоре будут запрещены, а это, по существу своих целей, высоких и сокровенных, не может быть явным.... И потому, вы меня поймете, - учреждать такое общество, - значит прямо идти под грозный ответ Аракчееву....

- Не боюсь я вашего сатрапа! - запальчиво крикнул Пушкин: ученик Лагарпа, став императором Европы, не переставал быть нашим царем.... Он выслушает нас, поймет....

- А если граф к нему не допустит? - сказал, улыбаясь, Орлов.

- Допустит! - произнес Пушкин, сверкнув глазами.

- Понимаю решимость Курция и Винкельрода! - проговорил, охваченный дрожью, Мишель.

- Enfants perdus! - досадливо пробасил с дивана Александр Львович.

- Так ты и в этом против нас? говори, против? - обратился к нему младший брат....

- Еще бы - все фарсы!... пересадка то немцев, то Франции....

- Какая?

- Да эти-то подземные рыцари.... все игра в конституцию, в партии.... и все для успеха толпы....

- Но эта толпа - родное общество, - убежденно сказал Орлов: мы же его ближайшие, кровные вожди....

- А я не согласен, - подзадоривал Якушкин.

- Пора достроить старое, великое здание, - произнес Волконский..

- Рано, князинька, захотели быть на виду, карнизом! - возразил старший Давыдов: не только наши стены, фундамент ползет по швам.

- Стыдно, слушай! Ужли не понимаешь? - обратился к брату Василий Львович: ведь одно спасение в таком обществе.

- Vous périrez, cher frère....

- Mais en honnête homme.... voila.

- Et moi, moi, - заговорил, горячась и сверх обычая сильно волнуясь, старший брат: je vous die.... vous fairez bien du mal à la Russie, - с этим вашим тайным обществом!... вы нас отодвинете на пятьдесят лет назад....

Прошло несколько мгновений общого молчания.

Стали собирать голоса. Большинство, в том числе сам председатель, ответили утвердительно.

- Мне же не трудно доказать противное, а именно, что вы все здесь шутите, - вдруг сказал Якушкин: и первый нам это докажет наш председатель.

- Как, так? - спросил, краснея, Раевский.

- Дело просто, - продолжал Якушкин: ну, положим, мы вас обманывали.... или нет, иначе говоря.... ну, представьте, что союз, или там тайное политическое общество, о котором сейчас шла речь... уже теперь существует и что вы среди его членов....

- Ну, и что-же? - спросил не совсем решительно Раевский.

Пушкин, Мишель и другие впились глазами в Якушкина.

- Так вот я к вам, Николай Николаевич, обращаюсь, - проговорил Раевскому Якушкин: если такое общество существует, вы наверное отказались бы вступить в его члены?

- Напротив, из первых бы к ним присоединился! - ответил Раевский.

- Ой-ли? в таком случае, - торжественно произнес Якушлин: знайте, общество существует.... вашу руку....

- Вот она! - несколько подумав, сказал Раевский.

- И моя, - с жаром вскрикнул Пушкин.

- И моя! - радостно присоединился Мишель. Волковский тревожно, из-за спины Орлова, делал незаметные другим, знаки Якушкину. Посдедний опомнился.

- Я пошутил, - сказал, смеясь, Якушкин: мы условились с Орловым: неужели можно было принять это за правду? тайного общества в России нет и быть не может.

Орлов, Василий Давыдов и Волконский также смеялись.

- Ну, и браво! - проговорил, весело поворачиваясь в кресле, Александр Львович: а то вы, господа, совсем было меня напугали.... глупая мода - эти общества! пустая и опасная....

Пушкин встал.

- Как? так это и в-прямь была только шутка? - вскрикнул он взволнованным, обрывавшимся голосом: вы издевались над нами? шутили?

Всех поразил вид Пушкина. В его гневно-пылавших глазах дрожали слезы. На бледном лице выступили красные пятна. Весь он был взбешен и раздражем.

- Я никогда... о, никогда, - произнес он с чувством и сбиваясь на каждом слове: в жизни я ни разу не был так несчастлив, как теперь....

- Я верил, - продолжал Пушкин: говорю среди честных людей.... я замечал, почти был убежден, что тайный союз патриотов уже учрежден, или здесь же, среди нас, получит свое начало.... Я видел высокую цель, видел жизнь мою облагороженною, нужною и полезною для других....

- Александр Сергеич! Саша! полно, успокойся! - перебил это Раевский: да твоя слава, жизнь....

- И все это была только шутка! или я не стою такой чести? - вскрикнул, дрожа и глотая слезы обиды, Пушкин: идеал мой разбит! спасибо! зло шутите, господа....

Сказав это, он бросился из комнаты, надел в передней шубу и шапку и вышел в сад. Видя его настроение, никто из друзей не решился его остановить или следовать за ним. Сделал было движение Волконский. Князю было жаль Пушкина, хотелось ему что-то сообщить, чем-то его утешить. Но и он остановился, под влиянием тайного, грустного раздумья и почти священного благоговения к общему, пылкому другу.

Погода, по прежнему, была тихая, с легким морозом. Туман поднялся. Звездная ночь искрилась на оледенелых деревьях и кустах, на крыше дома и садовых полянах. Окрестность молчала. Изредка только снизу, через сад, доносился шум колёс водяной, на Тясмине, мельницы, работавшей на все камни, благодаря недавнему половодью пруда и реки.

Пушкин шагал сквозь кусты, по поляне, на шум мельницы. Его ноги легко скользили по хрупкому, снежному насту. Не замечая бивших его ветвей и падавших на него клочьев инея, он думал горькия и вместе отрадные думы. В его мыслях носился север, шум и блеск им оставленного, столичного мира, и его молодые, праздно улетающие годы. Слезы кипели в его душе. Он чувствовал, как оне текли по его лицу, и не видел, что невдали от него, по тёмной, скрытой в деревьях дорожке, шел другой человек.

То был Мишель.

Сам не сознавая, за чем он, без шинели и фуражки, также вышел в сад, Мишедь, с замиранием сердца, следил дорогую тень и думал: "Тайные союзы, общества!... члены клянутся на шпагах, на яде.... и все для ближних. Для блага страждущого человечества! Боже, как это страшно и вместе как возвышенно! И как бы я был счастлив, если бы удостоился этого выбора! Они смеются.... Нет, всякий обязан выполнить долг к родине, к низшим, угнетённым слоям. Опасность, гибель?... Но, если я и без того военный, а следовательно всегда готовый на смерть? И не все-ли равно, какая и где смерть за других? А это.... о! подобный подвиг - выше всех подвигов Наполеона......

Безумные мечты Мишеля сбылись.

Через четыре года, он снова и не раз навестил Каменку. Но под какими впечатлениями? Об этом он не мог думать без сладкого и радостного трепета.

Это было в 1825 году.

Мишель в то время уже состоял членом тайного "Союза благоденствия", заменившого прежний "Союз спасения или истинных и верных сынов отечества". Более того: он в этом союзе тогда уже прошёл все степени - братий, мужей и даже бояр, имеющих право принятия других членов. Его бывший ротный командир и покровитель, Сергей Муравьев-Апостол, получив баталион черниговского полка, в то время состоял председателем одной из южных управ союза, именно Васильковской, где Мишель также состоял чем-то, в роде товарища блюстителя. Председателями другой управы, собиравшейся в Каменке, были Василий Давыдов и, в том году женившийся на другой сестре Раевских, князь Волконский. Мишель знал теперь, что четыре года назад Волконскому, в Каменке, было поручено принять Пуишина в члены тайного общества. Он вспоминал, как тогда, ничего не подозревая, тот сидел среди вожаков союза, и ему было понятно великодушие Волконского, скрывшого от Пушкина роковое поручение.

Мишель также знал, что в "союзе благоденствия", будто-бы распущенном в Москве, указания всему давала Тульчинская или коренная дума. Председатель этой думы и всего южного союза не любил нерешительных и малодеятельных. Мишель был деятелен и смел, но, по молодости лет, попадался в необдуманных выходках и болтовне, а недавно к тому еще сильно влюбился.

Случилось это так. Ездивши в Киев, по делам союза, Мишель на какой-то станции переменил лошадей и, едва миновал чей-то лес, услышал в древесной чаще топот всадников. На поляну из просеки выскочили, повидимому, догоняя его, две наездницы. ,

- Arrêtez vous, Paul! - кричали оне, махая платками: что за глупости, воротитесь!

Мишель остановился. В разсеявшемся облаке пыли ему предстали две незнакомки: одна молоденькая, красивая, в синей амазонке, блондинка, другая - в зеленой, постарше, очевидно её гувернантка. Обе, разглядев остановленного, сильно смешались.

- Извините, - сказала гувернантка: обе мы очень близоруки - здесь почтовая дорога, и мы вас приняли за только-что уехавшого кузена этой девицы.... Не я-ли, Зина, тебя предостерегала?

Мишель, встав с телеги, вежливо поклонился.

- Зинаида Львовна Витвицкая, - ответила гувернантка, указывая на сопутницу, я - Элиза Шон....

Мишель назвал себя.

- Извините и меня, - сказал он, обращаясь к гувернантке, как любитель верховой езды, не могу утерпеть.... ваш мундштук сильно затянут, лошадь дерет голову, может опрокинуться....

- Ах! - расхохоталась Зина, давно насилу сдерживавшая смех: вот любезно!... а без этого вы, Элиз, - вы.... упали бы.... ха, ха!

Раскатистый, звонкий смех девушки увлек и гувернантку и Мишеля. Все смеялись. Гувернантка встала с лошади. Солнце светило весело. Жавороны реяли в безоблачной синеве. От леса несло душистою прохладой.

Пока Мишель возился с мундштуком, из-за дерев показался шарабан, в нем три мужчины и между ними один военный.

- Вот вы где.... в чем дело? - спросили подъехавшие.

- Мишель! ты какими судьбами? - вскрикнул военный. В последнем Мишель узнал бывшого товарища по семеновскому полку, Трепанина. Они дружески обнялись.

- Вот и кавалер! будет кадриль! - сказал Трепанин, представляя Мишеля прочему обществу.

- Отлично! милости просим к нам! - заговорили мужчины: отдохнете, повеселитесь....

- Нельзя, спешные дела, очень благодарен! - твердил Мишель.

- Полно тебе, - возразил Трепанин, так давно не виделись, - а это у моего дяди.... уехал под арест просрочивший мой брат.... нет кавалера - будь любезен....до Ракитного рукой подать. И тетушка будет так рада....

Новых отговорок Мишеля не приняли. Он отпустил почтовых. Его вещи сложили в шарабан. Дамских лошадей взяли на повод, и все общество направилось в Ракитное, через лес, пешком.

В тот же вечер Мишель танцовал в доме Витвицких, где было несколько соседних барышень. На другой день была прогулка, верхами и в экипажах, на пасеку, в какое-то лесистое займище, завтрак на траве под стогами и рыбная ловля в озере. А вечером опять гремел домашний оркестр и снова танцовали. Мишель не отходил от Зины. Он забыл и неотложные поручения управы, и поездку в Киев, и весь союз. Так он здесь прогостил тогда с неделю. Съездив в Киев, он на обратном пути вновь свернул в Ракитное. - "Неужели?" - твердил он себе; "и что это значит? ни покоя, ни сна.... все Зина, все она и её светлые, добрые, смеющиеся глаза!" - Еще через неделю, Мишель сделал предложение Витвицкой и стал её женихом.

Свадьба была назначена в январе следующого года. В наступающем декабре Витвицкие собирались, с дочерью, в Москву, - делать приданое и познакомиться с матерью жениха. Мишелю, как штрафному, бывшему семеновцу, въезд в столицы был воспрещен, и он все обдумывал, как бы исхлопотать отпуск и побывать в Москве, вместе с невестой.

В коренной думе косились на молодого собрата, слали за него Васильковской управе замечания и даже выговоры. - "Это безтолковый, невозможный мальчик", - говорил о нем вожак южных членов: "он решителен до безумия, это правда; но у него голова не в порядке". - Муравьев, умеряя Мишеля, отстаивал его, ссылаясь на его искреннее служение общему делу, и даже, по поводу его сватовства, указывал, что он более посвящает времени делам союза, чем своей невесте.

Мишель торжествовал: любовь и тайный союз!... Романтических клятв на кинжале и яде в союзе он уже не застал. При вступлении, давалась простая, собственноручная росписка. Мишель помнил то сильное и страшное волнение, которым он был охвачев при подписании подобной росписки. И хотя он знал, что, по уставу прочтенной им "зеленой книги", эта его росписка была, вслед за её подписью, сожжена, но с того мгновения уже не считал себя жильцом этого мира, а самоотверженным и верным слугой того, скрытого для остальных и сильного человека, который тогда руководил почти всем союзом. Он о нем не говорил даже невесте, хотя, вздыхая, намекал, что жизнь - бурная волна, не всегда щадящая пловцов.

Наконец, Мишель увидел и этого вожака, два года назад, на съезде, в Тульчине, в имении Мечислава Потоцкого. Члены съезда собрались в квартире генерал-интенданта второй армии, Юшневского, и все были как бы не по себе. Говорили разсеянно, вяло, посматривая то на дверь, то на часы. Мишель, впрочем, был в духе. Он уже не боялся, что его, как случалось прежде, не знают, и что о нем могут обидно спросить соседа: "Qu'est ce que c'est que cet homme, qu' on ne voit nul part?". Он был всем известен, и хотя казался все еще восторженным мальчиком, его уже называли не просто Мишель, а Михаил Павлович.

Кроме председателя, ждали еще двух-трех запоздавших товарищей. В назначенный час дверь отворилась.

и вместе приветливый на вид, он сразу приковывал к себе внимание.

- Здравствуйте, господа, - не опоздал? - спросил он, пожимая руки на право и на лево.

Мишель при этом голосе, с внутреннею дрожью, сказал себе: это Пестель.

Сын бывшого сибирского губернатора, воспитанник лучших дрезденских профессоров. потом пажеского корпуса, Пестель в двенадцатом году был ранен в ногу, двадцати лет уже имел шпагу за храбрость, был любимым адьютантом князя Витгенштейна, затем служил в мариупольских гусарах, во время греческого возстания был отряжен для разведок в Бессарабию и оттуда прислал государю Александру замечательную записку, смысл которой выразился в новых и тогда смелых словах: "нынешняя борьба греков против их угнетателей то-же, что некогда была борьба русских против ига татар". Теперь Пестель был начальником вятского пехотного полка, состоянием которого, на последнем смотру, государь был так доволен, что сказал: "Superbe! c'est comme la garde!" и командиру вятцев подарил три тысячи душ крестьян.

Пестель вошел, с толстою портфелью под мышкой, выслушал приветствия сочленов, сказал "к делу, mes chers cammarades" и разложил бумаги на столе.

- Это опыт кодекса будущих законов, - произнес он самоуверенно и просто: я позволил себе назвать это.... в память другой попытки, при Ярославе.... Русскою Правдой.

И он стал читать почти конченный труд, о котором в союзе было столько говору и ожиданий. Введение, распределение страны на области, округи, волости, на русских и подвластные племена, статьи о правах гражданства и о свободе крестьян текли плавно и легко. Мишель слушал с напряжением, хотя вскоре был несколько утомлен. - "Однообразное и длинное чтение", - подумал он: "но предмет первой важности, глубокий, хотя по неволе сухой". Он не без удивления и с некоторым ужасом заметил, что все-кто из слушателей морщился, как бы заглушая зевок, а иные даже усиленно мигали, стараясь отогнать непрошенную дремоту. "Такое дело, - целый подвиг" - мыслил Мишель: а мы относимся так легко......

Чтение обширного, политико-юридического трактата было кончено. Его составитель попросил высказаться о своем многолетнем труде и, на два-три замечания, перебив других, заговорил сам.

- Я никому в жизни не желал зла, - сказал, между прочим, Пестель: ни к кому не питал ненависти и ни с кем не был жесток.... Я бы желал, чтобы мои мысли привились мирно к каждому, чтоб оне были приняты добровольно и без потрясений. Вы, добрые товарищи, помогите мне в том....

"И как это ясно и просто!" разсуждал Мишель, поняв то неотразимое и сильное влияние, каким Пестель пользовался в среде союза. Умно и дельно, по его мнению, говорили относительно прочитанного Юшневский и Муравьев, Волконский, Барятинский и Басаргин. Но дар слова блюстителя южного союза был выше всех. Пестель перешел к обсуждению тогдашняго положения России.

- Мы не ищем потрясений, - говорил тогда Пестель: наше стремление исподоволь подготовить, воспитать, своим примером пересоздать общество.... Становясь на разные поприща, будем лучшими, надежными людьми и вызовем к делу таких же, других....

Любуясь его голосом, смелым и ясным изложением задушевных мыслей, Мишель невольно тогда вспоминал отзывы товарищей о суровом, почти отшельническом образе жизни Пестеля, о его богатой, классической библиотеке, о заваленном бумагами и книгами рабочем столе и о его упорном, безпрерывном труде. И ему становилось понятно, почему сухой, положительный и степенный Пестель верил в свои, казалось, неосуществимые выводы и мечты, как в строго-доказанную, математическую истину.

- Мы воздух, нервы народа! выразился, между прочим, Пестель.

- Светочи! - с жаром прибавил Юшневский: нас оценят, особенно, Павел Иванович, вас....

Одно поражало Мишеля. Некоторые из сочленов в глаза Пестелю говорили одно приятное, согласное с его мнениями, и редко ему противоречили, а в его отсутствии не только оспаривали его философские, казалось, неопровержимые доводы, но говорили о нем с нерасположением, порочили его меры и тайком издевались над ним. От него, как, например, на московском съезде, даже просто хотели избавиться. По слухам, и Пушкин отзывался о Пестеле не-ладно. - "Не нравится мне этот сухой, философский ум," - будто бы он сказал про него: "и я бы с ним не сошелся никогда; умом я тоже материалист, но сердце против него...."

Самый проект уравнения крестьян с прочими гражданами, составленный Пестелем, многие из членов общества, особенно титулованные богачи, находили разорительным для страны и невозможным.

- Так быстро! это нелепость! по крайней мере, десять или двенадцать лет переходной барщины! - говорили некоторые, забыв, что по этому предмету повторяли мнение динабургских дворян, одобрявшееся, по слухам, тем же, ненавистным им, Аракчеевым.

Даже силу влияния Пестеля на некоторых из членов союза, в том числе на близкого ему Сергея Муравьева-Апостола, в среде союза объясняли постороннею причиной, а именно месмеризмом. Как многие тогда, волтерьянец и энциклопедист, Муравьев был, по словам некоторых, не чужд мистических увлечений. Он, между прочим, верил в какую-то модную гадальщицу, близкую кругу Татариновой, которая ему предсказала "высокую будущность". Поклонник Канта и Руссо, Пестель в глубине души был также мистиком и, несмотря на свой материализм, не в шутку считал себя одаренным силой месмеризма. Он допускал сродство душ и ясновидение и, под глубокой тайной, в домашнем кругу, занимался магнетизированием двух-трех из близких друзей, в том числе Муравьева. На этих усыплениях, по слухам, он проверял важнейшия из предположенных мер и будто бы узнавал чрезвычайные указания о будущем.

Мишель наконец услышал о своем председателе и такое выражение одного сочлена: "Наш вождь - невозможный самолюбец и деспот.... он ищет покорных сеидов, слуг, а не преданных друзей."

"Зависть, соперничество" - мыслил Мишель, разбирая в уме мнения товарищей: "увы! недоброжелательство вкрадывается и в нашу возвышенную среду.... Что за причина? Павел Иванович первый ясно и твердо определил нашу сокровенную, высокую цель и, кажется, неуклонно к ней ведет. Все должно объясниться. В Каменке назначены съезды южных управ. Там все узнаю...."

* * *

Мишель посетил Каменку.

Это было в августе 1825 года. Незадолго перед тем, навестив свою невесту, Мишель побывал в Киеве и от тамошних членов узнал, что их союз открыл существование двух других тайных обществ: - "Соединенных славян" и "Варшавского патриотического". Славяне тотчас слились с союзом. Польское общество колебалось. Здесь были громкия имена: князь Яблоновский, граф Солтык, писатель Лелевель и член другого, виленского общества "Филаретов" - Мицкевич.

Патриоты-поляки, на первых же совещаниях с русскими, основой общого согласия выставили возврат Польше границ второго раздела, и самую подчиненность польских земель России желали отдать на свободное решение своих губерний. В этих переговорах участвовал и Мишель.

- Никогда! - вскрикнул, услышав о польских требованиях, Пестель: Россия должна быть нераздельна и сильна.

Мишель также с этой поры стал за нераздельность России.

Все знали, что Пестель, из-за этого вопроса, недавно ездил в Петербург, где между прочим должен был проведать о деятельности северных членов, и что теперь он был под Киевом, на личном и окончательном свидании с польским уполномоченным, Яблоновским. В Каменке нетерпеливо ждали его, с отчетом об этом свидании.

- Да не махнул-ли наш президент опять на север? - сказал гостям Василий Львович: а то, пожалуй, заехал опять на отдых в свое поэтическое Mon Bassy....

Так сам Пестель называл, в шутку и в память "Méditations poétiques" Ламартина, - Васильево, небогатую и глухую смоленскую деревушку своей матери, где старик Пестель, некогда грозный и неподкупный генерал-губернатор Сибири, проживал теперь в отставке, в долгах и всеми забытый. Между членами союза ходила молва, что в Васильеве есть озеро, а на озере укромный, зеленый островок, и будто Павел Иваныч, этот новый русский Вашингтон, как называли тогда Пестеля, навещая родителей, любил уединяться на этом островке, мечтая о будущем пересоздании России, и даже, как уверяли, писал французские стихи.

- Этак он своего соперника, Рылеева, заткнёт за пояс! - говорили злые языки.

- Нерон тоже служил музам, - прибавляли завистники.

Все эти толки сильно смущали и бесили Мишедя, и он, с неописанною радостью, узнал, что в "одну из суббот" Пестель наконец явится на съезд в Каменку, с последним, решительным словом поляков.

Пестель приехал.

Члены тульчинской, васильковской и каменской управ были в сборе. Субботния заседания, по обычаю, происходили в кабинете Василия Львовича Давыдова. Александр Львович уже несколько недель отсутствовал по делам другого имения. Женская часть общества Каменки не подозревала причины этих съездов. Гости Василия Львовича являлись, как бы на отдых, в конце недели, присутствовали при общем чае и ужине, беседовали в кабинете хозяина или на верху, и на другой день. после завтрака или обеда, разъезжались.

Мишелю отводили на верху ту комнату, где, четыре года назад, гостил Пушкин, ныне находившийся в ссылке, в псковской деревне родителей. Из окон этой комнаты, обращенной в тенистый, теперь роскошно-зеленеющий сад, Мишель, в безсонные ночи, мечтая о Ракитном и о своей невесте, прислушивался к шуму мельничных колес, на Тясмине, но оне молчали.

- Что с вашей мельницей? - спросил он как-то Василия Львовича.

- Старый мельник умер, - ответил тот: колеса и весь ход разстроились, теперь ее починяет англичанин-механик.

- Откуда взяли?

- Гревс прислад из Новомиргорода.... умелый и способный - из вольноопределяющихся солдат.

В один из приездов, гуляя по саду, Мишель увидел этого воина-механика и сперва не обратил на него особого внимания: солдат, как солдат, вежливый, приличный, в белом кителе, с унтер-офицерскими погонами, и в белой же, без козырька, на-бекрень, фуражке. Встретясь с офицером, солдат снял фуражку и, вытянувшись во фронт, прижался к дереву, пока тот, кивнув ему, прошел мимо. В другой раз Мишель заметил этого механика во дворе, через который тот нес в кузницу какую-то железную, мельничную вещь. Теперь он его разглядел лучше. Механик был, в полном смысле, красавец, - английского образца: белолицый, сильный и статный, с рыжеватым отливом густых, коротко-остриженных волос, в бакенбардах, веснушках, с несколько длинными передними зубами и вздернутою верхней губой. Его красивый, мясистый рот гордо улыбался, а большие, светло-серые глаза смотрели смело, даже нагло.

склеивал детям игрушки, и вообще оказывал разные услуги, за что бывал приглашаем, на женскую половину, к чаю и кофе.

Мужчины, толкуя в своих совещаниях о мировых задачах, о пересоздании человечества вообще и родины в особенности, кроме озабоченного делами хозяина и случайно Мишеля, даже не подозревали о существовании этого лица в Каменке. А между тем, в крошечном флигельке, скрытом под тенистыми грабами, на заднем черном дворе, переживались, как и в сокровенных беседах большого дома Каменки, такия острые, жгучия думы....

Мишель, в последнее время, невольно задумываясь о своем положении, старался быть с виду покойным, не мыслить ни о чем мрачном. Он понимал, какая страшная опасность грозила ему; видел, что все, чем отныне его манила жизнь, может нежданно, как и сам он, погибнуть, и отгонял эти суждения. В собраниях он особенно выделялся, сыпал смелыми до крайности словами, предлагал дерзкия, безумные меры. Его разсеянно слушали. Все ждали иного, более призванного голоса.

У невесты Мишеля в Петербурге жила приятельница, её бывшая гувернантка, француженка Жюстина Гёбль. Дочь убитого испанскими гверильясами полковника, Жюстина теперь содержала в столице швейный магазин и также собиралась выйти за муж за члена союза, знакомого Мишелю, кавалергардского поручика Анненнока. Приятельницы дружно и весело переписывались, вовсе не думая ни о чем печальном, тяжелом и грозном.

- Как зовут вашего механика? - спросил однажды Мишель Василия Львовича.

- На что вам?

- Вещь одна распаялась.... он сумеет починить.

- Иван Иваныч Шервуд.

Джон Шервуд, или, как его называли в России, Иван Иваныч Шервуд, был сыном известного англичанина-механика, вызванного в Россию при Павле, для устройства обширных, суконных фабрик, в селе Старой Купавне, в богородицком уезде, близ Москвы. Управляя купавинскими фабриками, отец Шервуда обогатился, нажил несколько домов в Москве и дал отличное, с техническою практикой, воспитание своим сыновьям. Счастье Шервудам изменило. Ссора с властями повела в возбуждению следствия, потом суда. Старик Шервуд потерял место. Его дома были описаны, забракованный суконный товар опечатан, испортился в фабричных складах и продан потом за ничто. Шервуды обеднели, впали в нищету. Старшие сыновья фабриканта кое-как пристроились на чужих заводах, Младший - Джон сперва работал у мелких ремесленников, потом пытался поступить в военную службу, но без связей ничего не добился и, чуть не побираясь милостыней, шатался без дела по Москве.

Однажды, в то голодное, тяжелое время, он зашел к земляку, московскому шорному торговцу. К лавке шестерней, в богатой карете, подъехал пожилой помещик. Купив два женских седла, он, при выходе, как бы что-то вспомнив, потер лоб и спросил купца: нет-ли, между его земляками, образованного и способного человека, который мог бы давать его детям уроки английского языка? Шервуд не вытерпел. Видя, что его земляк молчит, он сам предложил незнакомцу свои услуги. Помещик взглянул на купца. Этот поддержал Шервуда, сказав, что молодой человек, кроме природного английского и французского языков, хорошо знает также немецкий и несколько музыку. Помещик сделал по английски несколько вопросов молодому человеку, объявил свои условия и дал визитную карточку. Шервуд, узнав от купца, что это был известный богач Ушаков, на другой день простился с родителями, уложил свой убогий чемоданчик и, явился к Ушакову, уехал с ним в его смоленское поместье.

Шервуд в последствии, и теперь в Каменке, часто вспоминал эту дорогу, приезд в большой и роскошный, барский дом, толпу слуг и двух красивых, взрослых дочерей помещика, которые с любовью бросились на встречу отцу. Барин отрекомендовал сиротам-дочерям и их надзирательнице, пожилой экономке-француженке, нового преподавателя. Дворецкий указал Шервуду помещение недавно уволенного французского учителя. Уроки английского языка начались успешно. Ретивый наставник был обворожительно-услужлив. За английским, начались упражнения в немецком язйке, а по временам и игра в четыре руки на фортепьяно. Учитель, попав в теплый угол, на сытый, даже роскошный стол, обзавелся из первого жалованья приличным, модным платьем. Девицы были очень любезны и внимательны, особенно младшая, живая и резвая, почти ребенок.

Надзирательница-экономка, страдавшая то нервами, то флюсом, более сидела в своей комнате. Ученицы во время уроков говорили с преподавателем на языке, непонятном для нея и прочей прислуги. Отец был занят хозяйством, выездами в гости и охотой.

Прошел год. Шервуд влюбился в младшую ученицу. Последняя страстно увлеклась красивым и угодливым наставником.

Деревенская скука и глушь, отсутствие надзора рано умершей матери и доверчивость наемной приставницы сделали свое дело. Сперва робкия, письменные признания, вздохи, полуслова, потом прогулки в поле, встречи в саду....

"Увлеклись и забылись!" - сказал себе однажды, в оправдание, Шервуд, когда уже было поздно. Что предпринять? Как и чем спастись? Медлить было нельзя. Ни отец, ни старшая сестра и никто в доме пока еще не подозревали ничего. "Ужас! Что, если догадаются?" мыслил он: "ей-ли быть за мною, за ничтожным, наемным учителем, почти слугой? Никогда.... Отец не вытерпит, не снесет позора. Из своих рук убьет меня и ее.... Пока есть время, надо найти средство, скрыться куда-нибудь, бежать"....

Шервуд обдумал решение. Брак был возможен только с ровней. Он решил поступить в военную службу, поскорее добиться офицерского звания и тогда искать руки девушки. Строя радужные грезы, полные надежд, они простились. Шервуд сослался на домашния обстоятельства, сказал отцу девушки, что переменяет род занятий, попросил у него разсчета и уехал.

Как иностранец и сын разночинца, Шервуд мог определиться в армию только простым рядовым. Он придумал другое средство: поступил опять учителем к детям известного, со связями, генерала Стааля, и снискал его расположение. Воспользовавшись поездкой генерала по делам в Одессу, он в Елисаветграде обратился к нему с просьбой, помочь ему, для поступления вольноопределяющимся в новомиргородский уданский волк. Командир полка Гревс был дружен с Стаалем, и Шервуда вскоре приняли, на тогдашних правах - двенадцати-летней выслуги на офицерский чин.

Двенадцать лет солдатской, жесткой лямки! - да это целая вечность для самолюбивого и избалованного в детстве человека, который еще недавно вкушал спокойную и так хорошо обставленную жизнь иностранца-учителя в богатых, барских домах. Шервуд подумал:

- Ну, для меня будет исключение; очевидно, примут во внимание мою недюжинную образованность, знание приличий и внешний лоск. Двенадцать лет выслуги писаны для других; меня скоро заметят, оценят и отличат.

в канцелярию полкового комитета. Вести из Смоленской губернии приходили редко, а вскоре и вовсе прекратились. Переписка шла через экономку, которую теперь, очевидно, разсчитали. Из Москвы от родителей шли нерадостные известия: та же безпомощность, те же горе и нищета. А тут еще строгое и требовательное начальство, вечное корпение в душной комнате, с пером, и ни проблеска лучших надежд.

Шервуд не вынес служебных невзгод. При всей своей сметливости, пронырливом и вкрадчивом нраве, он потерял обычное спокойствие духа, стал пренебрегать занятиями в канцелярии и наконец безобразно запил.

Небритый и нечесанный писарь, с протертыми локтями и в дырявых, с голыми пальцами, сапогах, случайно привлек к себе внимание майора, начальника канцелярии. Арест и всякие штрафы не помогли. Майор, узнав о происхождении писаря, призвал его к себе и стал усовещивать, стыдить.

- Да, что с тобой? - спросил он, после долгих распеканий, вглядываясь в заспанное и опухшее лицо писаря: не знаешь разве? да я рапортом.... да ты у меня....

Слезы брызнули из глаз Шервуда. Вытянувшись перед начальником, он судорожно мял в руках фуражку и молчал.

- Ты, батенька, отличных способностей, - произнес майор, желая несколько его ободрить: шутка-ли! знаешь арифметику, языки.... ну, разные там ремесла.... прежде вел себя прилично, барышней... а теперь! откуда такая блажь?

Губы писаря дрогнули.

- Ваше высокоблагородие! - проговорил он: вы обратили на меня милостивый взор....

- Ну, да, да!

- Хотите здать причину.... вот она....

И Шервуд без утайки рассказал майору все свое прошлое, в том числе и роковой смоленский случай. Майор развел руками.

- Пять лет я бился, - заключил Шервуд: извольте узнать, на смотрах обходили; что было, издержался, а производства все не видать.... Хотел я и руки на себя наложить, вот как перед Богом! и дезертировать за границу, в Грецию, где люди бьются за свою свободу.... Горе сломило, не стерпел....

Шервуд говорил с чувством, толково и умно. Майор сперва было вспылил: "вот вы, головорезы! а? куда дернул! у меня, братец, то-же семья, дети...." Он не щадил доводов, укорял.

- Через головы других затеял, вертун, перескочить! - горячился майор, пыхтя и расхаживая по комнате: назначено двенадцать лет, ну, и терпи. Где твои такия заслуги, права? Теперь, батенька, не военное время. И родовые дворяне, вон, не тебе иностранцу чета, ждут, переносят! Я сам, братец ты мой, не из богатых, сколько тянул....

Мысль об оставленной, страдающей девушке смягчила майора.

- Явите божескую милость.

- Попытаюсь, говорю, есть аудиторския дела, кое-что может найду и по механике.... А пока вот тебе приглашение, - заключил майор: приходи каждый день ко мне обедать. Отличишься, то-ли тебя, по способностям, ждет?

Слова майора подействовали. Шервуд остепенился, стал исполнять казенные и неурочные частные поручения, обзавелся инструментом, ободрился и принял прежний, приличный вид. Ему дали унтер-офицерские погоны, и он уже запросто бывал у майора.

Летом 1825 года, в Новомиргороде, в полковнику Гревсу заехал его приятель, Александр Львович Давыдов. За обедом разговорились о хозяйстве. У полковника, в это время сидел и майор. Гревс подмсеивался над помещичьими доходами. Ели устрицы.

- Хорошо тебе! - возразил Александр Львович: у нас с братом в Каменке иное.... Третье лето засуха, недород. Была отличная, доходная мельница и та теперь без дела.

- Почему?

- Мало у нас ученых механиков; купишь хорошую, заграничную машину, испортилась и валяется, хоть брось. Мельницу нам наладил немецкий мастер; пока он жил, не было отбоя от помола, на весь околоток работала, а умер, некому поправить, стоит.

Майор вспомнил о Шервуде. Он сказал о нем полковнику.

- Он самый.... отличный, могу сказать, знающий и способный механик.... у меня по аудиторской, в канцелярии.... Вашу коляску намедни как починил....

- Ну, да, именно! - с удовольствием произнес полковой командир: возьми его, Александр Львович; что ему тут мотаться.... пусть этот годдем заработает у тебя. Пришлю с ним и устриц.

Шервуд был отпущен в Каменку. Там ему дали помещение во флигеле дворецкого, мастерскую, и вскоре он занялся исправлением нельницы. - "Угожу Давыдовым, заслужу и у полковника!" разсуждал он: "майор поддержит; скоро высочайший смотр. Авось вывезет судьба."

* * *

В Каменке сметливый и ловкий Шервуд, став опять на путь частных отношений и услуг, ко всему внимательно прислушивался и все замечал. Возвращаясь с мельницы на рабочий двор, где стоял флигель дворецкого, он толковал с барскими и приезжими слугами: что делают господа и куда ездят, кто барские гости, богаты-ли, знатны-ли и где живут? Угождая господам, Шервуд не забывал и прислуги: тому оправлял женщины серьги, этому лудил чайник для сбитня, паял колечко или починял сундучек. Пожил он так недели три. Ел опять сыто, спал вдоволь, в работе на мельнице ничем не был стеснен. Скучно бывало под час, и не предвиделось впереди ничего особенного, чем он мог-бы сразу и неожиданно выбиться из тесной, обыденной колеи. Лучшее общество было недоступно. В барский дом хотя изредка его пускали, но как рабочого, и с черного крыльца. Сажали его и в столовой, но особо, в углу, за перегородкой.

фуражку механика, села, в соломенной шляпке, с алыми лентами, на серого, с куцым хвостом, скакуна и, в сопровождении старого берейтора, поскакала за Каменку, в лес, на зеленеющие холмы. Шервуд только вздохнул, вспоминая улетевшие, былые годы, иную деревню, деса и холмы, и иную, теперь также недосягаемую красавицу. Он ушел на мельницу бледный, едва помнивший себя, и там чуть не плакал: грыз с бешенства ногти и мысленно проклинал всех и все.

Шервуда давно уже поразило одно обстоятельство. Он стал замечать, что в Каменку, где, за отсутствием старшого брата, хозяйничал Василий Львович Давыдов, в определенные дни, и именно по вечерам, каждую субботу, съезжались одни и те же гости, почти исключительно военные. Он стал узнавать от прислуги их имена. Тут были: генерального штаба поручик Лихарев, штаб-доктор второй армии Яфимович, подпоручик полтавского пехотного полка Бестужев-Рюмин, подполковник, командир конно-артиллерийской роты Ентальцев, ныне батальонный командир черниговского полка - подполковник Муравьев-Апостол, отставной штабс-капитан гвардии Поджио и другие. Шли толки, что ждут и других гостей, в том числе командира вятского пехотного полка, полковника Пестеля.

- "Что бы это значило?" - начал разсуждать Шервуд, прислушиваясь в толкам семьи дворецкого о посетителях Каменки: "в карты они не играют, не кутят, не пьют.... с дамами видятся только за чаем, да ужином, сидят в пристройке Василия Львовича, либо на верху, и на другой день разъезжаются.... Военные! уж не затевается-ли куда поход? Что-то, по слухам, неладно в Польше и как-бы опять на австрийской границе.... Что, если и впрямь, война, поход? Очевидно, держат в тайне, готовятся.... Узнать-бы и заранее попроситься в действующий отряд."

Однажды, в субботу, Шервуд после ужина ходил по двору. Его мучили сомнения, неизвестность. Таинственные беседы приезжих дразнили его любопытство. Он прошел в сад, миновал несколько дорожек, возвратился к калитке и поднял голову. Часть верхняго этажа была освещена. Одно из окон было не совсем прикрыто занавеской. Ночь была звездная, но без месяца. Часть неба застилалась облаками.

Шервуд оглянулся, приметил вблизи лестницу, служившую для закрытия ставень, прислонил ее в стене и полез к верхнему окну. Он уже был не вдали от подоконника, видел тени, колыхавшияся по раме, и готовился, из-под занавески, разглядеть, что происходит в комнате. На дворе, за калиткой, послышались шаги. Шервуд быстро спустился на землю.

"Нет", сказал он себе: "хоть от деревьев здесь и темно, на белой стене легко могут разглядеть...." Он опять прошел в сад. Походив по ближней поляне, он долго приглядывался к свету в верхних окнах. Руки и ноги его дрожали, любопытство было до крайности возбуждено. Обычная вечерняя возня во дворе понемногу затихла. Перестали скрипеть и хлопать двери в доме, на кухне и в людских. Прислуга, мало по малу, разбрелась по своим углам. У амбара перестал постукивать в доску сторож. На деревне все также смолкло. Наступила полная тишина.

Шервуд вышел из сада, поднялся на переднее крыльцо и, подождав с минуту, бережно отпер дверь в сени. Осмотревшись в полу-тьме, он нащупал крутую, каменную лестницу, подумал: "это на верх.... если наткнусь на кого-нибудь, скажу, что по делу к хозяину!" и, чуть касаясь ступеней, стал медленно подниматься. Несколько раз он останавливался, прислушиваясь. Его тревожил скрип собственных сапог. В верхней передней не было никого. - "Прислуга, очевидно, с разсчетом услана вниз!" - мелькнуло в уме Шервуда. Из смежной комнаты в дверную щель передней пробивалась полоска света; из-за двери ясно слышались оживленные голоса.

"Так и есть", - подумал Шервуд, "обсуждение похода.... готовится война.... Но как бы не попасться, получше разслышать?" - Он осмотрелся, снял сапоги, чтобы не скрипели, взял их под мышку, подошел на цыпочках к заманчивой дверя и, замирая, приложил к замочной скважине сперва глаз, потом ухо. Он наблюдал несколько мгновений, отрывался от двери и опять жадно в ней припадал. Кровь бросилась ему в голову. Сердце билось так сильно, что он схватился за грудь и едва устоял на ногах.

Вокруг большого, заваленного бумагами стола, как разглядел Шервуд, помещались все обычные посетители Каменки. Ближе других, у левой стены, сидел хозяин, Василий Львович Давыдов. Вправо и боком, также у двери, располагался приехавший в тот день, коренастый и строгий лицом, полковник Пестель. За ним, с пером в руке, над бумагой, сидел, в свитском мундире, длинно-волосый и худощавый, с выразительными глазами, подпоручик Лихарев. Пестель, с решительно протянутою рукой, что-то кончил объяснять. Лихарев, взглядывая на говорившого, наклонялся, быстро записывая. Шервуд затаил дыхание и стал слушать. Первые слова Пестеля бросили его в холод и жар. "Он председатель, отбирает голоса.... что за диво?" - подумал Шервуд. Пестель кончил. Началось общее разсуждение. Французский, с примесью русских выражений, говор то затихал, то обновлялся с новою силой. Шервуду становилось понятно и ясно нечто совершенно неожиданное, изумительное, повергшее его в нервную дронь. До него долетали слова: "да ведь так решено" - "в Польшу ответить от имени союза" - "наше общее дело" - "Васильковская и Тульчинская управы" - "Мордвинов что? аристократ!" - "Петербургу дать новый совет! к черту Аракчеева!" - "на голоса!" - Говорили речи Поджио, Бестужев-Рюмин и Муравьев. Лихарев записывал решения.

- Ценз избирателей, произнес Юшневский: до пяти сот фунтов серебра, избираемых до трех тысяч фунтов.... это дико! где у нас серебро?

- Не все согласятся! без земли, с одними дворами! возражали Поджио и Ентальцев: еще назовут грабежом.

- К черту тупое меньшинство! вече! вспомните Новгород, Псков! - кричал, покрывая голоса прочих, Мишель.

Сомнения не было. Перед Шервудом происходило заседание тайного, политического общества.

Он перевел дыхание, хотел еще слушать. Но Василий Львович встал и, со словами: - "и так, воля крестьян, в общем, решена!" взялся за шнурок звонка. Остальные также, отодвигая кресла, встали. Шервуд отпрянул от двери и опрометью, чуть помня себя, сбежал по лестнице. В сенях он в ужасе прижался в углу. Мимо его, зевая и охая, прошел снизу разбуженный звонком Емельян.

Сон от него бежал. - "Тайное общество! заговор против правительства!" - думал он, задыхаясь. Дрожа и не попадая зубом на зуб, он разбирал свое невероятное открытие. - "Так вот что", - мыслил он: "не поход, не война.... вот цель этих собраний.... и это же? высшее офицерство, батальонные, полковые командиры. Недовольны, возмущены; строят тайные ковы. А я, затерянный в этой глуши, без их богатства и прав, всеми обходимый чужеземец.... И мне терпеть еще семь долгих, унизительных лет?..."

Тяжелые, несбыточные мысли вертелись в голове Шервуда. Он неподвижно глядел с кровати в окно. Мухи жужжали и бились в тесной, душной комнате. А за окном стояла тихая, звездная ночь. - "Бежать от этого ужаса!" - вдруг подумал Шервуд: "убить соблазнительный, дерзкий призрак... А там, вдали? там ведь еще надеются, ждут.... Можно отличиться, возвратить потерянное счастье. Нет выслуги выше; почести, богатство.... но ведь это предательство!"

Шервуд вскочил, стал ощупью одеваться. - "Тьфу, черт! да как же дрожат руки!" - мыслил он с отвращением: "точно украл что-нибудь".... - "Кончено, решено!" - сказал он себе, выйдя на воздух и безсознательно вновь направляясь в сад: "о! подлая ловушка, выдача головой, за гостеприимство, приютившого меня человека.... И ужели я буду этим предателем, злодеем, убийцей из-за угла?"

Долго Шервуд бродил по темным уступам и дорожкам сада, подходил к реке, ложился в кусты, на полянах. Верхи дерев посветлели. Стали видны холмы и ближний лес за Тясмином. Чирикнула и с куста на куст перелетела, разбуженная каким то шорохом, птичка. Спящий, с пристройками и крыльцами, белый дом отчетливее вырезался, среди пирамидальных тополей и развесистых, старых лип.

"Сытые бесятся, что им! из моды, от жиру!" - злобно стиснув зубы, подумал Шервуд. Он даже плюнул запекшимися губами. - "Чужое ведь, не мое"... - прибавил он, с бледной усмешкой, вставая и возвращаясь домой: "отличия.... награды засыпят.... это верно! ни колебания, ни шагу назад!"

- Едем, будем в ту субботу.

* * *

В следующую субботу, Шервуд решил получше и толком все сделать, смазать сапоги, выждать, когда все угомонится, вновь пробраться к заманчивой двери, все терпеливо выслушать, запомнить и записать в особую тетрадь. - "Смельчаки! - на Аракчеева строят подкопы!" - разсуждал он, "в лагере под Лещином собираются все решить... волю крестьянам хотят объявить!"

В ожидании этого дня, чтоб не дать подозрений, Шервуд притворился разсеянным, безпечным; никого, как прежде, более не разспрашивал и в свободные часы ходил, с ружьем дворецкого, по окрестностям и приносил хозяйкам дичь. А чтобы продлить свое пребывание в Каменке, он даже нарочно несколько испортил уже конченный мельничный ход.

Вторая суббота пришла. Шервуд узнал еще более. В свою тетрадь он занес имена и адрессы многих членов союза, их тайные намерения и цели, даже вскользь кем либо сказанные, необдуманно-смелые слова, в роде ребяческой, безумной похвалы Мишеля, с пеной у рта: "убивать! резать всех.... нечего щадить врагов!"

- Отдельные, единичные попытки каждого из нас не приведут ни к чему, сказал чей-то голос за дверью: вон, Якушкин давно написал общую и безусловную вольную своим. Он даже возил ее в Петербург, министру. И что-же вышло? После всяких отсрочек и мытарств, ему удалось добиться свидания с Кочубеем. Удивленный министр его выслушал и ответил: разсмотрим, обсудим. И обсуждают до сих пор, скоро пять лет....

- Моего предположения, - произнес Пестель: о подаренных мне деревнях я уж никуда и не посылал.

- Да и не для чего! - отозвался Бестужев-Рюмин: еще сочтут нарушителем общого спокойствия.... ведь у нас как!

- И будут правы! - сказал Поджио: строго говоря, как члены тайного общества, даже для таких возвышенных целей, мы все-же заговорщики, преступники. Надо говорить правду.... Как ни перебирай, а все наши работы, подтвержденные даже собственным, доблестным почином, - одне слабые попытки непрошенного меньшинства.... отвлеченные, философские тезисы.... отмена цензуры, шутка-ли? сокращение воинской службы.

- Я так не говорил, - возразил Поджио.

- Нет, вы это сказали....

- Советуют, - произнес Пестель: подать общее прошение от дворян.

- С сотнями, тысячами подписей! - вскрикнул Мишель: можно все в тайне, не узнает никто!

- И верно, если хотите, - произнес Яфимович: даже Мордвинов, помните, советовал платить, смотря по возрасту, от пятидесяти до двух-сот рублей за душу.

- Алтынники! - вскрикнул Мишель.

- Но с ними могут согласиться, и рядом с нашим прошением, пошлются другия, в обратном смысле. Да и как собирать подписи?

- Выбрать смелую когорту! - проговорил Мишель: я и другие возьмемся, в месяц, в полгода объездим пол-России и привезем сто тысяч подписей.

- Но он стоял за две десятины надела всякой душе, и его мысль отвергли. Он против общинного управления деревень....

- К черту его! обойдемся и без него! - произнес кто-то.

- Нет, нельзя пренебрегать услугами и врага, - возразил Давыдов.

- Долой врагов! - крикнул Поджио: им будет особый разсчет.

- Позвольте, - опять вмешался Яфимович: не подготовим исподволь общого мнения, Кочубей введет ни то, ни сё.... полумеры восемьсот пятого года....

- На голоса!

- Что же решать? - спросил Пестель:

- Все решать.... нечего откладывать.

- А публикации в газетах о продаже людей? - проговорил Давыдов: ведь это Африка, торг неграми!

- Отложить, не соберем подписей!

- Нечего откладывать, на голоса!

Обсуждались и другия меры, диктовались разные бумаги.

"Какия открытия!" - разсуждал Шервуд, пробираясь, в эту вторую ночь, обратно во флигель: - "стремятся в образованию простого народа, к уменьшению сроков военной службы, к устройству общинного управления, отмене цензуры и к освобождению крестьян".... - "Прямо письмо к государю!" - сказал он себе: "меня, разумеется, вызовут, и я все объясню... - Но спросят, - где доказательства? и что, если эти люди отопрутся, спутают, собьют? Все ведь такие умники, тузы.... Завтра воскресенье - все разъедутся. Не ехать-ли и мне? Осталось только исправить шестерню и испытать ход колеса...."

Шервуд то решался исполнить задуманное, то падал духом и отступал. Рано утром он пошел на мельницу.

Погода стояла знойная. Пользуясь утренней прохладой, к реке на мельницу пришли купаться каменские гости. Степенный говор прерывался изредка шутками. Слуга разостлал ковер, положил мыло и простыни, поставил тазы с водой и ушел. Шервуд, припиливая стержень шестерни, сидел в мельнице у окна. Ему было видно, как пришли гости, как они разселись на ковре и по траве и стали раздеваться. Кто-то приятным голосом запел французскую песню. - "Марсельеза!" - с дрожью подумал Шервуд, услыша знакомый по Москве напев. Он следил за купающимися: все молодые, стройные и красивые тела. Женственно-белый, высокий, кудрявый и так горячившийся на заседаниях, Мишель с размаха бросился в реку, За ним медленно, щупая голыми ногами берег, сошел к воде плечистый, смуглый телом и с полосой загара вкруг шеи, Пестель. Сергей Муравьев-Апостол, намыленный и весь в белой пене, как в пуху, сидел на обрыве берега; щуря против солнца усталые, добрые глаза. Его красивое, круглое лицо, с прямым носом, улыбалось.

- Tiens, cher ami, - сказал Муравьев Пестелю: как загорела твоя шея...

- Точно ожерелье! - проговорил, плеская себе водой на грудь и бока, Поджио.

"Петля!" - пронеслось в голове Шервуда. Он видел как, довольный теплой погодой и купаньем, Пестель с удовольствием потер себе полную, вспотевшую шею и ступил в воду.

- Странно, - прибавил Пестель, собираясь погрузиться в реку с головой: я всегда думал одно, - как бы не утонуть.... не плаваю...

- Наше не тонет и не горит, - произнес Поджио, оттолкнувшись от берега и плывя на спине: мужество и стойкость, не правда - ли, наш девиз?...

- А слышали о новом женском подвиге! - отозвался Лихарев, стоя на мельничной шлюзе и оттуда собираясь вниз головой броситься в реку.

- Девица Куракина, увлекшись в Москве католицизмом, в доказательство преданности к новой вере, сожгла себе палец в камине....

- Мишель, это по твоей части! любовь.... жених! - крикнул, ныряя, веселый Поджио. Все засмеялись.

- Как это у Шеридана о женщинах? - спросил Муравьева Давыдов: твой отец перевел его "Облака"....

- И.... "Школу злословия", - тонко прибавил, в защиту друга, Муравьев.

"Шутите, шутите!" думал у окна мельницы Шервуд.

В реке, в это время, подошел только-что подъехавший из другого имения, старший Давыдов.

- Вот они, республиканцы! здравствуйте! - сказал он, дружески кланяясь и присаживаясь на берегу.

Часть купающихся уже одевалась.

- Что нового? - спросил Поджио.

- Какое! мы военные!

- Хороши воины.... ну, да не вмешиваюсь, - пробурчал Александр Львович: а не умолчу, побьют вас за прожекты ваши же Фильки да Ваньки.

- Что же, однако, нового? - спросил брата младший Давыдов: ты писал, что думаешь быть в Киеве?

- Ну, был.... скука, жара и отвратительно кормят.

- А вот что, - вспомнил Александр Львович: это касается вас.... ожидаемые смотры на юге отменены.

- Почему? какая причина? - заговорили слушатели.

- Государыня нездорова, ей предписано ехать в Таганрог. Государь располагает ее провожать.

- А правда-ли, - спросил Мишель: что столицу, из-за прошлогодняго наводнения в Петербурге, думают обратно перенести в Москву?

- И это говорите вы? - обратился к нему Александр Львович: да Москва глушь, спячка, орда! ни дышать, ни есть, ни жить.... Ох, вы, простите, Сен-Жюсты, да Демулены, - крехтя, прибавил он, вставая и идя за первыми одевшимися: вы дети, не практики.... Ну, хоть бы эти толки об émancipation.... все это, говорю откровенно, вздор! Вы подзадориваете из моды друг друга и преждевременными задираниями только мешаете жить остальным. Служи я, да поставь меня начальство, с полком, против вас, я бы вам показал....

Часть купающихся ушла. Шервуд опять услышал голоса. У шлюза замедлились Пестель и Муравьев.

- Да! я все думаю, - сказал Пестель: такая разноголосица.... уж не открыть-ли всего государю?.... Право, он один в силе.... Ему бы все наше передать....

"Так вот что!" - сказал с дрожью себе Шервуды - "нет, опоздали.... я вас предупрежу!"

"Завтра сдам работу и уеду!" решил Шервуд.

* * *

Он обедал в тот день в своем флигеле, медленно доедая ломоть бараньей грудинки, принесенной из кухни дворецкого, когда к нему вошел офицер. То был Мишель.

- Извините, - сказал вошедший: вы опытный механик, не можете-ли починить это?

Он подал Шервуду золотой, тельный крестик.

- У нас, видите-ли, в штабе нет мастеров.... жалкое местечко.... а это для меня дорого.... отпаялось ушко....

- Крест, - проговорил он, в раздумьи поворачивая поданную вещь.

- Да, память, благословение.... моей maman, - несмело пояснил офицер.

- Помилуйте, ваше благородие, - злобно нахмурился Шервуд: разве я золотых дел мастер? у меня ни припая, ни инструментов для того....

- Но вы Самойлычу исправили кольцо, мамзель Адель серьги.

- Да.... и я ее так люблю, - с счастливой улыбкой и искренно произнес Мишель.

Шервуд задумался. В его мыслях мелькнуло его открытие и все, что он так ловко подслушал и записал, в том числе и об этом юноше, смело поджимавшем палец за пальцем, при счете намечаемых жертв. Ему вспомнилось и утреннее купанье у мельницы, статные, спокойные и красивые тела, марсельеза и шутка о загорелой шее. Он безсознательно продолжал разсматривать крестик. - Что ожидало стоявшого перед ним юношу и всех этих, повидимому, безпечных и смелых, сильных духом и веривших в свою звезду? - "У него мать" - подумал Шервуд: "а у меня невеста.... да и он, кажется, жених.... от одного шага, слова...."

Злобный огонь сверкнул в глазах Шервуда.

- Извините, ваше благородие, - сказал он не-хотя, как-бы еще пережевывая недоеденный, вкусный кусок: я не ювелир, но для вас, как могу, смастерю.... принесу вечером....

И он горячо пожал мозолистую руку Шервуда, счастливый всем, и утренним вупаньем, и тем, как он смело "по робеепьеровски" говорил в ту ночь на заседании, до того смело, что Поджио ему сказал: вы - Марат! - и тем наконец, что он скоро будет в Райском, где жила его невеста, Зина, и где в конце августа, в день рождения её матери, был назначен бал, с охотой на волков и диких коз.

* * *

Гости из Каменки вечером разъехались. Утром следующого дня уехал и Шервуд, щедро награжденный за исправление мельницы.

Полковник Гревс, получа благодарность Давыдова за Шервуда, дал последнему поручение к своему брату, в Вознесенск, откуда ловкий на все руки техник был приглашен, для осмотра овечьих заводов и стад, к соседнему помещику Булгари. Шервуд взглянул в свой список: Булгари был туда занесен в числе членов союза.

Из Вознесенска Шервуду, в конце июля, было предложено съездить по делу в Харьковскую губернию, в ахтырское поместье родных жены Гревса. В Ахтырке он, по поручению Булгари, отыскал офицера Вадковского. Взглянув в свой список, он убедился, что и Вадковский также был членом тайного общества. Он его нашел у кого-то на крестинах.

Вадковскому, через Шервуда, прибавить оговорку: "Берегись этого человека, - подозрителен; выдает себя за нашего члена, но, кем и где принят, не знаю." Шервуд в дороге вскрыл это письмо, прочел его и опять ловко подпечатал.

Подвижной и нервный, как женщина, Федор Федорович Вадковский воспитывался в пансионе при московском университете, служил в кавалергардах и теперь был сослан, за какую-то вольную песню, в нежинский полк, стоявший в Ахтырке. Прочтя письмо, привезенное Шервудом, он сделал доставителю несколько быстрых, веселых вопросов, предложил за-просто позавтракать к себе и, разговорившись за угощением, улыбнулся.

"Экие трусы! подумал он: - тени своей боятся.... А это такой милый, дельный человек...."

- Оставим друг друга обманывать, - сказал он вдруг, протянув гостю от всего сердца руку: вижу, мы союзники. Будем братьями общого дела.

- Что нового в Каменке? - спросил Вадковский: что предпринимают дорогие товарищи и ваш новый, смелый Вашингтон?

- Вашингтон? - проговорил гость: ошибаетесь. Пестель метит в Кромвели, в Наполеоны.

- Ой-ли?

Гость засыпал анекдотами. Чего он только по этой части не знал, а еще более не придумал. Чувствительный, смешливый и простодушный Вадковский, встретив, в богомольной и скучной, ахтырской глуши, собрата по общему делу, был вне себя от радости. Выпили шампанского. Говорили долго, несколько часов, и еще выпили. С анекдотов перешли к важной стороне дела. Перебирали последния тревожные вести, общее недовольство, слухи о предстоящих переменах в худшему.

- И нет кары на этого злого, жадного и ядовитого паука! поддакнул, с английским ругательством, Шервуд.

- Найдется! и скоро! - многозначительно качнув головой, проговорил Вадковский: здесь в Ахтырке, скажу вам, нам не сочувствуют, все спит и даже враждебно смотрят на нас.... но мы им предпишем, их вразумим!

Еще перекинулись словами.

- Я вижу, дорогой товарищ, - сказал, пошатываясь, Вадковский: вы не знаете всех наших членов.... я вас удивлю.... таков мой нрав.... Я вас принимаю в бояре, - и, в знак моего к вам доверия, извольте.... готов вам сообщить даже список всего нашего союза....

- Сделайте одолжение, - ответил Вадковский, окончательно забыв предостережение Булгари: долго-ли пробудете в Ахтырке?

- Надо кончить порученное дело; еду сегодня.

Список был в тот же день возвращен Вадковскому.

* * *

На обратном пути в полк, Шервуд остановился ночевать в Богодухове, заперся на постоялом дворе и стал что-то писать. Он писал всю ночь, разрывая в клочки бумагу, ходя по комнате и опять садясь в столу. На другой день отсюда отходила почта в Харьков и далее на север. Шервуд утром написанное запечатал в большой, форменный пакет, сунул его на груд, под мундир, застегнулся, сжег черновые наброски и пошел на почту.

День стоял сухой, с знойным ветром. Пыль носилась клубами по улицам бедного, соломой крытого городка, разбросанного по песчаным болотам и буграм. Истомленный тряской на перекладной и безсонной ночью, проголодавшийся и мучимый сомнениями, Шервуд сумрачно шагал вдоль пустынных заборов. Усталые ноги, в побуревших, жавших сапогах, вязли в песке. Улицы были пусты. Свиньи хрюкали из грязных луж, пересекавших дворы и улицы. Полунагие и грязные ребятишки валялись под воротами, швыряя в прохожого комками навоза. Шервуд остановился, прикрикнул, даже погнался было за оборванным, шершавым мальчуганом. У кабака он встретил пьяного, седого мещанина, шедшого под руку с пьяною бабой и оравшого песню на всю улицу. - "И этим гражданам они затеяли свободу, права!" трясясь от злости, подумал Шервуд, отирая потное лицо. Он добрел до почтовой конторы, у которой уже стояла телега, запряженная тройкой исхудалых кляч. Толстый и заспанный почтмейстер принял поданный ему пакет. Прочтя на нем надпись, он удивленно поднял глаза на Шервуда.

- Это ваше? - спросил он, вертя в руках пакет.

- Так точно.... прошение о пособии, заболел дорогою....

Почтмейстер вынул табакерку, опять взглянул на подателя, понюхал табаку, со вздохом приложил к пакету печать и бросил его в почтовую сумку.

в изорванной рубашенке, мальчик; на толчке его сбросило лицом в грязь. "Не удержишь! по делом!" - усмехнулся искривлённою улыбкою Шервуд: "те также думали остановить то грозное и им ненавистное чудовище".

На пакете была надпись: "Новгородской губернии, в село Грузино, графу Алексею Андреевичу Аракчееву, в собственные руки".

* * *

Вадковский, по отъезде Шервуда, опомнился, что погорячился и был через-чур откровенен с гостем. Он старался оправдаться в собственных мыслях: одиночество, скука, завтраки с возлияниями.... - "Экие мы ребята, право!.. понравился, и я принял его в общество" - разсуждал он: "меня увлек его характер, вообще английский, - непоколебимый и полный чести (imbu d'honneur - досказал он себе по французски). Он с виду холоден, но исполнен горячей преданности и способен оказать важные услуги нашему семейству. Если я преступил свои права, пусть их отнимут у меня, так им и напишу, но пусть их отдадут, для пользы дела, Шервуду".

В то время, когда из Богодухова было послано письмо Шервуда Аракчееву, Пестель с Сергеем Муравьевым-Апостолом возвращался с последняго, в то лето, съезда из Камеики. Оба они были скучны. Легкая венская коляска Пестеля мягко катилась по зеленым полям. Сытая четверня полковых саврасов бежала бодро. Бубенчики приятно позванивали.

- Как твои стихи? - задумчиво спросил товарища Пестель: ну те, что ты, помнишь, написал в Каменке? Скажи еще раз; я так их люблю....

"Je passerai sur cette terre,

Toujours rêveur et solitaire,

Sans que personne m'ait connu.

Ее n'est qu' à la fin de ma carrière,

ère

On verra ce qu' on а perdu...."

- Превосходно и верно! - сказал Пестель: это напоминает Ламартина.... Ты в душе поэт.... Верно выразился.... все мы одинокие, неизвестные миру мечтатели, и только потомство нам произнесет верный суд....

Путники некоторое время проехали молча. Солнце клонилось к закату. Душистая, вечерняя мгла понемногу застилала желтеющия украинския степи. Безчисленные кузнечики стрекотали в траве, заглушая бубенчики лошадей.

Пестель сообщил, что, в бытность в Петербурге, он навестил сочлена по союзу, Анненкова, который собирается жениться на красавице Жюстине.

Муравьев, слушая товарища, задумался о сватовстве Мишеля. Его сердце невольно сжималось, при мысли: угадывает-ли возлюбленная этого горячого и безразсудно-смелого мальчика, принятого им в члены и наконец в бояре, какая судьба может его ждать и ему грозить?

- Знаешь-ли, я думаю, - вдруг сказал, как всегда на французски, Пестель: пожалуй, хорошо, что решили оставит эти безумные попытки в лагерях, под Белой Церковью и Бобруйском.... Эти военные заявления.... преторианство! Ох, не нравится все это мне.... как бы не напортили нетерпеливые, особенно в Петербурге.....

Муравьев с удивлением взглянул на спутника.

- Слушай, - продолжал более оживленно Пестель, высовываясь из коляски и как бы ища свежого воздуха, простора: я страстно любил и люблю отечество и всегда горячо желал ему счастия. Если бы мирно удались наши предположения, если бы мирно.... о! клянусь; я хоть не православный, удалился бы в Киевскую лавру и кончил бы жизнь, с благодарностью Богу, монахом. Меня подозревают в честолюбивых, суровых замыслах. Говорят, что я против демократа Сперанского и за олигарха Мордвинова! Партии!... Дайте нам только свободу мнений и речи, - не будет ни Аракчеева, ни других своекорыстных, темных сил, - будет одна неподкупная и всем ясная истина. Ты, мой друг, лучше других знаешь, что во всех моих увлечениях и, под час не в меру, горячих словах всему виной наша горькая, тяжная доля. Клянусь, мое сердце не участвовало в том, что порою творила голова.

- Я всегда был против твоих врагов, - сказал он голосом, в котором дрожали слезы: ты не из тех слабосердых, оставивших нас, что между тем предлагали устройство тайных типографий и выпуск фальшивых денег. Ты всегда ясно определял цель и шел к ней прямо.

- От меня, как слышу, - произнес Пестель: некоторые наши хотели избавиться.... знаешь-ли? тебе одному откроюсь, как другу - Я давно уже колеблюсь.... и тебе о том намахал.... Наши силы обоюдо-острый меч. Выскочат, прорвутся нетерпеливые, и наши мирные цели погибли.... Во мне зреет иное, высшее убеждение.... Прав Николай Тургенев. Он пишет мне, - ничто все наши усилия перед вопросом освобождения крестьян, с него надо начать, в нем спасение....

- В чем же ты колеблешься? - спросил Муравьев, удивленный необычною откровенностью и волнением товарища.

- Не поехать-ли прямо к государю? - проговорил и замолчал Пестель: не сознаться-ли ему во всем, объявив, что мы покидаем свои замыслы и отдаем наши труды и цели на его суд? Кто сильнее его? Он один в силах, никто более его.... А его ум и доброта.... Ты не веришь, думаешь, что я боюсь измены, гибели? Смерть прийму с радостью, с наслаждением. Меня пугает иное: не дерзко-ли, выходя из прямых, положительных прав, так искушать провидение?

- Надо подумать, - сказал он: час добрый! вопрос очень важный.... Только ты слышал, государь едет в Таганрог, и смотров не примет. Где его увидишь?

- Не удадутся наши стремления, - нас обвинит, предаст и проклянет тот же общественный суд; будут возмездия - скажут, вы отбросили общество в глубь, во времена Анны, а то и далее.... Отпрошусь в Таганрог, поеду туда и все передам государю; он спасет наши труды.

Коляска мчалась также плавно. Трещали кузнечики, гремели бубенцы. Вечер надвигался на темневшия окрестности. На одном повороте выглянула и опять скрылась Каменка.

* * *

Ответ Аракчеева последовал скоро. В Богодухов прискакал фельдъегерь, нашел в указанном месте Шервуда и в несколько дней домчал его в Грузино.